Глава I. Арчибальд Джозеф Кронин

Арчибальд Джозеф Кронин

Древо Иуды

Арчибальд Джозеф Кронин

Древо Иуды

Часть первая

Глава I

Осеннее утро выдалось столь сияющим, что Мори, благоразумно сверившись с термометром за окном, решил позавтракать на балконе спальни. Выспался он хорошо: шесть часов – для человека, еще недавно страдавшего бессонницей, – обнадеживающий показатель. Солнце приятно припекало сквозь шелковый халат от «Гридера»,[1]и завтрак был, как обычно, виртуозно приготовлен Артуро. Мори налил себе кофе «Тосканини» – все еще горячий в серебряном термосе, намазал свежий круассан горным медом и с наслаждением первооткрывателя окинул блуждающим взглядом просторы во всем их величии. Боже, какая красота! С одной стороны в голубое небо поднималась гора Ризенберг, с нерукотворной симметрией возвышаясь над зелеными‑зелеными лугами, что слегка поперчены красными крышами старинных сельских домишек; с другой – мягкие склоны Эшенбрюк, фруктовые сады: груши, абрикосы и вишни; прямо, на юге, – далекие хребты снежных Альп; а в низовьях, ну да, ниже принадлежавшего ему плато, раскинулось Шванзее – Лебединое озеро, обитель переменчивого духа, внезапных настроений, необузданных и чудесных, но сейчас оно тихо поблескивало, укрытое тончайшими клочками тумана, сквозь которые беззвучно скользила белая лодка, словно… хм… словно лебедь, определил он в поэтическом порыве.

Ему посчастливилось после долгих поисков найти этот спокойный, прелестный уголок, не затоптанный туристами, но достаточно близко к городку Мелсбургу, чтобы пользоваться всеми преимуществами цивилизованной, отлаженной жизни. И сам дом тоже представлял собой редкую удачу – построенный одним известным швейцарским архитектором, он поражал продуманностью мелочей – лучшего и не пожелаешь. Весьма солидное сооружение, без внешних эффектов, однако с атрибутами комфорта. Подумать только, здесь было паровое отопление на мазуте, встроенные шкафы, отделанная кафелем кухня, превосходная просторная гостиная для его картин и даже современные ванные, ставшие для него предметом первой необходимости после долгого пребывания в Америке! Потягивая апельсиновый сок, который он всегда приберегал напоследок – остатки сладки, – Мори удовлетворенно вздохнул, пребывая в блаженной эйфории и совершенно не подозревая о надвигавшейся катастрофе.

Как же ему провести день? Поднявшись из‑за стола и начав одеваться, он перебирал варианты. Быть может, позвонить мадам фон Альтисхофер и пройтись по Тойфенталю? В такое утро ей наверняка захочется выгулять свою живописную и несуразную свору веймарских легавых. Хотя нет, ему еще предстояло удовольствие отвезти ее на фестивальную вечеринку в пять часов – не стоит чересчур навязываться. А что тогда? Метнуться в Мелсбург на партию в гольф? Или взять лодку и присоединиться к рыбакам, что сейчас пытают счастье, надеясь набрести на нерест сигов? Но отчего‑то сегодня он был настроен на более спокойные развлечения, а потому решил заняться розами, которые, пережив поздние заморозки, так и не распустились в этот сезон полным цветом.

Он сошел вниз на крытую террасу. Рядом с кушеткой обнаружил уже разобранную почту и местный новостной таблоид – английские газеты и парижскую «Геральд трибюн» доставляли ближе к вечеру. Письма не сулили никаких тревожных известий, но он вскрывал каждое с легким сомнением, неохотным движением большого пальца, – странно, что эта курьезная фобия до сих пор не оставила его. На кухне Артуро распевал «Сердце красавицы».[2]

Мори улыбнулся. Его дворецкий проявлял неуемную склонность к опере – именно он однажды, по случаю визита маэстро[3]в Мелсбург, выбрал и предпочел такую марку кофе,[4]– но был при этом веселым, добродушным и преданным, а его жена Елена, весьма дородная дама, оказалась превосходной кухаркой, хотя и несколько излишне темпераментной. Ему даже с прислугой решительно повезло… Хотя, быть может, просто повезло, размышлял он, горделиво шагая по лужайке. В Коннектикуте, с его каменистой почвой и неистребимым сорняком под названием росичка кровяная, он так и не смог добиться хорошего дерна, по крайней мере ничего подобного этому коротко стриженному, бархатному участку. Он сам его создал, приказав выкорчевать десяток старых ивовых пней, как только приобрел поместье.

Вдоль безукоризненного газона тянулся веселенький цветочный бордюр, окаймлявший также и вымощенную тропинку, что вела к пруду с кувшинками, где под огромными плавающими листьями неподвижно зависли золотые рыбки. На пруд отбрасывал тень лесной бук, она ложилась и на японский сад, и на альпийскую горку, расцвеченную айвой, карликовыми кленами, а также десятком мелких растений и кусточков, чьи трудные латинские названия не поддавались запоминанию.

Дальнюю границу газона обозначал ряд цветущих кустарников – сирень, форзиция, калина и прочие, – закрывавших от дома огород. За ними росли фруктовые деревья, увешанные спелыми плодами: яблоками, грушами, сливами. Как‑то в праздную минуту он насчитал их семнадцать разновидностей, но при этом слегка слукавил, присовокупив мушмулу, грецкий орех и дикий фундук, в изобилии растущий на вершине холма вокруг небольшой аккуратной постройки, которую он превратил в гостевой домик.

Ни в коем случае не следовало забывать и о его главном ботаническом сокровище: огромном, великолепном иудином дереве, что выступало на первый план на фоне горного кряжа, озера и облаков. Это действительно был красивейший экземпляр с благородной раскидистой кроной, покрывавшейся весной тяжелыми лилово‑розовыми цветками, которые появлялись раньше листвы. Все его гости восхищались иудиным деревом, а когда он устраивал прием в саду, то ему доставляло удовольствие блеснуть перед дамами своими знаниями, правда не упоминая при этом, что почерпнул он их в Британской энциклопедии.

– Да, – объяснял он, – это Cercis siliquastrum… семейство Leguminosae… [5]у листьев приятный вкус, на Востоке их часто добавляют в салаты. Вам, конечно, известно и нелепое народное предание. По правде говоря, Артуро, мой добрый итальянец, донельзя суеверный, клянется, что дерево приносит несчастье, и называет его «l’albero dei dannati». [6]– Тут он всякий раз улыбался и изящно переводил: – «Древо потерянных душ».

Но сейчас он отыскал Вильгельма, своего садовника, которому было под восемьдесят, не меньше, хотя тот утверждал, что ему семьдесят. Старик отщипывал в парнике усики у огурцов. Он походил лицом на святого Петра и обладал упрямством кавалерийского сержанта: даже на то, чтобы согласиться с ним, требовался такт. Но как работник он давно доказал свою ценность глубокими знаниями и трудолюбием; единственным его недостатком, хоть и полезным, была привычка мочиться на компостную кучу. Одернув зеленый байковый фартук, он стянул с головы шляпу и поприветствовал Мори с мрачной невозмутимостью:

– Grüss Gott.

– Die Rosen, Herr Wilhelm, – дипломатично ответил Мори. – Wollen wir diese ansehen?[7]

Вместе они отправились в розарий, где, как только старик закончил осыпать упреками всех и вся, обсудили новые сорта и определили их количество. Когда Вильгельм удалился, произошло приятное событие: на крутой тропинке были замечены две крошечные фигурки – дети начальника местного причала, семи и пяти лет; та торопливость, с которой они карабкались вверх, задыхаясь, говорила о важности поручения: доставка счета‑фактуры. Сьюзи, старшенькая, судорожно сжимала в ручонках желтый конверт, а Ганс, ее братишка, нес книгу и карандаш для подписи. Это были очень симпатичные, ясноглазые дети, они уже заранее улыбались, буквально сияли, предвкушая установившийся ритуал. Итак, взглянув на счет – как и ожидалось, из Франкфурта подтвердили доставку двух ящиков особого «Йоханнисбергера»[8]урожая тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, – он строго покачал головой.

– Вас следует наказать за то, что вы такие хорошие детки.

Ребятишки хихикали, пока он вел их к любимому дереву, благородной сливе ренклод, с тяжелыми желтыми плодами. Он потряс ветку – обрушился дождь сочных фруктов, дети завизжали от смеха и помчались по склону, на бегу подбирая катящиеся сливы.

– Danke, danke vielmals, Herr Moray.[9]

Лишь когда они набили полные карманы, он отпустил их и, взглянув на часы, решил отправиться в путь.

В гараже, примыкавшем к дому, он выбрал спортивный «ягуар». Для того, кто достиг пятидесяти пяти и по собственной воле удалился от дел на покой, такая машина могла бы показаться чересчур эксцентричной, тем более что два его других автомобиля, «хамбер‑универсал»[10]и новый «роллс‑ройс сильвер клауд»,[11]– чувствовалось явное тяготение к британским маркам – заметно отличались консервативностью. Тем не менее выглядел он гораздо моложе своих лет, о чем ему часто говорили, да и на здоровье не жаловался: фигура подтянутая, зубы ровные и крепкие, волосы без малейшей седины, а улыбка, до сих пор обаятельная, сохранила необычайно привлекательное свойство – почти мальчишескую заразительность.

Вначале дорога пролегала через пастбища, где волоокие коричневые коровы неуклюже ступали, позвякивая висящими на шее огромными колоколами, которые передавались из поколения в поколение. На полях низовья мужчины, да, впрочем, и женщины, были заняты в вековечном процессе циркуляции травы. Кое‑кто отставлял в сторону косу, чтобы поднять руку для приветствия, ибо Мори здесь знали и любили, несомненно, за его доброту к детям, а возможно, и потому, что он удосуживался интересоваться всеми местными праздниками. В самом деле, незатейливые свадьбы, с неизменным альпийским рожком, вносящим грустную ноту; традиционные процессии, как религиозные, так и светские; даже неблагозвучные серенады деревенского духового оркестрика, поздравлявшего его каждый день рождения, – все это забавляло и развлекало Мори.

Вскоре он достиг городских предместий: казавшихся выдраенными улиц, белых домиков с зелеными ставнями и палисадниками, утопающими в астрах и бегониях, а в заоконных цветочных ящиках распустившиеся герань и петунья. Бесподобные цветы – он в жизни таких не видел! И повсюду царит атмосфера тишины и порядка, словно здесь ничего никогда не выходит из строя – право, так оно и было – и лозунгом этих людей является «честность, любезность и радушие».

Как мудро он поступил, учитывая его особые обстоятельства, что поселился здесь, вдали от вульгарности современного века: хипстеров[12]и битников, стриптиза и рок‑н‑ролла, смехотворных рассуждений сердитых молодых людей, бредовых абстракций модного искусства и всех прочих ужасов и неприличий свихнувшегося мира.

Друзьям в Америке, возразившим против его решения, и в особенности Холбруку, его партнеру в «Стэмфордской компании», который пошел дальше и высмеял страну вместе с ее жителями, он привел спокойные, логические доводы. Разве Вагнер не прожил в том же самом округе семь счастливых и плодотворных лет, сочинив «Мейстерзингеров» и даже – это он добавил с улыбкой – блистательный марш для местной пожарной команды? В качестве доказательства – ставший музеем дом, который до сих пор сохранился. Разве Шелли, Китс и Байрон не проводили в этих краях долгие периоды романтического безделья? Что касается озера, то Тернер его рисовал, Руссо катался по нему на лодке, а Рескин[13]произносил о нем безумные речи.

И похоронить себя в бездуховном вакууме Мори тоже не грозило. У него были книги, у него была коллекция красивых вещей. Кроме того, если местное население – как бы это помягче выразиться – не стимулировало развитие интеллекта, то в Мелсбурге существовало общество эмигрантов, куда входили интереснейшие люди, и мадам фон Альтисхофер была одной из тех, кто принял его в свой избранный крут. А если этого недостаточно, то до аэропорта в Цюрихе всего сорок минут езды, после чего не пройдет и двух часов, как он уже в Париже… Милане… Вене… изучает воспроизведение текстур на полотне Тициана «Положение во гроб», слушает Каллас в «Тоске»,[14]смакует восхитительное баранье рагу с белокочанной капустой в заведении «Захер».[15]

К этому времени он доехал до Лауэрбахского питомника. Выбрал розы, без колебаний добавив несколько сортов по собственному вкусу к списку, врученному ему Вильгельмом, хотя и смутно сознавал, что они, вероятно, погибнут по необъяснимой причине, тогда как остальные примутся и расцветут. Когда он вышел из питомника, было еще довольно рано, всего одиннадцать; возвращаться он решил через Мелсбург, где запланировал несколько дел.

Городок приятно опустел, большинство туристов разъехались, на променадной аллее вдоль озера с шуршащими под ногами листьями, опавшими с каштанов, было малолюдно. Мори любил это время года, рассматривал его как пору восстановления в правах владельца. Шпили‑близнецы кафедрального собора, казалось, более остро пронзали небо; кольцо древних замков, не освещенных более прожекторами, снова стало старым и серым; городской мост, освободившись от праздных зевак, вернул себе прежний спокойный облик.

Мори оставил машину на площади у фонтана и, даже не подумав о том, чтобы ее запереть, неторопливо отправился в город. Для начала он наведался в табачную лавку, где был завсегдатаем, и купил блок – двести штук – своих любимых сигарет «Собрание»,[16]потом зашел в аптеку за большим флаконом «Пино О‑де‑Кинин», особым тоником для волос, которым всегда пользовался. На следующей улице находилась известная кондитерская Майера. Поболтав немного с господином Майером, он отослал в Коннектикут большую коробку молочного шоколада детям Холбрука – в Стэмфорде шоколад такого качества даже не нюхали. Мори подумал немного – он был сладкоежкой – и унес полкило глазированных каштанов нового сезона. Как приятно совершать здесь покупки, говорил он себе, повсюду тебе улыбаются, любезно встречают.

Теперь он оказался на Штадтплац, куда ноги сами его принесли. Он не удержался от улыбки, хотя и слегка виноватой. Прямо напротив располагалась галерея Лойшнера. Мори терзался сомнениями, весело сознавая, что поддается соблазну. Но мысль о пастели Вюйяра[17]вела его вперед. Он пересек улицу, толкнул дверь в галерею и вошел.

Лойшнер просматривал в своем кабинете фолиант с рисунками пером. Этот торговец, пухленький, гладенький, улыбчивый человечек в однобортном коротком сюртуке, брюках в полоску и с жемчужной булавкой для галстука – в соответствии с этикетом, – приветствовал Мори с сердечным почтением и в то же время без особой коммерческой заинтересованности, давая понять, что его появление в галерее – обычное дело. Они обсудили погоду.

– Вот неплохие работы, – наконец произнес Лойшнер, указывая на книгу, когда тема погоды была исчерпана. – И совсем недорогие. Кандинский – весьма недооцененный художник.

Мори не привлекали вытянутые фигуры и обезьяноподобные лица Кандинского, и он подозревал, что торговцу это известно, тем не менее следующие пятнадцать минут они рассматривали, похваливая, рисунки. Затем Мори взялся за шляпу.

– Кстати, – небрежно бросил он, – полагаю, вы до сих пор не расстались с тем маленьким Вюйяром, что показывали мне на прошлой неделе?

– Скоро расстанусь. – Лойшнер внезапно помрачнел. – Им заинтересовался один американский коллекционер.

– Ерунда, – отмахнулся Мори. – В Мелсбурге не осталось американцев.

– Этот американец живет в Филадельфии, курирует музей искусств. Показать его телеграмму?

Мори, встревожившись, покачал головой, но так, чтобы было ясно: он сомневается.

– Вы по‑прежнему просите ту непомерную цену? В конце концов, это всего лишь пастель.

– Пастель – стихия Вюйяра, – с авторитетным спокойствием заявил Лойшнер. – А конкретно эта работа, уверяю вас, сэр, стоит каждого сантима запрошенной цены. Да что там, только на днях в Лондоне несколько грубых мазков Ренуара, запечатлевших с полдюжины мятых ягод клубники, – жалкая вещь, серьезно, мастер наверняка глубоко ее стыдился – продали за двадцать тысяч фунтов… Но эта пастель – можно сказать, жемчужина, достойная вашей чудесной коллекции, а вы сами знаете, сколь редко сейчас попадаются хорошие постимпрессионисты; тем не менее я прошу всего лишь девятнадцать тысяч долларов. Если купите – а я не настаиваю, так как практически она уже продана, – то никогда не пожалеете.

Воцарилось молчание. В первый раз они оба смотрели на пастель, висевшую в одиночестве на стене нейтрального цвета оберточной бумаги. Мори хорошо знал эту работу, занесенную в каталог. На самом деле прелестная вещица: интерьер, полный света и разноцветных пятен – розовых, серых и зеленых. Сюжет также полностью отвечал его вкусу, жанровая картина – мадам Мело с маленькой дочерью в домашнем салоне актрисы.

Горло сжалось от острого желания приобрести картину. Он должен, обязательно должен ее купить, чтобы она висела напротив его Сислея. Цена, само собой, огромная, но вполне ему по карману: он богат, гораздо богаче, чем считает его добрый Лойшнер, не имеющий, разумеется, доступа к маленькой черной книжице, запертой в сейфе, с ее завораживающими рядами цифр. И почему бы после стольких лет напрасного труда и семейных раздоров ему не иметь все, что он хочет? Той кругленькой сумме, что он недавно заработал на акциях нефтяного концерна «Роял датч», не нашлось бы лучшего применения. Он выписал чек, обменялся рукопожатием с Лойшнером и ушел с видом победителя, осторожно неся пастель под мышкой. Вернувшись к себе на виллу, он успел повесить картину до того, как Артуро объявил, что ланч готов. Превосходно… превосходно… ликовал он, отступая назад. Он надеялся, что Фрида фон Альтисхофер оценит ее по достоинству.

Date: 2015-06-12; view: 303; Нарушение авторских прав