В Советской России 1920-1930-х годов

«Что было раньше: Россия или водка? Вопрос теологически некорректен.

Потому что в России нет и не должно быть культуры пьянства, что есть метафизика, презирающая латинское отношение к вину, баварские пивные

выкрутасы, но ценящая строгий набор ритуальных предметов: стакан, пол-литра, огурец» (Виктор Ерофеев)

Питие населения в большинстве стран мира имеет древнейшие культурно-исторические традиции и связано как с праздниками, так и с буднями. В частности, самостоятельное винокурение в России возникло в XV ст., когда в Москве в результате выгонки хлебного спирта появился новый напиток - «хлебное вино». Полученное вино быстро вытеснило из массового употребления ранее распространенные напитки – квас, пиво, мед и брагу. Распространение пьянства населения также было связано с массовым завозом в Россию в XVI в. водки и вин из-за рубежа. Иван Грозный запретил в Москве продавать водку, но опричникам для пития алкогольных напитков разрешил создавать особые дома, которые назвали по-татарски кабаками. В дальнейшем кабаки появились и в других городах России, заменив традиционное питейное заведение - корчму. С этого времени кабак прочно вошел в повседневную жизнь населения, а пьянство в России получило широкое распространение и стало серьезной проблемой.[431]

То есть пьянство не было новостью для России. Поэтому на протяжении 1920-х гг. страна быстро вернулась к дореволюционным нормам потребления спиртного. Ведь в русской традиции многие стороны повседневности тесно связаны с употреблением спиртного. Однако в России водка всегда была чем-то большим, нежели просто выпивкой. Алкоголь нередко являлся частью народной обрядности (свадьба, поминки и прочее), поэтому отрицание значимости спиртных напитков неизбежно вело к изменениям в ментальности населения. Не удивительно поэтому, что идеологические структуры правящей партии стремились манипулировать отношением населения к выпивке. Более того, сфера контроля большевистского режима над массовым потреблением алкоголя стала ареной не менее упорных «сражений», чем на полях Гражданской войны.

Правда поначалу новая власть не собиралась вплотную заниматься сферой производства и потребления алкогольных напитков. Так, декрет Совнаркома РСФСР от 19 декабря 1919 года «О воспрещении на территории РСФСР изготовления и продажи спирта и не относящихся к напиткам спиртосодержащих веществ», в определенной мере подтверждавший «сухой закон» военной поры, скорее стал продолжением политики широкомасштабной национализации, нежели осознанной антиалкогольной акцией. Суровость декларированных властью мер, предусматривающих лишение свободы не только за изготовление самогона, но даже за появление в пьяном виде в общественных местах, была, в большей степени, обусловлена нависшей над страной военной опасностью, а также необходимостью сохранить хлебные запасы для населения и нужное количество спирта для промышленности. Но с другой стороны, сопровождавшая запрет на продажу спиртного декларация об отсутствии у рабочих потребности в нем, была явной идеализацией облика рабочего класса, чей безалкогольный досуг должен быть стать антиподом повседневной жизни высших слоев царской России. Априори предполагалось, что в новом обществе пристрастие народа к спиртному исчезнет как по мановению волшебной палочки по причине отсутствия социальных корней оного. Не случайно Программа РКП(б) в марте 1919 года причислила злоупотребление спиртным к «социальным болезням», а запрещение алкоголя, как «безусловно вредного для здоровья населения» было внесено даже в план ГОЭЛРО.

Однако в полной мере утопические воззрения большевиков на возможность пополнять бюджет без торговли вином проявились все же после завершения Гражданской войны. Это объяснялось тем обстоятельством, что в ленинской концепции социализма не было места спиртному как источнику добычи «легких денег». Об этом вождь прямо заявил на Х Всероссийской партийной конференции в мае 1921 года, а в марте следующего года с трибуны XI съезда партии вообще поставил вопрос о категорическом недопущении «торговли сивухой» ни в частном, ни в государственном порядке.[432]

Другими словами, в проектируемом «светлом будущем» не должно было остаться места таким пережиткам «проклятого прошлого», как пьянство и тем более алкоголизм. Вероятно, подобный социальный оптимизм и стал причиной первых послаблений в алкогольной сфере, предпринятых в 1921 году. Так, специальным постановлением Совнаркома РСФСР от 9 августа 1921 года, подписанным наркомом продовольствия А.Д. Цюрупой, была разрешена продажа виноградных, плодово-ягодных и изюмных вин с содержанием алкоголя не более 20 градусов, на что требовалось особая санкция отделов управления местных исполкомов.[433] Что же касается отпуска спирта учреждениям, предприятиям и отдельным лицам для технических, медико-санитарных и прочих надобностей, то согласно Постановления СТО РСФСР от 15 февраля 1922 года, он также производился местными спиртовыми органами (рауспирт), правда, исключительно по нарядам соответствующего центрального органа ВСНХ - Госспирта. 26 июня этого же года было издано очередное Постановление СТО о государственно-спиртовой монополии, запрещавшее выпускать спирт из заводов и складов на внутренний рынок для реализации без особых нарядов Центра.[434]

В результате этих и других мер к 1923 г. государственное производство пищевого спирта упало почти до нуля. Однако население, не собиравшееся отказываться от крепких спиртных напитков, отсутствие водки с лихвой компенсировало самогоном. Возрожденная в 1922 году государственная винокуренная промышленность (в декабре в Советской России работало уже свыше 110 таких предприятий) не могла сколько-нибудь серьезно конкурировать с дешевым самогоном (этот «живительный напиток» обходился производителю не дороже 1 копейки за градус, тогда как рыночная цена в деревне была выше примерно в 2 раза, а в городе - в 3-4 раза),[435] «морем разливанным» заполнившим российское пространство «от Москвы до самых до окраин».

Лишь только после выпуска в продажу в первых числах декабря 1924 г. напитков 30-градусной крепости («Русской горькой» и различных наливок) удалось сбить волну самогоноварения в городах, но не в деревне, где из пуда хлеба можно было выгнать 10-12 бутылок самогона подобной крепости. Конечно, выход самогона из различных продуктов сильно варьировался. Так норма получения самогона из 1 пуда продукта в ведрах (1 ведро=12,3 литра) составляла: мука – 0,7; зерно – 0,6; картофель – 0,37; сахар – 1,58; ячмень, овес, кукуруза и другие хлебные продукты - 0,32; сахарная свекла и прочие корнеплоды – 0,19; мед, фрукты – 0,89 ведра. Средний выход из наиболее распространенного субстрата - ржаной муки - составлял 11,2 бутылки.[436]

Трудно говорить о какой-либо более или менее организованной борьбе с пьянством в начале 1920-х годов. Лишь эпизодически ею занимались местные партийные и комсомольские ячейки, принимая на своих собраниях порой откровенно утопические директивы. Например, в начале 1921 г. Новгородский губком РКСМ постановил, чтобы к 1 февраля бросили пить все члены губернского комитета, а к 1 апреля - все остальные рядовые комсомольцы.[437] Всплеск пьянства объяснялся «гримасами» новой экономической политики, рассматриваемой в партийных кругах как временное отступление в процессе строительства социалистического общества. Поэтому вполне логичными выглядели упования на изживание пьянства одновременно со свертыванием нэпа.

Совсем другое дело сфера самогоноварения, где усиление администрирования и ужесточению карательной практики центральной власти в первой половине двадцатых годов было тесно связано не только и не столько с жесткой конкуренцией с государством в сфере производства алкоголя, сколько в разрушающем воздействии производства самогона на медленно возрождавшееся после войны крестьянское хозяйство. Размеры самогоноварения резко возросли еще в период «военного коммунизма», когда крестьяне старались побыстрее перекурить хлеб, чтобы избежать его сдачи по продразверстке. Мало что в этом отношении изменилось и при переходе к продналогу, который в 1921 году во многих регионах почти ничем не отличался от разверстки предыдущих лет.

С восстановлением выделки самогона в 1921-1922 годах от любительских попоек потребление самогона быстро перешло в привычку пьянствовать. Часть середняцких хозяйств вообще перестала быть хозяйствами и совершенно развалилась. И это произошло не только потому, что пьянствующий мужик перевел весь хлеб на самогонокурение. Жажда скорее напиться мешала пьянице самому заниматься изготовлением самогонки, что обошлось бы ему дешевле в 10 раз: бутылка самогона стоила 75 копеек, а из пуда хлеба, который стоил рубль, можно было выгнать десяток бутылок. Пьяница предпочитал пить преимущественно купленный самогон, а для этого распродавал свое хозяйство. Этим пользовались деревенские ростовщики. Так, в Можайском уезде одна самогонщица купила корову у крестьянина деревни Медведки Малкина за 70 бутылок самогона, на радостях от «выгодной сделки» выпитых тут же.[438]

Поворот к нэпу крестьяне отпраздновали «настоящим общероссийским деревенским запоем», масштабы которого осенью 1922 года намного превысили обычные осенние сельские возлияния, связанные со сбором урожая. Экономическими факторами этот феномен объяснялся лишь частично. Конечно, крестьянам в 5-7 раз было выгоднее решить налоговую проблему за счет продажи самогона, нежели зерна. Но выяснилось, что многие сельские общества словно вознамерились пропить все. Случалось, что первые вырученные от успешных продаж общинной собственности деньги селяне с восторгом пропивали, вместо того, чтобы направить их на восстановление пошатнувшегося хозяйства.[439]

Возможно, правы те авторы, которые рассматривают пьяный разгул этого периода, в который втягивались дети и милиционеры, священники и красноармейцы, коммунисты и нэпманы, как своего рода языческое празднество возвращение общества из небытия.[440] Подобную «мажорную» ситуацию зафиксировал в своем дневнике М.М. Пришвин 4 апреля 1921 года: «В лесу изготовление. Прячутся от своих, а начальству известны все кабаки. Изготовляется для начальства. «Первак, Другак и остальные». Запах сильно хлеба, а когда выпьешь, то всею мерзостью внутренней комиссара. Пьет начальство (для защиты от него) и на семейных праздниках: наивная старуха и милиционер предатель». По свидетельству писателя, начальство могло нагрянуть только «по злобе», но и в этом случае все заканчивалось благополучно: «милиционер пожелал выпить и стал мирить хозяина и врага его». Или же развязка могла быть еще курьезнее: «В.И. поскорее отдал барду свиньям (в ожидании обыска), свиньи напились, и комиссары встретились с пьяными свиньями».[441] Крестьянин Московской губернии П.И. Подшибнев в письме к П.Г. Смидовичу жаловался, что «власть, конечно, борется с самогоном, но вот запятая, большинство ее пьет. Придет милиционер с обыском, напивается пьян, и если не пьет, то берет взятку и дело с концом…».[442]

Видимо, не так уж и присочиняла сельская частушка:

«Самогонщик нам попался,

Мы его в милицию;

Откупился самогонщик

Маслицем и ржицею».

Налицо было своего рода общенародное «единение во хмелю», которое резко пошло на убыль только с началом весенних полевых работ. В последующие годы деревня столь масштабному и интенсивному поклонению Бахусу уже не предавалась, но не было отмечено и «трезвенного движения», сравнимого с довоенным уровнем. Более того, классический самогон стал своего рода визитной карточкой первых лет нэпа. В масштабах всей страны деревня превратилась, по сути, в гигантский винокуренный завод, снабжающий самогоном как сельское, так и городское население. В нэповский период производство самогона в большей степени, чем в годы Гражданской войны, служило способом обогащения, поэтому им в крупных масштабах могли заниматься только весьма зажиточные хозяйства. В некоторых деревнях этим занимались и бедняки, хотя это было, скорее исключением из правила. Перед нами типичное письмо-донос неизвестного автора из Рязанской губернии: «В селе Заполье проживает кулак Моськин. До революции имел десятки десятин земли, революция отняла у него, но он сумел все-таки приспособиться и в 1923 г. занялся торговлей самогоном. Этим обирал крестьян, набивая свой карман».[443]

Но кулацкое «самогонное предпринимательство» было только вершиной айсберга. Слишком уж очевидной и привлекательной, особенно в провинции, была экономическая выгода от торговли самогоном: в 1924 году бутылка сахарного самогона крепостью 75 градусов в деревне стоила 50 копеек, а в городе ее цена доходила до 2 рублей.[444] Самогоноварение и потребление самогона в Советской России в первой половине 1920-х годов (в том числе и в сельской местности) достигли столь колоссальных размеров, что в сводках ОГПУ появляется даже особая «пьяная сводка». «Пьянство в деревне усиливается, пьют даже дети»; «на участке Зареченском крестьяне продали школу, а вырученные деньги пропили»; «коммунист в пьяном виде бросил бомбу в крестьянский дом», - такие характерные сводки заполняли тогда правление ОГПУ. В губерниях, испытывавших сильнейшее аграрное перенаселение, ситуация принимала катастрофический оборот. Для многих крестьянских хозяйств невозможность прокормиться от «земли» привела к использованию самогоноварения не только как подсобного, но, нередко, и как основного источника доходов. В свою очередь, «аграрный» характер большинства российских городов и теснейшие связи горожан с селом способствовали как стабильному ввозу самогона, так и организации его производства в местах повышенного спроса.

По данным анкетного опроса Госспирта, летом 1923 г. до 10% крестьянских хозяйств занимались производством самогона. Согласно данным официальной статистики, в целом за тот год на самогон было переведено 100 млн. пудов хлеба (то есть около 2% урожая). В условиях кризиса промышленности и неразвитости рынка товаров самогон стал в деревне суррогатом денег: им расплачивались по установленной таксе за различные работы, за транспорт и прочие услуги. Резко расширились масштабы обрядового пьянства - на свадьбах и похоронах, во время религиозных праздников и т.д. Вот как описывает М.М. Пришвин подготовку к Троице в деревне (запись в дневнике от 19 июня 1921 года): «Удалось, наконец, повидать, как изготовляют самогон. Дм[итрий] Ив[анович] этим занимается для добывания хлеба: «Так, говорят, не достанешь, а за самогон сколько хочешь». Винокурение было в лесу, прятались не от начальства (начальству все известно), а от своих. Свои налетят и много надо угощать. В лесу стояла бочка с закваской, по случаю холода квасилась три дня. В бочке было растворено 3 пуда хлеба, из каждого пуда входит четверти 2-3 самогона. Выкопали яму для котла вместимостью в 1 пуд хлеба, под котлом развели легкий огонь, на котел надели бочонок, пазы и дырочки замазали глиной, в донное отверстие вставили змеевик и его опустили в бочку с водой для охлаждения паров, и у входного отверстия для собирания драгоценных капель чайник».[445]

Наблюдения социологов в одной из деревень Вологодской губернии в 1924 г. показали, что 52 крестьянских двора потратили на самогоноварение по случаю 10 праздников около 50 центнеров ржаной муки, а всего на самогон перевели за год в среднем по 10 пудов муки. На объемы самогоноварения мало повлиял даже голод 1921-1922 годов. Так, заведующий отделом агитации и пропаганды Кушкинского комитета Компартии Туркестана И.Е. Иванов, приехавший в родную деревню Бор Тверской губернии в начале 1922 года, был, мягко говоря, поражен царившим там повсеместным, беспробудным пьянством: «В данное время почти в каждом дворе делают самогонку, и пьяные рожи наслаждаются, а за 1000 верст в Поволжье умирают сотнями, тысячами от голода дети, старики, все население».[446]

В Москве только в связи с самогоноварением «из нужды» в 1923 году было арестовано 6373 человека, в том числе 1514 рабочих, 549 безработных, 793 служащих, 323 ремесленника и 296 крестьян. Парадоксально, но о размахе самогоноварения в начале 1920-х годов свидетельствуют и архивные данные челябинского историка и краеведа Н.М. Чернавского. Только за один 1922/23 хозяйственный год челябинской губернской милицией было задержано 3711 самогонщиков, конфисковано 1266 самогонных аппаратов и вылито 2569 ведер самогонки, барды и других суррогатных напитков. То есть, челябинцы голодали и болели, но самогон продолжали гнать. Во время обследования, осуществленного по поручению бюро ячейки РКСМ студентами Симбирского чувашского института народного образования во время своих зимних каникул в январе 1923 г., выяснилось, что у большинства крестьян-чувашей хлеба до нового урожая не хватает, а пьянство с приближением Рождества с каждым днем увеличивается.[447]

Не случайно, именно против самогоноварения был направлен главный удар коммунистической пропаганды. Одним из первых нанес его Владимир Маяковский агитационным лубком 1923 года «Вон – самогон!». Идеологическая подоплека антисамогонной кампании очевидна: стихи, иллюстрированные автором, трактовали пьянство как политическое зло, провоцируемое врагами Советской власти. Соответственно, борьба с алкоголем уподоблялась борьбе с контрреволюцией. Не случайно очень близка их образная трактовка - в виде зеленого змия.

Но правительственные меры двадцатых годов носили скорее характер кампанейщины, штурмовщины и прямого администрирования. Так, в ноябре 1922 года 140-я статья УК РСФСР, предусматривавшая лишение свободы на срок не ниже 1 года с конфискацией части имущества, была изменена в сторону ужесточения карательной практики. Теперь «изготовление и хранение для сбыта, а равно торговля самогоном в виде промысла, с целью личного обогащения, карается - лишением свободы на срок не ниже трех лет со строгой изоляцией, конфискацией всего имущества и поражением в правах на срок до пяти лет». За самогоноварение без цели сбыта и хранение спиртного предусматривался штраф до 500 рублей золотом или 6 месяцев принудительных работ.[448]

Широкую кампанию борьбы с самогонщиками (по РСФСР в 1923 году было изъято 115 тысяч самогонных аппаратов, а в следующем году - 135 тысяч)[449] стимулировала введенная система премиальных отчислений от штрафов. Специальное постановление правительства «О распределении штрафных сумм, взыскиваемых в судебном и административном порядке за незаконное изготовление, хранение и сбыт спиртных напитков и спиртосодержащих веществ» от 20 декабря 1922 года предусматривало поступление половины взысканных сумм для поощрения сотрудников милиции, а остаток делился поровну между «прочими лицами», способствовавшими изъятию, и местными исполкомами.[450] Весьма сомнительно, что подобными методами можно было искоренить пьянство и остановить самогонокурение.

В целом неэффективной оказалась и деятельность созданной по инициативе Президиума ВЦИК и утвержденной решением Политбюро ЦК РКП(б) 27 сентября 1923 года постоянной комиссии для борьбы с самогоном, кокаином, пивными и азартными играми под руководством П.Г. Смидовича. В рекомендациях комиссии, наряду с мерами административного воздействия и культурно-просветительной работой, ставился также «вопрос о вине и пиве как возможном отвлекающем от самогона». Но вытеснить самогон с помощью продажи пива и виноградных вин крепостью до 14 градусов никак не получалось. Попытки сбить рост самогона расширением продажи слабоалкогольных напитков сыграли некоторую роль только в крупных городах. Тогда как в провинции эти меры не достигли своего результата. Смоленская газета «Рабочий путь» поместила сообщение о попытке арендатора пивоваренных заводов Шварца провести анкетирование среди крестьян губернии по вопросу малого потребления пива, которое показало малую конкурентную способность пива по сравнению с привычным самогоном.[451] Как было уже сказано выше, мало эффективными оказались и попытки завоевать деревенский рынок посредством 30 градусных наливок. Выборочное обследование в конце 1923 года 32 волостей показало, что на каждого жителя приходилось в среднем по 3-4 бутылки самогона крепостью 25-40 градусов. В письме рабочего А.А. Рожкова из Тверской губернии М.И. Калинину отмечалось, что «практически борьба с самогоном не дает желательных результатов», так как «большинство населения землеробы в Советской республике, их нам не заставить пить советские наливки, портвейны, хересы по 3 рубля бутылка, когда они выгоняют по 60 копеек на 40⁰». Ситуация приобретала характер замкнутого круга ввиду того, что «отряды милиции часто сами отбирают самогон по 10 ведер, сами продают его кому попало, и сам отряд бывает не в состоянии после обыска уйти на своих ногах, и их отвозят ночью на телегах по месту жительства».[452] Более ощутимый удар по самогоноварению нанесла ликвидация «сухого закона», хотя и не повлияла существенно на снижение уровня алкоголизации деревенского социума.

Повседневность российского рабочего класса в не меньшей степени, чем у сельских жителей, была тесно связана с употреблением спиртных напитков. Однако настоящим бичом городской жизни пьянство становится именно в годы нэпа. С окончанием Гражданской войны в рабочей среде стали возрождаться почти забытые обычаи бытового пьянства: традиция «первой получки, «обмывание нового сверла», «спрыскивания блузы» и т. д. Рабкор из Московской губернии с горечью писал, что «в рабочей среде начинают приобретать вновь значение старые пословицы: «не подмажешь - не поедешь», «сухая ложка рот дерет» и т.п. Прием нового рабочего сопровождается «ополаскиванием», новички ставят «угощение» или «смазку» мастеру...».[453]

Не удивительно, что уже в 1922 году во многих городах довольно частым явлением стали женские кордоны (нередко вместе с детьми) у заводских проходных в дни получки. Весьма типичным для того времени является коллективное письмо работниц Московско-Нарвского района Петрограда в редакцию «Петроградской правды», написанное осенью 1922 года: «Окончился пятилетний отдых работниц, когда они видели своего мужа вполне сознательным. Теперь опять начинается кошмар в семье. Опять начинается пьянство…».[454] Нередко муж отдавал в семью лишь незначительную часть зарплаты. Что же касается основного заработка, то, как весьма эмоционально заявила при опросе 42-летняя прядильщица: «А чорт его знает, куда он тратит! Пропивает все, поди».[455] Даже в семьях, не злоупотреблявших алкоголем, расходы на спиртное составляли почти 7% бюджета. Типичный же бюджет московской рабочей семьи в 1924-1925 годах распределялся таким образом: на культурно-просветительские цели - 48 копеек в год, на религию - 3 рубля, на спиртное (без учета того, что пропивает муж) - 44 рубля 85 копеек.[456]

Возобновилась традиция ходить в гости по праздничным дням, которых в 1920-е годы было немало. Прибавление к старым религиозным праздникам новых - революционных - просто давало дополнительный повод для традиционного застолья. По данным С.Г. Струмилина, собранным в 1923-1924 годах, самой распространенной формой досуга всех слоев городского населения Советской России являлись визиты, которые чаще всего сопровождались выпивкой. В 1923 г. даже несовершеннолетние рабочие тратили на приобретение спиртного 4% своего заработка, а у взрослых затраты были еще выше. Сколько же тратилось на покупку самогона, браги и денатурата – неизвестно и трудно поддается подсчетам.[457]

Хотя в 1923 году ассортимент спиртных напитков был весьма широк (столовые и десертные вина, крепкие виноградные вина, портвейны и шампанское), но в основном горожане потребляли самогон и пиво (последнее стало любимым пролетарским напитком - в среде рабочих сложился стереотип ежедневного его потребления), тогда как потребление виноградных вин стояло на одном уровне с денатуратом и политурой.[458] К.И. Чуковский описал в своем дневнике потрясший его случай. Летом 1924 года из помещения биологической станции в Лахте под Петроградом стали систематически исчезать банки с заспиртованными земноводными. Оказалось, что группа солдат регулярно совершала набеги на станцию в целях добычи алкоголя, хотя им было известно, что змеи, лягушки и ящерицы заливались спиртом с формалином – смесью, малопригодной для питья.[459]

С переходом к нэпу, как и до революции, губернии России захлестнула пивная волна. Челябинская газета «Советская правда» писала, что в 54-тысячном городе пило все взрослое мужское и половина взрослого женского населения. За первые семь месяцев 1924 года, то есть еще до отмены сухого закона, челябинцы выпили около 40 тысяч ведер пива, потребление которого значительно увеличивалось от месяца к месяцу. Поставок пива из Троицка явно не хватало, поэтому пришлось «подключать» пивные ресурсы Башкирии, Омска, Самары и Свердловска. Тем не менее «напиток пролетариата» до середины десятилетия с трудом конкурировал с самогоном: дешевизна пива явно уступала крепости самогона, примерно четверть которого в России делалась с применением различных примесей. Наиболее популярными примесями были: хмель, горчица, хрен, бензин, керосин, табак, полынь, перец, куриный помет, известь, купорос, мыльный камень, наркотики, белена, дурман, денатурат и прочая «дурь». Из них бесспорным лидером был табак, а затем шел хмель и купорос. Понятно, что такая «гремучая смесь», нечто среднее между алкоголем и наркотиком стояла выше всякой конкуренции в иерархии потребительских пристрастий «гегемона».

Для большинства рабочих основным местом проведения досуга пивная становится с середины двадцатых годов, когда было разрешено торговать и водкой. Только пресловутый «ерш» оказался способным на равных конкурировать с самогонной «дурью». Петербургский историк Н.Б.Лебина обнаружила в архиве весьма курьезную фотографию этого периода, запечатлевшую группу рабочих в трактире, за уставленном бутылками и стаканами столом, под висящем на стене портретом вождя с лозунгом: «Ленин умер, но дело его живет». Если посещение ресторана в это время было весьма дорогим удовольствием (недешево стоили и хорошие вина, продававшиеся в специализированных магазинах), то пиво и водка были более доступны по цене и потому весьма потребляемы именно в рабочей среде.

Несмотря на сопротивление значительного числа членов ЦК партии, И.В. Сталину удалось на Октябрьском (1924 года) пленуме ЦК РКП(б) протащить решение о государственном производстве и торговле водкой, правда, как «вынужденную», «грязную» и «временную» меру. На XIV съезде партии в традиционной для него манере не видеть третьего пути Сталин отмечал: «Ежели у нас нет займов, ежели мы бедны капиталами... то остается одно: искать источников в других областях... Тут надо выбирать между кабалой и водкой, и люди, которые думают, что можно строить социализм в белых перчатках, жестоко ошибаются».[460] Другими словами, родовые муки социализма решено было облегчить привычным типом анестезии - крепкими спиртными напитками. Как объяснял председатель правительства А.И. Рыков, лучше иметь «русскую горькую», чем нарождающуюся буржуазию в деревнях, которая нарушает законы, истребляет громадное количество хлеба и удовлетворяет народную нужду в водке. Таким образом, «пьяная» выручка получила «созидательное» направление.

В 1924 году соратник Д.И. Менделеева М.Г. Кучеров модифицировал рецептуру «Московской особенной». Для лучшей «питкости» в нее стали добавлять пищевую соду (из расчета 30 мг на бутылку) и уксусную кислоту (из расчета 20 мг на бутылку). Однако в народе водка, продажа которой была официально разрешена декретом Совнаркома СССР 28 августа 1925 года, получила название «рыковка». В среде интеллигенции в 1920-е годы даже ходил анекдот, что в Кремле каждый играет в свою карточную игру: Сталин в «короли», Крупская – в «Акульку», а Рыков – в «пьяницу».[461]

На основании введенной 5 октября 1925 года казенной винной монополии, исключительное право на приготовление и продажу 40-градусной водки получил Центроспирт, который выбросил ее на рынок по «демпинговой» цене в 1 рубль за бутылку. Но резко усилившееся в связи с этим пьянство заставило Центроспирт уже через месяц повысить стоимость водки почти в полтора раза. А это, незамедлительно, привело к увеличению самогоноварения. Стремясь победить конкурента в лице тайных производителей алкоголя, госорганы были вынуждены с лета 1926 года снижать цены на водку, доведя из 1,1 рубля за бутылку. Эта мера привела к постепенному исчезновению самогона с городского рынка, а успехи в экономической борьбе с самогоноварением, в свою очередь, привели к пересмотру правовых норм. Сначала статья 140 была расчленена, затем приготовление самогона для собственных нужд было переведено в разряд административных нарушений. Постановлением СНК РСФСР от 9 сентября 1926 года были отменены премии милиции, отчисляемые от штрафных денег самогонщиков, а с 1 января 1927 года вступил в силу новый Уголовный Кодекс РСФСР, не предусматривающий наказаний за самогоноварение. Перестало оно преследоваться и в административном порядке.[462]

Но это была только одна сторона медали. Хотя выпуск сорокаградусной водки подавался властями как шаг, направленный на борьбу с потреблением самогона, однако основным мотивом выпуска «казенки» и введения винной монополии был поиск дополнительных источников финансирования форсированной индустриализации. По уверению самого Сталина, подобные меры позволяли найти дополнительные оборотные средства «для развития нашей экономики собственными силами».[463] Весной 1926 г. в связи с избыточной денежной эмиссией и инфляцией в повестку дня встала задача изъятия денег у населения, в том числе и путем наводнения села водкой. Впервые эта идея была высказана в конце 1925 года на заседании у А.Д. Цюрупы заместителем наркома внешней и внутренней торговли А.Л. Шейнманом. Хотя она и не нашла однозначной поддержки у руководства страны, но тем не менее вошла в текст секретных замечаний Совнаркома СССР по докладу наркомата торговли к апрельскому (1926 года) Пленуму ЦК партии.[464]

Но уже с 1927 года продажа водки населению была существенно расширена, а доход от ее реализации которой составил около 500 млн. рублей. Доля от продажи спиртных напитков в государственном бюджете в период 1923/24 – 1927/28 гг. выросла с 2% до 12%. Заметим, что в царской России, деньги, вырученные от продажи водки составляли почти треть «пьяного бюджета» – 38% в 1895 г., 31% в 1905 г., 30% в 1909 г. и 26,4% в 1913 г.[465] Но «нет таких крепостей, которые бы не смогли взять большевики». В новых условиях идея всеобщей трезвости по сути дела становилась антигосударственной. На этом фоне городская среда стала неуклонно пьянеть.

Выпускавшаяся в разнообразной таре «рыковка» сделала свое дело. В повседневный быт городского населения все прочнее входила дешевая и доступная водка: если в 1925 году на семью в месяц покупали в среднем 1,5 бутылки, то в 1927 году - 2,4, а в 1928 году – уже 3 бутылки.[466] Особенно резко пьянство увеличилось в рабочей среде. Если в Ленинграде, например, в 1924-1925 годах было выпито 617 тысяч ведер водки, то в 1927-1928 годах потребление выросло до 2063 тысяч ведер. По воспоминаниям современников, в первый месяц после отмены «сухого закона» истосковавшиеся по свободной водке жители Челябинска шли в «красногвардейскую атаку» на винные магазины, создавая огромные очереди. В 1927 году по данным московских профсоюзов душевое потребление всех видов алкоголя возросло в рабочей среде в 6 раз по сравнению с 1924 годом, а в 1928 году – 8 раз. По материалам другого обследования в 1927 году в крупных городах европейской части РСФСР расходы на пиво и вино только у молодых рабочих составляли 16-17% заработка, что в 1,5 раза превышало затраты на книги. В Ленинграде на вопрос о систематическом потреблении алкоголя утвердительно ответило 58% молодых мужчин и 23% женщин. В маленьком городке Шуя все молодые мужчины пили водку и пиво, причем почти половина из них не скрывала, что при возможности напивались «до потери сознания». В стране увеличилась смертность в результате отравления спиртным: с 2,6 случаев на 100 тысяч человек в 1922 году до 44 – в 1928 году. Возросло и число лиц, страдавших алкогольными психозами. Если в 1922 году они составляли 2% всех зарегистрированных душевнобольных, то в 1927 году их доля возросла почти до 19%. Алкоголизм также стал одной из причин участившихся случаев самоубийств, ставших своего рода знамением этих лет. За первый «полноправный» алкогольный 1925/26 хозяйственный год преступность в крупных городах подскочила в десятки раз, что зафиксировано официальной статистикой. Пьянство породило целую волну хулиганства. Частыми были такие бессмысленные выходки как погромы домов отдыха (например, в Ростове летом 1926 года). Случалось, что пьяные хулиганы бросали палки и камни в низко летевшие самолеты Авиахима: именно так была едва не сорвана первомайская демонстрация в Казани.[467] Лакмусовой бумажкой неблагополучного положения в алкогольной сфере стало появление в октябре 1926 года в Ленинграде первых в стране вытрезвителей, а весной 1927 года - наркологических диспансеров.

Несколько иной (и отнюдь не в лучшую сторону) была ситуация в ряде провинциальных центров, где в «алкогольном рационе» городских жителей самогон продолжал удерживать прочные позиции. Из потребляемых в середине 1920-х годов 20 млн. ведер крепких спиртных напитков не менее 3/4 приходилось на самогон. Если в целом по стране по данным НКВД РСФСР за один год, с 1 октября 1925 по 1 октября 1926 года самогоноварение в городах почти прекратилось или, во всяком случае, сократилось в максимальном размере, то, например, в Пензенской губернии положение с самогоноварением была другим. Продажа суррогатов спирта в городах губернии оставалась очень бойкой и мало сокращалась. Более того, за этот период проявились свои региональные особенности самогонокурения, которые варьировались в зависимости от размеров и значения городов. В крупных городах, таких как Пенза и Саранск, самогонка готовилась преимущественно для сбыта. Тогда как в мелких городах (Городище, Краснослободск и других) тайное винокурение практиковалось главным образом для собственного потребления, составляя до 60% общего потребления спиртных напитков в уездных и прочих городах.[468]

Основным источником не иссякающего «самогонного потока» оставался подвоз товарной самогонки из ближайших деревень. В таком относительно небольшом городе как Пенза (в 1926 году здесь насчитывалось 84793 жителя) в этом же году было зафиксировано 200 случаев продаж самогона. И это несмотря на то, что с момента выпуска в продажу сорокаградусной водки, активность местной милиции значительно уменьшилась. По самым приблизительным подсчетам в 1927 году в Пензе каждый работающий рабочий потребил 6,72 бутылки самогона, а каждый работающий служащий – 2,76 бутылки. То есть, как свидетельствует статистика, основным потребителем самогона в городах оставался рабочий класс. Ведущим мотивом предпочтения самогона по сравнению с водкой была его дешевизна. Так, средняя продажная цена бутылки самогона в Пензенской губернии в 1927 году составляла: ниже 40 градусов – 47 копеек, 40-градусной – 38 копеек, а выше 40 градусов – 46 копеек. Хотя в отдельных случаях ее стоимость в Пензе доходила до 1 рубля, но даже в этом случае она была дешевле водки. Возможно, второй причиной столь нестандартной алкогольной ситуации было то, что в одном из «чрезвычайно зараженных» самогоноварением регионов (самогон в губернии гнали свыше 25% хозяйств) ранжирование и размеры употребляемых примесей полностью отличались от средних российских показателей. Более трети производителей самогонной продукции, применявшие различные смеси для повышения крепости изделия, предпочитали, прежде всего, купорос, оставляя за табаком и хмелем соответственно второе и третье места в иерархии «дури».[469] Видимо, забористость полученной «огненной смеси» выглядела более привлекательной в глазах местных любителей выпивки, нежели предсказуемый эффект от обычной водочной продукции.

Частично причины роста пьянства после отмены сухого закона носили бытовой характер, однако более явными стали элементы ретритизма (ухода от действительности) в поведении пьющих людей, особенно безработных. По донесениям политорганов второй половины 1920-х годов на Московской бирже труда безработные «ежедневно устраивают попойки, побоища, пристают к женщинам».[470] Хотя медики Москвы обнаружили еще одну, явно противоположную закономерность: с ростом заработной платы увеличивалось и потребление алкоголя в пролетарской среде. То есть пили как от плохой, так и от хорошей жизни. Одним словом - «пей, гуляй, однова живем».

В сводках и обзорах тех лет упоминались и такие причины пьянства, как ощущение социальной нестабильности, острая неудовлетворенность бытовыми условиями жизни и, прежде всего, издержками жилищной политики советского государства. Последние были связаны с всеобщей коллективизацией быта, с расширением контингента лиц, проживающих в общежитиях. Бытовые неудобства, теснота, антисанитарные условия и постоянные ссоры сами по себе уже порождали тягу к выпивке. Предполагалось, что центрами безалкогольной жизни станут коммуны и общежития, но в итоге пьянство поразило и их. «Жизнь в социалистических общежитиях просто способствовала развитию пьянства», - констатировали многочисленные комиссии, обследовавшие рабочий быт во второй половине 1920-х годов. Практически весь досуг рабочие (в большинстве вчерашние крестьяне) проводили за бутылкой водки: «В общежитиях города Ленинграда имеют место пьянство, хулиганство, драки; прививаются нечистоплотность и некультурность, в общежитии «Мясокомбината» нет никаких развлечений, целый день лишь играют в карты и пьют водку». Такие сводки отнюдь не были чем-то исключительным. Не отставали в этом отношении и студенты-рабфаковцы, направленные в вузы по путевкам и принесшие с собой традиции бытового пьянства. В традицию вошло правило «отметить» получение стипендии учащимися: «Обычно после получки стипендий студенты живут «на широкую ногу». Покупают дорогие папиросы. Совершают несколько экскурсий в кино, в общежития вторгаются сорокоградусная и пиво, покупаются вещи, без которых можно обойтись, и т.д. … В результате в конце, а то и в середине месяца студенты не обедают, не имеют восьми копеек на трамвай и т.д.».[471]

Печальной тенденцией двадцатых годов стало пьянство комсомольцев и членов ВКП(б), особенно выдвиженцев. Последнее обстоятельство была вынуждена констатировать Контрольная комиссия ЦК ВКП(б) еще в 1924 году. Не случайно в народе бутылку в 0,1 л стали именовать «пионером», 0,2 л – «комсомольцем», а поллитровку уважительно величали партийцем. Крестьянская частушка метко била «не в бровь, а в глаз»:

«Зарекались комсомольцы

Вино пить, табак курить;

Скорей курица отелится,

Да что там говорить».

В ходе обследования деятельности фабрично-заводских партийных ячеек в ряде городов (Тула, Казань, Пенза и Череповец) выяснилось, что среди выдвиженцев из пролетарских рядов «…пьянство в два раза сильнее, чем среди рабочих от станка». В Иваново-Вознесенске, типично женском промышленном центре, обследование, проведенное в начале 1928 года, показало, что особую тягу к спиртному проявляли комсомолки. Особенно рост алкоголизма в среде коммунистов был отмечен в период борьбы с троцкизмом и новой оппозицией. В секретной сводке Ленинградского губкома ВЛКСМ говорилось о «развивающемся пьянстве среди снятых с работы оппозиционеров».[472] Видимо, перипетии внутрипартийной борьбы, напоминавшей, по образному выражению Н. Валентинова, «грызню пауков в узкой партийной банке» и определили идеологически ангажированный характер антиалкогольной кампании 1928-1929 годов.

«Не пей! С пьяных глаз ты можешь обнять своего классового врага!», - плакат с таким призывом, описанный Михаилом Зощенко в рассказе «Землетрясение»,[473] как нельзя лучше отразил общее, весьма политизированное направление деятельности созданного в феврале 1928 года «Общества по борьбе с алкоголизмом» под председательством Ю. Ларина (М.А. Лурье), первым заместителем которого стал рабочий-металлист С.М. Семков. Наличие в руководстве Общества представителя «правящего класса» должно было направить ее деятельность в нужное идеологическое русло.

Следует заметить, что Советская власть, одной рукою открывшая дорогу спаиванию населения дешевой водкой, другой все-таки пыталась принимать меры по борьбе с пьянством. Последние, конечно, возымели некоторое действие, хотя не столь большое, как ожидалось. Дело в том, что позиция властей по отношению к пьянству была двойственной: с одной стороны, его негативные социальные последствия были очевидны, а с другой стороны, доходы с питий были важной статьей бюджета. Поэтому задача борьбы с пьянством была переложена на плечи общественности. Это позволяло, в случае необходимости, совершить резкий поворот в алкогольной политике в противоположную сторону или, по крайней мере, контролировать антиалкогольную кампанию со стороны, придавая ей нужную направленность и остроту.

Первые шаги «мягкой» антиалкогольной кампании практически совпали с отменой «сухого закона». Первая ячейка общества борьбы с алкоголизмом была создана в Орехово-Зуево уже в 1926 году. Вот образчик типичного агитационного представления тех лет на тему «Суд над наборщиком», посвященного актуальной теме пьянства. «Революционный суд «скор, но справедлив». По предложению представителя лиги «Время» на суде над явившимся на работу пьяным наборщиком было решено «предварительного опроса не производить», а сразу перейти к «заслушиванию обвинительного акта». Несмотря на прочувственное последнее слово «обвиняемого»: «Верно, пил я. Отчего пил – не знаю. Больше за кампанию. Клуб я свой подвел, что не явился. Слушал я обвинителя и решил – больше пить не буду. Прошу у товарищей простить меня», решение суда было суровым, насколько оно могло быть таковым по отношению к собрату по классу. С одной стороны, приговор предусматривал исключение «из профсоюза и клуба, как антиобщественный элемент», но, с другой, «раскаяние и обещание не пить дает возможность приговор считать условным в течение года».[474]

Хотя в Тезисах ЦК ВКП(б) «О борьбе с пьянством» (июнь 1926 года) злоупотребление спиртным продолжало связываться с «наследием старого быта», однако к числу причин пьянства были отнесены не только «буржуазная идеология», но и «нэпманская стихия». Подобная увязка злоупотребления алкоголем с новой экономической политикой не только добавляла борьбе с пьянством недостающую ей классовую составляющую, но и оставляла возможности маневра в случае свертывания нэпа. Коль скоро будет удалена «основная причина» алкоголизма, то и само «следствие» исчезнет автоматически. Другими словами, в новых условиях расширение выпуска водки, как источника средств ускоренной индустриализации, не представляло собой опасности.

Тем не менее, во второй половине двадцатых годов антиалкогольные меры не сводились к театрализованным представлениям и идеологическим заклинаниям. Вышедший в сентябре 1926 года декрет СНК РСФСР «О ближайших мерах в области лечебно-предупредительной и культурно-просветительной работы с алкоголизмом», помимо борьбы с самогоноварением и развития антиалкогольной пропаганды, предусматривал введение системы принудительного лечения алкоголиков. С осени этого же года в школах были введены обязательные занятия по антиалкогольному просвещению. В марте 1927 года в ряде городов РСФСР были введены некоторые ограничения на продажу спиртного - малолетним, лицам в нетрезвом состоянии, в выходные и праздничные дни, в буфетах заведений культуры и т.д.

Активное участие в кампании против пьянства приняли видные советские ученые. Например, в 1927 году вышла книга В.М. Бехтерева «Алкоголизм и борьба с ним», в которой, в частности, «отрезвление трудящихся» рассматривалось как «дело самих трудящихся» и связывалось с достаточным культурным уровнем широких масс. Однако, общий тон антиалкогольной кампании того времени задавала статья Б. Дидриксона в журнале «Трезвость и культура» с весьма характерным названием «Пьяниц — к стенке!». Предлагаемые меры, помимо организации курсов агитаторов-пропагандистов, предполагали создание специальных дружин и отрядов «легкой кавалерии» по борьбе с пьянством. Не случайно, в 1927 году председателем военной секции Всесоюзного совета антиалкогольных обществ был избран «главный кавалерист» страны С.М. Буденный.

Своего пика антиалкогольное движение достигло в 1928-1929 годах, и было тесно связано с активной деятельностью уже упомянутого «Общество по борьбе с алкоголизмом», члены которого смысл своей деятельности видели в том, чтобы «оно будоражило общественное мнение, создавало настроение в массе, проводило законы».[475] Организованная борьба совпала по времени и целям со всесоюзным комсомольским культпоходом как в городе, так и в деревне.

В первый же год работы Общества было создано более 150 местных отделений, члены которых изучали вопросы наркотизма и борьбы с ним, организовывали лекции, доклады и митинги на антиалкогольные темы. Кроме того, Общество организовало и провело более 100 специальных уличных шествий и около 60 рабочих конференций. Это было вполне обосновано, так как к моменту создания ОБСА мест культурного отдыха в стране было в три раза меньше, чем мест продажи спиртных напитков.[476]

Общество добилось официального принятия Постановления СНК РСФСР от 29 января 1929 г. о запрещении открывать новые торговые точки по продаже водки, торговать ее в праздничные и предпраздничные дни, в дни зарплаты и в общественных местах, продавать спиртное несовершеннолетним и пьяным, а также вести алкогольную пропаганду. Однако, показательно то обстоятельство, что в 1929 году в Ленинграде власти разгромили трезвенническую секту чуриковцев, четверть членов которой составляли молодые ленинградские рабочие, и которая пользовалась большой популярностью в среде рабочего класса. На предприятиях члены Общества выпускали листовки с фотографиями пьяниц и с карикатурами на них, устраивали производственные суды. Были даже организованы конкурсы на «непьющее предприятие», выпускались специальные «Боевые сводки против водки».[477] В общем все напоминало очередной «фронт» Советской власти против внутреннего врага.

В январе 1928 года был организован радиомитинг «Профсоюзы в борьбе с пьянкой», а в Третьяковской галерее Общество и Наркомат просвещения провели широко распропагандированную антиалкогольную выставку.[478] Журнал «Трезвость и культура» публиковал официальные материалы, но обложку использовал для политически злободневных лозунгов. Так, на обложке второго номера журнала за 1929 год сообщалось, что «190 000 квартир можно было построить или 720 000 тракторов можно было купить на те деньги, которые были пропиты в СССР в 1927 году»

Важнейшей частью антиалкогольной кампании стал плакат, который связывал искоренение пьянства с завершением культурной революции, с антирелигиозной пропагандой и с повышением культурного уровня населения. Эти представления наиболее ярко и оптимистично выразил В. Дени в плакате «Долбанем!» (1929). Тогда же появились плакаты, противопоставлявшие употреблению алкоголя культурный досуг - «Книга вместо водки», «Кто умен, а кто дурак! Один за книгу, другой - в кабак» и другие. Плакат осуждал пьянство и на бытовом уровне. С призывом не пить на плакатах обращались к отцам дети (например, Д. Буланов «Папа, не пей!»), а тексты делали упор на сознательность: «Помни, когда ты пьешь, твоя семья голодает». В подобных произведениях зачастую сформировался образ пьяницы - человека опустившегося и страшного (Лебедев К. «Такой отец - губитель нашей семьи»). Тогда как в плакатах, агитировавших за первую пятилетку, пьянство трактовалось не больше, не меньше как тормоз социального прогресса: «Чтобы превысить промфинплан, снижай алкоголизм, травматизм, болезни»; «Социализм и алкоголизм несовместимы» и т. п.

Да и в целом с 1928 года борьба с пьянством постепенно приобретает характер очередной идеологической «кавалерийской атаки» под лозунгом: «Алкоголизм и социализм несовместимы». Приметой антиалкогольной кампании 1928-1929 годов стал публичный отказ от потребления спиртного. Например, в апреле 1928 года рабочие Балтийского завода выдвинули лозунг: «Бросим пить - пойдем в театр и кино». Однако подобное единодушие, созвучное решениям партийных органов, скорее свидетельствовало о нарастающем конформизме населения, нежели об осознанном движение за трезвость. В эту кампанию оказались вовлеченными даже дети. Почти повсеместно (в том числе и в школах) возникали ячейки юных друзей ОБСА. В Москве, Ленинграде, Вологде, Перми, Рыбинске тысячи детей выходили на улицы с лозунгами: «Мы требуем трезвости от родителей» и «Долой водку». Например, в Сормове состоялась грандиозная детская антиалкогольная демонстрация с участием более 5 тысяч учащихся, а московский областной слет пионеров принял решение об отказе старших братьев - комсомольцев - от употребления алкогольных напитков. В рабочих аудиториях в дни получки периодически проводились встречи родителей и детей под лозунгом «Отец, брось пить! Отдай деньги маме!».

Дальше – больше. Отряды «легкой кавалерии» стали закрывать питейные заведения, но к 1930 году кампания государственной борьбы с пьянством в основном выдохлась. Появились первые наркологические диспансеры, но работа, для которой требовались квалифицированный персонал и лекарства, проводилась слабо и эпизодически. В итоге медицина все больше уступала место политическим судам ОБСА.

Хотя «антиалкогольный фронт» был дополнен новым наступлением на «самогонные бастионы», по данным ЦСУ и Центроспирта, за первые пять лет после введения продажи государственной водки (1924-1929 гг.) выгонка самогона в стране не уменьшилась, а возросла с 480 млн. литров до 810 млн. литров.[479] Возобновленная же милицией с начала 1928 г. антисамогонная деятельность, носившая ярко выраженный карательный характер, была тесно связана с провалом хлебозаготовок осени-зимы 1927 года. Постановлением ВЦИК и Совнаркома РСФСР от 2 января 1928 года приготовление, хранение и сбыт самогона, а также изготовление, хранение, сбыт и ремонт самогонных аппаратов вновь запрещались, и за эти нарушения предусматривались административные наказания либо в виде штрафа до 100 рублей, либо в виде принудительных работ на срок до 1 месяца.[480]

Непродуманная антиалкогольная компания 1928-1929 года, которой предшествовал год «либерального не запрещения» производства самогона, лишь ухудшила ситуацию. Частичная реализация требований Ю. Ларина и его сторонников в области сокращения производства водки и иных алкогольных напитков, закрытия части мест реализации «казенки» и сокращения времени работы этих заведений, привели к росту шинкарства и потребления самогона в городах. Несмотря на самое решительное применение штрафов, арестов и конфискаций, административными мерами убить самопального «зеленого змия» государству никак не удавалось.

Борьба с пьянством в Советской России приносила больше поражений, чем побед. По сути, была потеряна последняя возможность вытеснить самогон водкой. Впереди были год «великого перелома», усиление миграции в города сельских жителей, возможно и тех детей, что «баловались» на огороде самогоном, которые привносили в городскую культуру, и без того носившую полукрестьянский, «мигрантский» характер свои традиции и ритуалы потребления алкогольных напитков. В первую очередь, в города вытеснялась молодежь, воспитанная на самогоне. То есть, мы видим, что объективные факторы, закрепляющие «традицию» потребления самогона городскими жителями были налицо.

В потреблении алкоголя от города, разумеется, не отставала и деревня. Несмотря на все старания, Центроспирту удалось вытеснить самогон из города, но не из деревни, где потребление алкоголя приносило государству больше расходов, чем доходов. Так, в 1926-1927 хозяйственном году от городских рабочих было получено акцизного дохода со всех спиртных напитков по 11 рублей 19 копеек с человека, тогда как от крестьян трудом набралось по 2 рубля 72 копейки. И хотя сельскохозяйственное население в том же году принесло 53,7% всех поступлений в государственный бюджет от акциза со спиртных напитков, вопрос о том, как выкачать с помощью водки деньги из деревни, не мог не беспокоить власть предержащих, ибо прямые налоговые поступления от крестьянства были относительно небольшими. По стране сельскохозяйственный налог составил всего 11,8% всей суммы государственных и местных налогов.[481]

Но деревня и после отмены «сухого закона» с трудом переключалась на «казенку», предпочитая испытанный «домашний продукт». Конечно, сельское пьянство не было новостью для России. Характерно, что на протяжении двадцатых годов страна вернулась к дореволюционным нормам потребления спиртного. Вместе с тем, в этом процессе появилось нечто новое. Во-первых, неразборчивость населения в качестве питья. Десятилетнюю годовщину Октября челябинцы встречали в хмельном угаре. В заметке «Яд, а пить можно» газета «Челябинский рабочий» отмечала, что в связи со свободной продажей спирта-денатурата крестьяне закупали его четвертями для питья (четверть равнялась 1/4 ведра). А на надпись «Яд - пить нельзя» никто не обращал внимания.

Во-вторых, массовость этого явления. Как пели деревенские ребята:

«Хороша наша деревня,

Много в ней людей живет:

В будни гонят самогонку,

В праздник редко кто не пьет».

Писатель Борис Пильняк отмечал, что мужики в двадцатые годы недоумевали по поводу нижеследующей, непонятной им, проблематической дилеммы. «В непонятности проблемы мужики делились - пятьдесят, примерно, процентов на пятьдесят. Пятьдесят процентов мужиков вставали в три часа утра и ложились спать в одиннадцать вечера, и работали у них все, от мала до велика, не покладая рук. Ежели они покупали телку, они десять раз примеривались, прежде чем купить. Хворостину с дороги они тащили в дом, избы у них были исправны, как телеги; скотина сыта и в холе, как сами сыты и в труде по уши. Продналоги и прочие повинности они платили государству аккуратно, власти боялись и считались они врагами революции, ни более, ни менее того. Другие же проценты мужиков имели по избе, подбитой ветром, по тощей корове и по паршивой овце, - больше ничего не имели. Весной им из города от государства давалась семссуда, половину семссуды они поедали, ибо своего хлеба не было, другую половину рассеивали - колос к колосу, как голос от голоса. Осенью у них поэтому ничего не родилось. Они объясняли властям недород недостатком навоза от тощих коров и паршивых овец, - государство снимало с них продналог и семссуду, и они считались: друзьями революции. Мужики из «врагов» по поводу «друзей» утверждали, что процентов тридцать пять друзей - пьяницы (и тут, конечно, трудно установить - нищета ли от пьянства, пьянство ли от нищеты)…».

Но эта литературная зарисовка не всегда соответствовала нэповской действительности: алкогольная стихия не делала четких различий между бедняком и середняком. Среди материалов политической сводки по письмам крестьян в «Крестьянскую газету» и журнал «Красная деревня» за март-май 1928 года сохранилось письмо «крестьянина-культурника», опровергающее сложившийся стереотип о том, что все бедняки – пьяницы и лентяи. Автор приводит совсем другой пример: «Но здесь пример одного пьяницы села Блоки можно привести – Милентьева Ивана, который был до выпуска русской горькой почти середняк – имел 1 корову и телку, 3 овцы, 2 свиньи, 5 десятин земли. Но когда вышла горькая, то он за один год пропил свою живность и зерно и к весне остался гол, как сокол. Пошел пасти скот в деревню Ледцо, но так пас 2 года и не допасет до конца, а уже весь заработок пропивал. А также и работал в РИКе в отхожем месте, заработал 30 рублей за 2 дня и за 2 дня их пропил, оставив семью из 7 душ голодать. А также, придя домой после пастьбы скота, он пропивал и то зерно, что припасет жена за лето».[482]

Вот еще один наглядный пример. В деревне Лисавино Московской губернии до 1914 года из 60 домохозяев было пять безнадежных пьяниц, на которых махнули рукой и сборщики податей, и односельчане, и даже жены. У таких крестьян крестьянскими оставались только кличка и паспорт, а все остальное уходило или в шинок, или в казенку. В двадцатые годы число пьяниц в деревне выросло до 7 человек, причем с «довоенным стажем» из них оказалось всего четверо, так как один уже умер от пьянки. Трое новых алкоголиков были сравнительно молодыми крестьянами.[483] То есть третьей специфической чертой деревенского пьянства эпохи нэпа явилось раннее приобщение к алкоголю молодежи как последствие бурного развития самогоноварения в деревне. Водка была приятной в трех отношениях: «Во-первых, выпить, одурманить мозги, само по себе удовольствие, во вторых, пивший водку показывал, что и он де не хуже взрослых, и в третьих, питье водки указывало на сравнительное благополучие в материальном отношении».[484]

В четвертых, водка и самогон, как способ убивания свободного времени, тесно соседствовали со сквернословием, драками, пьяными песнями и хулиганством. Односельчане замечали, что иной парень трезвым был относительно спокойным и смирным, но как только напивался – «ему море по колено!». Например, напившийся С. придирался к девчатам, которые сидят на вечеринке смирно («Ну … мать … вставай, девки, а то морду набью!») и к тем, кто танцует («Ну, вы што тут расплясалися? Марш в угол, а то в рожу заеду!»). Также он искал повода к придиркам и в отношениях с парнями: «фыркнет соплями на чистую рубашку парня», а в ответ на возмущение затевает драку. Деревенское гулянье в двадцатые годы стало самой распространенной формой молодежного отдыха: молодежь гуляла не менее 60 раз в году. Причем парни с самого раннего утра спешили ублаготворить себя выпивкой.[485] Показательна в этом отношении деревенская частушка второй половины двадцатых годов, диалогичная по законам жанра. В ответ на девичьи упреки:

«Хороши наши ребята,

Самогоночки не пьют.

Как завидят полбутылки,

Так с руками оторвут»,

Парни озорно отвечали:

«Мы того побить хотели,

Кто нас пьяницей назвал,

За свои мы деньги пили,

Нам никто не покупал».

Обильной выпивкой сопровождалась каждая деревенская свадьба. Свадебный ритуал соблюдался неукоснительно. Свадебный поезд периодически останавливался, чтобы выпить стаканчик-другой, благо причина для этого всегда находилась: то «сломалась оглобля», то «порвались гужи» и т.п. Пили и во время венчания и после оного. Иногда свадебный обряд приобретал откровенно гротескный характер: «По положению батюшка должен читать новобрачным нравоучения, но самогон связал ему язык, и пробормотав какую-то нелепицу, батюшка объявил обряд выполненным».[486]

Несмотря на заявления сельских комсомольцев, что комсомольцы – это «те, которые не пьют», и деревенская комсомольская свадьба не обходилась без возлияний. Перед нами описание «красной свадьбы» в селе Ново-Покровка Семипалатинской губернии, «сценарий» которой пугающе напоминает традиционный сельский праздник: «Жених с невестой направляются в дом жениха, здесь молодых благословляют и сажают в углу под образами. На столе перед ними стоит четверть самогона и... сосна, украшенная цветами. На груди жениха красуется красный бант, приколотый значком КИМа».[487]

Но с другой стороны, комсомольцы в ряде случаев блюли чистоту своих рядов. Так, 18-летний комсомолец Федор Шамалин был исключен из рядов ВЛКСМ после того, как напоенный матерью до потери сознания разорвал комсомольский билет в присутствии секретаря ячейки. Также члены деревенских комсомольских организаций неоднократно доносили в милицию на односельчан-самогонщиков. Не останавливало даже семейное родство. На известного деревенского самогонщика Андрея Яковлевича Сысоева его дочь комсомолка Нюша лично написала заявление в милицию. Вскоре приехал отряд из районного центра и накрыл всех самогонщиков. Затем последовали арест, суд и штраф в 25 рублей. Но когда родители узнали, кто был виновником злоключений, Нюше пришлось уехать в Москву на фабрику.[488]

Но как гласила деревенская частушка:

«Самогонщику все едино,

Что ни поп, все батька,

Лишь была бы самогонка,

Да затвора кадка».

Большинство самогонщиков стали профессиональными винокурами, мелкими заводчиками, готовыми пойти на все, чтобы обогатиться. На базе самогоноварения рождалась новая, советская буржуазия, и, само собой, истраченные пролетариатом и крестьянством на самогон деньги обогащали отнюдь не «родное государство».

Корни алкоголизма лежали, несомненно, глубже сферы классового противостояния. Но если честно, то некоторые основания для того, чтобы связывать злоупотребление спиртным с «нэпманской стихией» все же были. На первом месте стояли экономические причины. 18 января 1923 года ВЦИК и СНК приняли декрет «О дополнительном обложении торговых и промышленных предприятий на проведение мероприятий по борьбе с последствиями голода», которым устанавливалось дополнительное обложение не только предприятий, производящих предметы роскоши и торгующих ими (50% стоимости патентов и 1% с оборота), но и кафе, ресторанов высших разрядов (100% патента и 3% с оборота), торговых заведений пивом и вином (100% их стоимости).[489]

Последствия «сухого закона» сказывались не только на мелкой уличной преступности и «бытовухе». 24 сентября 1923 года в Ростове-на-Дону с пивзавода «Заря» до ночи шел экстренный отпуск пива частным владельцам - разливали даже горячее. Дело в том, что на следующий день цена на сей напиток должна была повыситься вдвое.[490] В условиях рыночной стихии и прямого государственного давления предпринимателям приходилось проявлять «чудеса» изворотливости, чтобы завлечь покупателя. Печать сообщала, что в Ленинграде арендаторы норовили открывать «заведения с желто-зелеными вывесками» (пивные) поближе к заводам, мотивируя тем, что вложишь ближе к массам, производительность подымешь,[491] а в городе Гусь Хрустальный Владимирской губернии некий предприимчивый частный торговец ходатайствовал перед ЦИКом, «идя навстречу населению и все развивающейся промышленности», об открытии крупной оптовой торговли крепкими напитками.[492] На страницах сатирических журналов такой «специалист», сетовавший на трудности жизни, был представлен весьма карикатурно: «Завод самогонный имею, а обидно: не знаю, как до довоенной выработки поднять производство - до войны то ведь его не вырабатывали».[493]

Наряду с причинами меркантильного характера, наличествовали и чисто психологические факторы. Бизнес периода нэпа был скорее ориентирован на выживание и на прожигание жизни, чем являлся базовой жизненной целью. Явления, названные в литературе «гримасами» или «угаром» нэпа, достаточно известны и даже хрестоматийны. Не секрет, что нэпманы, неуютно чувствовавшие себя в Советской республике, часто вели себя по принципу «пропадать - так с музыкой», предаваясь пьяным кутежам и разврату. Отсюда - некая «аура», которая ассоциировалась с «последними русскими капиталистами» и влекла за собой вполне определенный спектр впечатлений.[494] Карикатуры в рубриках «Гримасы нэпа», изображающие дремлющих за столом, уставленным едой и спиртным, жирных нэпманов, быстро стали приметой времени:

«Хорошо!... Душе отрадно!...

Сердце дремлет... Сердце спит...

Только грубо и нескладно

НЭП за рюмочкой сопит...».[495]

Пьянство неизменно присутствовало среди набора «смертных грехов», присущих нэпманам. В 20-е годы «нэпо румяная, угарно пьяная» нередко рисовалась в виде запеленутого младенца, рядом с которым располагались непременные атрибуты в виде пива и карт.[496] В массовом сознании эпохи как в кривом зеркале «шинкари, трактирщики, самогонщики и священники» сливались в одно неразделимое целое. Типичный пример восприятия городским населением нэпманского «делового мира» 1926-1927 годов дает нам современник этих событий писатель Лев Шейнин: «В Столешниковом переулке, где нэп свил себе излюбленное гнездо... покупались и продавались меха и лошади, женщины и мануфактура, лесные материалы и валюта. Здесь черная биржа устанавливала свои неписанные законы, разрабатывая стратегические планы наступления «частного сектора». Гладкие мануфактуристы и толстые бакалейщики, ловкие торговцы сухофруктами и железом, юркие маклера и надменные вояжеры, величественные крупье, шулера с манерами лордов и с бриллиантовыми запонками, элегантные кокотки в драгоценных мехах и содержательницы тайных домов свиданий,... грузные валютчики,... мрачные, неразговорчивые торговцы наркотиками».[497] И, конечно, непременным атрибутом всего этого мира было беспробудное пьянство: «Там кутеж, трещат трактиры. Все делишки бражные».[498]

Но самое главное другое. В нэпе виделась угроза перерождения коммунистов, растворения в новых условиях основ коммунистической морали. Пугало распространение алкогоголя и наркотиков, проституции и азартных игр, коррупции и спекуляции. Вот весьма характерное сообщение «Известий» Воронежского губернского комитета партии с типичными для партийной печати тех лет «зоологическими» оценками: «Развелись волч

Date: 2015-06-11; view: 708; Нарушение авторских прав