Там же, чуть позже. Рот доктора был приоткрыт, из угла его ползла, пересекая щеку, густая и вязкая капля крови, а в глазах Литвинаса застыло бесконечное удивление

Рот доктора был приоткрыт, из угла его ползла, пересекая щеку, густая и вязкая капля крови, а в глазах Литвинаса застыло бесконечное удивление. Словно он никак не мог взять в толк: да как же это меня, такого изворотливого и хитрого, да еще обладающего таким мужественным лицом, физиономией настоящего мачо, – взяли и так вот запросто пристрелили?

А вот так и пристрелили. Не задумываясь. Точно так же пристрелят и меня, причем очень скоро.

Пастушенко и замшевого господина я не видел – не позаботились они положить меня на полу, рядом с доктором, так, чтобы угодить в мое поле зрения. А голову повернуть я не мог, мускулы шеи не отошли от парализующего шока.

Очень скоро отойдут, через минуту, максимум две, – но, увы, к тому времени нужда в них пропадет. Трупам не положено вертеть головой и вообще пользоваться мышечной тканью. Трупы должны лежать и тихо-мирно разлагаться.

Вообще-то целиком и полностью в режиме «А» импульсник мышцы не парализует, иначе бы не стал он так популярен среди государственных служб и несознательных частных граждан, специализирующихся на захвате людей. Сердце и легкие у меня функционировали исправно, и вполне работоспособными остались веки – мог, при желании, смотреть на труп Литвинаса, а мог и не смотреть. Хоть какая-то степень свободы…

Губы и кончик языка тоже оставались относительно свободными – откликались на команды мозга, но вяло и неохотно. И тем не менее я упрямо шевелил губами, словно собирался вставить свою реплику в разговор Пастушенко и замшевого.

Разговор, надо сказать, того стоил, ибо напрямую касался моей персоны.

– Пристрели его, – и в багажник, – скомандовал Пастушенко.

– Чего ради тачку марать?! – возмутился замшевый.

Эх, так бы вот встал и с благодарностью пожал ему руку! Правильно, ну зачем пачкать багажник? Куда проще погрузить пленника туда живым, связанным. И машина останется чистой, и у меня кое-какие шансы появятся.

– Предъявим Стережному, – объяснил Паша. – Он сказал, что без доказательств не поверит. Один раз, дескать, уже отрапортовали, – а клиент жив-здоров.

– Ну и что? Зачем столько мяса тащить? Хватит и головы. В пакет положу, не натечет.

– Не надо, все-таки… – неуверенно начал Пастушенко и не договорил.

Что, Паша, ностальгия замучила? Вспомнил былые курсантские годы? Ты меня растрогал… Что же, если появится возможность убить из вас кого-то одного, это будешь не ты. Ну а если двоих… уж извини, но жизнь – суровая штука.

– Ничего, ничего, – гнул свое замшевый. – Я ему за Гриньку живому башку отчекрыжу! Тот хоть и баклан был, но сработались за два года, пока еще нового натаскаю…

– Как знаешь, – сдался Пастушенко.

– Слышишь, сука? – обратился замшевый ко мне.

И небрежно, ногой, повернул моё неподвижное тело. Теперь я лежал не на боку, на спине.

Замшевый нагнулся, всматриваясь мне в лицо. И подробно изложил дальнейшую программу нашего общения:

– Сейчас найду пилу какую-нибудь у клистирной трубки – и голову отпилю. Тебе. Медленно. Понял?

Губы мои беззвучно шевелились, и замшевый садист расхохотался, уверенный, что я пытаюсь возразить против его намерений. Он еще хохотал, когда изо рта у меня показалась крохотная, три сантиметра длиной, пластиковая трубочка. Обрезок самой обычной соломинки для коктейля.

Я резко выдохнул – через трубочку. Хохот мгновенно смолк. По телу замшевого пробежала судорога, он начал клониться ко мне, всё ниже и ниже. Зарядом для моей соломинки служил крохотный прозрачный шарик – точно такой же, как в зажигалке, использованной на заросшем борщевиком поле.

Именно за этот коронный трюк, за это ноу-хау меня и прозвали Гюрзой – хотя, вроде бы, плеваться ядом имеют обыкновение не гюрзы, а кобры. Но придумавшие прозвище ребята из ДОН были не сильны в ботанике.

– Ты что? – встревоженно спросил Пастушенко, ничего не увидевший и не понявший.

Обхватил замшевого за плечи, распрямил. Сейчас сообразит, в чем дело, и пристрелит меня… И отчего я не имею привычку носить над десной сразу два обрезка соломинки?

Что-то серебристо сверкнуло в воздухе, и Пастушенко издал негромкий странный звук: «э-э-у-у-у…» Рука его потянулась к лицу и не смогла дотянуться, скрюченные пальцы хватались за воздух в нескольких сантиметрах от щеки…

А из глазницы у Паши торчал металлический предмет. Насколько я понимаю, рукоять самого обычного медицинского скальпеля.