Глава 46. Новый мир. 4 page

Это была настоящая жизнь, а мелкие проблемы забывались, заслоненные общим делом.

И на фоне всего этого Сириус… Сириус, привыкший быть в первых рядах с его безрассудством и отчаянной смелостью, сейчас был вынужден разгребать горы хлама в ненавистном ему доме.

О человеке можно многое понять, побывав в месте, где он вырос. Вот и Ремус многое понял. До этого он никогда не бывал на площади Гриммо. Знал о родительском гнезде Сириуса лишь понаслышке. И вот увидел воочию.

Сушеные головы эльфов, истерично орущий портрет и Сириус, у которого на фоне всего этого сдают нервы.

Ремус со сжимающимся сердцем наблюдал, как друг просто тает в этих стенах. С одной стороны Дамблдор был прав, но с другой… неужели непонятно, что для Сириуса лучше получить пару заклятий в лоб, чем выслушивать от Снейпа язвительные замечания и предложения учредить орден Мерлина за достижения в области уборки помещений.

Сколько раз члены Ордена повисали на руках у одного и второго. Ремус с удивлением замечал, что Северус Снейп при всем своем хладнокровии выходил из себя мгновенно, стоило ему столкнуться с Сириусом. Они срывались на перепалку каждые пять минут в обществе друг друга. Словно два подростка. И если Сириус всегда отличался взрывным характером, то Снейп успел зарекомендовать себя как непробиваемая натура. Однако все мы родом из детства. И время не лечит, лишь притупляет старые чувства, а иногда, наоборот, обостряет.

Ремус очень хорошо помнил день, когда Гарри оправдали. Радость, веселье. И то, как улыбка Сириуса слетела с губ. Всего на миг, но Ремус успел увидеть разочарование, отчаяние, рухнувшие надежды. Конечно, Сириус не желал Гарри быть осужденным и исключенным из школы. Но двенадцать лет, вырванных из жизни, давали ему право на толику эгоизма. Он, естественно, поздравил Гарри, но после этого совсем ушел в себя. И если до этого он еще как-то старался держать себя в руках, то тут предпочел просто избегать всех и вся.

Ремус не знал: злиться или расстраиваться. За последнее время он отчетливо понял, что все они изменились за годы. От этого не уйти. Но у большинства были эти самые годы, чтобы взрослеть постепенно, понять что-то в себе, в других. Так, например, сам Ремус больше всего повзрослел, кажется, за год, когда к нему обращались «профессор Люпин» в стенах школы, где он сам некогда нарушал дисциплину. У Сириуса же этого времени просто не было. Двадцатилетнего мальчишку бросили в пустоту, а потом, спустя двенадцать лет, он оказался в большом мире. И снова идет война, а он вне закона. И люди, которых он знал, стали совсем другими, и ему самому уже нет места в этой новой жизни. И как Рем ни старался дать понять Сириусу, что совсем не считает его чем-то чужим в этом мире, Сириус этого так и не прочувствовал. Ремус видел, как он словно замыкается и отгораживается в ответ на все попытки поговорить о чем-то кроме Гарри, будто этот мальчик — единственное, что еще имело смысл. Они не говорили о Джеймсе или Лили, не вспоминали школьные годы. Они вели себя так, словно у них не было общего прошлого. Словно не Сириус Блэк однажды сказал Нарциссе: «Если бы не Ремус, совесть давно разобрала бы меня на кучу маленьких Сириусов Блэков». Словно все это было не с ними.

Была одна тема — Гарри. И Гарри, мальчик из другой, взрослой, жизни, словно возводил между ними еще большую стену. Ремус смотрел на него, как на сына Джеймса, как на ребенка, которого нужно защищать, уберегать от волнений, продлить всеми силами его детство.

Сириус же… Порой Ремусу казалось, что Сириус путает Гарри с Джеймсом. Даже не замечая, что в Гарри больше от Лили. В нем нет того бесшабашного безрассудства, которое было присуще Сохатому.

И разговоры заканчивались спорами и молчанием, а порой еще хуже — нравоучениями Молли, если той доводилось присутствовать этих беседах. И если сам Ремус искренне восхищался Молли, сумевшей при небольшом достатке семьи вырастить столько детей в ласке, заботе и нежности, то Сириуса Молли так же искренне раздражала. Как-то Рем попытался выяснить причину, на что получил очень размытый ответ.

«Не знаю, мне не нравится ее чрезмерная опека. Словно все вокруг несмышленые детишки».

Видимо, даже в заботе Сириус усматривал посягательство на свободу, которой у него не было все эти годы.

И вот после того, как оправдали Гарри, и Сириус снова впал в уныние, состоялся разговор о прошлом. Разговор, возникший спонтанно и оттого получившийся неловким.

Сириус Блэк стоял напротив книжного шкафа и водил пальцем по корешкам книг. Ремус Люпин сидел за большим письменным столом и открывал ящики один за другим в поисках каких-нибудь мелких заклятий.

Сириус молчал второй день, и трогать его все опасались.

— Слушай, я так и не сказал тебе, — Рем задвинул очередной ящик. — Два года назад, ну когда ты оказался на свободе…

На этом слове Сириус усмехнулся, однако ничего не сказал, по-прежнему перебирая книги.

— Я встречался с женщиной по имени Мариса.

— И? — Сириус улыбнулся. Он вообще сейчас редко улыбался, но порой проскальзывало вот такое — из детства. — Далее последует увлекательный рассказ?

— Что? — не понял Рем. — А… да нет. Она… Она сестра Люциуса Малфоя.

Палец Сириуса замер на корешке книги, сам он медленно обернулся. Время словно сделало крутой вираж. Он прекрасно помнил сестру Люциуса Малфоя, хотя видел вблизи всего один раз. Испуганная девочка, передававшая записку. И его ответ. Казалось бы, всего одна встреча, но образ этой девочки — вестника разлуки — и его «правильное» решение прочно переплелись в сознании. Он прекрасно помнил испуг в серых глазах и то, как она нелепо передергивала плечами и не знала, куда деть руки.

— Мы в одно время учились в Хогвартсе, — добавил Ремус.

— Я помню, — откликнулся Сириус. — Она была когтевранкой.

Рем удивился, но все же продолжил.

— Она искала тебя… По просьбе Нарциссы…

Сириус, сделав вид, что ищет книгу, старательно разглядывал старинные корешки, барабанил пальцем по полке... Ремус ждал. Наконец друг прислонился лбом к шкафу.

— Два года назад? — голос прозвучал еле слышно.

— Ну… не совсем. В сентябре. Они… искали тебя. Нарцисса искала. Мариса оставила мне свой адрес.

Сириус повернулся, по-прежнему прислоняясь к шкафу. Прядь волос упала на лицо, но он не стал ее убирать, словно не заметил. Ремус едва не вздрогнул от охватившего чувства.

В юности челка Сириуса всегда была довольно длинной. И вот эта упавшая на лицо прядь была привычной картиной. Вот только она сделала контраст более резким, чем все остальное. Некогда иссиня-черная, а теперь почти совсем седая прядь говорила даже не о возрасте, а о прожитой жизни. Причем не слишком веселой.

— Адрес у тебя?

Ремус очнулся от мыслей и похлопал себя по карманам. Зачем? Ведь прекрасно знал, что адреса с собой нет. Он, естественно, не носил его с собой все эти годы.

— Он дома. Я привезу завтра или сегодня, если хочешь.

Сириус расхохотался. Резко и как-то зло. Ремус даже вздрогнул от неожиданности.

— Чему ты смеешься?

Мужчина у книжных полок так же неожиданно замолчал и прислонился лбом к пыльным корешкам.

— А что бы ты сделал на моем месте? А? Как ты думаешь: зачем ей это?

— Я задал Марисе этот вопрос.

— И?

— Она ответила… это — любовь.

Сириус дернулся, пробормотал что-то невнятное, а потом наконец отлепился от полок и заговорил, глядя в пол:

— Любовь? К кому? К кому, Рем?! — голос сорвался на крик.

Ремус промолчал. Для него ответ был очевиден, для Сириуса, видимо, нет.

— Посмотри на меня… Все зеркала в этом доме молчат лишь потому, что я разбил несколько особенно говорливых. Она… Она… не понимает. Она верит в сказку пятнадцатилетней давности, но этой сказки больше нет и меня — того — нет. Как же ты не понимаешь?

— Нет, это ты не понимаешь!

Ремус встал и обошел стол, хотел приблизиться к застывшему в середине комнаты человеку, но передумал — столько напряжения исходило от друга.

— Это ты не понимаешь! Все может измениться, и…

— Измениться? Ты в своем уме? Тогда я хотя бы мог ей что-то предложить: у меня были деньги, молодость, свобода. А сейчас ни черта нет! Есть эти проклятые стены, есть портрет моей милой мамочки и нелегальное положение!

Сириус резко замолчал, тяжело дыша. Видимо, вся горечь, копившаяся столько лет, прорвалась наружу, и Ремус не знал, что на это ответить

— Ты не хочешь с ней даже поговорить?

Сириус, зажмурившись, помотал головой.

— Я не хочу, чтобы она меня видела таким.

— Да что ты привязался к этому?! Никто из нас не помолодел. Седина — это ерунда. К тому же, поверь, колдографии в репортажах о побеге были не самыми лучшими снимками в твоей жизни.

Сириус усмехнулся. Рем приободрился:

— И она их видела, и искала тебя после них. Она любит, Сириус. Неужели это так сложно понять?

— Сложно. Мне — сложно. За эти годы я отвык от подобного. И… Знаешь, у нее был перстень. Именно так Люциус узнал, помнишь? Мы еще думали: это Снейп. Я не могу подвергать ее опасности и не хочу. И знаешь, я бы предпочел думать, что она меня забыла.

— Как скажешь.

— Правда, Ремус. Оставим это.

Ремус Люпин посмотрел на напряженный профиль Сириуса, и внезапно его посетило совершенно нелепое желание. Ему жутко захотелось услышать прозвище, которого он так стеснялся в молодости. Оно казалось ему настолько говорящим, просто кричащим о его тайне, что сам Ремус съеживался, когда друзья обращались к нему так в школе. Особенно он не любил, когда его окликал Сириус, потому что нелепое «Лунатик» разносилось звонким эхом по коридорам. В устах Сириуса его прозвище звучало по-разному. Порой насмешливо, порой примирительно, порой доверительно, но всегда звонко и задорно.

И почему-то повзрослевшему Ремусу жутко захотелось услышать этот отголосок прошлого.

— Эй, Бродяга, — он и сам удивился, как легко подзабытое прозвище слетело с губ, — все будет нормально. Не ты ли это всегда повторял?

Сириус поднял голову, чуть улыбнулся.

— Да уж, была у меня такая привычка. Предсказатель из меня никакой, как показало время.

— Ну… это не самый страшный твой порок. Из тебя еще повар никакой, да и уборщик тоже.

— То есть, Снейп прав. Я бесполезен, — Сириус усмехнулся.

— Сам он бесполезен. Ладно, шучу. Но он не имеет права говорить подобное.

— Рем, я сижу здесь как последний трус.

— Сириус, так считаешь только ты. Все остальные понимают, что ты не можешь рисковать собой. Ты нам нужен.

— Для чего, Рем?!

— Ладно. Я не буду с тобой препираться. Это бессмысленно.

— Ремус, помоги мне, пожалуйста! — Молли заглянула в библиотеку.

— Иду! Так что с адресом? — Ремус остановился в дверях.

Сириус медленно обернулся. Улыбки как не бывало.

— Выброси его.

Ремус Люпин со вздохом прикрыл дверь.

* * *

Сириус подошел к открытому окну. На улице начинал моросить дождик. Сириус высунулся из окна насколько смог, держась руками за косяки. Мелькнула шальная мысль: разжать руки. Ведь это так просто. Словно летишь на метле. Свободный полет. Полет. Как Сириус любил это слово.

«Милый Лунатик…»

Прозвище всколыхнуло в душе что-то теплое.

«Милый Лунатик, как ты не понимаешь, я бы отдал все, что у меня есть, за возможность написать, встретиться, коснуться. Но всего, что у меня есть, — мало».

Она — словно ангел. Бестелесный ангел, живший в душе все эти годы, укрывавший прозрачными крыльями и согревавший в холодных стенах. Из памяти стерлись ее черты, осталось лишь тепло где-то внутри от мысли о ней.

Она искала… Она его искала. Мерлин! За что? Неужели она еще на что-то надеялась? Ведь не игрой же были все эти попытки, тем более под страхом скомпрометировать семью. Искала и хотела найти. Интересно, ей приходило в голову, что, найдя его, она сломает свою жизнь, точно карточный домик. Что их могло ожидать? Ночь, украденная у времени? Когда-то это уже было. И закончилось не очень хорошо. Теперь ставки возросли. С этой новой жизнью уже нельзя так беспечно играть ва-банк. К чему бы все это привело?

Может, это и к лучшему, что он сидит в этих стенах, потому что в своей способности к здравому рассуждению он сомневался. Ведь едва не позабыл все на свете в тот жаркий летний день в Косом переулке.

В первый момент он не увидел — почувствовал. И не обостренным собачьим обонянием, нет. Скорее чем-то человеческим внутри. Внезапно стало тепло, потом жарко. Как в далеком детстве, когда кто-то из них что-то загадывал, а другой должен был угадать. И вот это «холодно — теплее — еще теплее — горячо» обожгло его в тот день. Черный пес застыл неподалеку от входа в кафе. Стеклянные двери распахнулись — и шерсть на загривке встала дыбом. На пороге появился ненавистный Северус Снейп, излучающий волны раздражения за милю, незнакомая женщина, сияющая улыбкой, и… она. И обостренное обоняние стало ловить запахи, а слух вырывать из какофонии звуков ее дыхание, смех.

Сириус не мог потом сказать, изменилась ли она за эти годы. После побега он собирал газеты, в некоторых из них были колдографии Нарциссы Малфой. Красивая, неживая, далекая. Он бы сказал, что женщина изменилась до неузнаваемости, но в тот день все встало на свои места. Стала старше, сменила духи, наряды стали более сдержанны и изысканы, чем прежде, и… все. На этом изменения заканчивались. Все тот же смех, звенящий колокольчиком, когда вторая женщина что-то сказала Снейпу, а тот рассерженно отмахнулся, все та же порывистость, когда она перехватила ненавистного слизеринца за локоть и что-то сказала, а тот посмел стряхнуть ее руку.

И вся эта мозаика из жестов и звуков, запахов и тепла сложилась в образ, спасавший его все годы в холодных стенах тюрьмы. Двенадцать лет. Восемь шагов вперед. Ее улыбка. Поворот. Еще шесть шагов. Ее смех. Поворот. Остановиться, почувствовав приближение дементоров, спрятать тепло поглубже, чтобы ни одна из этих тварей не смела прикасаться своим смрадным дыханием к ее образу. Восемь шагов. Поворот…

В тот далекий солнечный день Сириус понял, что все, что у него осталось — ее образ. Светлый, незапятнанный и далекий. И шальная мысль — проследить во что бы то ни стало, увидеть, поговорить — была отброшена, как часть прогрессирующего безумия. Где он и где она? И все что осталось от той встречи, длившейся пару минут, пока она и незнакомая женщина не сели в экипаж с буквой «М» на дверце, — тепло, горечь и еще ненависть к человеку, оставшемуся на тротуаре. Кто мог предположить много лет назад, что тщедушный, всеми нелюбимый слизеринец — предмет вечных насмешек и издевательств — будет подавать ей руку, помогая сесть в карету, будет иметь наглость отмахиваться от ее слов и быть поводом для ее улыбок? В то время как Сириус, некогда один из лучших студентов, один из самых популярных мальчишек в школе, талантливый вратарь гриффиндорской сборной, блестящий аврор, любимец женщин, превратится в изгоя в волшебном и неволшебном мире, человека без имени, без прошлого и без будущего.

Разжать руки и отдаться свободному полету. Пусть на несколько секунд, но почувствовать ветер у щеки и вырваться наконец из Азкабана собственной души. Восемь шагов. Поворот. Еще шесть. Поворот.

* * *

Жизнь — странная штука. Когда все уже кажется налаженным и понятным, простым и каким-то устоявшимся, одна встреча — и все летит в тартарары.

Столько лет убеждать себя, уговаривать, успеть увериться в собственной непробиваемости, неспособности поддаться мирским страстям для того, чтобы все старания пошли прахом после одной короткой встречи: напряженного разговора ни о чем, его опрометчивого признания и ее взгляда.

Как все оказалось просто и сложно.

Мир снова стал с ног на голову. Люциус вновь почувствовал себя мальчишкой, способным страдать, переживать, одним словом, жить. Он не мог смотреть на прежних любовниц, не мог посещать опостылевшие приемы и лениво участвовать в светских беседах.

Он написал за этот год больше сотни писем — все одному адресату. Первые десять или двадцать штук остались без ответа. С одной стороны отчаяние, с другой — подзабытая радость оттого, что можно спуститься в фехтовальный зал и до изнеможения метать кинжалы в старую мишень, перебирая в голове все, что хочется сделать с теми, кто заменил его в ее жизни. Или же вздрагивать, завидев сову, а потом чувствовать, как сердце разочарованно сжимается. Это — жизнь. Настоящая. Та, которую он отринул более десяти лет назад, та, что казалась невозвратимой и далекой. Но сердце помнило. Сердце, оказывается, только и ожидало мимолетного взгляда или негромкого голоса. Ее голоса.

Появился смысл жизни, появилась необходимость выжить. Раньше он жил лишь для того, чтобы просто жить. Как данность — все так делают. Теперь же у него появилась цель и возможность доказать себе, что не все потеряно. Вернулась надежда, вспыхнувшая в ее глазах. Ее слова и его «я люблю тебя».

Все эти годы он жил так, как ему предписывали, сначала отец, потом Лорд, потом нормы поведения и шлейф старых деяний. После был непонятный момент свободы — отрезок, когда над ним не довлел конкретный человек, лишь собственные грехи и собственный путь. Отрезок в двенадцать лет, что пролетели в никчемных попытках оправдаться, обелить себя, сохранить доброе имя. Он и не заметил этих лет. Потом было возвращение Лорда. Потрясение, обреченность, облегчение от того, что Лорд простил, и наказания не последовало. Было… Мерлин! Сколько же всего было. Ненастоящего, ненужного. Было представление Лорду Драко и неприятный холодок по спине: вдруг не понравится? Тогда ответственность на нем, на Люциусе.

Он особенно боялся этого момента. Но Драко отвечал вежливо и по делу.

Темный Лорд заметил вскользь: «Ты хорошо воспитал сына, Люциус».

И Люциус Малфой не стал спорить, хотя понимал, что правды в этих словах немного, и он сам не знает, чего можно ожидать от мальчика.

И в этот год — год возрождения Лорда и старых идей, Люциус внезапно осознал, что он уже не увлечен этими людьми, этими словами. Он по-прежнему боялся навлечь на себя гнев Лорда, исполнял поручения, часто вознося хвалы Мерлину за то, что не приходилось делать ничего серьезного. С одной стороны, он понимал, что это временно — затишье перед бурей. Что-то непременно грянет — слишком амбициозен был Лорд Волдеморт, слишком уверен в своих идеях и возможности их воплощения. С другой стороны, отсрочка радовала. Он предавался ей с упоением, стараясь не пропустить ни минуты. Впервые Люциус осознал, что следование идеям Лорда — не есть жизнь. Каждый человек должен в чем-то себя проявить, куда-то применить врожденные способности. Вот и Люциус применял свое чутье и осторожность все эти годы. Делал то, чего от него ждали. Исполнял свой долг, как предписывали родовые законы.

А год назад понял, что жизнь — это ее улыбка и свет ее глаз. Потому что в этой жизни он знал, как себя вести, он сам чувствовал, ему не нужно было указывать. В этот год Люциус выполнял доведенные до автоматизма действия, из которых слагалась его жизнь, не вникая в суть, не обращая внимания на результат, потому что одинаковые дни заканчивались живыми вечерами, когда перо летало над пергаментом, а скомканные черновики вспыхивали и превращались в золу, озаряя комнату. Писал, сжигал, переписывал, перечеркивал. И были шорох крыльев и томительно-сладостные минуты ожидания. Разочарование, отчаяние и новый прилив сил и задора, и снова скрип пера, и улыбка ровным строчкам, и ожидание… ожидание... И в этих минутах ожидания столько жизни, сколько не смогли вместить в себя все прошедшие двенадцать лет.

Примерно на двадцатое письмо она ответила… Люциус до сих пор помнил свои ощущения при виде записки, доставленной домовым эльфом. Надо же, столько недель он высматривал сов, а тут отвлекся и пропустил. И этот вечер растянулся во времени, словно живая картина, в которой застывшее мгновение равно бесконечности.

Темный конверт, и сердце на миг замерло, а звуки в гостиной слились в единый гул. Один из редких вечеров, когда их небольшая семья собралась вместе. Они, по возможности, поддерживали эту традицию. Люциус привнес то, чего не было в его детстве. Раньше казалось, что это позволит больше узнать о сыне и духовно примирит с Нарциссой, ибо ее равнодушие порой вызывало дискомфорт, но на деле подобные вечера оказались такими же неживыми, как и вся остальная жизнь. Нарцисса обычно вышивала, Драко читал, как и сам Люциус. Напряжение витало в комнате, оно переходило от одной застывшей фигуры к другой. Казалось, все только и ждали его «доброй ночи».

Порой они с сыном играли в шахматы. Но это действо тоже не объединяло, в нем не было духа соперничества, не было азарта.

В такие вечера в гостиной царило напряжение вперемешку с унынием. Подобное сочетание, наверное, могло ощущаться лишь в поместье Малфоев.

А в тот вечер появился небольшой коричневый конверт. Люциус не заметил быстрого взгляда Нарциссы — для него перестал существовать окружающий мир. Сколько усилий: не вскочить, не раскрыть, не прочитать. Сколько этих чертовых «не» заставили его еще какое-то время невидяще смотреть на страницу книги, чувствуя под пальцами шероховатую поверхность конверта. До этого он и не предполагал, что бумага может обжигать.

Драко невежливо зевнул, Нарцисса взглянула на сына и улыбнулась, Люциус же решил, что на сегодня хватит.

— Драко, ты не выспался?

Мальчик поднял голову и непонимающе посмотрел на отца.

— Нет.

— Ты зеваешь.

— Прости, отец.

— Ступай отдыхать.

— Да, отец, доброй ночи.

Мальчик встал, задвинул стул, поставил на место книгу. Все идеально отрепетировано многолетними повторениями.

— Доброй ночи, мама.

— Доброй ночи, Драко.

В такие моменты в других семьях детей целуют на ночь. В семье Малфоев подобного не было. Может быть, потому, что долгое время Нарцисса не имела возможности приблизиться к мальчику, а может, они просто другие. Люциуса тоже никогда не целовали на ночь.

Драко быстро вышел из гостиной. Нарцисса продолжила безмятежно вышивать. В их семье не принято уходить раньше главы дома без его позволения. Несколько секунд Люциус смотрел на склоненную над узором белокурую голову. Все-таки его жена поразительно красива и поразительно холодна. Когда несколько месяцев назад стало известно о побеге Сириуса Блэка, состояние Люциуса можно было охарактеризовать, как легкий шок. Какое-то время он даже реже писал письма Фриде. Он никому бы не признался, но приготовился, как зверь перед прыжком. Он ожидал их просчета — его и ее. Некоторое время посещал светские мероприятия вместе с Нарциссой, стал проводить с ней больше времени, потому что в ее взгляде появились давно подзабытые опасные искорки. И Люциус слишком хорошо помнил, во что это могло вылиться. Но время шло, и ничего не происходило. В его отсутствие она встречалась с Марисой, изредка со Снейпом в присутствии все той же Марисы — и ничего. Ни слова о Сириусе Блэке, ничего из того, что могло бы указать на его присутствие. Со временем в ее взгляде что-то угасло, и жизнь вошла в привычное русло. Люциус не надеялся, что навсегда, — это понятие несколько поблекло в свете последних событий, но, во всяком случае, он ожидал, что стабильность продлится достаточно долго. «Достаточно для чего?» — не уточнял даже себе.

И едва он расслабился, едва показалось, что все вернулось на круги своя, как появился этот конверт. Ожидаемо и неожиданно.

Люциус встал и подошел к супруге, загораживая свет множества свечей. Его тень отобразилась на узоре. Только сейчас Люциус увидел, что Нарцисса вышивает черно-белый узор.

— Почему он не цветной?

Она подняла голову, на миг две пары серых глаз соединились незримой нитью.

Нарцисса Малфой легко пожала плечами.

— Не знаю, просто так захотелось.

— Снова подаришь детскому дому?

— Нет, для них это, пожалуй, мрачновато.

На белом полотне черными нитками… сверкал водопад. Люциус склонил голову, желая получше рассмотреть. Поразительно, но казалось, что вот-вот послышится шум воды. Как такое возможно: без цвета, без объема?

— Очень… красиво, — произнес Люциус, понимая, что работа заслуживает совершенно иных слов, но… зная, что пересилить себя и сказать что-то другое просто не сможет. Поздно что-либо менять. Слишком много боли было за эти годы и слишком много равнодушия. Смешно. Равнодушия тоже бывает много. Стало… жаль.

— Спасибо, — лучезарно улыбнулась Нарцисса, — улыбнулась так же, как улыбалась гостям, — яркой и оттого совершенно неживой улыбкой.

— Мне еще нужно поработать. С твоего позволения.

— Спокойной ночи, — Нарцисса отложила работу и встала.

Легкое касание губ, как будто поцелуй призрака. Уйти, уйти из этой мертвой комнаты к настоящей жизни. Жизни, которая шуршит плотной бумагой в кармане сюртука.

Он не заметил долгого взгляда серых глаз, утомленного и обреченного. Он предпочитал не замечать тоску женщины, живущей под одной с ним крышей.

Путь до спальни казался бесконечным. Закрыть дверь, зажечь свет поярче, чтобы не пропустить ни одной строчки, ни одной мысли между строк. Сбросить сюртук, потому что нестерпимо жарко. Отыскать нож для бумаги.

Старинный нож немилосердно дрожал в аристократических пальцах. Плотная бумага конверта никак не желала поддаваться. В клочья, наспех, лишь бы быстрее добраться до сложенного вдвое листка пергамента. А потом на миг зажмуриться, стараясь унять колотящееся сердце и мурашки, бегущие вдоль позвоночника. Что там? Надежда или крах?

«Люциус, что ты делаешь? Это — безумие!»

Ее почерк изменился за прошедшие годы. Стал мельче и увереннее. Из него исчезла размашистость и завитушки на заглавных буквах. Значит, Фрида стала менее открытой и мечтательной.

Люциус не владел наукой определения характера и пристрастий человека по почерку, но когда дело касалось Фриды, разум отступал, и в дело включались чувства. Он чувствовал ее каким-то неведомым чутьем, данным ему природой много лет назад.

Тонкие губы тронула улыбка. Ответила. До этих минут он и не знал, что именно она ответит. Длинное письмо с пылкими признаниями — вряд ли. Требования оставить в покое? Разум предполагал подобный вариант, но сердце было в корне не согласно. А теперь, глядя на одну строчку, Люциус Эдгар Малфой понимал, что именно такого ответа он ждал.

Вопрос «что он делает» подразумевал его ответ. А характеристика действий как «безумия» давала почву для дискуссии, а заодно, показывала отношение самой Фриды к происходящему.

Так чувствовал сам Люциус. Возможно, со стороны Фриды это письмо и было требованием оставить ее в покое, но ведь прямого текста не было, а значит, он поймет письмо так, как желает.

От пергамента пахло ее духами. Не теми, которые уловило его обоняние во время их последней встречи, а запахом из детства, из тех сладостных времен, когда мир был проще и светлее. Может быть, ему лишь почудился этот аромат. Но разве так важно искать истину?

Мужчина перечитал короткое послание. Он знал, что ответить.

Так начался второй виток этой истории. Люциус Малфой писал столько писем, сколько не писал за всю предыдущую жизнь. Что в них было? Ни слова любви, ни намека на прошлое. Свой первый ответ он начал словами:

«Что я делаю? Отвечаю на твои ненаписанные письма. Помнишь, ты хотела знать, чем я живу, что делаю, о чем думаю, но так и не спросила…».

Люциус Малфой конспектировал свою жизнь. Мысли, взгляды, события. На пергамент ровными строчками изливалась его душа. Во всяком случае, то, что от нее осталось. Например, вчера на заседании клуба он размышлял: почему на фреске изображен Сизиф лишь в набедренной повязке. Палящее солнце, а он с непокрытой головой. Это же нелогично…

Или же: в прошлый вторник Драко упал с лошади и сломал ключицу, но в повреждении сознался лишь через два дня на занятиях по фехтованию. Это ведь неправильно. Или…

И Фрида отвечала. Он ясно видел ямочку от улыбки на ее левой щечке.

«Люциус, смысл фрески не в нелогичном наряде Сизифа! Он совершал заведомо обреченные на провал действия раз за разом…»

Или:

«Наверное, ты не слишком внимателен к Драко…».

Письмо за письмом. День за днем. Месяц за месяцем.

То, в чем невозможно сознаться даже самому себе, так легко доверить листку пергамента. И это позволяло лучше понять себя и другого человека. Люди слишком мало говорят друг с другом о том, что действительно важно. Вот и Люциус в какой-то момент с удивлением понял, что Фрида уже не просто отвечает, она рассказывает о себе, о людях, которым помогает, о детях, стариках, мужчинах и женщинах — обо всех тех, из кого складывается ее жизнь. В рассказе порой мелькает имя Алана, и со временем Люциус перестает нервно отворачиваться от пергамента. Внезапно он понимает, что Алан Форсби никогда не занимал его места в сердце Фриды. Да, они не говорят о прошлом, они не говорят о любви, нет ни слова о будущем. И в коротких рассказах Фриды Люциус видит уважение, симпатию, возможно, нежность к человеку, выбранному ее отцом. Но в них нет любви. И внезапно Люциус понимает, что это — лишь его место. На это место в сердце Фриды не посягал ни один мужчина. Тем острее раздражение от рассказов о сыне. Возможно, потому, что о Драко Люциус рассказывает скорее формально. Да, он гордится достижениями сына в области зелий или же, например, тем, что Драко великолепно ездит верхом, неплохо фехтует. Но эти рассказы следуют скорее в ответ на слова Фриды о Брэндоне. В каждой ее строчке — нежность, любовь, гордость. И это не статистика, это настоящая материнская любовь, так непонятная Люциусу. В какой-то момент он пытается представить Нарциссу, так же восторженно рассказывающую о Драко. Не получается. И Люциус не может признаться ей, женщине, живущей собственным сыном, в своем ущербном отцовстве. Он так же старательно рассказывает о Драко, ожидая почувствовать то же, что чувствует Фрида к сыну. Не получается. И от этого мальчик по имени Брэндон Форсби становится для него эдаким чудовищем, из раза в раз заставляющим Люциуса напрягаться, что-то выдумывать и безрезультатно пытаться что-то почувствовать. Но это — большая часть ее жизни, и Люциус пытается принять. Возможно, будь у них больше времени, все бы получилось. Но Судьба не отвела им этого времени. Судьба подготовила лишь одну встречу после почти двух лет переписки.