В машинном отделении 17 page

Долго ее почему-то не прогоняли - наверно, лень была охране подниматься. Потом полез туда солдат, стал кричать, руками махать - и согнал.

***

Еще пересылка дает арестанту - обзор, широту зрения. Как говорится, хоть есть нечего, да жить весело. В здешнем неугомонном движении, в смене десятков и сотен лиц, в откровенности рассказов и разговоров (в лагере так не говорят, там повсюду боятся наступить на щупальце опера) - ты просвежаешься, просквожаешься, яснеешь, и лучше начинаешь понимать, что происходит с тобой, с народом, даже с миром. Один какой-нибудь чудак в камере такое тебе откроет, чего б никогда не прочел.

Вдруг запускают в камеру диво какое-то: высокого молодого военного с римским профилем, с неостриженными вьющимися светло желтыми волосами, в английском мундире - как будто прямо с Нормандского побережья, офицер армии вторжения. Он так гордо входит, словно ожидает, что все перед ним встанут. А оказывается, он просто не ждал, что сейчас войдет к друзьям: он сидит уже два года, но еще не побывал ни в одной камере и сюда-то, до самой пересылки, таинственно везен в отдельном купе столыпина - а вот негаданно, оплошно или с умыслом, выпущен в нашу общую конюшню. Он обходит камеру, видит в немецком мундире офицера вермахта, зацепляется с ним по-немецки, и вот уже они яростно спорят, готовые, кажется, применить оружие, если бы было. После войны прошло пять лет, да и твержено нам, что на западе война велась только для вида, и нам странно смотреть на их взаимную ярость: сколько этот немец средь нас лежал, мы русаки, с ним не сталкивались, смеялись больше.

Никто бы и не поверил рассказу Эрика Арвида Андерсена, если б не его пощаженная стрижкой голова - чудо на весь ГУЛаг; да если б не чуждая эта осанка; да не свободный разговор на английском, немецком и шведском. По его словам он был сын шведского даже не миллионера, а миллиардера (ну, допустим, добавлял), по матери же - племянник английского генерала Робертсона, командующего английской оккупационной зоной Германии. Шведский подданный, он в войну служил добровольцем в английской армии, и высаживался-таки в Нормандии, после войны стал кадровым шведским военным. Однако, социальные запросы тоже не покидали его, жажда социализма была в нем сильнее привязанности к капиталам отца. С глубоким сочувствием следил он за советским социализмом и даже наглядно убедился в его процветании, когда приезжал в Москву в составе шведской военной делегации, и здесь им устраивали банкеты, и возили на дачи, и там совсем не был им затруднен контакт с простыми советскими гражданами - с хорошенькими артистками, которые ни на какую работу не торопились и охотно проводили с ними время, даже с глазу на глаз. И окончательно убежденный в торжестве нашего строя, Эрик по возвращении на Запад выступил в печати, защищая и прославляя советский социализм. И вот этим он перебрал и погубил себя. Как раз в те годы, 47-48-й, изо всех щелей натягивали передовых западных молодых людей, готовых публично отречься от Запада (и еще, казалось, набрать их десятка бы два, и Запад дрогнет и развалится). По газетной статье Эрик был сочтен подходящим в этом ряду. А служа в то время в Западном Берлине, жену же оставив в Швеции, Эрик по простительной мужской слабости посещал холостую немочку в Восточном Берлине. Тут-то ночью его и повязали (да не про то ли и пословица - "пошел к куме, да засел в тюрьме"? Давно это наверно так, и не он первый). Его привезли в Москву, где Громыко, когда-то обедавший в доме отца его в Стокгольме и знакомый с сыном, теперь на правах ответного гостеприимства, предложил молодому человеку публично проклясть и весь капитализм и своего отца, и за это было сыну обещано у нас тотчас же - полное капиталистическое обеспечение до конца дней. Но хотя Эрик материально ничего не терял, он, к удивлению Громыки, возмутился и наговорил оскорбительных слов. Не поверив его твердости, его заперли на подмосковной даче, кормили как принца в сказке (иногда "ужасно репрессировали": переставали принимать заказы на завтрашнее меню и вместо желаемого цыпленка приносили вдруг антрекот), обставили произведениями Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и год ждали, что он перекуется. К удивлению, и этого не произошло. Тогда подсадили к нему бывшего генерала-лейтенанта, уже два года отбывшего в Норильске. Вероятно, расчет был, что генерал-лейтенант преклонит голову Эрика перед лагерными ужасами. Но он выполнил это задание плохо или не хотел выполнять. Месяцев за десять совместной сидки он только научил Эрика ломаному русскому языку и поддержал возникшее в нем отвращение к голубым фуражкам. Летом 1950 года вызвали Эрика еще раз к Вышинскому, он отказался еще раз (совершенно не по правилам попирая бытие сознанием!). Тогда сам Абакумов прочел Эрику постановление: 20 лет тюремного заключения (?? за что?). Они уже сами не рады были, что связались с этим недорослем, но нельзя ж было и отпускать его на Запад. И вот тут-то повезли его в отдельном купе, тут он слушал через стенку рассказ московской девушки, а утром видел в окно гнилосоломенную рязанскую Русь.

Эти два года очень утвердили его в верности Западу. Он верил в Запад слепо, он не хотел признавать его слабостей, он считал несокрушимыми западные армии, непогрешимыми его политиков. Он не верил нашему рассказу, что за время его заключения Сталин решился на Блокаду Берлина и она сошла ему вполне благополучно. Молочная шея Эрика и кремовые щеки рдели от негодования, когда мы высмеивали Черчилля и Рузвельта. Так же был уверен он, что Запад не потерпит его, Эрика, заключения; что вот сейчас по сведениям с Куйбышевской пересылки разведка узнает, что Эрик не утонул в Шпрее, а сидит в Союзе - и его выкупят или выменяют. (Этой верой в особенность своей судьбы среди других арестантских судеб он напоминал наших благонамеренных ортодокосов). Несмотря на жаркие схватки, он звал друга моего и меня к себе в Стокгольм при случае ("нас каждый знает, - с усталой улыбкой говорил он, - отец мой почти содержит двор шведского короля"). А пока сыну миллиардера нечем было вытираться, и я подарил ему лишнее драненькое полотенце. Скоро взяли его на этап. < С тех пор спрашивал я случайно-знакомых шведов или едущих в Швецию: как найти такую семью? слышали ли о таком пропавшем человеке? В ответ мне только улыбались: Андерсен в Швеции - все равно, что Иванов в России, а миллиардера такого нет. И только сейчас, через 22 года, перечитывая эту книгу в последний раз, я вдруг просветился: да ведь настоящие имя-фамилию ему конечно ЗАПРЕТИЛИ называть! его конечно же предупредил Абакумов, что в этом случае УНИЧТОЖИТ его! И пошел он по пересылкам как шведский Иванов. И только незапрещенными побочными деталями своей биографии оставлял в памяти случайных встречных след о своей погубленной жизни. Вернее, спасти ее он еще надеялся - по-человечески, как миллионы кроликов этой книги: пока пересидит, а там возмущенный Запад освободит его. Он не понимал крепости Востока. И не понимал, что ТАКОГО свидетеля, проявившего ТАКУЮ твердость, не виданную для рыхлого Запада - не освободят никогда.

* А ведь жив, может быть, еще и сегодня. (Примечание 1972 г.)>

А переброска все идет! - выводят, выводят, по одному и пачками, гонят куда-то этапы. С виду такое деловое, такое планоосмысленное движение - даже поверить нельзя, сколько в нем чепухи.

В 1949 году создаются Особые лагеря - и вот чьим-то верховным решением массы женщин гонят из лагерей европейского Севера и Заволжья - через свердловскую пересылку - в Сибирь, в Тайшет, в Озерлаг. Но уже в 50-м году Кто-то нашел удобным стягивать женщин не в Озерлаге, а в Дубровлаге - в Темниках, в Мордовии. И вот эти самые женщины, испытывая все удобства гулаговских путешествий, тянутся через эту же самую свердловскую пересылку - на запад. В 51-м году создаются новые особлаги в Кемеровской области (Камышлаг) - вот где, оказывается, нужен женский труд! И злополучных женщин мордуют теперь в Кемеровские лагеря через ту же заклятую свердловскую пересылку. Приходят времена высвобождения - но не для всех же! И тех женщин, кто остался тянуть срок среди всеобщего хрущевского полегчения - качают опять из Сибири через свердловскую пересылку - в Мордовию: стянуть их вместе будет верней.

Ну, да хозяйство у нас внутренее, островишки все свои, и расстояния для русского человека не такие уже протяжные.

Бывало так и с отдельными зэками, беднягами. Шендрик, веселый крупный парень с незамысловатым лицом, как говорится честно трудился в одном из куйбышевских лагерей и не чуял над собой беды. Но она стряслась. Пришло в лагерь срочное распоряжение - и не чье-нибудь, а самого министра внутренних дел! (откуда министр мог узнать о существовании Шендрика?) - немедленно доставить этого Шендрика в Москву, в тюрьму N 18. Его схватили, потащили на Куйбышевскую пересылку, оттуда, не задерживаясь - в Москву, да не в какую-то тюрьму N 18, а со всеми вместе на широко известную Красную Пресню. (Сам-то Шендрик ни про какую N 18 и знать не знал, ему ж не объявляли.) Но беда его не дремала: двух суток не прошло - его дернули опять на этап и теперь повезли на Печору. Все скудней и угрюмей становилась природа за окном. Парень струсил: он знал, что распоряжение министра, и вот так шибко волокут на север, значит, министр имеет на Шендрика грозные материалы. Ко всем изматываниям пути еще украли у Шендрика в дороге трехдневную пайку хлеба, и на Печору он приехал пошатываясь. Печора встретила его неприютно: голодного, неустроенного, в мокрый снег погнали на работу. За два дня он еще и рубахи просушить ни разу не успел, и матраса еще не набил еловыми ветками, - как велели сдать все казенное, и опять загребли и повезли еще дальше - на Воркуту. По всему было видно, что министр решил сгноить Шендрика, ну правда, не его одного, целый этап. На Воркуте не трогали Шендрика месяц. Он ходил на общие, от переездов еще не оправился, но начинал смиряться со своей заполярной судьбой. Как вдруг его вызвали днем из шахты, запыхавшись погнали в лагерь сдавать все казенное и через час везли на юг. Это уж пахло как бы не личной расправой! Привезли в Москву, в тюрьму N 18. Держали в камере месяц. Потом какой-то подполковник вызвал, спросил: - Да где ж вы пропадаете? Вы правда техник-машиностроитель? Шендерик признался. И тогда взяли его... на Райские острова! (Да, и такие есть в Архипелаге!)

Это мелькание людей, эти судьбы и эти рассказы очень украшают пересылки. И старые лагерники внушают: лежи и не рыпайся! Кормят здесь гарантийкой, < Пайка, гарантируемая ГУЛагом при отсутствии работы.> так и горба ж не натрудишь. И когда не тесно, так и поспать вволю. Растянись и лежи от баланды до баланды. Неуедно, да улежно. Только тот, кто отведал лагерных общих, понимает, что пересылка - это дом отдыха, это счастье на нашем пути. А еще выгода: когда днем спишь - срок быстрей идет. Убить бы день, а ночи не увидим.

Правда, помня, что человека создал труд и только труд исправляет преступника, а иногда имея подсобные работы, а иногда подряжаясь укрепить финансы со стороны, хозяева пересыльных тюрем гоняют трудиться и эту свою леглую пересыльную рабочую силу.

Все на той же Котласской пересылке перед войной работа эта была ничуть не легче лагерной. За зимний день шесть-семь ослабевших арестантов, запряженные лямками в тракторные (!) сани, должны были протянуть их ДВЕНАДЦАТЬ километров по Двине до устья Вычегды. Они погрязли в снегу и падали, и сани застревали. Кажется, нельзя было придумать работу изморчивей! Но это была еще не работа, а разминка. Там, в устье Вычегды, надо было нагрузить на сани ДЕСЯТЬ кубометров дров - и в том же составе, и в той же упряжке (Репина нет, а для новых художников это уже не сюжет, грубое воспроизведение натуры) притащить сани на родную пересылку! Так что твой и лагерь! - еще до лагеря кончишься. (Бригадир этих работ был Колупаев, а лошадками - инженер-электрик Дмитриев, интендантский подполковник Беляев, известный уже нам Василий Власов, да всех теперь не соберешь.)

Арзамасская пересылка во время войны кормила своих арестантов свекольной ботвой, зато работу ставила на основу постоянную. При ней были швейные мастерские, сапожно-валяльный цех (в горячей воде с кислотами катать шерстяные заготовки).

С Красной Пресни лета 1945 года из душно-застойных камер мы ходили на работу добровольно: за право целый день дышать воздухом; за право беспрепятственно неторопливо посидеть в тихой тесовой уборной (вот ведь какое средство поощрения упускается часто!), нагретой августовским солнцем (это были дни Потсдама и Хиросимы), с мирным жужжанием одинокой пчелы; наконец, за право получить вечером лишних сто граммов хлеба. Водили нас к пристани Москва-река, где разгужался лес. Мы должны были раскатывать бревна из одних штабелей, переносить и накатывать в другие. Мы гораздо больше тратили сил, чем получали возмещения. И все же с удовольствием ходили туда.

Мне часто достается краснеть за воспоминания молодых лет (а там и были молодые мои годы!). Но что омрачит, то научит. Оказалось, что от офицерских погонов, всего-то два годика вздрагивавших, колыхавшихся на моих плечах, натряслось золотой ядовитой пыли мне в пустоту между ребрами. На той речной пристани - тоже лагерьке, тоже зона с вышками обмыкала его, - мы были пришлые, временные работяги, и ни разговору, ни слуху не было, что нас могут в этом лагерьке оставить отбывать срок. Но когда нас там построили первый раз, и нарядчик пошел вдоль строя выбрать глазами временных бригадиров - мое ничтожное сердце рвалось из-под шерстяной гимнастерки: меня! меня! меня назначь!

Меня не назначили. Да зачем я этого и хотел? Только бы наделал еще позорных ошибок.

О, как трудно отставать от власти!.. Это надо понимать.

***

Было время, когда Красная Пресня стала едва ли не столицей ГУЛага - в том смысле, что куда ни ехать, ее нельзя было обминуть, как и Москву. Как в Союзе из Ташкента в Сочи и из Чернигова в Минск всего удобней приходилось через Москву, так и арестантов отовсюду и вовсюду таскали через Пресню. Это-то время я там и застал. Пресня изнемогала от переполнения. Строили дополнительный корпус. Только сквозные телячьи эшелоны осужденных контр-разведками миновали Москву по окружной дороге, как раз рядышком с Пресней, может быть салютуя ей гудками.

Но приезжая пересаживаться в Москву, мы все-таки имеем билет и чаем рано или поздно ехать своим направлением. На Пресне же в конце войны и после нее не только прибывшие, но и самые высокостоящие, ни даже главы ГУЛага не могли предсказать, кто куда теперь поедет. Тюремные порядки тогда еще не откристаллизовались, как в пятидесятые годы, никаких маршрутов и назначений никому не было вписано, разве только служебные пометки: "строгая охрана!", "использовать только на общих работах!" Пачки тюремных ДЕЛ, надорванных папок, кое-где перепоясанные разлохмаченным шпагатом или его бумажным эрзацем, вносились конвойными сержантами в деревянное отдельное здание канцелярии тюрьмы и швырялись на стеллажи, на столы, под столы, под стулья и просто в проходе на полу (как их первообразы лежали в камерах), развязались, рассыпались и перепутывались. Одна, вторая, третья комната загромождались этими перемешанными делами. Секретарши из тюремной канцелярии - раскормленные ленивые вольные женщины в пестрых платьях, потели от зноя, обмахивались и флиртовали с тюремными и конвойными офицерам. Никто из них не хотел и сил не имел ковыряться в этом хаосе. А эшелоны надо было отправлять! - несколько раз в неделю по красному эшелону. И каждый день сотню людей на автомашинах - в близкие лагеря. Дело каждого зэка надо было отправлять с ним вместе. Кто б этой морокой занимался? кто б сортировал дела и подбирал этапы?

Это доверено было нескольким нарядчикам - уж там сукам или полуцветным, < Полуцветной - примыкающий к воровскому миру по духу, старающийся перенимать, но еще не вошедший в воровской закон.> из пересылочных придурков. Они вольно расхаживали по коридорам тюрьмы, шли в здание канцелярии, от них зависело прихватить ли твою папку в ПЛОХОЙ этап или долго гнуть спину, искать и сунуть в ХОРОШИЙ. (Что есть целые лагеря гиблые - в этом новички не ошибались, но что есть какие-то хорошие - было заблуждение. "Хорошими" могут быть не лагеря, но только иные жребии в этих лагерях, а это устраивается уже на месте). Что вся будущность арестантов зависела от другого такого же арестанта, с которым может быть надо улучить поговорить (хотя бы через банщика), которому надо, может быть, сунуть лапу (хотя бы через каптера), - было хуже, чем если бы судьбы раскручивались слепым кубиком. Эта невидимая упускаемая возможность - за кожаную куртку поехать в Нальчик вместо Норильска, за килограмм сала в Серебрянный Бор вместо Тайшета (а может лишиться и кожаной куртки и сала зря) - только язвила и суетила усталые души. Может быть кто-то так и успевал, может быть кто-то так и устраивался - но блаженнее были те, у кого нечего было давать или кто оберег себя от этого смятения.

Покорность судьбе, полное устранение своей воли от формирования своей жизни, признание того, что нельзя предугадать лучшего и худшего, но легко сделать шаг, за который будешь себя упрекать - все это освобождает арестанта от какой-то доли оков, делает спокойней и даже возвышенней.

Так арестанты лежали вповалку в камерах, а судьбы их - неворошимыми грудами в комнатах тюремной канцелярии, нарядчики же брали папки с того угла, где легче было подступиться. И приходилось одним зэкам по два и по три месяца доходить на этой проклятой Пресне, другим же - проскакивать ее со скоростью метеоров. От этой скученности, поспешности и беспорядков с делами происходила иногда на Пресне (как и на других пересылках) смена сроков. Пятьдесят Восьмой это не грозило, потому что сроки их, выражаясь по Горькому, были Сроки с большой буквы, задуманы были великими, а когда и к концу вроде подходили - так не подходили вовсе. Но крупным ворам, убийцам был смысл смениться с каким-нибудь простачком-бытовичком. И сами они или их подручные подкладывались к такому и с участием расспрашивали, а он не ведая, что краткосрочник не должен на пересылке ничего о себе открывать, рассказывал простодушно, что зовут его, допустим, Василий Парфеныч Еврашкин, года он с 1913-го, жил в Семидубье и родился там. А срок - один год, по 109-й, халатность. Потом этот Еврашкин спал, а может и не спал, но такой в камере стоял гул, а у кормушки отпахнувшейся такая теснота, что нельзя было пробиться к ней и услышать, как за нею в коридоре быстро бормочут список фамилий на этап. Какие-то фамилии перекрикивали потом от дверей в камеру, но Еврашкина не выкрикнули, потому что едва эту фамилию назвали в коридоре, урка угодливо (они умеют, когда надо) сунул туда свою ряжку и быстро тихо ответил "Василий Парфеныч, 1913-го года, село Семидубье, 109-я, один год" - и побежал за вещами. Подлинный Еврашкин зевнул, лег на нары и терпеливо ждал вызова на завтра, и через неделю, и через месяц, а потом осмелился беспокоить корпусного: почему ж его не берут на этап? (А какого-то Звягу каждый день по всем камерам выкликают.) И когда еще через месяц или полгода удосужатся всех прочесать перекличкой по ДЕЛАМ, то останется одно дело Звяги, рецедивиста, двойное убийство и грабеж магазина, 10 лет, - и один робкий арестантик, который выдает себя за Еврашкина, на фотокарточке ничего не разберешь, а есть он Звяга и запрятать его надо в штрафной Ивдельлаг - а иначе надо признаваться, что пересылка ошиблась. (А того Еврашкина, которого послали на этап, сейчас и не узнаешь - куда, списков не осталось. Да он с годичным сроком попал на сельхозкомандировку, расконвоирован, имел зачеты три дня за один или сбежал - и уже давно дома, или верней сидит в тюрьме по новому сроку.) - Попадались чудаки и такие, которые свои малые сроки ПРОДАВАЛИ за один-два килограмма сала. Рассчитывали, что потом все равно разберутся и личность их удостоверят. Отчасти и верно. < Впрочем, как пишет П. Якубович о "сухарниках", продажа сроков бывала и в прошлом веке, это - старый тюремный трюк.>

В годы, когда арестантские дела не имели конечных назначений, пересылки превратились в невольничьи рынки. Желанные гости на пересылках стали покупатели, слово это все чаще слышалось в коридорах и камерах безо всякой усмешки. Как везде в промышленности неусидно стало ждать, что пришлют по разверстке из центра, а надобно засылать своих толкачей и дергателей, так и в ГУЛаге: туземцы на островах вымирали; хоть и не стоили ни рубля, а в счет шли, и надо было самим озаботиться их привозить, чтобы не падал план. Покупатели должны были быть люди сметчивые, глазастые, хорошо смотреть, что берут, и не давать насовать им в числе голов - доходяг и инвалидов. Это были худые покупатели, кто этап отбирал себе по папкам, а купцы добросовестные требовали прогонять перед ними товар живьем и гольем. Так и говорилось без улыбки - товар. "Ну, какой товар привезли?" - спросил покупатель на бутырском вокзале, увидев и рассматривая по статьям семнадцатилетнюю Иру Калину.

Человеческая природа если и меняется, то не на много быстрей, чем геологический облик Земли. И то чувство любопытства, смакования и примеривания, которое ощущали двадцать пять веков назад работорговцы на рынке рабынь, конечно владело и гулаговскими чиновниками в Усманской тюрьме в 1947-м году, когда они, десятка два мужчин в форме МВД, уселись за несколько столов, покрытых простынями (это для важности, иначе все-таки неудобно), а заключенные женщины все раздевались в соседнем боксе и обнаженными и босыми должны были проходить перед ними, поворачиваться, останавливаться, отвечать на вопросы. "Руки опусти!" - указывали тем, кто принимал защитные положения античных статуй (офицеры ведь серьезно выбирали наложниц для себя и своего окружения.)

Так в разных проявлениях тяжелая тень завтрашней лагерной битвы заслоняет новичку-арестанту невинные духовные радости пересыльной тюрьмы.

На две ночи затолкнули к нам в пресненскую камеру спецнарядника, и он лег рядом со мной. Он ехал по спец-наряду, то есть в Центральном Управлении была выписана на него и следовала из лагеря в лагерь накладная, где значилось, что он техник-строитель и лишь как такового его следует использовать на новом месте. Спец-нарядник едет в общих столыпинских, сидит в общих камерах пересылок, но душа его не трепещет: он защищен накладной, его не погонят валить лес.

Жестокое и решительное выражение было главным в лице этого лагерника, отсидевшего уже большую часть своего срока. (Я не знал еще, что такое же точно выражение есть национальный признак островитян ГУЛага. Особи с мягким уступчивым выражением быстро умирают на островах.) С усмешкой, как смотрят на двухнедельных щенят, смотрел он на наше первое барахтанье. Что ждет нас в лагере? Жалея нас, он поучал: - С первого шага в лагере каждый будет стараться вас обмануть и обокрасть. Не верьте никому, кроме себя! Оглядывайтесь: не подбирается ли кто укусить вас. Восемь лет назад вот таким же наивным я приехал в Каргопольлаг. Нас выгрузили из эшелона, и конвой приготовился вести нас: десять километров до лагеря, рыхлый глубокий снег. Подъезжают трое саней. Какой-то здоровый дядя, которому конвой не препятствует, объявляет: "Братцы, кладите вещи, подвезем!" Мы вспоминаем: в литературе читали, что вещи арестантов возят на подводах. Думаем: совсем не так бесчеловечно в лагере, заботятся. Сложили вещи. Сани уехали. Все. Больше мы их никогда не видели. Даже тары пустой.

- Но как это может быть? Что ж, там нет закона?

- Не задавайте дурацких вопросов. Закон есть. Закон - тайга. А правды - никогда в ГУЛаге не было и не будет. Этот каргопольский случай - просто символ ГУЛага. Потом еще привыкайте: в лагере никто ничего не делает даром, никто ничего - от доброй души. За все нужно платить. Если вам предлагают что-нибудь бескорыстно - знайте, что это подвох, провокация. Самое же главное: избегайте общих работ! Избегайте их с первого же дня! В первый день попадете на общие - и пропали, уже навсегда.

- Общих работ?..

- Общие работы - это главные основные работы, которые ведутся в данном лагере. На них работает восемьдесят процентов заключенных. И все они подыхают. Все. И привозят новых взамен - опять на общие. Там вы положите последние силы. И всегда будете голодные. И всегда мокрые. И без ботинок. И обвешены. И обмерены. И в самых плохих бараках. И лечить вас не будут. ЖИВУТ же в лагере только те, кто НЕ на общих. Старайтесь любой ценой - не попасть на общие! С первого дня.

Любой ценой!

Любой ценой?..

На Красной Пресне я усвоил и принял эти - совсем не преувеличенные - советы жестокого спец-нарядника, упустив только спросить: а где же мера цены? Где же край ее?

Глава 3