В машинном отделении 12 page

Ведь мы привыкли под доблестью понимать доблесть только военную (ну, или ту, что в космос летает), ту, что позвякивает орденами. Мы забыли доблесть другую - гражданскую, - а ее-то! ее-то! ее-то! только и нужно нашему обществу! только и нет у нас...

В 1923-м году в Вятской тюрьме эсер Стружинский с товарищами (сколько их? как звали? против чего протестуя?) забарикадировались в камере, облили матрацы керосином и самосожглись, вполне в традиции Шлиссельбурга, чтоб не идти глубже. Но сколько было шума тогда, как волновалось все русское общество! а сейчас ни Вятка не знала, ни Москва, ни история. А между тем человеческое мясо так же потрескивало в огне!

В том состояла и первая соловецкая идея - что вот хорошее место, откуда полгода нет связи с внешним миром. Отсюда - не докричишься, здесь можешь хоть и сжигаться. В 1923 г. заключенных социалистов перевезли сюда из Пертоминска (Онежский полуостров) - и разделили на три уединенных скита.

Вот скит Савватьевский - два корпуса бывшей гостинницы для богомольцев, часть озера входит в зону. Первые месяцы как будто все в порядке: и политрежим, и некоторые родственники добираются на свидание, и трое старост от трех партий только и ведут все переговоры с тюремным начальством. А зона скита - зона свободы, здесь внутри и говорить, и думать, и делать арестанты могут безвозбранно.

Но уже тогда, на заре Архипелага, еще не названные парашами, ползут тяжелые настойчивые слухи: политрежим ликвидируют... ликвидируют политрежим...

И действительно, дождавшись середины декабря, прекращения навигации и всякой связи с миром, начальник соловецкого лагеря Эйхманс < Как похоже на Эйхмана, а?..> объявил: да, получена новая инструкция о режиме. Не все, конечно, отнимают, о нет! - сократят переписку, там что-то еще, а всего ощутимее сегодняшнее: с 20 декабря 1923 года запрещается круглосуточный выход из корпусов, а только в дневное время до 6 вечера.

Фракции решают протестовать, из эсеров и анархистов призываются добровольцы: в первый же запретный день выйти гулять именно с шести вечера. Но у начальника Савватьевского скита Ногтева так чешутся ладони на ружейное ложе, что еще прежде назначенных шести вечера (а может быть часы разошлись? по радио тогда проверки не было) конвоиры с винтовками входят в зону и открывают огонь по законно гуляющим. Три залпа. Шесть убитых, трое тяжело раненных.

На другой день приехал Эйхманс: это печальное недоразумение, Ногтев будет снят (переведен и повышен). Похороны убитых. Хор поет над соловецкой глушью:

"Вы жертвою пали в борьбе роковой..."

(Не последний ли раз еще разрешена эта протяженная мелодия по свежепогибшим?) Взвалили большой валунный камень на их могилу и высекли на нем имена убитых. < В 1925 году камень перевернули и надписи схоронили. Кто там лазит по Соловкам - поищите, посмотрите!>

Нельзя сказать, чтобы пресса скрыла это событие. В "Правде" была заметка петитом: заключенные напали на конвой, и шесть человек убито. Честная газета "Роте фане" описала бунт на Соловках. < Среди эсеров Савватьевского скита был Юрий Подбельский. Он собрал медицинские документы о соловецком расстреле - для опубликования когда-нибудь. Но через год при обыске на Свердловской пересылке у него обнаружили в чемодане двойное дно и выгребли тайник. Так спотыкается русская История...>

Но режим-то отстояли! И целый год никто не заговаривал об его изменении.

Целый 1924-й год, да. А к концу его снова поползли упорные слухи, что в декабре опять собираются вводить новый режим. Дракон уже проголодался, он хотел новых жертв.

И вот три скита социалистов - Савватьевский, Троицкий и Муксалмский, разбросанные даже по разным островам, сумели конспиративно договориться и в один и тот же день все партийные фракции всех трех скитов подали заявления с ультиматумом Москве и администрации Соловков: или до конца навигации всех их отсюда вывезти или оставить прежний режим. Срок ультиматума - две недели, иначе все скиты объявят голодовку.

Такое единство заставляло себя выслушать. Такого ультиматума мимо ушей не пропустишь. За день до срока ультиматума приехал Эйхманс в каждый скит и объявил: Москва отказала. И в назначенный день во всех трех скитах (уже теряющих теперь и связь) началась голодовка (не сухая, воду пили). В Савватии голодало около двухсот человек. Больных освободили от голодовки сами. Врач из своих арестантов каждый день обходил голодающих. Коллективную голодовку всегда трудней держать, чем единоличную: ведь она равняется по самым слабым, а не по самым сильным. Имеет смысл голодать только с безотказной решимостью и так, чтоб каждый хорошо знал остальных лично и был в них уверен. При разных партийных фракциях, при нескольких стах человек неизбежны разногласия, моральные терзания из-за других. После пятнадцати суток в Савватии пришось провести тайное (носили урну по комнатам) голосование: держаться дальше или снимать голодовку?

А Москва и Эйхманс выжидали: ведь они были сыты, и о голодовке не захлебывались столичные газеты, и не было студенческих митингов у Казанского собора. Глухая закрытость уже уверенно формировала нашу историю.

Скиты сняли голодовку. Они ее не выиграли. Но, как оказалось, и не проиграли: режим на зиму остался прежним, только добавилась заготовка дров в лесу, но в этом была и логика. Весной же 1925 года показалось наоборот - что голодовка выиграна: арестантов всех трех голодавших скитов увезли с Соловков! На материк! Уже не будет полярной ночи и полугодового отрыва!

Но был очень суров (по тому времени) принимающий конвой и дорожный паек. А скоро их коварно обманули: под предлогом, что старостам удобно жить в "штабном" вагоне вместе с общим хозяйством, их обезглавили: вагон со старостами оторвали в Вятке и погнали в Тобольский изолятор. Только тут стало ясно, что голодовка прошлой осени проиграна: сильный и влиятельный старостат срезали для того, чтобы завинтить режим у остальных. Ягода и Катанян лично руководили водворением бывших соловчан в стоявшее уже давно, но до сих пор не заселенное тюремное здание Верхне-Уральского изолятора, который таким образом был "открыт" ими весной 1925 года (при начальнике Дуппере) - и которому предстояло стать изрядным пугалом на много десятилетий.

На новом месте у бывших соловчан сразу отняли свободное хождение: камеры взяли на замки. Старост все-таки выбрать удалось, но они не имели права обхода камер. Запрещено было неограниченное премещение денег, вещей и книг между камерами, как раньше. Они перекрикивались через окна - тогда часовой выстрелил с вышки в камеру. В ответ устроили обструкцию - били стекла, портили тюремный инвентарь. (Да ведь в наших тюрьмах еще и задумаешься - бить ли стекла, ведь возьмут и на зиму не вставят, ничего дивного. Это при царе стекольщик прибегал мигом.) Борьба продолжалась, но уже с отчаянием и в условиях невыгодных.

Году в 1928-м (по рассказу Петра Петровича Рубина) какая-то причина вызвала новую дружную голодовку всего Верхне-Уральского изолятора. Но теперь уже не было их прежней строго-торжественной обстановки, и дружеских ободрений, и своего врача. На какой-то день голодовки тюремщики стали врываться в камеры в превосходном числе - и попросту бить ослабевших людей палками и сапогами. Избили - и кончилась голодовка.

***

Наивную веру в силу голодовок мы вынесли из опыта прошлого и из литературы прошлого. А голодовка - оружие чисто-моральное, она предполагает, что у тюремщика не вся еще совесть потеряна. Или что тюремщик боится общественного мнения. И только тогда она сильна.

Царские тюремщики были еще зеленые: если арестант у них голодал, они волновались, ахали, ухаживали, клали в больницу. Примеров множество, но не им посвящена эта работа. Смешно даже сказать, что Валентинову достаточно было поголодать 12 дней - и добился он тем не какой-нибудь режимной льготы, а ПОЛНОГО ОСВОБОЖДЕНИЯ из-под следствия (и уехал в Швейцарию к Ленину). Даже в Орловском каторжном централе голодовщики неизменно побеждали. Они добились смягчения режима в 1912-м; а в 1913-м - дальнейшего, в том числе общей прогулки всех политкаторжан - настолько, очевидно, не стесненной надзором, что им удалось составить и переслать на волю свое обращение "К русскому народу" (это от каторжников централа!), которое и было ОПУБЛИКОВАНО (! да ведь глаза на лоб лезут! кто из нас сумасшедший?) в 1914 году в N 1 "Вестника каторги и ссылки" < Гернет. "История царских тюрем", М., 1963, том V, гл. 8> (а сам Вестник чего стоит? не попробовать ли издавать и нам?). - В 1914 году всего лишь пятью сутками голодовки, правда без воды, Дзержинский и четыре его товарища добились всех своих многочисленных (бытовых) требований. < Там же.>

В те годы кроме мучений голода никаких других опасностей или трудностей голодовка не представляла для арестанта. Его не могли за голодовку избить, второй раз судить, увеличить срок, или расстрелять, или этапировать. (Все это узналось позже.)

В революцию 1905 года и в годы после нее арестанты почувствовали себя настолько хозяевами тюрьмы, что и голодовку-то уже не трудились объявлять, а либо уничтожали казенное имущество (обструкция), либо додумались объявлять забастовку, хотя для узников это, казалось бы, не имеет даже и смысла. Так в городе Николаеве в 1906-м году 197 арестантов местной тюрьмы объявили "забастовку", согласованную, конечно, с волей. На воле по поводу их забастовки выпустили листовки и стали собирать ежедневные митинги у тюрьмы. Эти митинги (а арестанты - само собою из окон без намордников) понуждали администрацию принять требования "бастующих" арестантов. После этого одни с улицы, другие через решетки окон дружно пели революционные песни. Так продолжалось (беспрепятственно! ведь это был год послереволюционной реакции) восемь суток! На девятые же все требования арестантов были удовлетворены! Подобные события произошли тогда и в Одессе, и в Херсоне, и в Елисаветграде. Вот как легко давалась тогда победа!

Интересно бы сравнить попутно, как проходили голодовки при Временном Правительстве, но у тех нескольких большевиков, которые от Июля до Корнилова сидели (Каменев, Троцкий, чуть дольше Раскольников), видимо повода не нашлось голодать.

В 20-х годах бодрая картина голодовок омрачается (то есть, с чьей точки зрения как...) Этот широко известный и, кажется, так славно себя оправдавший способ борьбы перенимают, конечно, не только признанные "политическими", но и не признанные ими - " каэры " (Пятьдесят Восьмая) и всякая случайная публика. Однако что-то затупились эти стрелы, такие пробойные прежде, или их уже на вылете перехватывает железная рука. Правда, еще принимаются письменные заявления о голодовке, и ничего подрывного в них пока не видят. Но вырабатываются неприятные новые правила: голодовщик должен быть изолирован в специальной одиночке (в Бутырках - в Пугачевской башне): не только не должна знать о голодовке митингующая воля, не только соседние камеры, но даже и та камера, в которой голодовщик сидел до сего дня - это ведь тоже общественность, надо и от нее оторвать. Обосновывается мера тем, что администрация должна быть уверена, что голодовка проводится честно - что остальная камера не подкармливает голодовщика. (А как проверялось раньше? По "честному-благородному" слову?..)

Но все ж в эти годы можно было добиться голодовкой хоть личных требований.

С 30-х годов происходит новый поворот государственной мысли по отношению к голодовкам. Даже вот такие ослабленные, изолированные, полуудушенные голодовки - зачем, собственно, государству нужны? Не идеальнее ли представить, что арестанты вообще не имеют своей воли, ни своих решений, - за них думает и решает администрация! Пожалуй, только такие арестанты могут существовать в новом обществе. И вот с 30-х годов перестали принимать узаконенные заявления о голодовках. "Голодовка как способ борьбы больше не существует!" - объявили Екатерине Олицкой в 1932-м году и объявили многим. Власть упразднила ваши голодовки! - и баста. Но Олицкая не послушалась и стала голодать. Ей дали поголодать в своей одиночке пятнадцать суток. Затем взяли в больницу, для соблазна ставили перед ней молоко с сухарями. Однако, она удержалась и на девятнадцатый день победила: получила удлиненную прогулку, газеты и передачи от политического Красного Креста (вот как надо было покряхтеть, чтобы получить эти законные передачи!) А в общем победа - ничтожная, слишком дорого оплачена. Олицкая вспоминает такие вздорные голодовки и у других: чтобы добиться выдачи посылки или смены товарищей по прогулке, голодали по 20 дней. Стоило ли того? Ведь в тюрьме нового типа утраченных сил не восстановишь. Сектант Колосков так вот голодал - и на 25-е сутки умер. Можно ли вообще позволить себе голодать в Тюрьме Нового Типа? Ведь у новых тюремщиков в условиях закрытости и тайны появились вот какие могучие средства против голодовки:

1. Терпение администрации. (Его достаточно мы видели из предыдущих примеров).

2. Обман. Это - тоже благодрая закрытости. Когда каждый шаг разносят корреспонденты, не очень-то обманешь. А у нас - отчего ж и не обмануть? В 1933 году в Хабаровской тюрьме 17 суток голодал С. А. Чеботарев, требуя сообщить семье, где он находится (приехали с КВЖД, и вдруг он "пропал", он беспокоился, что думает жена). На 17-е сутки к нему пришли заместитель начальника краевого ОГПУ Западный и хабаровский крайпрокурор (по чинам видно, что длительные голодовки были не так уж часты) и показали ему телеграфную квитанцию (вот, сообщили жене!) - тем уговорили принять бульон. А квитанция была ложная! (Почему все-таки высокие чины обеспокоились? Не за жизнь же Чеботарева. Очевидно, в первой половине 30-х годов еще была какая-то личная ответственность за затянувшуюся голодовку.)

3. Насильственное искусственное питание. Этот прием взят безусловно из зверинца. И может существовать он - только при закрытости. К 1937 году искусственное питание было уже, очевидно, в большом ходу. Например, в групповой голодовке социалистов ярославском централе ко всем было применено на 15-й день искусственное питание.

В этом действии очень много от изнасилования - да это именно оно и есть: четверо больших мужиков набрасываются на слабое существо и должны лишить одного запрета - всего только один раз лишить, а дальше что с ним будет, - неважно. От изнасилования здесь - и перелом воли: не по твоему будет, а по моему, лежи и подчиняйся. Рот разжимают пластинкой, щель между зубами расширяют, вводят кишку: "Глотайте!" А если не глотаешь - продвигают кишку дальше, и жидкий питательный раствор попадает прямо в пищевод, Еще затем массируют живот, чтобы заключенные не прибег к рвоте. Ощущение: моральной оскверненности, сладости во рту и ликующего всасывающего желудка, до наслаждения приятно.

Наука не застаивалась, и разработаны были также и другие способы кормления: клизмой через задний проход, каплями через нос.

4. Новый взгляд на голодовки: голодовки есть продолжение контрреволюционной деятельности в тюрьме, и должны быть наказуемы новым сроком. Этот аспект обещал породить богатейшую новую ветвь в практике Тюрьмы Нового Типа, но остался больше в области угроз. И не чувство юмора, конечно, его остановило, а пожалуй просто лень: зачем все это, когда есть терпение? Терпение и еще раз терпение сытого перед голодным.

Примерно со средины 1937-го года пришла директива: администрация тюрьмы впредь совсем не отвечает за умерших от голодовки! Исчезла последняя личная ответственность тюремщиков! (Теперь бы уже к Чеботареву крайпрокурор не пришел!..) Больше того: чтоб и следователь не волновался, предложено: дни голодовки подследственного вычеркивать из следственного срока, то есть не только считать, что голодовки не было, но даже - будто заключенный эти дни находился на воле! Пусть единственным ощутимым последствием голодовки будет истощение арестанта!

Это значило: хотите подыхать? Подыхайте!!

Арнольд Раппопорт имел несчастье объявить голодовку в архангельской внутренней тюрьме как раз при приходе этой директивы. Голодовку он держал особенно тяжелую и, казалось бы, тем более значительную - "сухую", тринадцать суток (сравни пять суток такой же голодовки Дзержинского, да в отдельной ли камере? - и полную победу). И за эти тринадцать суток в одиночку, куда его поместили, только фельдшер иногда заглядывал, а не пришел ни врач и никто из админитрации хоть поинтересоваться: чего ж он требует своей голодовкой? Так и не спросили... Единственное внимание, которое ему оказал надзор - тщательно обыскали одиночку, вытряхнули запрятанную махорку и несколько спичек. - А хотел Раппопорт добиться прекращения следовательских издевательств. К голодовке своей он готовился научно: перед тем получив передачу, ел только сливочное масло и баранки, черный же хлеб перестал есть за неделю. Доголодался он до того, что сквозь его ладони просвечивало. Помнит: было очень легкое ощущение и ясность мысли. Добрая улыбчивая надзирательница Маруся как-то вошла в его одиночку и шепнула: "Снимите голодовку, не поможет, так и умрете! Надо было на неделю раньше..." Он послушался, снял голодовку, так ничего и не добившись. Все-таки дали ему горячего красного вина с булочкой, после этого надзиратели на руках отнесли его в общую камеру. Через несколько дней начались опять допросы. (Однако, не совсем уж зря прошла голодовка: понял следователь, что у Раппопорта достаточная воля и готовность к смерти, и следствие помягчело. "А ты, оказывается, волк!" - сказал ему следователь. "Волк" - подтвердил Раппопорт, - "и собакой для вас никогда не буду".)

Еще потом одну голодовку объявил Раппопорт на котласской пересылке, но она прошла скорее в комических тонах. Он объявил, что требует нового следствия, а на этап не идет. На третий день к нему пришли: "Собирайся на этап!" - "Не имеете права! Я - голодающий". Тогда четыре молодца подняли его, отнесли и зашвырнули в баню. После бани так же на руках отнесли его на вахту. Нечего делать, встал Раппопорт и пошел за этапной колонной - ведь сзади уже собаки и штыки.

Вот так Тюрьма Нового Типа победила буржуазные голодовки.

Даже у сильного человека не осталось никакого пути противоборствовать тюремной машине, только разве самоубийство. Но самоубийство - борьба ли это? Не подчинение?

Эсерка Е. Олицкая считает, что голодовку как способ борьбы сильно уронили троцкисты и следовавшие за ними в тюрьмы коммунисты: они слишком легко ее объявляли и слишком легко снимали. Даже, говорит она, И. Н. Смирнов, вождь их, проголодав перед московским процессом четверо суток, быстро сдался и снял голодовку. Говорят, до 1936 г. троцкисты даже принципиально отвергали всякую голодовку против советской власти и никогда не поддерживали голодающих эсеров и с.-д. < Напротив, от с-р и с-д всегда требовали себе поддержки. В карагандо-колымском этапе 1936 г. они называли "предателями и провокаторами" тех, кто отказывался подписать их телеграмму протеста Калинину - " Авангарда революции (= их) на Колыму". (Рассказ Макотинского).>

Пусть оценит история, насколько упрек этот верен или неверен. Однако, и тяжелее никто не заплатил за голодовку, чем троцкисты (к их голодовкам и забастовкам в лагерях мы еще придем в Части 111).

Легкость в объявлении и снятии голодовок вероятно вообще свойственна порывистым натурам, быстрым на проявление чувств. Но ведь такие натуры были и среди старых русских революционеров, были где-нибудь и в Италии, и во Франции, - но нигде ж, ни в России, ни в Италии, ни во Франции не смогли так отповадить от голодовок, как в Советском Союзе, нас. Вероятно, телесных жертв и стойкости духа приложено было к голодовкам во второй четверти нашего века никак не меньше, чем в первой. Однако не было в стране общественного мнения! - и оттого укрепилась Тюрьма Нового Типа, и вместо легко достающихся побед постигали арестантов тяжело зарабатываемые поражения.

Проходили десятилетия - и время делало свое. Голодовка - первое и самое естественное право арестанта, уже и самим арестантам стала она чужда и непонятна, охотников на нее находилось все меньше. Для тюремщиков же она стала выглядеть глупостью или злостным нарушением.

Когда в 1960 году Геннадий Смелов, бытовик, объявил в ленинградской тюрьме длительную голодовку, все-таки как-то зашел в камеру прокурор (а может - общий обход делал) и спросил: "Зачем вы себя мучаете?" Смелов ответил:

- Правда мне дороже жизни!

Эта фраза так поразила прокурора своей бессвязностью, что на следующий же день Смелов был отвезен в ленинградскую спецбольницу (сумасшедший дом) для заключенных. Врач объявила ему:

- Вы подозреваетесь в шизофрении.

***

По виткам рога и уже в узкой части его возвысились бывшие централы, а теперь специзоляторы, к началу 37-го года. Выдавливалась уже последняя слабина, уже последние остатки воздуха и света. И голодовка проредевших и усталых социалистов в штрафном Ярославском изоляторе в начале 37-го года была из последних отчаянных попыток.

Они еще требовали всего, как прежде - и старостата, и свободного общения камер, они требовали, но вряд ли уже надеялись и сами. Пятнадцатидневным голоданием, хоть и законченным кормежкой через кишку, они как будто отстояли какие-то части своего режима: часовую прогулку, областную газету, тетради для записи. Это они отстояли, но тут же отбирали у них собственные вещи и швыряли им единую арестантскую форму специзолятора. И немного прошло еще - отрезали полчаса прогулки. А потом отрезали еще пятнадцать минут.

Это были все одни и те же люди, протягиваемые сковозь череду тюрем и ссылок по правилам Большого Пасьянса. Кто из них десять, кто уже и пятнадцать лет не знал обычной человеческой жизни, и лишь худую тюремную еду да голодовки. Не все еще умерли те, кто до революции привык побеждать тюремщиков. Однако, тогда они шли в союзе со Временем и против слабнущего врага. А теперь против них в союзе были и Время и крепнущий враг. Были среди них и молодые (нам странно это сейчас) - те, кто осознали себя эсерами, эсдеками или анархистами уже после того, как сами партии были разгромлены, не существовали больше - и новопоступленцам предстояло только сидеть в тюрьмах.

Вкруг всей тюремной борьбы социалистов, что ни год то безнадежней, одиночество отсасывалось до вакуума. Это не было так, как при царе: только бы двери тюремные распахнуть - и общество закидает цветами. Они разворачивали газеты и видели, как обливают их бранью, даже помоями (ведь именно социалисты казались Сталину самыми опасными для его социализма) - а народ молчал, и по чему можно было осмелиться подумать, что он сочувствует тем, за кого не так давно голосовал в Учредительное собрание? А вот газеты перестали браниться - настолько уже неопасными, незначащими, даже несуществующими считались русские социалисты. Уже на воле упоминали их только в прошлом и давнопрошедшем времени, молодежь и думать не могла, что еще живые где-то есть эсеры и живые меньшевики. И в череде чимкентской и чердынской ссылки, изоляторов Верхнеуральского и Владимирского - как было не дрогнуть в темной одиночке, уже с намордником, что может быть ошиблись и программа их и вожди, ошибками были и тактика и практика? И все действия свои начинали казаться сплошным бездействием. И жизнь, отданная на одни только страдания - заблуждением роковым.

Их одинокий тюремный бой был, по сути, за всех нас, будущих арестантов (хотя сами они могли и не думать так, не понимать этого), за то, как будем мы потом сидеть и содержаться. И если б они победили, то, пожалуй не было бы ничего того, что потом с нами будет, о чем эта книга, все семь ее частей.

Но они были разбиты, не отстояв ни себя, ни нас.

Сень одиночества распростерлась над ними отчасти и оттого, что в самые первые послереволюционные годы, естественно приняв от ГПУ заслуженное звание политических, они также естественно согласились с ГПУ, что все "направо" от них, < Не люблю я эти "лево" и "право": они условны, перепрокидываются и не содержат сути.> начиная с кадетов, - не политические, а каэры, контры, навоз истории. И страдающие за Христову веру тоже получились каэры. И кто не знает ни "права", ни "лева" (а это в будущем - мы, мы все!) - тоже получатся каэры. Так отчасти вольно, отчасти невольно, обособляясь и чураясь, освятили они будущую Пятьдесят Восьмую, в ров которой и им предстояло еще ввалиться.

Предметы и действия решительно меняют свой вид в зависимости от стороны наблюдения. В этой главе мы описываем тюремное стояние социалистов с их точки зрения - и вот оно освещено трагическим чистым лучом. Но те каэры, которых политы на Соловках обходили пренебреженно, - те каэры вспоминают: " политы? Какие-то они противные были: всех презирают, сторонятся своей кучкой, все свои пайки и льготы требуют. И между собой ругаются непрестанно". - И как не почувствовать, что здесь - тоже правда? И эти бесплодные бесконечные диспуты, уже смешные. И это требование себе пайковых добавок перед толпою голодных и нищих? В советские годы почетное звание политов оказалось отравленным даром. И вдруг возникает еще такой упрек: а почему социалисты, так беззаботно бегавшие при царе - так смякли в советской тюрьме? Где их побеги? Вообще побегов было немало - но кто в них помнит социалиста?

А те арестанты, кто был еще "левее" социалистов - троцкисты и коммунисты, - те в свой черед чурались социалистов как таких же каэров - и смыкали ров одиночества в кольцевой.

Троцкисты и коммунисты, каждые ставя свое направление чище и выше остальных, презирали и даже ненавидели социалистов (и друг друга), сидящих за решетками того же здания, гуляющих в тех же тюремных дворах. Е. Олицкая вспоминает, что на пересылке в бухте Ванино в 37-м году, когда социалисты мужской и женской зон перекрикивались через забор, ища своих и сообщая новости, коммунистки Лиза Котик и Мария Крутикова были возмущены, что таким безответсвенным поведением социалисты могут и на всех навлечь наказания администрации. Они говорили так: "Все наши бедствия - от этих социалистических гадов. - (глубокое объяснение и какое диалектическое!) - Передушить бы их!" - А те две девушки на Лубянке в 1925 году лишь потому пели о сирени, что одна из них была эсерка, а вторая - оппозиционерка, и не могло быть у них общей политической песни, и даже вообще оппозиционерка не должна была соединяться с эсеркой в одном протесте.

И если в царской тюрьме партии часто объединялись для совместной тюремной борьбы (вспомним побег из Севастопольского централа), то в тюрьме советской каждое течение видело чистоту своего знамени в том, чтобы не объединяться с другими. Троцкисты боролись отдельно от социалистов и коммунистов, коммунисты вообще не боролись, ибо как же можно разрешить себе бороться против собственной власти и тюрьмы?

И оттого случилось так, что коммунисты в изоляторах, в срочных тюрьмах были притеснены ранее и жестче других. Коммунистка Надежда Суровцева в 1928 году в Ярославском централе на прогулку ходила в "гусиной" шеренге без права разговаривать, когда социалисты еще шумели в своих компаниях. Уже не разрешалось ей ухаживать за цветами во дворике - цветы остались от прежних арестантов, боровшихся. И газет уже тогда лишили ее. (Зато Секретно-Политический Отдел ГПУ разрешил ей иметь в камере полных Маркса-Энгельса, Ленина и Гегеля.) Свидание с матерью ей дали почти в темноте, и угнетенная мать умерла вскоре (что могла она подумать о режиме, в котором содержат дочь?).

Многолетняя разница тюремного поведения прошла глубоко дальше и в разницу наград: в 37-38-м годах ведь социалисты тоже сидели и тоже получали свои десятки. Но их, как правило, не понуждали к самооговору: ведь они не скрывали своих особенных взглядов, достаточно для осуждения! А у коммуниста никогда нет особенных взглядов - и за что ж его судить, если не выдавить самооговора?

***

Хотя уже разбросался огромный Архипелаг - но никак не хирели и отсидочные тюрьмы. Старая острожная традиция не теряла ретивого продолжения. Все то новое и бесценное, что давал Архипелаг для воспитания масс, еще не была полнота. Полноту давало присоединение ТОНов и вообще срочных тюрем.

Не всякий, поглощаемый великою Машиной, должен был смешиваться с туземцами Архипелага. То знатные иностранцы, то слишком известные лица и тайные узники, то свои разжалованные гебисты - никак не могли быть открыто показываемы в лагерях: их перекатка тачки не оправдывала бы разглашения и морально-политического < Есть такое словечко!.. Небесно-болотный цвет.> ущерба. Так же и социалисты в постоянном бою за свои права никак не могли быть допущены до смешения с массой - но именно под видом их льгот и прав содержимы и удушены отдельно. Гораздо позже, в 50-е годы, как мы еще узнаем, Тюрьмы Особого Назначения понадобятся и для изолирования лагерных бунтарей. В последние годы своей жизни, разочаровавшись в "исправлении" воров, велит Сталин и разным паханам давать тоже тюрзак, а не лагерь. И наконец, приходилось брать на дармовое государственное содержание еще таких арестантов, кто по слабости сразу в лагере умерев, уклонился бы тем самым от отбывания срока. Или еще таких, кто никак не мог быть приспособлен к туземной работе - как слепой Копейкин, 70-летний старик, постоянно сидевший на рынке в городе Юрьевце (Волжском). Песнопения его и прибаутки повлекли 10 лет по КРД, но лагерь пришлось заменить тюремным заключением.