Воровство и возмездие

Мохандас Карамчанд Ганди

МОЯ ЖИЗНЬ

Вступление

Лет пять назад, по настоянию своих ближайших товарищей по работе, я согласился написать автобиографию. Но не успел закончить я первую страницу, как в Бомбее вспыхнули волнения, и я вынужден был работу приостановить. Затем последовали события, которые для меня завершились заключением в тюрьму йервади. Находившийся со мной в тюрьме адвокат Джерамдас советовал мне отложить все прочие дела и закончить автобиографию. Но я ответил, что уже составил себе программу занятий и не могу думать о чем-либо другом, пока она не будет выполнена. Я бы закончил автобиографию, если бы отбыл свой срок полностью, но меня освободили на год раньше. Теперь Свами Ананд повторил это предложение, а так как я закончил историю сатьяграхи в Южной Африке, то решил приняться за автобиографию для «Навадживана». Свами хотелось, чтобы я выпустил автобиографию отдельной книгой, но у меня не было для этого свободного времени: я мог писать лишь по главе в неделю. Для «Навадживана» мне все равно необходимо было что-нибудь писать еженедельно. Почему бы в таком случае не заняться автобиографией? Свами согласился с этим, и я усердно принялся за работу.

Между тем у одного из моих богобоязненных друзей возникли сомнения, которыми он поделился со мной в мой «день молчания».

— Что толкнуло вас на эту авантюру? — спросил он меня. Писание автобиографий — обычай, присущий Западу. Я не знаю ни одного человека на Востоке, который занимался бы этим, за исключением лиц, подпавших под влияние Запада. А о чем вы будете писать? Допустим, завтра вы откажетесь от положений, которые сегодня считаете своими принципами, или в будущем пересмотрите сегодняшние планы. Не окажется ли тогда, что люди, руководствующиеся в своих поступках вашим авторитетным словом, будут введены в заблуждение? Не лучше ли совсем отказаться от этого или хотя бы несколько повременить?

Доводы эти произвели на меня некоторое впечатление. Но я и не собираюсь писать настоящую автобиографию. Просто мне хотелось бы рассказать историю своих поисков истины. А поскольку такие искания составляют содержание всей моей жизни, то рассказ о них действительно будет чем-то вроде автобиографии. Но я не против того, чтобы на каждой странице автобиографии говорилось только о моих исканиях. Я верю или по крайней мере стараюсь верить, что связный рассказ об этом принесет пользу читателю. Мои искания в сфере политики известны теперь не только Индии, но и в какой-то степени всему «цивилизованному» миру. Для меня они не представляют большой ценности. Еще меньшую ценность имеет для меня звание «махатмы», которое я получил благодаря этим исканиям. Это звание часто сильно меня огорчало, и я не помню ни одного случая, когда бы оно порадовало меня. Но мне, разумеется, хотелось бы рассказать об известных лишь мне одному духовных исканиях, в которых я черпал силы для своей деятельности в сфере политики. Если мои искания действительно носят духовный характер, тогда здесь нет места для самовосхваления, и мой рассказ может лишь увеличить мое смирение. Чем больше я размышляю и оглядываюсь на прошлое, тем яснее ощущаю свою ограниченность.

В течение тридцати лет я стремился только к одному — самопознанию. Я хочу видеть бога лицом к лицу, достигнуть состояния мокша. Я живу, двигаюсь и существую только для достижения этой цели. Все, что я говорю и пишу, вся моя политическая деятельность — все направлено к этой цели. Но, будучи убежден, что возможное для одного — возможно для всех, я не держу в тайне свои искания. Не думаю, что это снижает их духовную ценность. Есть вещи, которые известны только тебе и твоему творцу. Их, конечно, нельзя разглашать. Искания, о которых я хочу рассказать, другого рода. Они духовного или скорее морального плана, ибо сущностью религии является мораль.

В своем жизнеописании я буду касаться только тех вопросов религии, которые одинаково понятны и взрослым и детям. Если мне удастся рассказать о них смиренно и бесстрастно, то многие, ищущие истину, почерпнут здесь силы для дальнейшего движения вперед. Я смотрю на свои искания как ученый, который хотя и проводит их весьма точно, тщательно и обдуманно, однако никогда не претендует на окончательность своих выводов и дает большие возможности для размышлений. Я прошел через глубочайший самоанализ, тщательно проверял себя, исследовал и анализировал все психологические моменты. И все же я далек от мысли претендовать на окончательность или непогрешимость своих выводов. Единственное, на что я претендую, сводится к следующему: мне они представляются абсолютно правильными и для данного момента окончательными. Если бы это было не так, я не положил бы их в основу своей деятельности. Но на каждом шагу я либо принимал, либо отвергал их и поступал соответствующим образом. И пока мои действия удовлетворяют мой ум и мое сердце, я должен твердо придерживаться своих первоначальных выводов.

Если бы все сводилось для меня к обсуждению академических принципов, я, разумеется, не стал бы писать автобиографию. Но я ставил себе целью показать практическое применение этих принципов в различных случаях и потому назвал эти главы, к написанию которых я приступаю, «Историей моих поисков истины». Сюда должны войти искания в области применения ненасилия, безбрачия и прочих принципов поведения, которые обычно рассматриваются как нечто отличное от истины. Но для меня истина — главенствующий принцип, включающий множество других принципов. Эта истина есть правдивость не только в словах, но и в мыслях, не только относительная истина наших понятий, но и абсолютная истина, вечный принцип, т. е. бог. Имеется бесконечно много определений бога, ибо проявления его бесчисленны. Они наполняют меня удивлением и благоговейным трепетом и на какоето мгновенье ошеломляют. Но я поклоняюсь богу только как истине. Я еще не нашел его, но ищу. Я готов в своих исканиях пожертвовать всем самым дорогим для меня. Если понадобится жертва, я отдам даже жизнь, думаю, что я готов к этому.

Все же до тех пор, пока я не познал эту абсолютную истину, я должен придерживаться относительной истины в своем понимании ее. Эта относительная истина должнабыть моим маяком и щитом. Хотя путь этот прям и узок, как острие бритвы, для меня он был самым быстрым и легким, Даже мои колоссальные промахи показались мне ничтожными благодаря тому, чтоя строго держался этого пути, Этот путь спас меня от печали, и я продвигался вперед, руководствуясь внутренним светом. Часто на этом пути я видел слабые проблески абсолютной истины, бога, и с каждым днем во мне росло убеждение, что только он один реален, а все остальное нереально. Пусть те, кто захочет, узнают, как во мне росло это убеждение; пусть они, если смогут, разделят со мной мои искания, а также мое убеждение. Во мне зрело все большее убеждение, что все, доступное мне, доступно даже ребенку; я говорю это с полным основанием. Практика этих исканий столь же проста, сколь и трудна. Они могут показаться совершенно недоступными человеку самонадеянному и вполне доступными невинному младенцу. Ищущий истину должен быть смиреннее праха. Мир попирает прах, но ищущий истину должен настолько смириться, чтобы даже прах мог попрать его. И только тогда, а не прежде, он увидит проблески истины. Это становится абсолютно ясно из диалога между Васиштой и Вишвамитрой. Христианство и ислам также полностью подтверждают это.

Если читателю покажется, что в моих словах сквозит гордыня, значит, что-то неверно в моих исканиях и я видел не проблески истины, а всего лишь мираж. Пусть погибнут сотни таких, как я, но восторжествует истина. Даже на волосок не следует отступать от истины, когда судят о таких заблуждающихся смертных, как я.

Я прошу, чтобы никто не считал советы, разбросанные по страницам последующих глав, непререкаемыми. Описываемые мной искания следует рассматривать лишь как иллюстрации. Каждый, ознакомившись с ними, может проводить свои собственные искания в соответствии со своими наклонностями и способностями. Полагаю, что с такой оговоркой предлагаемые мной иллюстрации будут действительно полезны, так как я не собираюсь скрывать или замазывать неприятные вещи, о которых следует говорить. Я надеюсь познакомить читателя со всеми своими ошибками и заблуждениями. Моя задача — описать свои искания в области сатьяграхи, а вовсе не рассказывать о том, какой я хороший. Оценивая самого себя, я постараюсь быть строгим, как истина, и хочу, чтобы другие были такими же. Применяя к себе такое мерило, я подобно Сурдасу могу воскликнуть:

Есть ли на свете негодяй,

Столь порочный и омерзительный, как я?

Я отказался от своего творца,

Настолько я вероломен.

Ибо для меня вечная мука, что я все еще далек от него, который, как я доподлинно знаю, управляет каждым моим вздохом и от которого я веду свое начало. Я знаю, что мои дурные страсти отдаляют меня от него, но я еще не в силах избавиться от них.

Но пора кончать. В следующей главе я приступлю уже к рассказу о своей жизни.

Ашрам, Сабармати

26 ноября 1925 года

М. К. Ганди

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Семья и родные

Ганди принадлежат к касте бания, и некогда, по-видимому, они были бакалейщиками. Но представители трех последних поколений, начиная с моего деда, были премьер-министрами в нескольких княжествах Катхиавара. Мой дед Оттамчанд Ганди, или, как его чаще называли, Ота Ганди, был, по всей вероятности, человеком принципиальным. Государственные интриги заставили его покинуть Порбандар, где он был диваном, и искать убежище в Джунагархе. Там он обычно приветствовал наваба левой рукой. Кто-то, заметив такую явную неучтивость, спросил деда, чем она вызвана. «Правая рука моя принадлежит Порбандару» — ответил он.

Ота Ганди, овдовев, женился вторично. От первой жены у него было четыре сына, от второй — два. Помнится, в детстве я никогда не чувствовал и даже, пожалуй, не знал, что сыновья Ота Ганди были не от одной матери. Пятым из этих шести братьев был Карамчанд Ганди, или Каба Ганди, как его называли, шестым — Тулсидас Ганди. Оба брата, один за другим, занимали пост премьер-министра Порбандара. Каба Ганди — мой отец. Он был членом раджастханского суда. Сейчас этот суд больше не существует, но тогда это был весьма влиятельный орган, разрешавший споры между главами и членами кланов. Каба Ганди был некоторое время премьер-министром в Раджкоте, а затем в Ванканере. До самой смерти он получал пенсию от правительства Раджкота.

Каба Ганди был женат четыре раза. Первые три жены умерли. От первого и второго браков у него остались две дочери. Четвертая жена Путлибай родила ему дочь и трех сыновей. Я был самым младшим.

Отец был предан своему роду, правдив, мужествен и великодушен, но вспыльчив. В известной мере он не мог жить без чувственных наслаждений. В четвертый раз он женился, когда ему было уже за сорок. Он был неподкупен и за свою справедливость пользовался уважением и в семье, и среди чужих. Хорошо известна была его лояльность по отношению к государству Раджкот. Однажды помощник политического агента выразился оскорбительно о раджкотском такорсахибе, у которого отец состоял на службе. На оскорбление отец ответил оскорблением. Агент рассердился и потребовал у Каба Ганди извинения. Отец извиняться не стал и был посажен под арест. Однако, увидев, что Каба Ганди непреклонен, агент через несколько часов велел выпустить его.

Отец никогда не стремился к богатству и оставил нам совсем небольшое состояние.

Он не получил никакого образования, а лишь приобрел большой практический опыт; в лучшем случае он доучился до пятого класса гуджаратской школы. Об истории и географии отец не имел никакого понятия. Но богатый жизненный опыт помогал ему решать самые сложные вопросы и управлять сотнями людей. Он был малообразован и в религиозном отношении, но у него была та религиозная культура, которая свойстственна многим индусам благодаря частому посещению храмов и слушанию религиозных проповедей. На склоне лет он по настоянию ученого брахмана, друга семьи, начал читать «Бхагаватгиту» и во время молитвы ежедневно вслух повторял Еиз flee несколько стихов.

О матери я сохрани воспоминание как о святой женщине Она была глубоко религиозна и не могла даже подумать о еде, не совершив молитвы. Она считала своим долгом ежедневно посещать хавели — храм вишнуитов. Если мне не изменяет память, мать ни разу не пропустила чатурмаса. Она накладывала на себя строжайшие обеты и неукоснительно их выполняла, Помнится, однажды во время чандраяны она заболела, но даже болезнь не помешала ей соблюдать пост. Для нее ничего не стоило поститься два три дня подряд. У нее даже вошло в привычку во время чатурмаса принимать пищу только раз в день. Не довольствуясь этим, во время одного из чатурмасов она постилась через день. В другой раз во время чатурмаса она дала обет не есть, пока не увидит солнца. В такие дни мы, дети, не спускали глаз с неба, чтобы поскорее сообщить матери о появлении солнца. Всем известно, что в сезон дождей солнце очень часто совсем не показывается. Помню, как бывало, мы мчались сломя голову, чтобы сообщить матери о его внезапном появлении. Она прибегала, чтобы самой взглянуть на небо, но солнце уже успевало скрыться, и мать снова лишалась возможности поесть. «Ничего, — бодро говорила она, — бог не пожелал, чтобы я сегодня ела». И возвращалась к своим обязанностям.

Мать была весьма здравомыслящим человеком, она была прекрасно осведомлена о государственных делах, и придворные дамы с уважением отзывались о ее уме. Пользуясь привилегией детского возраста, я часто сопровождал мать во дворец, и до сих пор помню ее оживленные беседы с вдовой — матерью такорсахиба.

Я родился в Порбандаре, или Судамапури, 2 октября 1869 года. Там же провел детство. Помню, как впервые пошел в школу. В школе мне не без труда далась таблица умножения. Тот факт, что из всех воспоминаний в памяти сохранилось лишь воспоминание о том, как я вместе с другими детьми научился давать всевозможные клички нашему учителю, говорит о том, что ум мой тогда был неразвит, а память слаба.

II

Детство

Мне было около семи лет, когда отец переехал из Порбандара в Раджкот, где был назначен членом раджастканского суда. Я поступил в начальную школу. Хорошо помню эти дни и даже имена и привычки учителей, обучавших меня. Но мне почти нечего сказать о своих занятиях там, как и о занятиях в Порбандаре. Вероятно, я был весьма посредственным учеником. Из этой школы я перешел в пригородную, а затем — в среднюю. Мне шел тогда двенадцатый год. Не помню, чтобы я хоть раз солгал учителям или школьным товарищам. Я был очень робок и избегал общества детей. Единственными друзьями были у меня книги и уроки. Прибегать в школу точно к началу занятий и убегать домой, тотчас по окончании их, вошло у меня в привычку. Я в буквальном смысле слова убегал домой, так как терпеть не мог с кем-нибудь разговаривать. Я боялся, как бы надо мной не стали подтрунивать.

В первый же год моего пребывания в средней школе со мной произошел случай на экзамене, о котором стоит рассказать. Инспектор народного образования мр Джайльс производил обследование нашей школы. Чтобы проверить наши познания в правописании, он заставил нас написать пять слов, в том числе слово «котел». Я написал это слово неправильно. Учитель, желая подсказать, толкнул меня ногой. Он хотел, чтобы я списал незнакомое слово у соседа. Но я считал, что учитель находится в классе для того, чтобы не давать вам списывать. Все ученики написали слова правильно. И только я оказался в глупом положении. Позже учитель пытался доказать мне, что я сделал глупость, но это ему не удалось. Я так и не смог постичь искусство «списывания».

Однако этот инцидент нисколько не умалил моего уважения к учителю. По натуре я был слеп к недостаткам старших. Впоследствии я узнал и многие другие недостатки этого учителя, но сохранил к нему уважение, поскольку привык выполнять приказания старших, а не критиковать их.

В моей памяти сохранились еще два случая, относящиеся к тому же времени. В общем, я читать не любил и читал только учебники. Уроки я готовил ежедневно, но лишь для того, чтобы избежать замечаний учителя; да и не хотелось обманывать его. Поэтому часто я делал уроки без всякого интереса. А уж если я даже уроки не готовил должным образом, то нечего и говорить о другом чтении. Но как-то мне попалась книга, приобретенная отцом, — «Шравана питрибакти Натака» (пьеса о преданности Шравана родителям). Я читал ее с неослабевающим интересом. Приблизительно в это же время к нам приехала группа бродячих актеров. В числе прочих представлений они показали сценку, в которой Шраван, направляясь к святым местам, несет на ремнях, перекинутых через плечи, своих слепых родителей. Книга и эта сценка произвели на меня неизгладимое впечатление. «Вот пример, которому ты должен подражать», — сказал я себе. Душераздирающие причитания родителей, оплакивающих смерть Шравана, до сих пор свежи в моей памяти. Трогательная мелодия глубоко взволновала меня, и я исполнил ее на концертино, которое купил мне отец.

Приблизительно в это же время отец разрешил мне посмотреть спектакль драматической труппы. Пьеса называлась «Харишчандра» и совершенно покорила меня. Я мог смотреть ее без конца. Но как часто мне будут разрешать это? Мысль об этом не давала мне покоя, и я сам все время разыгрывал сцены из «Харишчандра». «Почему всем людям не быть такими же правдивыми, как Харишчандра?» Этот вопрос задавал я себе днем и ночью. Следовать истине и пройти через все испытания подобно Харишчандре — таков был мой идеал, навеянный пьесой. Я был убежден в достоверности рассказа о Харишчандре. Одна лишь мысль о нем вызывала у меня слезы. Здравый смысл подсказывает мне теперь, что Харишчандра не мог быть лицом историческим. И все же Харишчандра и Шравана остаются для меня действительно существовавшими людьми, и думаю, что, если бы я перечитал эти пьесы теперь, они произвели бы на меня не менее сильное впечатление.

III

Детский брак

Мне очень не хотелось бы писать эту главу: немало горьких воспоминаний придется воскресить для этого. Но не могу иначе, так как не хочу отступать от истины. Я считаю своей тяжкой обязанностью рассказать о том, как меня в тринадцать лет женили. Когда я смотрю на ребят этого возраста, находящихся на моем попечении, и вспоминаю свой брак, мне становится жаль себя и радостно от сознания того, что их не постигла та же участь. Я не нахожу никаких моральных доводов, которыми можно было бы оправдать столь нелепые ранние браки.

Пусть читатель не заблуждается: меня женили, а не обручили. В Катхиаваре существует два различных обряда — обручение и заключение брака. Обручение — это предварительное обещание родителей мальчика и девочки соединить их браком. Обещание это может быть нарушено. Смерть мальчика не влечет за собой вдовства для девочки. Это соглашение между родителями, и детей оно совершенно не касается. Часто они даже не знают о нем. По-видимому, я был обручен три раза, не зная об этом. Мне сказали, что две девочки, которых для меня выбрали, умерли одна за другой, отсюда я и делаю вывод, что был обручен трижды. У меня сохранилось очень слабое воспоминание о моем обручении в семилетнем возрасте. Не помню, чтобы мне говорили об этом. В этой главе речь пойдет уже о женитьбе, которую я хорошо помню.

Я уже сказал, что нас было три брата. Старший был к тому времени женат. Родители решили женить одновременно моего среднего брата, который был двумя или тремя годами старше меня, двоюродного брата, который был старше меня едва ли на год, и меня. При этом они мало заботились о нашем благополучии и еще меньше — о наших желаниях; принимались во внимание только удобство и экономические соображения — старших.

Браки у индусов — вещь сложная. Очень часто затраты на брачные обряды разоряют родителей жениха и невесты. Они теряют состояние и массу времени. Месяцы уходят на изготовление одежды и украшений, на добывание денег для обедов. Каждый старается перещеголять другого числом и разнообразием предлагаемых блюд. Женщины, обладающие красивыми голосами и совсем безголосые, поют, не давая покоя соседям, до хрипоты, а иногда даже заболевают от этого. Соседи относятся ко всему этому шуму и гаму, ко всей грязи, остающейся после пиршества, совершенно спокойно, потому что знают — придет время и они будут вести себя точно так же. Старшие считали, что лучше покончить со всем этим в один прием: меньше расходов и больше пышности. Можно было тратить деньги не стесняясь, так как расходы предстояло делать не трижды, а один раз. Отец и дядя были уже в преклонном возрасте, а мы были последними детьми, которых предстояло женить. Возможно, им захотелось хорошенько повеселиться напоследок. Из этих соображений и было решено устроить тройную свадьбу.

Как я уже говорил, приготовления к торжеству заняли несколько месяцев. Лишь по этим приготовлениям мы узнали о предстоящем событии. Мне кажется, что для меня оно было связано только с ожиданием новой одежды, барабанного боя, свадебной процессии, роскошных обедов и незнакомой девочки для игры. Плотские желания пришли потом. Опускаю занавес и не буду описывать ощущение стыда, которое я испытал. Расскажу лишь о некоторых подробностях, но сделаю это позднее. Они не имеют отношения к основной идее, ради которой я начал писать книгу.

Итак, я и мой брат были привезены из Раджкота в Порбандар. Финальной драме предшествовали кое-какие любопытные детали (например, наши тела натирали имбирной мазью), но все эти подробности я опускаю.

Мой отец, хотя и занимал пост дивана, все же был слугой, и его зависимое положение усугублялось еще и тем, что он пользовался благосклонностью такорсахиба. Тот до последнего момента не хотел отпускать его. А когда, наконец, согласился, то заказал для отца особую коляску, чтобы сократить путешествие на два дня. Но судьба решила иначе. Порбандар находится в 120 милях от Раджкота, в пяти днях езды на лошадях. Отец проделал этот путь в три дня, но при смене третьих перекладных коляска опрокинулась и отец сильно расшибся. Он приехал весь забинтованный. Вследствие этого и наш и его интерес к предстоящему событию наполовину уменьшился, но церемония все же должна была состояться. Разве можно откладывать свадьбу? Однако детское восхищение свадебной церемонией заставило меня забыть о горе, вызванном несчастным случаем с отцом.

Я был предан своим родителям, но не менее предан и велениям плоти. Лишь впоследствии я понял, что ради родителей следует жертвовать счастьем и всеми удовольствиями. И в наказание за мою жажду удовольствий произошел случай, который до сих пор терзает меня и о котором я расскажу позже. Нишкулананд поет: «Отказ от предмета желаний без отказа от самих желаний бесплоден, чего бы он ни стоил». Когда я пою или слышу эту песню, я вспоминаю о том печальном и неприятном событии и мне делается стыдно. Отец мужественно превозмогал боль и принимал самое деятельное участие в свадьбе. Даже сейчас помню, где он сидел во время свадебных обрядов. Тогда я не предполагал, что со временем буду строго осуждать отца за то, что он женил меня ребенком. Но в тот день все выглядело правильным, необходимым и приятным. Мне и самому очень хотелось, чтобы меня женили. И все, что делал отец, казалось безупречным. Как сейчас помню события того дня: как мы сидим под свадебным балдахином, исполняем саптапади, как мы, молодые муж и жена, кладем друг другу в рот сладкий кансар и как мы начинаем жить вместе. Та первая ночь! Двое невинных детей, бездумно брошенных в океан жизни. Жена брата старательно осведомила меня, как я должен вести себя в первую ночь. Кто наставлял мою жену — не знаю. Я никогда не спрашивал ее об этом, да и теперь не намерен этого делать. Смею уверить читателя, что мы так нервничали, что не могли даже взглянуть друг на друга. Мы, разумеется, были слишком робки. Как заговорить с ней, что сказать? Наставления так далеко не заходили. Да они и не нужны в подобных случаях. Жизненные впечатления, полученные человеком с раннего детства, настолько сильны, что всякие поучения излишни. Постепенно мы стали привыкать друг к другу и свободно разговаривать. Хотя мы были одногодки, я поспешил присвоить себе авторитет мужа.

IV

В роли мужа

В те времена, когда был заключен мой брак, выпускались небольшие брошюрки ценой в одну пайсу или паи (забыл точную цифру). В них говорилось о супружеской любви, бережливости, детских браках и т. п. Я читал их от корки до корки, но тут же забывал все, что мне не нравилось, и принимал к, сведению то, что нравилось. Вменяемая этими брошюрками в обязанность мужу верность жене в течение всей жизни на всегда запечатлелась в моем сердце. К тому же я и сам был страстным поборником правды, и о том, чтобы лгать жене, не могло быть и речи. Да и почти невероятно было, чтобы в таком юном возрасте я мог ей изменят. Но урок верности имел и свою неприятную сторону. «Если я должен быть верен жене, то и жена должна быть верна мне», — думал я. Мысль об этом сделала меня ревнивым мужем. Ее обязанность легко превращалась в мое право требовать от нее абсолютной верности, что вынуждало меня постоянно следить за ней. У меня не было никаких оснований сомневаться в верности жены, но ревность слепа ко всем доводам. Я следил за каждым ее шагом, она не смела выйти из дома без моего разрешения. Это сеяло семена раздора между нами. Налагаемый мной запрет был фактически чем-то вроде тюремного заключения, но не такой девочкой была Кастурбай, чтобы легко подчиниться подобным требованиям. Она желала ходить, куда хочет и когда хочет. Чем больше я ей запрещал, тем больше она себе позволяла и тем больше я злился. Мы, женатые дети, сплошь и рядом отказывались разговаривать друг с другом. Думаю, что Кастурбай не обращала внимания на мои запреты без всякой задней мысли. Какие запреты могла нарушить простодушная девочка тем, что уходила в храм или к подругам? И если я имел право запрещать ей что-либо, то разве у нее не было такого же права? Сейчас мне все это совершенно ясно. Но тогда я считал, что должен поддерживать свой авторитет мужа!

Пусть, однако, читатель не думает, что наша жизнь была сплошным мучением. Все мои строгости проистекали от любви. Я хотел сделать свою жену идеальной. Я поставил целью заставить ее вести чистую жизнь, учиться тому, чему учился сам, жить и мыслить одинаково со мной. Не знаю, стремилась ли к этому и Кастурбай. Она была неграмотна. От природы она была простой, независимой, настойчивой и, по крайней мере со мной, сдержанной. Собственное невежество не беспокоило ее, и не помню, чтобы мои занятия когдалибо побудили ее тоже заниматься. Поэтому я думаю, что был одинок в своем стремлении к знаниям. Вся моя страсть сосредоточилась на одной женщине, и я требовал, чтобы мне платили тем же. Но даже без взаимности наша жизнь не могла быть сплошным страданием, ибо по крайней мере с одной стороны здесь действительно была любовь.

Должен сказать, что я был страстно влюблен в нее. Даже в школе я постоянно думал о ней. Мысль о предстоящей ночи и свидании не покидала меня. Разлука была невыносима. Своей болтовней я не давал ей спать до глубокой ночи. Если бы при такой всепожирающей страсти у меня не было сильно развито чувство долга, я, наверно, стал бы добычей болезни и ранней смерти или влачил бы жалкое существование. Но я должен был каждое утро выполнять свои обязанности, а обманывать я не мог. Это и спасло меня от многих напастей.

Я уже сказал, что Кастурбай была неграмотна. Мне очень хотелось обучить ее, но страстная любовь не оставляла времени для этого. К тому же обучать ее приходилось против ее воли и только ночью, В присутствии старших я не осмеливался не только разговаривать, но даже встречаться с ней. В Катхиаваре существовал и до известной степени существует и теперь бессмысленный и варварский обычай укрываться пардой. Обстоятельства, следовательно, не благоприятствовали нам. Должен поэтому признаться, что мои усилия обучить Кастурбай в дни юности были безуспешны. А когда я, наконец, очнулся и сбросил оковы похоти, меня уже влекла общественная деятельность, и свободного времени оказалось мало. Не удалась также и моя попытка обучить ее с помощью частных учителей. В результате Кастурбай и сейчас с трудом выводит буквы и говорит только на простонародном гуджарати. Уверен, что она стала бы образованной женщиной, если бы моя любовь к ней была совершенно свободна от вожделения. Мне удалось бы тогда преодолеть ее отвращение к занятиям. Я знаю, что для чистой любви нет ничего невозможного.

Я уже упомянул об одном обстоятельстве, которое более или менее уберегло меня от разрушительного действия страсти. Следует отметить еще и другое. Многочисленные примеры убедили меня, что бог неизменно спасает тех, кто чист в своих побуждениях. Наряду с жестоким обычаем детских браков в индусском обществе существует другой обычай, до известной степени ослабляющий пагубные последствия первого. Родители не разрешают молодой чете долго оставаться вместе. Ребенок-жена большую часть времени проводит в доме своего отца. Так, в возрасте от 13 до 18 лет мы были вместе в общей сложности не более трех лет. Не проходило и шести месяцев, чтобы родители жены не приглашали ее к себе. В те дни подобные приглашения были очень неприятны, но они спасли нас обоих. Восемнадцати лет я уехал в Англию. Это означало длительную и благодетельную для нас разлуку. Но и после моего возвращения из Англии мы не оставались вместе более полугода, так как мне приходилось метаться между Раджкотом и Бомбеем. Потом меня пригласили в Южную Африку. Но к тому времени я уже в значительной степени освободился от чувственных вожделений.

V В средней школе

Я уже говорил, что ко времени женитьбы учился в средней школе. Все мы, трое братьев, учились в одной школе. Старший опередил меня на несколько классов, а брат, который женился одновременно со мной, — всего на один класс. Из-за женитьбы мы потеряли целый год. На брате женитьба сказалась еще пагубнее, чем на мне: он в конце концов совсем бросил учение. Одному небу известно, скольких юношей постигает та же участь. Ведь только в современном нам индусском обществе учение в школе сочетается с супружеством.

Мои занятия продолжались. В средней школе меня не считали тупицей. Я всегда пользовался расположением учителей. Родители ежегодно получали свидетельства о моих успехах в науках и поведении. У меня не бывало плохих отметок. Второй класс я окончил даже с наградой, в пятом и шестом классах получал стипендию: скачала — четыре, а потом — десять рупий. Они доставались мне скорее по счастливой случайности, чем за какие-либо особые заслуги. Дело в том, что стипендию давали не всем, а только лучшим ученикам из округа Сорат в Катхиаваре. В классе из 40–50 учеников было, конечно, не так уж много мальчиков из Сората.

Насколько помню, сам я был не очень хорошего мнения о своих способностях. Я обычно удивлялся, когда получал награды или стипендии. При этом я был крайне самолюбив: малейшее замечание вызывало у меня слезы. Для меня было совершенно невыносимо получать выговоры, даже если я заслуживал их. Помню, как однажды меня подвергли телесному наказанию. На меня подействовала не столько физическая боль, сколько то, что наказание оскорбляло мое достоинство. Я горько плакал. Я был тогда в первом или во втором классе.

Такой же случай произошел, когда я учился в седьмом классе. Директором школы был тогда Дорабджи Эдульджи Гими. Он пользовался популярностью среди учеников, так как умел поддерживать дисциплину и был хорошим преподавателем, прекрасно владевшим методикой. Он ввел для учеников старших классов гимнастику и крикет как обязательные предметы. И то и другое мне не нравилось. Я ни разу не занимался гимнастикой и не играл в крикет или футбол, пока они не стали обязательными предметами. Одной из причин, по которой я уклонялся от игр, была моя робость. Теперь я вижу, что был неправ: у меня было тогда ложное представление, будто гимнастика не имеет отношения к образованию. Теперь я знаю, что физическому воспитанию должно уделять не меньше внимания, чем умственному.

Должен отметить, что, отказываясь от гимнастики и игр, я нашел им не такую уж плохую замену. Я прочел где-то о пользе длительных прогулок на свежем воздухе, и это понравилось мне. Я приучил себя много ходить и до сих пор сохранил эту привычку. Она закалила мой организм.

Причиной моей неприязни к гимнастике было также страстное желание ухаживать за отцом. Как только занятия кончались, я мчался домой и принимался прислуживать ему. Обязательные физические упражнения мешали мне в этом, и я попросил м-ра Гими освободить меня от гимнастики, чтобы иметь возможность прислуживать отцу. Но он не слушал меня. Однажды в субботу занятия у нас были утром, а на гимнастику я должен был вернуться к четырем часам. Часов у меня не было, а облака, закрывшие солнце, ввели меня в заблуждение. Когда я пришел, все мальчики уже разошлись. На следующее утро м-р Гими, просматривая список, увидел, что я отсутствовал. Он спросил меня о причине, и я объяснил, как это случилось. Но он не поверил и приказал заплатить штраф — одну или две ана (не помню уже, сколько именно). Меня заподозрили во лжи. Это глубоко огорчило меня. Чем могу я доказать свою невиновность? Выхода не было. Потрясенный до глубины души, я горько плакал и понял, что правдивый человек должен быть внимателен и аккуратен. Это был первый и последний случай моего беспечного поведения в школе. Насколько помню, мне удалось все-таки доказать свою правоту, и штраф с меня сняли. Было, наконец, получено и освобождение от гимнастики. Отец сам написал директору о том, что я нужен ему дома сразу после занятий в школе.

Если отказ от гимнастики не причинил мне вреда, то за другие упущения я расплачиваюсь до сих пор. Не знаю, откуда я взял, что хороший почерк вовсе не обязателен для образованного человека, и придерживался этого мнения до тех пор, пока не попал в Англию. Впоследствии, особенно в Южной Африке, я увидел, какой прекрасный почерк у адвокатов и вообще у молодых людей, родившихся и получивших образование в Южной Африке. Мне было стыдно, и я горько раскаивался в своей небрежности. Я понял, что плохой почерк — признак недостаточного образования. Впоследствии я пытался исправить свой почерк, но было поздно. Пусть мой пример послужит предостережением для юношей и девушек. Я считаю, что детей сначала следует учить рисованию, а потом уже переходить к написанию букв. Пусть ребенок выучит буквы, наблюдая различные предметы, такие, как цветы, птицы и т. д., а чистописанию пусть учится, только когда сумеет изображать предметы. Тогда он будет писать уже хорошо натренированной рукой.

Мне хотелось бы рассказать еще о двух событиях своей школьной жизни. Из-за женитьбы я потерял год, к учитель хотел, чтобы я наверстал упущенное и перепрыгнул через класс. Такие привилегии обычно предоставлялись прилежным ученикам. Поэтому в третьем классе я учился только шесть месяцев и после экзаменов, за которыми последовали летние каникулы, был переведен в четвертый. Начиная с этого класса большинство предметов преподавалось уже на английском языке, и я не знал, что делать. Появился новый предмет — геометрия, в котором я был не особенно силен, а преподавание на английском языке еще более затрудняло его усвоение. Учитель объяснял прекрасно, но я не успевал следить за его рассуждениями. Часто я терял мужество и думал о том, чтобы вернуться в третий класс: я чувствовал, что взял на себя непосильную задачу, уложив два года занятий в один. Но такой поступок опозорил бы не только меня, но и учителя, который рекомендовал меня для перехода в следующий класс, рассчитывая на мое усердие. Боязнь этого двойного позора заставила меня остаться на месте. Но когда я ценой больших усилий добрался до 13-й теоремы Эвклида, то вдруг понял, что все чрезвычайно просто. Предмет, требовавший лишь чистой и простой способности рассуждать, не мог быть трудным. С этого времени геометрия стала для меня легким и интересным предметом.

Более трудным оказался санскритский язык. В геометрии нечего было запоминать, а в санскрите, как мне казалось, все надо было заучивать наизусть. Этот предмет мы начали изучать тоже с четвертого класса. В шестом классе, я совсем упал духом. Учитель был очень требователен и, на мой взгляд, слишком утруждал учеников. Между ним и преподавателем персидского языка было нечто вроде соперничества. Учитель персидского был человек весьма снисходительный. Мальчики говорили, что персидский язык очень легок, а преподаватель хороший и внимателен к ученикам. «Легкость» соблазнила меня, и в один прекрасный день я очутился в классе персидского языка. Учитель санскрита сильно огорчился. Он подозвал меня к себе и сказал:

Как ты мог забыть, что ты сын отца, исповедующего вишнуизм? Неужели ты не хочешь изучить язык своей религии? Если ты столкнулся с трудностями, то почему не обратился ко мне? Я прилагаю все силы, чтобы научить вас, школьников, санскриту. Если ты продолжишь свои занятия, то найдешь в санскрите много интересного и увлекательного. Не падай духом и приходи снова в класс санскритского языка.

Доброта его смутила меня. Я не мог пренебречь вниманием учителя и теперь вспоминаю Кришнашанкара Пандья не иначе, как с благодарностью. Мне было бы трудно изучать наши священные книги, если бы я не усвоил тогда основы санскрита, хотя бы и в скромном объеме. Глубоко сожалею, что не изучил этот язык более основательно. Впоследствии я пришел к убеждению, что все дети индусов, мальчики и девочки, должны хорошо разбираться в санскрите.

Я считаю, что во всех индийских средних школах надо, кроме родного языка, преподавать хинди, санскрит, персидский, арабский и английский. Пугаться этого длинного перечня не следует. Если бы у нас преподавание было более систематическим и не велось на иностранном языке, уверен, что изучение всех этих языков было бы удовольствием, а не утомительной обязанностью. Твердое знание одного языка в значительной степени облегчает изучение других.

В сущности, хинди, гуджарати и санскрит можно рассматривать как один язык, так же как персидский и арабский. Хотя персидский принадлежит к арийской, а арабский — к семитической группе языков, между ними существует тесное родство, так как оба они развивались в период складывания ислама. Урду я не считаю языком особым, так как он воспринял грамматику хинди, а в его словарном составе преобладающей является персидская и арабская лексика. Тот, кто хочет хорошо знать урду, должен знать персидский и арабский, так же, как тот, кто хочет овладеть гуджарати, хинди, бенгали или маратхи, должен изучить санскрит.

VI

Трагедия

Из немногих друзей по средней школе особенно близки мне были двое. Дружба с одним из них оказалась недолговечной, но не по моей вине. Этот друг отошел от меня, потому что я сошелся с другим. Вторую дружбу я считаю трагедией своей жизни. Она продолжалась долго. Я завязал ее, поставив себе целью исправить друга.

Друг этот был сначала приятелем моего старшего брата. Они были одноклассниками. Я знал его слабости, но считал верным другом. Мать, старший брат и жена предупреждали меня, что я попал в плохую компанию. Я был слишком самолюбивым, чтобы внять предостережениям жены. Но я не осмеливался противиться матери и старшему брату. Тем не менее я возражал им:

Я знаю его слабости, о которых вы говорите, но вы не знаете его достоинств. Он не может сбить меня с пути, так как я сблизился с ним, чтобы исправить его. Я уверен, что он будет прекрасным человеком, если изменит свое поведение. Прошу вас обо мне не беспокоиться.

Не думаю, чтобы это удовлетворило их, но они приняли мои объяснения и оставили меня в покое.

Впоследствии я понял, что просчитался. Исправляющий никогда не должен находиться в слишком близких отношениях с исправляемыми. Истинная дружба есть родство душ, редко встречающееся в этом мире. Дружба может быть длительной и ценной только между одинаковыми натурами. Друзья влияют один на другого. Следовательно, дружба вряд ли допускает исправление. Я полагаю, что вообще необходимо избегать слишком большой близости: человек гораздо быстрее воспринимает порок, чем добродетель, А тот, кто хочет быть в дружбе с богом, должен оставаться одиноким или сделать своими друзьями всех. Может быть, я ошибаюсь, но мои попытки завязать с кемнибудь тесную дружбу оказались тщетными.

Когда я впервые столкнулся с этим другом, волна «реформ» захлестнула Раджкот. Он сообщил мне, что многие наши учителя тайком едят мясо и пьют вино. Он назвал многих известных в Раджкоте лиц, которые делали то же самое в компании с ними, а также нескольких учащихся средней школы.

Я удивился и огорчился. Я спросил своего друга о причине такого явления, и он объяснил мне это так:

Мы — слабый народ потому, что не едим мяса. Англичане питаются мясом, и потому они способны управлять нами.

Ты ведь видел, какой я крепкий и как быстро бегаю. Это потому, что я ем мясо. У тех, кто питается мясом, никогда не бывает нарывов и опухолей, а если и бывают, то они быстро проходят. Ведь не дураки же наши учителя и другие известные в городе лица, питающиеся мясом. Им известны преимущества мясной пищи. Ты должен последовать их примеру. Ничего не стоит попробовать. Попробуй, и сам увидишь, какую силу дает мясо.

Все эти соображения в пользу употребления в пищу мяса были высказаны не сразу. Они отражают лишь сущность множества тщательно продуманных доводов, которыми мой друг время от времени старался воздействовать на меня. Мой старший брат уже пал, почему и поддерживал доводы друга. Я действительно выглядел слабосильным рядом с братом и приятелем. Оба они были крепче, сильнее и смелее меня. Меня совершенно околдовала ловкость моего друга. Он мог бегать на большие расстояния и удивительно быстро. Он хорошо прыгал в высоту и в длину, мог вынести любое телесное наказание. Он часто хвастал передо мной своими успехами и ослеплял меня ими, потому что нас всегда ослепляют в других качества, которыми мы сами не обладаем. Все это вызывало во мне сильное желание подражать ему. Я плохо прыгал и бегал. Почему бы и мне не стать таким же сильным и ловким, как он?

Кроме того, я был трусом. Я боялся воров, привидений и змей. Я не решался выйти ночью издому. Темнота приводила меня в ужас. Я не мог спать в темноте, мне казалось, что привидения подкрадываются ко мне с одной стороны, воры — с другой, змеи — с третьей. Поэтому я спал только при свете. Разве мог я рассказать о своих страхах жене, спавшей со мной рядом? Она уже не была ребенком, она вступила на порог юности. Я знал, что она смелее меня, и мне было стыдно. Она не боялась ни привидений, ни змей. Она могла пойти в темноте куда угодно. Друг же знал о моих слабостях. Он рассказывал, что может брать в руки живых змей, не боится воров и не верит в привидения. И все это потому, что он ест мясо.

Среди школьников было распространено плохонькое стихотворение гуджаратского поэта Нармада:

Смотри на могучего англичанина:

Он правит маленьким индийцем,

Потому что, питаясь мясом,

Он вырос в пять локтей,

Оно произвело на меня соответствующее впечатление. Я был сражен. Мне стало казаться, что мясо сделает меня сильным и смелым, и если вся страна начнет питаться мясом, мы одолеем англичан.

День для опыта был, наконец, назначен. Его нужно было провести тайком. Ганди поклонялись Вишну, а мои родители были особенно ревностными вишнуитами, Они регулярно посещали хавели. Нашему роду принадлежали даже собственные храмы. В Гуджарате был силен джайнизм. Его влияние чувствовалось повсюду и при всяких обстоятельствах. Нигде в Индии и даже за ее пределами не наблюдается такого отвращения к мясной пище, как среди джайнов и вишнуитов Гуджарата. Я вырос и воспитывался в этих традициях. Кроме того, я был очень предан родителям, и я понимал, что они будут глубоко потрясены, если узнают, что я ел мясо. К тому же любовь к истине заставляла меня быть чрезвычайно осторожным. Не могу сказать, чтобы я не понимал, что шел на обман родителей, собираясь питаться мясом. Но мой разум был всецело поглощен «реформой». О возможности полакомиться я и не думал и даже не знал, что мясо очень вкусное. Я хотел быть сильным и смелым и желал видеть такими же своих соотечественников, чтобы мы могли побороть англичан и освободить Индию. Слова «сварадж» я тогда еще не слыхал, но знал, что такое свобода. Меня ослепляло безумное увлечение «реформой», и я убедил себя, что, скрыв свои поступки от родителей, я не погрешу против истины, если все действительно останется в тайне.

VII

Трагедия

(продолжение)

Решительный день настал. Трудно передать мое тогдашнее состояние. С одной стороны, я был охвачен фанатическим стремлением к «реформе», с другой — меня увлекала новизна положения — сознание, что я делаю решительный шаг в жизни. Вместе с тем я сгорал со стыда изза тоге, что принимался за это тайно, как вор. Не могу сказать, какое чувство преобладало. Мы нашли укромный уголок на берегу реки, и там впервые в жизни я увидел мясо. Был также и хлеб из булочной, которого я никогда не пробовал. Козлятина была жесткой, как подошва. Я просто не мог ее есть. Я ослабел и должен был отказаться от еды.

Ночь я провел очень скверно. Меня мучили кошмары. Едва я засыпал, как мне начинало казаться, что в моем желудке блеет живая коза, и я вскакивал, мучимый угрызениями совести. Но тут я вспоминал, что есть мясо мне повелевает долг, и тогда становилось легче.

Мой друг был не из тех, кто быстро сдается. Он стал приготовлять изысканные мясные блюда в приятной сервировке.

Мы ели их уже не в укромном местечке на берегу реки, а в ресторане правительственного здания, где стояли столы и стулья. Мой приятель сумел здесь договориться с главным поваром.

Эта приманка сделала свое дело. Я поддался соблазну, поборол свое отвращение к хлебу, справился с жалостью к козам и пристрастился, если не к самому мясу, то, во всяком случае, к мясным блюдам. Так продолжалось около года. Но пиршеств этих в общей сложности было не более шести, так как в правительственное здание пускали не каждый день, и, кроме того, было просто затруднительно часто заказывать дорогие мясные блюда. У меня не было денег, чтобы платить за «реформу». Моему другу постоянно приходилось изыскивать для этого средства. Я не знаю, где он их брал. Но он их доставал, так как твердо решил приучить меня к мясу. Однако, видимо, и его возможности были ограничены, поэтому пиршества устраивались через большие промежутки времени.

В те дни, когда я принимал участие в этих тайных пиршествах, я не обедал дома. Мать звала меня и хотела знать причину моего отказа. Я обычно отвечал ей: «У меня сегодня нет аппетита, что-то неладно с желудком». Придумывая отговорки, я испытывал угрызения совести, так как сознавал, что лгу и притом лгу матери. Я знал также, что если мать с отцом узнают о том, что я ем мясо, они будут глубоко потрясены. Мысль об этом терзала мое сердце.

Поэтому я сказал себе: «Хотя есть мясо, конечно, нужно и провести в нашей стране реформу питания необходимо, все же лгать отцу и матери еще хуже, чем есть мясо. Следовательно, пока живы родители, надо от мяса отказаться. Когда их не станет и я буду свободным, я буду открыто есть мясо, а пока воздержусь».

О своем решении я сообщил другу и с тех пор ни разу не прикоснулся к мясу. Мои родители так и не узнали, что два их сына ели мясо.

Я отказался от мяса, руководствуясь лишь чистым побуждением не лгать родителям. Но с другой я не порвал. Мое стремление исправить его оказалось для меня гибельным, но я этого совершенно не замечал.

Дружба с ним однажды чуть не довела меня до измены жене. Я спасся чудом. Друг повел меня в публичный дом. Он дал мне необходимые разъяснения. Все было предусмотрено, даже счет был оплачен. Я направился прямо в объятия греха, но бог в своей безграничной милости спас меня от меня самого. Я внезапно оглох и ослеп в этом прибежище порока.

Я сел около женщины на ее постель и молчал. Ей это, конечно, надоело, и, осыпав меня бранью и оскорблениями, она указала на дверь. Тогда я почувствовал, что мое мужское достоинство унижено, и готов был провалиться сквозь землю от стыда. Но впоследствии я не переставал благодарить бога за то, что он спас меня. У меня было в жизни еще четыре подобных злоключения, и каждый раз меня спасала моя счастливая судьба, а не какое-либо усилие с моей стороны. С чисто этической точки зрения эти случаи необходимо рассматривать как моральное падение. Налицо было плотское желание, а это равносильно действию. Но с точки зрения обычной морали человек, физически устранившийся от греха, считается спасенным. И я был спасен именно в этом смысле. В некоторых случаях человеку удается избежать греха в силу счастливой случайности. Как только человек вновь обретает способность истинного познания, он благодарит божественное милосердие за то, что ему удалось избежать грехопадения. Как известно, человек часто подвергается искушению, как бы он ни старался противостоять ему. Мы знаем также, что очень часто провидение вмешивается и спасает его вопреки его желанию. Как все это происходит, в какой степени человек свободен и в какой степени он жертва стечения обстоятельств, в каких пределах имеет место свободное волеизъявление и когда на сцене появляется судьба — все это тайна и останется тайной.

Однако продолжим наше повествование. Но и это не открыло мне глаза на порочность моего друга. Мне пришлось пережить еще более горькие разочарования, пока, наконец, мои глаза по-настоящему раскрылись, ибо я наглядно убедился в некоторых его недостатках, о которых даже и не подозревал. О них я расскажу дальше, так как наше повествование ведется в хронологическом порядке.

Должен отметить еще один факт, относящийся к тому же периоду. Безусловно, одной из причин моих разногласий с женой была дружба с этим человеком. Я был верным и в то же время ревнивым мужем. Друг же всячески раздувал пламя моей подозрительности по отношению к жене. Я не сомневался в его искренности, и я никогда не прощу себе страданий, которые я причинял жене, действуя по его наущению. Вероятно, только жена индуса может вынести такие испытания. Поэтому я привык смотреть на женщину как на воплощение терпения.

Несправедливо заподозренный слуга может бросить работу, сын при подобных обстоятельствах может покинуть дом отца, друг порвать дружбу. Жена же, если она и заподозрит мужа, будет молчать, но если он заподозрит ее, — она погибла. Куда она пойдет? Жена индуса не может требовать развода в судебном порядке. Закон ей не поможет. И потому я не могу забыть и простить себе, что доводил жену до отчаяния, Яд подозрений исчез только тогда, когда я понял ахиысу во всех ее проявлениях. Я постиг все величие брахмачария и понял, что жена не раба, а товарищ и помощник мужа, призванный делить с ним поровну все радости и печали. Как и муж, жена имеет право идти собственным путем. Когда я вспоминаю эти мрачные дни сомнений и подозрений, меня охватывает гнев. Я презираю себя за безумие и похотливую жестокость, за слепую преданность другу.

VIII

Воровство и возмездие

Должен поведать еще о нескольких случаях своего, падения, относящихся к периоду, когда я ел мясо, и до того, то есть еще до своей женитьбы или вскоре после нее.

Вместе с одним из своих родственников я пристрастился к курению. Нельзя сказать, чтобы курение или запах сигарет доставляли нам удовольствие. Просто нам нравилось пускать облака дыма изо рта. Дядя мой курил, и мы решили, что должны последовать его примеру, а так как денег у нас не было, мы стали подбирать брошенные дядей окурки.

Но не всегда можно было найти окурки и, кроме того, в них почти нечего было докуривать. Тогда мы стали красть у слуги медяки из его карманных денег и покупать на них индийские сигареты. Но где их хранить? Мы не смели, конечно, курить в присутствии старших. Несколько недель мы обходились ворованными медяками. Тем временем мы прослышали, что стебли какого-то растения обладают пористостью и их можно курить, как сигареты. Мы достали их и начали курить.

Но этого было мало. Нам хотелось независимости. Казалось невыносимым, что ничего нельзя предпринять без разрешения старших. Недовольство наше в конце концов достигло такой степени, что мы решили покончить самоубийством.

Но как это сделать? Где достать яд? Где-то прослышав, что семена датуры действуют как сильный яд, мы отправились в джунгли и набрали их. Самым подходящим временем для свершения нашего дела нам казался вечер. Мы пошли в Кедарджи мандир, положили гхи в храмовый светильник, совершили даршан и стали искать укромный уголок. Но вдруг мужество нас покинуло. А что, если мы умрем не сразу? Да и что хорошего в том, чтобы самим убить себя? Не лучше ли примириться с отсутствием независимости? Но мы все-таки проглотили по два-три зерна, не отважившись на большее. Мы оба побороли свой страх перед смертью и решили отправиться в Рамаджи мандир, чтобы успокоиться и отогнать от себя мысль о самоубийстве.

Я понял, что гораздо легче задумать самоубийство, чем совершить его, И с тех пор, когда мне приходилось слышать угрозу покончить с собой, это не производило на меня почти никакого впечатления.

Эпизод с самоубийством закончился тем, что мы оба перестали подбирать окурки и красть медяки у прислуги для покупки сигарет.

Желания курить не появилось у меня и тогда, когда я стал взрослым. Привычку эту считаю варварской, нечистой и вредной. Я никогда не понимал, почему во всем мире существует такое увлечение курением: Я не могу путешествовать, если в куле много курящих — задыхаюсь.

Но я совершил еще более серьезную кражу несколько позже. Медяки я воровал в двенадцать-тринадцать лет. Следующую кражу я совершил в пятнадцать лет. На этот раз я украл кусочек золота из запястья своего брата, того самого, который ел мясо. Брат как-то задолжал 25 рупий. Он носил на руке тяжелое золотое запястье. Вынуть кусочек золота из него было совсем нетрудно.

Мы так и сделали, и долг был погашен. Но меня стала мучить совесть. Я дал себе слово никогда больше не красть и решил признаться во всем отцу. Однако у меня не хватало смелости заговорить с ним об этом. Не то, чтобы я очень боялся побоев. Нет. Я не помню, чтобы отец бил кого-нибудь из нас. Я боялся огорчить его. Но я чувствовал, что рискнуть необходимо, что нельзя очиститься без чистосердечного признания.

Наконец, я решил покаяться письменно, вручить это покаяние отцу и попросить прощения. Я написал покаяние на листе бумаги и отдал отцу. В этой записке я не только сознался в своих грехах, но и просил назначить мне соответствующее наказание. Заканчивал я письмо просьбой, чтобы он не сам наказывал меня. Я обещал никогда больше не красть.

Дрожа, я передал свою исповедь отцу. Он был тогда болен — у него был свищ, и он вынужден был лежать. Постелью ему служили простые деревянные нары. Я отдал ему записку и сел напротив.

Отец прочел мое письмо и заплакал. Жемчужные капли катились по его щекам и падали на бумагу. На минуту он в задумчивости закрыл глаза, потом разорвал письмо. Читая письмо, он сидел, теперь снова лег. Я тоже громко зарыдал, Я видел, как страдает отец. Будь я художником, я и сегодня мог бы нарисовать эту картину — так жива она в моей памяти.

Жемчужные капли любви очистили мое сердце и смыли грех. Только тот, кто пережил такую любовь, знает, что это такое. Как говорится в молитве:

Только тот,

Кто пронзен стрелами любви,

Знает ее силу.

Для меня это был предметный урок по ахимсе. В то время я видел в происходившем только проявление отцовской любви, но сегодня я знаю, что это была настоящая ахимса. Когда ахимса бывает всеобъемлющей, она преобразует все, чего коснется. Тогда нет пределов ее власти.

Так великодушно прощать отнюдь не было свойственно отцу. Я думал, что он будет сердиться, хмуриться и резко выговаривать мне. Но он был удивительно спокоен. И я думаю, что это произошло лишь благодаря чистосердечности моего признания. Чистосердечное признание и обещание никогда больше не грешить, данное тому, кто имеет право принять его, является самой чистой формой покаяния. Я знаю, что мое признание совершенно успокоило отца и беспредельно усилило его любовь ко мне.

IX