Мы едем в Севастополь 5 page

— Мужайтесь. Мать должна быть примером детям. Ложитесь подле них и спите.

Мы снова кратчайшим путем помчались на палубу к капитану на его мостик. Надо признаться, что И. держал меня под руку, а матрос буквально подталкивал меня сзади, и только таким способом я мог карабкаться по лестницам и переходам. Если бы не было этой двойной помощи, я бы десять раз полетел вниз головой и, наверное, убился бы насмерть. Когда мы вышли на палубу, то попали прямо в ад. Сверкали молнии, грохотавший гром сливался с воем и свистом ветра, точно непрерывная канонада. Молнии сразу ослепили нас, и мы должны были остановиться, так как было трудно даже дышать в ледяной атмосфере бури.

Мы добрались до капитанского мостика с огромным трудом. Я не успел даже опомниться, как меня обдало с ног до головы холодной водой и даже глаза я должен был закрыть. Я отряхивался, как пес, протирая глаза руками, и открыл их с большим усилием, но все же в сменяющихся огнях молний и тьме ничего не видел.

Я чувствовал, что меня тащат сильные руки, и пошел, если только можно назвать словом «пошел» то, что проделывали мои ноги и тело. Я подымал ногу, чтобы поставить ее на пол, а сам валился на свою няньку-матроса, с ногой, повисшей в воздухе. То я валился назад и слышал крик И.: «Пригнись!» Не успевал нагнуться, как снова валился на бок. Эти несколько десятков шагов, которые необходимо было пройти до капитанского мостика, показались мне долгими, как дорога к несбыточному счастью.

Но вот я услышал, что матрос-верзила что-то крикнул, рванул меня вперед; со своей стороны И. тащил тоже изо всех сил мое беспомощно балансирующее тело, — и в одно мгновение мы очутились возле капитана и его помощников у руля. А в следующий момент мы оказались мокрыми, прижатыми к стенкам капитанской будки, но спасенными и не смытыми чудовищной волной.

То же, что произошло в следующий за тем момент, не поддается никакому описанию. Водяная стена обрушилась на пароход, так ударив по капитанской будке, что она вся задрожала, а И. и матрос бросились к рулевому колесу, которое капитан и помощники не могли уже удержать втроем.

— Левушка, — кричал И., — скорее из зеленой коробочки Флорентийца пилюли всем, капитану первому!

Я был прижат в угол будки таким сильным ветром, дувшим в ноги, что стоял очень устойчиво. Это помогло мне легко достать коробочку, но я понимал, что, если снова ударит волна, я не устою на ногах. Я собрал все свои силы, в уме моем мелькнула фигура Флорентийца, о котором я неустанно думал все время. Сердце мое вдруг забилось от радости, и так близок был ко мне в эту минуту мой друг, что я точно увидел его рядом с собой. Положительно, если бы я спал, то был бы уверен, что вижу его во сне — так ясно нарисовало мне воображение фигуру в белом моего дорогого покровителя Флорентийца.

Я почувствовал прилив таких сил, как будто бы этот обаятельный друг был и в самом деле возле меня. Я легко вынул пилюли, мне стало весело, и я, смеясь, наклонился к капитану. Тот даже рот раскрыл от удивления, увидев меня смеющимся в такой миг ужасной опасности, чем я немедленно и воспользовался, сунув ему пилюлю в рот.

Точно дивная рука Флорентийца помогла мне — я забыл о толчках, дрожании судна, ударах волн, забыл о смерти, несущейся в каждом новом порыве волн, — я всем дал пилюли и последним проглотил пилюлю сам. Глаза привыкли, вокруг стало точно светлее. Но различить, где кончалась вода, где начиналось небо, не было возможности.

Теперь все мужчины держали руки на колесе руля. Мне все еще казалось, что я вижу высокую белую фигуру Флорентийца, теперь стоящей рядом с И. Он как бы держал свои руки на его руках. Да и команда капитана, казалось мне, шла под диктовку И. Мы плыли, вернее ухали вниз и взлетали на горы довольно долго. Все молчали, борясь с грозящей смертью.

— Еще один такой крен, и пароход ляжет, чтобы уже не встать, — прокричал капитан.

Не знаю, что меня разбирало, должно быть пилюля так раззадорила меня, что я прокричал в самое ухо капитану:

— Не ляжет, ни за что не ляжет, выйдем невредимы.

Он только повел плечами, и жест этот я перевел как снисхождение к моему мальчишескому непониманию грозящей смерти. Между тем становилось светлее. Теперь я мог уже рассмотреть тот живой водяной ад, в котором мы плыли, если можно назвать этим словом ужас уханья в пропасть и взмывания на горы, которые мы проделывали.

Море представляло из себя белую кипящую массу. Временами вздымались высоченные зеленые стены воды с белыми гребнями, точно грозя нас залить сразу со всех сторон и похоронить в пропасти. Но резкая команда капитана и искусные руки людей резали водяные стены, и мы ухали вниз, чтобы благополучно выскочить снова вверх.

Но вот я заметил, что капитан вобрал голову в плечи, крикнул что-то И. и налег всем корпусом на колесо. Мне почудилась снова высокая белая фигура Флорентийца, коснувшаяся рук И., который двинул колесо так, как хотел капитан и чего он сам не мог добиться от своих помощников. И вот пароход послушно повернулся носом вправо. Сердце у меня упало. На нас шла высочайшая гора воды, на верху которой кружился водяной столб, высотой, казалось, подпиравший небо.

Если бы вся эта гора ударила нам в борт, судно неминуемо опрокинулось бы. Благодаря ловкому маневру пароход прорезал брюхо водяной горы, и вся тяжесть ее обрушилась на кормовую часть парохода. Раздался грохот, точно выпалили из пушек, судно вздрогнуло, нос задрался вверх, точно на качелях, но через минуту мы снова шли в пене клокотавшего моря, где волны были ужасны, заливали палубу, но не грозили разбить нас.

Опомнившись, я стал искать глазами, не увижу ли своего дивного друга Флорентийца, но понял, что то был мираж, мираж моей любви к нему. Я так был полон мыслей о своем дивном друге, так верил в его помощь, что он померещился мне даже здесь.

— Мы спасены, — сказал капитан. — Мы вышли из полосы урагана. Качка будет еще долго, но теперь смертельной опасности уже нет.

Он предложил нам с И. пойти в каюту отдохнуть. Но И. ответил, что мы устали меньше него и останемся с ним, пока не выйдем окончательно из опасности. А сейчас предлагаем ему отпустить старшего помощника, наиболее усталого, и вызвать кого-либо другого наверх.

Капитан послал вниз старшего помощника узнать, как себя чувствуют пассажиры внутри, и велел ему смениться с кем-либо из дежурных помощников на два часа, а ответ о состоянии судна внутри пусть принесет тот, кто его сменит.

Не знаю, много ли прошло времени. Становилось все светлее; буря была почти так же сильна, но мне казалось, что лицо капитана просветлело. Он был измучен, глаза ввалились, лицо было бледно до синевы, но суровости в нем уже не было.

И. посмотрел на меня и крикнул мне дать всем по пилюле из черной коробочки Али. Я думал, что качка уж не так сильна, отделился от угла, где все время стоял, и непременно упал бы, если бы И. меня не поддержал.

Я очень удивился. Несколько часов назад я так легко оделил всех лекарством в разгар урагана, а теперь без помощи И. не смог этого сделать, хотя было гораздо тише. С большим трудом я подал всем пилюли из коробочки Али, с не меньшим затруднением проглотил ее сам и едва вернулся на прежнее место.

Теперь я увидел, что в углу был откидной стул. Я опустил сиденье и сел в полном недоумении, почему же в разгар бури, когда мне мерещился Флорентиец, я мог двигаться легко, а теперь не могу сделать шага, да и сижу с трудом, держась крепко за поручни.

Неужели же одна мысль о дорогом друге, которого я всю ночь звал всем сердцем на помощь, помогла мне так сосредоточить волю? Я вспомнил, какое чувство радости наполнило меня; как я сознавал себя сильным; как смеялся, давая капитану пилюли, — а вот теперь рассеялся и стал обычным «Левуш-кой — лови ворон».

Я смотрел на небо, и мне показалось, что оно уже не так серо, и между белым кипящим морем и серым небом была теперь большая разница в окраске. Ветер уже не выл сплошь; свист и грохот его были слышны изредка, как выстрелы из орудия; и люди, стоявшие у руля, перекидывались словами, не напрягая голосов до крика.

Послышались грузные шаги, и перед нами выросли две фигуры в плащах и кожаных высоких сапогах. Это оказались младший помощник и матрос, посланные старшим помощником на смену самому себе и нашему Верзиле.

Наш Верзила так хорошо себя чувствовал, а внизу так был нужен каждый человек, что капитан передал свое место новому командиру, взял с собой только что поднявшегося матроса и, сказав, что вернется вскоре, ушел вниз. Он предлагал и мне пойти с ним, назвав меня храбрецом и героем, но я хорошо знал, как я героичен, когда предоставлен самому себе, и решительно отказался.

Тем более я хотел остаться наверху, что вспомнил спертый отвратительный воздух во время бури внутри парохода. Да и картина моря так менялась, что оторваться от нее было жаль.

Правда, было все еще очень холодно. И если бы, садясь на пароход, мы не жарились на солнце, я не поверил бы, что мы едем по южному морю.

Вокруг становилось совсем светло, ветер разорвал черные тучи, и кое-где уже проглядывали клочья голубого неба. Качка заметно слабела; иногда ветер почти стихал и слышался только шум моря, которое превратилось в совершенно черное с яркими белыми хребтами на высоких волнах.

Теперь управлять рулем было сравнительно легко. И. подошел ко мне и сказал, что, как только капитан вернется, мы сойдем вниз, выполним еще раз свою миссию братьев милосердия и тоже пойдем спать. Он предложил мне пойти на кормовую часть палубы и посмотреть на тот ад, из которого мы сейчас вышли. Верзила хотел было двинуться с нами, но И. сказал ему, что мы только пройдемся по палубе и вернемся обратно сюда; а когда будем уходить вниз, возьмем его с собою.

Качка была еще сильная, иногда налетала волна с ревом, но для нашего громадины-парохода она уже не представляла никакой опасности. Все же идти по палубе мне было трудно, и я удивился И., как он легко все делал. За что бы он ни взялся, думалось мне, все он делает отлично.

Я представил себе его ни с того ни с сего за портняжным делом, и так это было смешно и глупо, что я залился смехом.

И. поглядел на меня не без удивления и сказал, что второй раз я выражал свой героизм смехом.

— Нет, не героизм заставил меня сейчас смеяться, — ответил я, — а только моя глупость. Я вдруг представил себе вас портным и решил, что и в этой роли вы были бы совершенны. Но это сопоставление вас с иглой и ниткой в руках так комично, что я не могу не хохотать, — ответил я, все смеясь.

Мы подошли к корме, и мой смех сразу оборвался и застыл. Я даже почувствовал, как у меня губы остались полуоткрытыми.

Море было точно разрезано ножом на две неравные части. Сравнительно небольшое пространство, по которому мы двигались, было черно, в белой пене, но не представляло страшной картины. За этой черной полосой начинались высочайшие водяные горы; стены зеленой воды с белыми хребтами, налетавшие друг на друга, точно великаны в схватке; постояв мгновение в смертном объятии, они валились в пропасть, откуда на смену им вылетали новые водяные горы-чудища.

— Неужели мы вышли из этого ада? — спросил я. — Неужели из этих волн мы могли выйти живыми?

Я страстно хотел спросить И., думал ли он о Флорентийце в самую страшную минуту нашей ночи, но мне было стыдно признаться в своем детстве, игре своей фантазии, принявшей мысленный облик друга, спасшего мне несколько раз жизнь в это короткое время, за истинное видение. Я взывал и сейчас всем сердцем к нему и думал о нем больше, чем о брате и даже о самом себе.

И. стоял молча. На его лице было такое безмятежное спокойствие, такая глубокая чистота и радость светились в нем, что я невольно спросил его, о чем он думает.

— Я благословляю жизнь, мой мальчик, даровавшую нам возможность еще раз сегодня дышать, любить, творить и служить людям всем напряжением своих сил, всей высотой чести. Благослови и ты свой новый день. Осознай глубоко, что ночью мы могли погибнуть, если бы нас не спасли милосердие жизни и самоотверженный героизм людей. Вдумайся, что этот день — это уже новая твоя жизнь. Новая потому, что ты мог бы сегодня уже не стоять здесь. Привыкни встречать каждый расцветающий день, как день новой жизни, где только ты, ты один делаешь запись на чистом, новом листе твоего дня. В течение ночи ты ни разу не испытал страха, ты думал о людях, жизнь и здоровье которых были в опасности. Ты забыл о себе для них.

— О, как вы ошибаетесь, Лоллион, — воскликнул я, назвав его в первый раз этим ласкательным именем. — Я действительно не думал ни о себе, ни об опасности. Но опасность я понял только сейчас, когда смотрю на этот ужас позади нас, на эту полосу урагана, из которой мы спаслись. О людях я не думал, я думал о Флорентийце, о том, как бы он отнесся к моим поступкам, если бы он был рядом со мной. Я старался поступать так, точно он держал меня за руку. И так полон я был мыслями о нем, что он даже пригрезился мне в минуту обрушившегося на нас страшного вала. Я точно увидел его, ощутил его помощь, и потому так радостно смеялся, чем удивил капитана и вас, вероятно. Поэтому не думайте обо мне лучше, чем я на самом деле поступал.

— Твой смех меня не удивил, как и твоя радость и бодрость ночью. Я понял, что ты видишь перед собой образ Флорентийца, и понял, как велики твои привязанность и верность ему. Я думаю, что, если верность твоя ему не поколеблется, ты в жизни пройдешь далеко за ним. И когда-нибудь станешь сам такой же помощью и опорой людям, как он тебе, — ответил мне И.

Здесь, на корме, было видно, как бушевала буря и сейчас. Шум моря все еще был похож на редкие выстрелы из пушек, и говорить приходилось очень громко, пригибаясь к уху.

От страшной линии урагана мы уходили все дальше; и теперь зрелище — ужасное и вблизи — было невероятно страшно издали.

Если бы художник стоял рядом с нами и изобразил на картине такую необычайную картину моря — точно искусственно разделенного на черные, грозные, но не чрезмерно опасные волны и, за ними, на волны — зеленые горы, несущие смерть, — каждый смотрящий картину непременно вынес бы впечатление, что художник бредил и вылил на полотно бред своей больной души.

Трудно было оторваться от этого грозного зрелища. Молнии и ливень прекратились и в полосе урагана, но небо было еще черным — и очень странно поражали лоскутья синего бархата, мелькавшие кое-где на черном фоне туч.

Сзади нас раздался голос капитана, шагов которого мы не слыхали.

— Двадцать лет плаваю, — говорил он, — объездил все океаны, видел бурь немало, бурь тропических. Но ничего подобного сегодняшней ночи не переживал, и никогда смерчей в таком объеме и силе не приходилось испытывать. Смотрите, смотрите! — вдруг громко закричал он, повернувшись налево и указывая нам направление рукой.

На громаднейшей водяной горе стояло два белых, кипящих столба воды, вершины которых уходили в небо.

Капитан бросился к рулевой будке, я хотел бежать за ним, но И. удержал меня, сказав, что, несомненно, этот смерч отразится на нас, но он уже идет мимо нас и смертью нам не грозит. Присутствие капитана на мостике необходимо, но в нашей помощи уже нужды нет.

Смерч несся действительно мимо нас, но вдруг я увидел, как из верхушки водяной стены с правой стороны стала возвышаться, вертясь колесом, струя воды, и через минуту вырос и на ней высочайший водяной столб. Он понесся навстречу мчавшимся двум левым столбам, и вдруг все три столба столкнулись, раздался грохот, как сильнейший удар грома, — и на месте их слияния образовалась пропасть.

Вся линия, разделявшая море на две части, разметалась; волны-стены точно ринулись в погоню за нами. Это было так страшно, что я с удивлением смотрел на И., не понимая, почему он не бежит на помощь людям у руля. Но он молча взял меня под руку и повернул лицом вперед. Там я с удивлением увидел очистившееся небо и вдалеке очертания берегов.

— Капитан прав, что бросился к рулю. Волны снова будут сильнее бить нас, и подходить к берегам нельзя. Быть может, мы даже минуем первый порт, если на пароходе достаточно угля, воды и запасов, и пойдем дальше. Но смертью нам море сейчас не угрожает, — сказал И. — Вряд ли такие ураганы повторяются два раза. Но море, по всей вероятности, не менее недели будет бурным.

Я уже начинал чувствовать, что качка снова стала сильнее; море вновь закипало и шумело грознее, и ветер налетал свистящими шквалами. Но до высоты гор волны больше не вздымались.

Мы прошли к капитану, всматривавшемуся в окрестности в подзорную трубу. Он изменял направление пути парохода. Он приказал позвать к себе немедленно старшего офицера с полным отчетом о состоянии запасов провианта, воды и угля в данный момент на пароходе.

Когда явился старший помощник и оказалось, что пароход может плыть еще двое суток, ни в чем не нуждаясь, капитан приказал держать курс снова в открытое море, не заходя в порт.

Мне оставалось только в сотый раз изумляться прозорливости И.

Как ни было волшебно действие подкрепляющих лекарств Али и Флорентийца, все же не только мои силы, но и силы всех приходили к концу. Все проведшие ночь на палубе стали похожи при свете серого дня на привидения. Один И. был бледен, но бодр. Капитан же буквально валился с ног.

Передав команду двум помощникам и штурману, капитан велел матросам получить усиленный рацион и идти спать. Нас он пригласил в свою каюту, где мы застали прекрасно сервированный стол.

Как только я сел в кресло, я почувствовал, что встать у меня нет сил. Я совершенно ничего не помню, что было дальше.

Очнулся я у себя в каюте свежим и бодрым, совершенно забыв обо всем, что было, и не соображая, где я. Я лежал около получаса и постепенно начал соображать и вспоминать все окружающее.

Память вернулась ко мне, вернулись и все ужасы ночи. Теперь солнце сияло. Я встал, оделся в белый костюм, который мне приготовила, очевидно, заботливая рука И., и собрался выйти из каюты поискать его и поблагодарить за внимание и заботы. Я никак не мог связать всех событий в одну линию и понять, как я попал в каюту.

Мне было стыдно, что я так долго спал, а И. уже, вероятно, где-нибудь помогает людям.

В эту минуту открылась дверь, и мой друг, сияя безукоризненным костюмом и свежестью, вошел в каюту. Я так ему обрадовался, как будто бы не видал его целый век, и бросился ему на шею.

— Слава Богу, наконец-то ты встал, Левушка, — сказал он улыбаясь. — Я уже решил применить пожарную кишку, зная твою любовь к волнам.

Оказалось, что я спал более суток. Я никак не мог поверить, все переспрашивал, который же был час, когда я заснул. И. рассказал мне, как ему пришлось перенести меня на руках в каюту и уложить спать голодным.

Есть я сейчас хотел ужасно, но ждать мне не пришлось, так как в дверях появился сияющий Верзила и сказал, что завтрак подан.

Он, улыбаясь во весь рот, смотрел на меня и подал мне записку, таинственно шепнув, что это из лазаретной каюты №1 А, что дала записку красивая дама и очень просила зайти к ней.

Я очень смутился. Это была первая записка от женщины, которую мне таинственно передавали. Я прекрасно знал, что в записке этой не может быть ничего такого, чего бы я не мог прочесть первому встречному, не только И. И я злился на свою неопытность, на свое неумение владеть собой и вести себя так, как должен вести себя воспитанный человек, а не краснеть как мальчишка.

Снова маленькое словечко «такт», которое буря выбила было из моей головы, мелькнуло в моем сознании. Я вздохнул и приветствовал его, как далекую и недостижимую мечту.

Глупая рожа матроса, почесывавшего свой подбородок и лукаво поглядывавшего на меня, была довольно комична. Казалось, он одно только и думал: «Ишь отхватил лакомый кусочек, и когда успел?»

Всегда чувствительный к юмору, я залился смехом, услышал, как прыснул и матрос, а сзади смеялся И., наблюдая на моем лице все промелькнувшие на нем мысли, которые он умел так великолепно читать. Сочетание моей физиономии с комической фигурой матроса — это, вероятно, рассмешило бы и самого сурового человека. Когда я поуспокоился и смог разглядеть И., он имел вид лукавого заговорщика и поблескивал глазами не хуже желтоглазого капитана.

Я положил записку в карман и заявил, что умру с голоду, если меня не накормят сейчас же. Я был крайне поражен, когда узнал, что уже два часа дня.

Мы вышли из каюты и сели за стол. Я ел все, что мне подставлял И., а он, смеясь, утверждал, что первый раз в жизни кормит тигра.

К нам подошел капитан. Радостно здороваясь, назвал меня веселым героем, утверждал, что первый раз в жизни видит человека, который бы хохотал во всю мочь, когда идет со всех сторон смерть.

— Я создам новую морскую легенду, — сказал он. — Есть легенда о летучем голландце; легенда страшная, несущая смерть всему встречному. Есть легенда благая: о Белых Братьях, несущих гибнущим судам спасение и жизнь. Но легенды о веселом русском, смеющемся во весь рот в минуты грозящей смерти и подающем борющимся людям пилюли энергии, еще не было никем измышлено. Я расскажу в рапорте своему начальству о той помощи, которую вы с братом оказали мне и всему пароходу в эту ночь. О вас, мой молодой герой, я расскажу особо и всему начальству и всему населению парохода, потому что пример такого дерзновенного бесстрашия — это уже из ряда вон выходящее событие.

Я сидел весь красный и совершенно расстроенный. Я хотел сказать капитану, как он ошибается в моем героизме, что я просто шел на помочах у И., которому был скорее обузой, чем помощью. Но И., незаметно сжав мне руку, ответил сам капитану, что мы ему очень благодарны за такую высокую оценку наших ночных подвигов. Он напомнил ему, что турки не менее нашего трудились в ночь бури.

— О, да, — ответил капитан. — Я о них, конечно, не забуду в донесении. Они были тоже героичны и самоотверженны. Но быть внутри парохода защищенными от волн или быть на палубе, где ежеминутно может смыть волна, — это огромная разница. Вы далеко пойдете, юноша, — снова обратился он ко мне. — Я могу составить вам протекцию в Англии, если вы решите переменить карьеру и сделаться моряком. С таким даром храбрости вы станете очень скоро капитаном. Ведь вам теперь всюду будет сопутствовать слава неустрашимости на водах. А это — залог большой морской карьеры.

Он, поблескивая своими желтыми кошачьими глазами, протягивал мне бокал шампанского. Я не мог не принять бокала, рискуя показаться неучтивым. Капитан подал также бокал И. и провозгласил тост за здоровье храбрых. Мы чокнулись с ним; он опустошил свой бокал одним духом, хотел налить себе второй, но его отозвал один из помощников по какому-то экстренному делу.

Поглядев на И., я увидел, что у него, как и у меня, не было никакого желания пить шампанское в этот палящий день. Не сговариваясь, мы протянули наши бокалы матросу-верзиле, принесшему нам мороженое. Я не успел даже взять свое блюдечко, как оба бокала были пусты. И. велел ему отнести серебряное ведро с шампанским в каюту капитана, а мне сказал:

— Чтобы не быть неучтивыми, нам надо пойти к нашим друзьям-туркам, если они сами не поднимутся сейчас к нам. Оба несколько раз заходили сюда справляться о твоем здоровье. Да и по отношению к даме надо постараться быть вежливым. Прочти же ее записку, — прибавил он улыбаясь.

Я только успел опустить руку в карман за письмом, как послышались голоса, — и к нашему столу подошли турки.

Оба очень приветливо поздоровались со мной и радовались, что буря не оставила меня больным. Старший турок приподнял феску на голове сына, и я увидел, что большой кусок его головы выбрит, и наложена повязка, заклеенная белой марлей. Он ударился головой о балку, когда волна подбросила пароход. Повязку, как оказалось, накладывал И.; и мазь была такая целебная, что на сегодняшней перевязке можно было уже заклеить.

Турки побыли с нами недолго и пошли завтракать вниз, в общую столовую.

Наконец я достал письмо и разорвал конверт.