Мы едем в Севастополь 3 page

Вскоре мы управились со всеми нашими делами, нашли костюмы, какие хотелось И., и мне мой темно-серый так понравился, что я в нем и остался. Вернувшись в гостиницу, мы расплатились и получили у агента паспорта, которые он достал раньше обещанного срока. Сев в лодку, тут же у гостиницы на пристани, мы поплыли к пароходу.

Довольно долго мы лавировали между массой самых разнообразных судов, пока наконец подъехали к такой махине-пароходу, выкрашенному в белый и красный цвета, перед которым мы и наша лодка казались букашками.

Взобравшись по трапу на палубу, предъявив записку капитана его дежурному помощнику, мы добрались до своей каюты-люкс. Она была расположена на верхней палубе, рядом с каютой капитана, и отделялась от нее только деревянной перегородкой. Такое необычайное расположение каюты делало нас обладателями многих необыкновенных в сравнении с другими пассажирами преимуществ. Мы имели небольшой кусок принадлежавшей только нам верхней палубы, куда, кроме нас, никто из пассажиров не имел права входа. Кроме того, в нашей каюте была прекрасная ванна. Стены каюты были обиты серым шелком. В ней были два спальных дивана, возле каждого из них электрическая лампочка с колпачком, и в потолке еще был вделан матовый фонарь.

Все приборы для укрепления вещей при качке были никелированные; ковер на полу, в тон обивке стен и диванов, серый с розовыми цветами. Я еще никогда не видал такой роскоши и стоял по обыкновению, тараща глаза.

Но И. не дал мне долго мечтать, взял меня под руку и вывел на палубу. Вид на город был очень живописен. Но вокруг всего города поднимались пустынные холмы; и желтая земля, иссохшая, потрескавшаяся от зноя, не представляла заманчивого зрелища.

Посмотрев на часы, я был поражен, как быстро мелькнуло время — был уже второй час. Скоро нам предстояло двинуться в путь.

Наконец матрос поднял последние вещи в нашу каюту, все их закрепил, к моему большому удовольствию, и мы распростились с агентом, делавшим вид, что помогает матросу, а на самом деле суетившимся возле него без смысла и толку.

У меня мелькнула мысль, что моя жизнь последних дней, пожалуй, похожа на действия этого агента. Я тоже ассистирую при действиях других людей, а в своем собственном поведении не вижу ни логики, ни смысла, ни толку.

И. поблагодарил агента, дав ему добавочный куш, за который тот рассыпался в благодарностях и подал И. свою карточку с адресом, уверяя, что окажет нам все услуги, стоит только ему написать или телеграфировать в Севастополь. И. взял карточку, назвал мою фамилию и сказал, что, весьма возможно, мы еще будем нуждаться в его услугах. Кстати, он спросил, будет ли в эти ближайшие дни еще отправляться такой же быстроходный пароход в Константинополь.

Агент рассмеялся и сказал, что ни у одной компании мореплавания такого чудо-парохода нет вообще. А в ближайшие две недели идут только старые товарные суда или товаро-пассажирские, береговые, с остановками в каждом порту. Наше же судно не будет иметь мелких остановок, первая — в Одессе, и далее таким же быстрым темпом до самого Константинополя.

Последним нас покинул матрос, оказавшийся из штата судовой прислуги, приставленный к нашей каюте. Малый был веселый и расторопный, взбегал и сбегал по лесенкам как сущий акробат. Он показал нам кнопки звонков, объяснив их назначение, хотя там и без того были написаны обозначения каждой на английском языке.

Хороший «на чай» сделал его еще более любезным, и он объяснил нам, что каюта-люкс пользуется преимуществом не спускаться к табльдоту, а можно требовать кушанья к себе наверх.

Через несколько минут, по собственной инициативе, он появился вновь с карточкой меню завтраков, обедов и ужинов. И. просмотрел меню и сказал, что мы вегетарианцы, поэтому он хотел бы, если это возможно, видеть повара и условиться с ним о нашем питании.

Матрос слетел вниз и через некоторое время явился с двумя важными особами в безукоризненных белых костюмах. Один из них был метрдотель, другой — главный повар. Повар был толст и важен, метрдотель — высок и худ, держался с большим достоинством и любезностью.

Дело очень быстро уладилось, главный кок заявил, что у него очень хороший помощник — специалист-вегетарианец, что зелени и фруктов на пароходе большой запас, а метрдотель сам предложил нам завтракать и обедать на полчаса раньше общеустановленных часов. Оба, получив по крупной бумажке, стали еще любезнее, и повар предложил нам через полчаса сервировать у нас завтрак, пока публика только еще начнет съезжаться, а общий завтрак будет в три с половиной часа. И. согласился, оба джентльмена удалились, и мы остались наконец одни.

Шум, выкрики, скрип кранов, поднимавших грузы, ошеломляли меня. Я еще ни разу не видел, как грузится большой пароход. Да и пароход-то видел только издали, ни разу не был внутри.

В раскрытый глубочайший трюм, который сверху казался бездонным, все время спускали огромные тюки. Целая вереница грузчиков перебегала, с тяжестями на спинах, по длиннейшим мосткам, достигавшим берега и уложенным поперек на нескольких баржах. Неустанно двигались две шеренги людей, бегом от парохода к берегу и медленно, тяжело согнувшись, от берега к пароходу.

Вдруг внимание мое было привлечено мелькнувшей в воздухе коровой. Испуганное животное дико мычало и рвалось из крепких ремней, на которых его поднимал подъемный кран. Вскоре одна за другой коровы исчезли в бездонном люке трюма. Потом настала очередь лошадей, которые страдали, ржали и рвались гораздо больше коров.

Все поражало меня. Казалось, я знал все, знал, что существуют пароходы, трюмы, погрузка живого скота на них, но когда увидел воочию все это на деле, мне показалось, что все это необычайно, сложно и что ум человеческий, достигший всей этой техники, — это истинное чудо.

Я поделился своими мыслями с И.; он улыбнулся и сказал мне, что уж не раз за эти дни я поражаюсь чудесами человеческой проницательности, а на самом деле — в жизни нет чудес ни в чем. А все, чего человек достигает, — все та или иная степень знания, к какой бы области ни принадлежали видимые, кажущиеся чудеса или невидимые глазу, постигаемые мыслью и интуицией.

— Нам надо поскорее позавтракать, — сказал он. — Скоро закончится погрузка товаров и начнется приток пассажиров. Я хотел бы вместе с тобой наблюдать их посадку. Жаль только, что жара, пожалуй, будет тебе вредна.

Я ответил, что с величайшей радостью и интересом буду наблюдать пассажиров. На мой вопрос, почему он, всегда уходящий от всякой суеты, хочет наблюдать толпу, И. ответил, что надо увериться в отсутствии погони за нами на этом пароходе, что, если нам удастся уехать сейчас без преследователей, мы можем быть относительно спокойными до Константинополя, где нас встретят друзья Ананды.

В это время матрос принес складной стол и два стула, следом за ним шел лакей со скатертью, посудой и салфетками. На вопрос лакея, что мы будем пить, И. заказал бутылку вина и какое-то мудреное питье со льдом, название которого я слышал впервые.

Очень скоро мы уже сидели за столом, и я с большим удовольствием потягивал через длинную соломенную трубочку холодное, розовое питье, необыкновенно вкусное и ароматное.

В разгар нашего завтрака на палубу взошел капитан, приветствовавший И. как старого знакомого, очень любезно поздоровался со мной и напомнил мне элегантностью своих манер Флорентийца. Он выпил предложенный ему И. стакан вина из бутылки, стоявшей во льду в серебряном ведерке; обращался капитан с нами как с желанными гостями и любезно предложил пользоваться всей палубой, а не только принадлежавшим нашей каюте куском ее.

— Скоро начнется съезд пассажиров на пароход, — сказал капитан, выпивая новый стакан вина, любезно налитого ему И. — Хотя теперь еще не настал настоящий разгар сезона для путешествующих и остальные пароходы пустуют, но на мой запись шла уже месяц назад. Случайно, за день до вашего приезда, от вашей каюты отказалась графиня Р. из Гурзуфа. Вот вам и посчастливилось.

Я старался скрыть свое изумление, усердно подражая невозмутимому виду И., чтобы быть «вполне воспитанным» человеком. Но я был глубоко поражен таким совпадением. Очевидно, это мать Лизы должна была ехать в этой каюте, а может быть, даже несчастная ее тетка думала совершить в ней морское путешествие.

— Если вам не предстоит никаких экстренных занятий, — продолжал капитан, — я бы вам советовал вооружиться биноклями и понаблюдать за посадкой. Это такая живая картина человеческого воспитания, характера, манер, самодисциплины, что может быть не только интересным зрелищем, но и поучительным уроком жизни. Чтобы вам не сидеть на ярком солнце, у меня перед каютой натянут тент с занавесками. Вы можете опустить занавески, будете сидеть в тени и невидимо для всех наблюдать все картины торопливости и суеты у одних, грустного прощания или веселых проводов других, ленивую или принужденную посадку третьих. Иногда бывают преуморительные картины.

Видя, что мы кончили есть, и опорожнив бутылку вина с такой легкостью, как будто бы он пил бокал малиновой воды, он продолжал:

— Вот, пожалуйте сюда, я вам укажу, как устроиться. До самого момента отплытия вы можете сидеть здесь. Только когда выйдем в открытое море, ко мне будут приходить с докладами помощники, будут всякие случайности — как всегда бывает при отправлении, — которые требуют вмешательства капитана, — и это будет вам не интересно.

Так говоря, он усадил нас под темно-синим тентом, спустил такие же занавески и подал нам прекрасные бинокли.

— Итак, будьте как дома, и до свиданья. Как только выйдем в море, я приду сюда, и только тогда вам надо будет уходить из моих владений в ваши.

Он приложил руку к козырьку фуражки и сошел вниз.

— Вот все и устроилось лучше, чем вы хотели, — сказал я И.

Он кивнул головой, взял свой бинокль и принялся рассматривать публику, которая уже стала собираться на берегу. Видя, что ему не хочется говорить, мне ничего не оставалось, как последовать его примеру молчания.

Должно быть, наш пароход сидел очень глубоко в воде, так как посадка на него шла не с общей пристани, а с противоположной стороны гавани. Теперь нам были видны несколько элегантных экипажей с разряженной публикой — дамы в белых платьях с белыми зонтами и мужчины в белых костюмах и панамах.

С разных сторон подъезжали целой вереницей наемные экипажи, в которых сидела самая разношерстная публика, представляя из себя по большей части тоже белые пятна.

Мостки были пока свободны. В самом их начале, у берега, матросы поставили два барьера с вертушками, и у каждой вертушки встало по одному офицеру и по два матроса для опроса билетов.

Бинокли наши были превосходны, даже лица можно было отчетливо рассмотреть. Меня занимала больше всего публика, шедшая по левым от нас мосткам, очевидно, публика, первого и второго классов. По правым мосткам двигался поток темно одетого народа, тащившего на себе узлы и сундучки. Мелькали и фески, и пестрые халаты, двигались кучками женщины, завернутые с ног до головы в черные бурнусы, с темными сетками на лицах, в сопровождении детей всякого возраста.

— Вот это радостная удача, — вдруг услышал я возглас И. Он показал мне две высокие мужские фигуры в красных фесках, вступившие на мостки и выделявшиеся темными костюмами и красными головами среди вереницы элегантных белых фигур.

Я принялся их рассматривать. Один их них был постарше, лет сорока, другой совсем молодой, моих лет. Оба были жгучие брюнеты, черноглазые, красивые и очень стройные.

И. встал и попросил меня оставаться на месте, сказав, что сам пойдет навстречу туркам, что это и есть те самые друзья Ананды, к которым мы едем в Константинополь, и что для нас это необыкновенная удача ехать с ними отсюда на одном пароходе.

Не успел И. уйти, как на палубу поднялся капитан. Он очень удивился, что я один; и я должен был ему объяснить, что И. увидел своих друзей на мостках и пошел вниз встретить их.

— Ну, значит, вам будет весело ехать, — сказал капитан. — Передайте вашему брату, что его друзья будут желанными гостями здесь, на палубе, вопреки правилу, не позволяющему пассажирам первого класса подниматься сюда.

Я поблагодарил его за любезность и встретился взглядом с его глазами.

Положительно, мне последние дни везло на необычайные глаза, и я начинал досадовать на свои, самые обычные темные глаза.

Капитан был моложав, на вид лет тридцати двух — тридцати трех. Худая фигура, очень ловкие движения, легкая походка — все указывало на большую физическую силу и тренировку. Бритое лицо с квадратным подбородком выказывало большие административные способности. Губы, красиво очерченные, были плотно сжаты. Черты не были такими правильными, как у Флорентийца или Ананды, но все же лицо было очень красиво и, по всей вероятности, он имел большой успех у женщин. Сила и большой характер читались во всей его элегантной фигуре.

Но когда я встретился с его пристальным взглядом, я подумал, что быть ему близким вряд ли приятно. Глаза его были совершенно желтые, как янтарь, и зрачки очень странной, точно продолговатой формы, как у кошки. Янтарные глаза показались мне жестокими, мерещились долго, пока не вернулся И.

И. возвратился веселым, каким я его еще не видел, сказал, что друзья-турки выехали из Москвы следом за нами, что они видели Ананду и привезли письма мне и ему, надеясь передать их в Константинополе, но что теперь мы их получим сегодня, как только они кончат завтракать и смогут разобрать вещи.

На мой вопрос, как они достали билеты на этот пароход, И. сказал, что они заказали в Москве заранее одновременно с железнодорожными билетами и там же их получили в главной конторе английской морской компании.

Казалось, он теперь потерял всякий интерес к наблюдению публики и сидел, как бы нехотя, время от времени рассматривая все двигавшиеся еще вереницы людей.

А между тем зрелище было необычайно красочно по пестроте одежд, по массе мелькавших национальных костюмов и по самому резкому контрасту манер и людей. Были суетливо бежавшие и толкавшие всех на пути; были так громко перекликавшиеся, что крик их сливался в один сплошной гул. Но вот раздался вой пароходной сирены; и тут же, если бы не матросы, сдерживавшие напор людской волны, произошла бы настоящая давка.

Долго еще продолжался приток людей; наконец трапы были отданы, между берегом и пароходом образовался разрыв, и раздалась команда капитана, который сам стоял у руля, выводя судно в открытое море.

На пароходе

М ы все сидели под синим тентом, и я радовался увидеть наконец море, беспредельный простор воды, где даже в лучший бинокль не маячат вдали берега.

Я поделился своими мыслями с И., но, к моему удивлению, он не разделил моей радости. Напротив, он пристально вглядывался в горизонт и, хотя мы шли по гладкой как зеркало воде, предсказывал бурю, редкую в это время года, свирепую бурю на Черном море. Я тоже стал в бинокль рассматривать горизонт, но кроме сливавшихся в одну серую полосу моря и неба ничего не видел.

— Как только придет капитан, мы возвратим ему бинокли, поблагодарим за гостеприимство и пойдем к себе в каюту, — сказал И. — Тебе, пока нет качки, надо хорошенько разобрать вещи в твоем саквояже. Я уверен, что Ананда положил тебе пилюли на случай бури, чтобы тебя не укачало. Если, как я полагаю, налетит ураган, признаки которого я замечаю, то тебе надо успеть до начала качки принять три раза пилюли. Мы с тобой должны быть хорошими помощниками людям в третьем классе. Привилегированная публика будет иметь удобств довольно, хотя тоже немало пострадает. Но третий и четвертый классы, как и всюду, заполненные до отказа нищетой, будут в нас нуждаться.

Я призадумался. Еще ни разу И. не говорил мне об опасности нашего морского путешествия, да и мне самому наше морское плаванье казалось приятной прогулкой.

Мы вышли вскоре из гавани в открытое море, но берега были еще совершенно ясно видны — пустынные, желтые, нисколько не привлекательные пока берега.

На нашей палубе показался капитан. Мы вернули ему бинокли, поблагодарили за любезность и хотели уйти. Но он зорко посмотрел на нас и спросил, часто ли мы ездили по морю. И. сказал, что сам он к морю привычен, но что я еду в первый раз.

— Боюсь, что первое впечатление от знакомства с морем не будет для вас приятным, — сказал мне капитан. — Барометр показывает такую небылицу для этого времени года, что, если бы я не сам его выбирал и выверил, я мог бы думать, что он шарлатански сделан. Надо ждать не только бури, но бури, редко бывающей вообще. Как ни прекрасно мое судно, — думаю, что мне придется немало побороться с ветром, морем и ливнем в эту ночь. Вам же придется наглухо закрыть свою каюту, и я еще прикажу матросам закрыть вас запасными щитами, так как предполагаю, что волны будут захлестывать и эту палубу.

Я ужаснулся. Высота парохода с нашей палубы напоминала хороший трехэтажный дом. Думалось мне, совершенно невозможно увидеть волны такой высоты.

Лицо капитана было очень решительно и бодро, но сурово. Очевидно, чувство страха было даже непонятно этому стальному человеку. Он точно радовался, что вступит в бой со стихией. Я подумал, что он, пожалуй, и любит-то море из-за той борьбы, в которую приходится вступать, и если его сейчас что-нибудь озабочивает, так это ответственность за жизни людей, груз и судно, которые ему доверены и над которыми он полновластный хозяин в этой серой пелене воды.

И. выразил свое мнение, что, пожалуй, буря разыграется к ночи. А капитан сказал, что зыби и качки, от которой будут страдать люди и животные, он ждет ночью, но настоящей бури только утром, возможно на рассвете.

К капитану стали подниматься его помощники с докладами и за распоряжениями, — мы расстались с ним и вошли в свою каюту.

Я начал разбирать саквояж, данный мне Флорентийцем в дорогу. Он оказался таким поместительным, как я и не ожидал. В нем было много отделений, и одно из них состояло из дорожной аптечки.

Я спросил И., не принять ли мне одну из волшебных пилюль Али, которые давали так много сил и свежести. Но И. ответил, что для морской качки они совершенно не годятся; а надо найти специально успокаивающие головокружение и рвоту, что вряд ли Ананда мог не предвидеть качки, укладывая мой саквояж.

Я предоставил самому И. искать их; он действительно их нашел очень скоро и сейчас же заставил меня принять одну из них.

— Ты полежи немного, дружок, — сказал он мне. — Если пилюли будут тебе полезны во время качки, то сейчас ты должен почувствовать легкое головокружение и тошноту, — говорил он, убирая все вещи обратно и в то же время подавая мне пижаму и ночные туфли. Я чувствовал себя превосходно, но соображал, что времени полюбоваться морем будет еще вдосталь, а сейчас неплохо бы и полежать — надел пижаму и вытянулся на мягком диване.

Оказалось, что лечь было самое время. Не успел я подумать, какое чудное подо мной ложе, как все завертелось у меня перед глазами, застучало в висках, замутило. Я даже издал нечто вроде стона. Рука И. легла на мой лоб, он нежно отер мое лицо, покрывшееся мгновенно испариной, и, наклонившись, заботливо положил мне под голову мягкую подушку.

— Это очень хороший признак, Левушка, — услышал я его голос, как будто бы он был не рядом со мной, а где-то очень далеко. — Через несколько минут ты оправишься и будешь нечувствителен даже к сильной качке. Если же буря начнется, как думает капитан, на рассвете, ты успеешь закалить этим лекарством организм и будешь отличным сотрудником мне в той помощи, что придется оказывать страдающим пассажирам третьего и четвертого классов. Ты говорил, что хочешь работать. Вот тебе жизнь посылает сразу же случай стать самоотверженным слугой целому ряду людей, которые не закалены и не приготовлены к тем страданиям, что ждут их сегодня. Если у тебя не появится страха, если ты не будешь отдаваться брезгливым чувствам, а будешь искать перепуганных детей и взрослых, чтобы им приносить бодрость и помощь, ты положишь основание твоей новой жизни труда и любви такое глубокое, что все дальнейшие испытания будут тебе казаться не заслуживающими страха.

Я слышал его слова, очень хорошо их понимал, но положительно не мог двинуть ни одним пальцем.

Не знаю, сколько времени я так лежал, но наконец почувствовал, что удары в виски прекратились, тошнота прошла. Но отвратительное состояние головокружения, когда все плыло у меня перед глазами, оставило настолько неприятное впечатление в организме, что я все еще боялся открыть глаза, чтобы не испытать того же противного чувства какого-то обмирания. Но с каждой минутой я чувствовал себя все лучше и наконец поднялся с дивана, весело глядя на И., мгновенно забыв все неприятности только что испытанных ощущений.

— Да ты, Левушка, герой, я даже не ожидал, что ты так легко отделаешься. Когда я привыкал к этому лекарству, — противоядию качки, — я подолгу лежал без движения, — весело сказал мне И.

— Да, это продолжалось недолго. Но надо быть все же чем-то вроде героя, чтобы решиться еще раз подвергнуть себя такому эксперименту ради закаления своих сил. Бог с ней, с закалкой, если ее надо достигать такими героическими усилиями, — ответил я ему.

— Как странно мне теперь слышать такие слова от человека, который стал понимать сложность жизни и все ее неожиданные повороты, которые принято называть случайностями. Мне казалось, что за эти дни, Левушка, ты увидел, сколько героического напряжения может потребовать от человека внезапно вечер того дня, когда он, проснувшись утром веселым, беззаботным ребенком, вечером сразу становится взрослым человеком, и судьба вызывает его на такой подвиг, о котором он только читал в сказке.

— Это верно, как и все, что я от вас слышал, — ответил я И., надевая снова свой костюм. — Быть может, и не на такие пустяки, как глотание гадких пилюль, я был бы способен, если бы умел всегда держаться в сосредоточенном кругу внимания. Но я так рассеян, что не в состоянии применить на деле всего того, что успел понять через вас и Флорентийца. Я не могу сразу думать о тех, кому я нужен, а думаю сначала о себе. Вот и сейчас я упустил из виду, что могу очутиться еще не раз в бурю на пароходе, пока мне надо отвлекать внимание от настоящих следов брата. А также и о той помощи несчастным, кто в эту бурю будет страдать и нуждаться в ваших заботах.

— Я, несомненно, готов хоть сейчас снова принять эту отвратительную зелень, — прибавил я, помолчав.

Я оделся, И. радостно обнял меня, заметив, что ни мгновения не сомневался в истинных моих чувствах. Он предложил мне спуститься к его друзьям в первый класс, чтобы познакомиться и получить письма. К тому же он предлагал мне пойти посмотреть устройство парохода, его многочисленные гостиные, читальню, библиотеку, большой зал, столовую и т. д. Но я, предвкушая горькие испытания предстоящей бури, потерял любопытство ко всей этой роскоши и сказал, что соглашусь только на одно путешествие — осмотр помещений третьего и четвертого классов, где нам предстоит трудиться ночью.

И. согласился со мной, позвонил нашему матросу, который опять так же легко демонстрировал свою виртуозность прыганья через несколько ступеней узкой лестницы, и дал ему записку в первый класс к своим друзьям-туркам.

Матрос не замедлил с ответом, так как вслед за его акробатическим взлетом я увидел красные фески друзей И.

И. встретил их у лестницы и велел матросу подать стулья. Через минуту он принес четыре плетеных кресла, казавшихся легкими, но на самом деле таких тяжелых, что я не мог свое кресло не только поднять, но даже сдвинуть с места.

Теперь я стал рассматривать новых знакомых.

Типичная турецкая наружность и без фесок не могла бы никого ввести в заблуждение. Старший, которому представил меня И. как брата своего друга, а потому и его брата, ласково улыбнулся мне, познакомил с молодым, сказав, что это его сын, и подал мне письмо Ананды. Он сказал мне свое имя, но так непривычно оно мне прозвучало и показалось таким длинным, что я его не разобрал даже. Он был очень красив, но теперь показался мне много старше, чем издали, когда я видел его в бинокль, и особенно рядом с сияющей молодостью и красотой И.

Я заметил, что оба турка были чрезвычайно почтительны к И. и так же беспрекословно слушали его слова, как сам И. и Ананда слушали Флорентийца.

Младший турок меня очень удивил светло-голубыми глазами. Сначала оба они казались мне черноглазыми, но когда луч солнца упал на бронзовое лицо молодого, я увидел, что от густейших длинных черных ресниц и больших зрачков глаза его только кажутся черными. Когда же зрачки сузились на солнце, я увидел темно-синие глаза, очень внимательные и добрые.

Я так сгорал нетерпением прочесть письмо от Флорентийца, что даже чувствовал, как щеки мои покраснели. Но правила воспитанности не позволяли мне прочесть немедленно письмо, и не без вздоха я положил его в карман.

Разговор шел о предстоящей буре, и старший турок передал И., что, несмотря на распоряжение капитана о молчании, слухи о возможной буре уже проникли частью в первый класс и все волнуются, особенно дамы. Младший прибавил, что сейчас по всем залам и коридорам парохода расклеивают объявления за подписью капитана, чтобы после ужина в десять часов никто не выходил на палубу и чтобы все оставались во внутренних помещениях или в каютах, так как для защиты от предполагаемой качки будут закрыты все выходы на палубу во всех классах парохода.

И. поделился со своими друзьями желанием обслуживать низшие классы парохода во время бури. Они сказали, что непременно присоединятся к нам. Но для того чтобы выполнить наш план, надо было получить согласие капитана, который собирался запереть нас в нашей каюте, защитив ее еще какими-то особыми щитами.

Старший турок взялся разыскать капитана и получить у него согласие. Но И. захотел непременно пойти сам с ним, и мне пришлось остаться с глазу на глаз с молодым турком.

Пока я придумывал, о чем бы мне начать с ним разговор, он сказал мне, что очень устал от экзаменов, что он естественник и перешел на третий курс Петербургского университета. Я был очень удивлен, сказал ему, что я тоже студент второго курса того же университета, что я математик, и поражался своей рассеянности, как это я его не приметил. Он же сказал, что меня видел не раз, что моя репутация не только математика, но и хорошего литератора известна почти всем.

Я смутился, покраснел и умолял его не упоминать о моих литературных трудах, потому что я давал их читать только интимным друзьям и не понимаю, как это могло получить огласку.

По словам турка, огласка произошла просто. На вечеринке в пользу больного товарища кто-то из студентов прочел мой рассказ. Рассказ так понравился публике, что потребовали огласить имя автора. Этим именем оказалось мое. Меня долго вызывали, не верили, что меня нет на вечере, и успокоились только тогда, когда кто-то из товарищей сказал, что я уехал в Азию. И что тогда же было постановлено послать мой рассказ в журнал, чтобы сделать мне приятный сюрприз по возвращении в Петербург.

Не знаю, чего во мне было больше: авторской гордости или возмущения, как могли люди распорядиться без меня моим рассказом.

Нас прервали раздавшиеся вблизи голоса, и мы увидели капитана и двух наших друзей входящими на лестницу.

— Я не могу запретить вам помогать беднякам, которым придется хуже всех, если буря грянет, — говорил своим металлическим голосом капитан. — Но зачем вам мучить этих детей? — продолжал он, указывая на нас. — Пусть себе спят или сидят в каютах. Немало будет еще бурь в их жизни. Если от одной можно их уберечь — слава Богу!

— Эти дети очень будут нам нужны как братья милосердия, если разразится буря. Сунуть лекарство или влить рому в рот застывшему человеку не так легко, если качка кладет чуть ли не на бок пароход, — ответил ему И. — Наши дети закалены и бури не испугаются.

Капитан пожал плечами и заметил, что не отвечает, если волна смоет кого-либо из нас, что мы все понимаем, какой опасности подвергается каждый привыкший к плаванию человек в сильную бурю, не только малоопытный мальчик, что он еще раз предлагает оставить нас, молодых, в каюте.

И. настаивал на своем решении. Я думал, что сейчас разразится ссора, но, к моему удивлению, капитан пристально посмотрел на И., поднял руку к козырьку фуражки и, усмехнувшись, сказал:

— Выходит, вы хотите быть капитаном в эту ночь на палубе четвертого класса. Согласен ее доверить вам; действуйте как санитары. Но я вам в помощь не смогу дать ни одного матроса, кроме разве того рыжего, который приставлен к вашей каюте. Он силач, но глуп, хотя парень он добрый и своей чудовищной силой может быть вам полезен.

Date: 2016-07-25; view: 270; Нарушение авторских прав