Мы едем в Севастополь 4 page

С этими словами он нажал кнопку телефона и приказал кому-то принести к нему в каюту четыре пары резиновых сапог и четыре непромокаемых плаща с капюшонами. На его же звонок взлетел на палубу и наш матрос. Ему капитан отдал специальное приказание находиться всю ночь на палубе при нашей каюте. И если мы куда-либо двинемся ночью, состоять при нас и, в частности, не отлучаться лично от меня ни на шаг; что я в первый раз еду по морю и хороший матрос должен понимать, что значит приказ капитана не отлучаться от кого-либо неопытного в плавании.

Я был смущен такой нянькой, даже слегка обижен. Но капитан посмотрел на меня весело и сказал, что слуга мне пригодится во время обслуживания больных и я буду ему очень благодарен, даже сам захочу угостить его вином, если борьба с природой кончится благополучно.

Матросу же он сказал, что его вахта при нас начнется с девяти часов вечера, а сейчас чтобы шел есть и спать.

Нам принесли плащи и высокие сапоги, которые вовсе не были на вид резиновыми, но когда я их надел, то почувствовал их эластичность и теплоту. Всем пришлись плащи впору, только я в своем утопал до пят, а сапоги не лезли на высокого турка. Ему меняли их раза три, пока подобрали удобные для его необычно широких и больших ног. Мне также принесли плащ поменьше.

Выбрав вещи, мы распрощались с капитаном и с турками, условившись, что в девять часов они к нам поднимутся и, если будет буря, мы распределим роли и лекарства.

Капитан еще раз зашел к нам в каюту и еще раз убеждал И. оставить в каюте хотя бы меня одного, но ни И., ни я на это не согласились. Тогда капитан сказал, что идет в четвертый класс и приглашает нас с собой, чтобы познакомиться с возможной ареной наших будущих действий. Мы с восторгом приняли его предложение.

У конца лестницы матрос нес вахту и получил строгое распоряжение капитана никого — ни под каким предлогом — не пропускать без нас наверх, хотя бы то был старший помощник.

Мы двинулись за капитаном, который просил нас идти рядом с ним. К нам присоединились еще два офицера, которых он с нами познакомил, и два матроса. Целой группой мы двинулись вперед. Капитан отдал приказание найти старшего врача и передать ему его экстренное распоряжение присоединиться к нам.

Я был поражен не только количеством людей, но и длиной коридоров, высотой всевозможных общих комнат, роскошью, царившей везде. Буквально все комнаты были в цветах. Публика первого класса сидела в тени палубы в глубоких креслах и шезлонгах. Все было так нарядно, жизнь била ключом во всех углах, всюду несся аромат духов и сигар.

Наконец мы спустились в третий класс. Я ожидал той же грязи и неряшества, которые видел в сухопутных вагонах этого класса в русском поезде. Но сразу понял, что жестоко ошибся.

Здесь было очень чисто. Правда, здесь все было деревянное и нога не тонула в коврах, как в коридорах первого класса. На всех полах лежал линолеум красивых рисунков с цветами ярких красок. И должно быть, билеты и здесь стоили недешево, так как бедноты здесь совсем не было видно. Мелькали студенческие фуражки, ехали целые семьи, одежда которых показывала известный достаток. Общая столовая была красива, с деревянными креслами-вертушками, все было залито электрическим светом; была и общая гостиная, и читальня, и курительная комната.

Здесь коридор не разделялся пополам, как в первом и втором классе, гостиной комнатой, а потому казался длиннейшим.

Наконец мы спустились еще ниже и очутились у самой воды. Носовая часть была отдана четвертому классу; крышей ему служило помещение третьего класса, не имевшее иной палубы, как боковые, довольно широкие общие проходы в каюты, тянувшиеся от носа до кормы.

В четвертом классе не было вовсе кают. Пассажиры-бедняки — большей частью семьи переселявшихся рабочих или бродячие музыканты, целые группы жалких балаганных фокусников и петрушек. В отдельном углу расположился целый цыганский табор. Со всех сторон слышались самые разнохарактерные наречия и возгласы. Тут были и торговцы, ехавшие со своим товаром и желавшие, очевидно, быть ближе к трюму; тут были и конюхи, сопровождавшие лошадей, — словом, глаза разбегались, и я снова таращил их, позабыв все на свете.

— Не отставайте от меня, — услышал я повелительный голос капитана, и в ту же минуту почувствовал, что И. взял меня под руку, шепнув мне, чтобы я точно запоминал расположение парохода, а не увлекался картинностью зрелища.

Я вздохнул. Сколько представлялось возможностей для наблюдений, — и надо было идти мимо всего, памятуя только о буре, которая не то будет, не то нет; и я продолжал думать, что вряд ли она будет: солнце сияло, мы все еще ехали по глади, и единственные волны были те, которые делал наш пароход-великан.

Наша группа внезапно остановилась. В самом неудобном месте, в углу носа парохода, между бочками и ящиками, обдуваемая даже и сейчас ветром, сидела молодая, до крайности измученная женщина, держа на коленях ребенка лет двух, прелестного живого мальчугана, блондина, как сама женщина. Рядом лежала девочка лет пяти, очевидно больная. Положив головку, мертвенно бледную, на колени матери, она, очевидно, была в забытьи.

— Почему вы выбрали такое неудобное место? — спросил капитан, обращаясь к женщине, красивое лицо которой изобразило ужас и глаза заполнились слезами.

— О, не выбрасывайте нас, — взмолилась она по-французски. И очевидно, не понимая английской речи капитана, испугалась его повелительного металлического голоса и глядела на него с мольбой. Капитан оглянулся на нас, говоря, что его французский выговор не совершенство, и спрашивая, кто из нас говорит на языке женщины очень хорошо.

И. выдвинул меня вперед, я поклонился женщине и перевел ей вопрос капитана.

В ответ на это слезы как горох покатились из глаз женщины, и она объяснила нам, что это было единственное место, где ее перестали толкать и преследовать жестокие спутники; что сердобольный матрос устроил их здесь и пригрозил двум туркам, которые не давали ей проходу своими приставаниями.

— Моя девочка не больна, мы только голодны; не выбрасывайте нас, мы едем к моему отцу в Константинополь. Мой муж умер, его задавило на постройке, и французская компания не пожелала нам ничего заплатить без суда. Но я не могла ждать суда, мы умерли бы с голода. Пришлось все продать и кое-как добраться до Севастополя. Я отдала последние деньги за билет; не знаю, как доедем до Константинополя. Но билет мой в исправности, — говорила бедняжка, протягивая капитану свой билет и находясь в полном смятении и страхе.

Должно быть, нужда свалилась ей как снег на голову. Костюм ее, вероятно, еще не так давно новый, был запылен и запятнан; платье на малыше и девочке тоже новое и тоже испачканное в дороге. Высовывавшиеся из-под юбки ножки ее были обуты в крохотные лакированные туфельки, совершенно непригодные для далекого путешествия.

Мольба и страх, трепет за детей, которых она прижимала к себе, слабость, отчаяние, — столько разнородных чувств отражалось в глазах этого существа, что у меня защекотало в горле, и, не думая, что я делаю, я наклонился и поднял девочку на руки.

— Нельзя ее здесь оставить, — сказал я И. — Уступим ей свою каюту.

— Это принесет ей мало пользы, — ответил капитан. — Она и дети нуждаются в медицинской помощи. На пароходе есть платные палаты в лазарете первого класса. Если вы можете оплатить ее путь в такой каюте, это даст ей возможность отдохнуть, набраться сил и сойти с парохода здоровой. Ведь она сейчас упадет в обморок.

Не успел он договорить, как доктор бросился к валившейся набок женщине. Капитан дважды свистнул в висевший у него на груди свисток, и перед нами вырос здоровенный матрос.

— Прежде всего разогнать столпившихся вокруг нас, — приказал ему капитан.

И точно по мановению волшебной палочки столпившиеся вокруг нас пассажиры уселись по своим местам, не дожидаясь вторичного окрика матроса.

— Теперь — носилки, — снова сказал ему капитан.

Пока ходили за носилками, И. спросил капитана, куда и кому внести деньги за отдельную лазаретную палату для бедной женщины. Капитан написал записку, передал ее доктору, приказав поместить мать с детьми в лучшую лазаретную палату — каюту № 1А. Что же касается денег, то их надо было внести судовому кассиру первого класса, что вызвался выполнить немедленно младший турок.

Носилки принесли два лазаретных служителя, с ними пришла и сестра милосердия. Женщина все еще не приходила в себя, ее уложили на носилки. Матрос протянул руки, чтобы взять от меня девочку, но дитя крепко охватило мою шею руками и громко заплакало. Я прижал девочку к себе и сказал И., что сам отнесу ребенка и останусь с больной матерью, пока она не придет в себя. Но И. отрицательно покачал головой и сказал:

— Отнеси дитя, дай матери капель из этого пузырька и немедленно возвращайся ко мне. У нас много дел. Но мы бедняжку не забудем. Оставь ей записку и скажи, как нас найти, и обещай, что мы вскоре зайдем к ней. Капли дай так, чтобы никто не видел, — шепнул он мне, и я двинулся вслед за носилками.

Шли мы долго, я думаю не менее двадцати минут мы всё взбирались по лестницам и коридорам, причем ни разу не прошли мимо парадных комнат, а проходили через подсобные помещения парохода.

И чего только тут не было, в этом плавучем доме! И прачечные, и сушильня, и склады провианта, и бельевые, и швейная мастерская, и специальное водохранилище пресной воды, и зал для гимнастики, и бассейн для плавания, и множество кухонь, и ледники, — я просто пришел в растерянное состояние и ни за что не нашел бы обратной дороги один.

Каюта, куда мы наконец добрались, была вся белая, имела две койки-дивана внизу и одну наверху. Все в ней было роскошно и чисто. Пока сестра ходила за халатом для больной, а доктор прошел в аптеку, я быстро влил в рюмку воды капель, данных мне И., и поднес их к губам больной. Она открыла глаза, выпила мои капли и снова опустила голову на подушку.

Но я сразу же заметил, что к щекам ее прилила кровь; она шевельнулась, вздохнула и, когда вошел доктор, уже приподнялась и спросила твердым голосом:

— Где я?

Я подал ей девочку и сказал, что она в пароходном лазарете, где будет ехать до конца путешествия. Я просил ее, от имени капитана, ни о чем не беспокоиться и сказал, что еще к ней зайду с братом. Объяснив, где нас найти в случае необходимости, я перевел ей предложение доктора пойти с детьми в ванную комнату и переодеться в белье и халаты, которые полагается носить в этом помещении.

Простившись с ней, я думал, как буду беспомощен в отыскивании обратного пути, но при выходе из лазарета увидел того же матроса-верзилу, который сопровождал носилки и теперь ждал меня, чтобы проводить обратно к капитану.

На этот раз мы достигли четвертого класса довольно скоро, так как и этот Верзила так же летел с лестницы, как наш рыжий великан, приставленный к нашей каюте.

Я нашел капитана и его спутников за работой. Вся густая толпа народа была разделена на женское и мужское царство. Женщин и детей поместили в середине палубы, которая имела стены, образуемые в этом месте сплошными бортами парохода. Кроме того, матросы принесли железные щиты и отделили ими носовую сторону палубы, так чтобы внутри не было сквозного ветра.

Мужское население, особенно цыгане, с ненавистью и протестами встретило распоряжение капитана отделиться от своих женщин. Тогда он свистнул особым манером — и точно из-под земли выросли четыре вооруженных матроса. Им капитан приказал нести здесь вахту, сменяясь каждые два часа.

Еще десяток матросов получили приказание крепко привязать весь груз и даже пассажиров, за чем остался наблюдать один из офицеров.

Мы спустились в трюм, который тоже имел несколько этажей. Нижние этажи были доверху забиты ящиками и тюками, а верхние — скотом. Весь скот и лошадей капитан приказал стреножить. Я заметил, что в стойлах лошадей все стены были обиты толстыми соломенными матрасами.

Отдав еще много каких-то специальных распоряжений, капитан вышел снова в четвертый класс, и мы все следовали за ним.

Здесь он обратился к мужчинам с речью, которую им переводили на все языки мы, его спутники, но больше всего переводили турки, знавшие восточные и балканские наречия. Капитан сказал, что всякий, кто будет замечен в пьянстве или игре в кости в эту ночь, немедленно будет посажен в карцер, где проведет на хлебе и воде не меньше суток. Тем, у кого была водка, он велел предъявить её немедленно. Должно быть, никому не хотелось попасть в карцер, и со всех сторон без всякого протеста протянулось немало бутылок и даже бутылей водки. Если кое-кто медлил подать свою бутылку, то глаза соседей были так выразительны, что рука, хотя и неохотно, но протягивала укрытую бутыль.

Теперь уже нечего было опасаться, что кому-то удастся укрыть свою флягу. Особенно резко проявили свои сыскные таланты цыгане. Обиженные и разлученные со своими женщинами, отдавшие свою водку из страха перед наказанием, они вымещали на спутниках свою досаду; и нигде не могло укрыться пьяное зелье от их зорких, пылающих глаз.

Вскоре большая корзина была доверху наполнена водкой и унесена матросами. Капитан сказал еще, что всякий имеет право передать на хранение деньги судовому кассиру — независимо от суммы — и получить ее, где и когда пожелает, обратно; что, если желающие найдутся, он пришлет кассира в помещение третьего класса, где каждый может сдать свои деньги и документы.

Несколько голосов, по всей вероятности, людей, мечтавших поиграть в кости за выпивкой, раздалось с просьбой прислать кассира. На этом наш обход кончился, мы простились с публикой четвертого класса и пошли к лестницам.

Поднявшись в первый класс, расставшись с капитаном, у которого было еще немало дел, а также с турками, которые уговорились нас ждать у себя в десятом часу, мы вернулись к себе в каюту.

Здесь немедленно И. опять дал мне омерзительную пилюлю. На этот раз головокружения не было, но тошнота, удары в висках и какой-то трепет всех членов тела был, пожалуй, еще сильнее. Я сидел на диване, и мне казалось, что у меня сейчас что-то лопнет в голове и спине. Не только лицо, но весь я покрылся испариной и снова не мог двинуть ни одним пальцем. Я слышал какой-то разговор, но даже не мог понять, кто и о чем говорит.

Снова не помню, долго ли я лежал в забытьи, но внезапно я ощутил какую-то легкость, гибкость в теле, как будто бы я проспал несколько часов. Оказалось, что прошло только двадцать минут. И. сказал, что сейчас дадут обедать и надо торопиться его окончить, так как мне необходимо принять лекарство в третий раз. Я весело отвечал, что сейчас могу горы двигать, что же будет в третий раз?

Но, как бы то ни было, надо было торопиться с обедом. У меня в кармане лежало письмо Флорентийца, которое меня сжигало уже столько часов, и прежде всего я хотел прочитать его, о чем и заявил И.

Он согласился с моим нетерпеливым желанием и вышел на палубу, где нам сервировали обед. Солнце уже стояло низко, очевидно, было часов семь.

Я вынул письмо — и позабыл все на свете, так тронули меня нежные и полные любви слова моего дивного друга.

Флорентиец писал мне, что мысленно следит за каждым моим шагом и, разделенные условностью расстояния, мы все так же крепко слиты в его дружеских мыслях и любви, верность которой в нем я имел случай не раз проверить за эти дни. Дальше он говорил, что ограничивается на этот раз коротким письмом, так как времени до поезда не так много, но просит меня глубоко сосредоточивать внимание во время путешествия по морю и не отходить от И., как я не отходил раньше от него, потому что врагам удалось пустить ищеек по нашему следу.

Желая мне полного спокойствия, он говорил, чтобы я не разочаровывался никакими новыми поворотами собственной судьбы, а только видел одну цель: жизнь брата. И был бы верен ей так, как он, Флорентиец, верен своей дружбе и помощи мне.

Я хотел еще раз перечитать дивное письмо, но И. увел меня обедать, обращая мое внимание на позднее время. Мы быстро пообедали. И. ел мало, пристально наблюдая близящийся закат. Он же рекомендовал мне не держать письмо в кармане, а оставить его в каюте, куда мы вошли, и уложил меня, сказав, что через полчаса даст мне третий прием лекарства.

Я задремал; как-то машинально проснулся от голоса И., принял, мало сознавая, пилюлю и заснул мгновенно, даже не успев ощутить, как подействовала третья пилюля.

Проснулся я, как мне показалось, от толчка, на самом же деле это хлопнула дверь нашей каюты, в которую вошел И. Я поднялся с дивана, с удивлением разглядывая И., который стоял в резиновых сапогах и плаще.

— Одевайся скорее, Левушка. Капитан прислал сказать, что буря наступает и разразится, верно, раньше утра. Но сильная качка так велика, что большая половина людей на пароходе уже, страдая, лежит. Надо спускаться в четвертый класс и нести там помощь.

Я стал надевать сапоги и плащ, а И. достал две походные аптечки в кожаных чехлах, привязанные на крепких ремнях; одну, поменьше, надел себе через плечо, другую, побольше, подал мне.

— У тебя будут запасные лекарства. Возьми непременно пилюли Али и вот эти, которые я вынул из твоего саквояжа — это тебе посылает Флорентиец.

И он подал мне зеленую эмалевую коробочку с белым павлином на крышке.

— Взгляни, как устроены отделения аптечки, — с этими словами он отстегнул кнопку, поднял крышку кожаного, твердого, как коробка, чехла, и я увидел три ряда пузырьков и несколько прозрачных резиновых капельниц с отметками: две капли, пять, десять. Я был поражен невиданной прозрачной резиной, но размышлять было некогда, любоваться зеленой коробочкой с павлином — также. Я поспешил засунуть обе коробочки в футляр аптечки и закрыл его крышкой.

Физически я чувствовал себя прекрасно, но мне казалось, что меня шатает. И. рекомендовал мне шире расставлять ноги, потому что качка дает себя знать.

Мы вышли из ярко освещенной каюты, и я поразился перемене погоды. Лил дождь, свистел ветер; тьма была вокруг непроницаемая. Возле меня выросла высокая тень — это оказался наш матрос-верзила. Он точно прилип ко мне. Я почувствовал, что И. взял меня под руку, и мы двинулись к зиявшей светлой дыре-лестнице вниз. На ней мы встретили двоих турок, шедших к нам. На их плащах я заметил такие же аптечки, как у меня и И.

Не обменявшись ни словом, все мы стали спускаться с лестницы.

Буря на море

Н е успел я сойти и пяти ступеней, как что-то сильно толкнуло меня в спину, и я неминуемо полетел бы вниз головой с крутой лестницы, если бы мой Верзила не принял меня на руки, как дети ловят мяч, и в один миг не очутился со мною на площадке, поставив меня на ноги.

Я не мог сообразить, что случилось, но увидел, что И. держит младшего турка за плечи, а отец его освобождает его ногу из щели между перилами. Он каким-то образом, нелепо расставляя ноги пошире, чтобы не упасть, поставил ее между перил, зацепился за них и, падая, толкнул меня головой в спину, отчего я полетел вниз.

Как это ни было не подходящим ко времени и месту, но было так комично, молодой турок имел такой несчастный и сконфуженный вид, что я, забыв все «такты» на свете, так и залился смехом. Верзила не смел, очевидно, громко хохотать, но фыркал и давился, что меня еще больше смешило.

— Алло, — раздалось за моей спиной. — Это кто же сыскался на пароходе такой смельчак, чтобы встречать эту дикую качку веселым смехом?

Я узнал голос капитана и увидел его ниже, на следующей площадке в мокром плаще и капюшоне.

— Так это вы, юноша, такой герой? Ну, можно быть спокойным, вы будете хорошим моряком, — прибавил капитан, подмигивая мне.

Мы спустились вниз, причем я, смеясь, предложил молодому турку идти впереди меня, но он так умоляюще взглянул на меня, что я снова пошел вперед, следом за Верзилой, и поравнялся с капитаном, все еще смеясь.

— Герой не я, а вот этот молодец, — сказал я капитану, указывая на нашего матроса. — И если бы не он, — пришлось бы вам меня отправить в лазарет.

— Ну, если бы вам пришлось туда отправиться, я бы постарался поместить вас в каюту рядом с прекрасной незнакомкой. Вы имеете слишком большой успех у маленькой дочери, чего доброго, и мать последует ее примеру.

Он улыбался, но улыбались только его губы, а глаза были пристальны, суровы. Я как-то всем существом ощутил, что опасность данного момента очень велика.

Нас внезапно так качнуло, что молодой турок снова чуть не упал. Капитан взглянул на его отца и сказал, что ему надо держать сына под руку, когда достигнем нижней палубы, а свести его с лестницы он даст сейчас провожатого. По его свистку взбежал снизу матрос и, получив приказание капитана, взял за талию молодого турка.

Спускаться было затруднительно, но, к своему удивлению и к большому удовольствию моей няньки — матроса-верзилы, я шел все лучше, а турок все так же плохо. Но как только лестницы кончились и он почувствовал, что ступенек больше нет, — он сразу окреп и пошел лучше, но все же хромал.

Мы остановились у подножия лестницы, чтобы разделить между собой наше поле действий. Здесь был сущий ад. Ветер выл и свистел; волны дыбились уже огромные. Люди стонали; женщины и дети плакали в панике; лошади в трюме ржали и бились; коровы мычали; блеяли овцы, — ничего нельзя было расслышать, все сливалось в какой-то непрерывный вой, гул и грохот.

И. потянул меня за рукав, и мы пошли в женское отделение. Увидев нас, женщины целой кучей бросились к нам, но тотчас же многие покатились обратно, так как пароход взмыл вверх и снова упал вниз, как в пропасть. И. подходил по очереди к наиболее страдавшим; я набирал указываемые капли, он вместе с матросом приподымал головы страдавших, я же вливал им в рот лекарство.

Зловоние здесь стояло такое, что, если бы не ветер, я вряд ли мог бы его вынести.

Постепенно мы обошли всех, и люди стали затихать, даже засыпали. Два матроса с горячей водой, со щетками и тряпками навели в помещении чистоту.

Мы вышли из женского отделения и пошли помогать туркам, работа которых была еще сделана только наполовину, так как мужчин было гораздо больше. Несколько человек были совсем здоровы и вызвались нам помогать. Вскоре и здесь успокоились стоны и проклятия, люди и здесь стали засыпать.

И. передал двум конюхам несколько пучков какой-то сухой травы и велел ее привязать в нескольких местах в трюме, объяснив, что она произведет на животных такое же успокаивающее действие, как лекарство на людей.

Турки остались на палубе, а мы спустились с конюхами в трюм, где И. сам указал, в каких местах привязать пучки травы.

Возвратившись на палубу, И. предложил и здоровым людям принять наше лекарство, говоря им, что несколько часов сна подкрепят их и дадут возможность быть большою помощью бессильным спутникам, когда начнется буря.

— Буря? Да разве это еще не буря?! — послышались возгласы.

— Нет, это еще не буря, а только легкая тряска, — раздался внезапно возле нас голос капитана. — Поэтому примите лекарство и поспите пока, если вы истинно отважные мужчины. Каждая сильная рука и храброе сердце будут нужны, когда разразится буря.

Неожиданное появление капитана и его сильный, звенящий голос оказали влияние на помогавших нам храбрецов. Все молча открывали рты, и мы им вливали наши чудо-капли.

Капитан спросил И., сколько часов длится успокоительное действие его капель, и И. ответил, что не менее шести часов будут люди спокойны. Капитан вынул часы, нажал пружину, и часы звонко отсчитали двенадцать.

— Буря начнется часа через два-три самое большое. Я решил перевести часть пассажиров третьего класса в гостиные второго класса, а весь четвертый класс в третий, — сказал нам капитан. — Сейчас кончится переход пассажиров третьего класса, и надо будет женщин, детей и наиболее слабых мужчин четвертого класса поместить в каюты третьего, а остальных устроить на полу в коридоре третьего класса на тюфяках. Я пришлю сюда часть команды, вы же, пожалуйста, не уходите, пока все отсюда не перейдут в третий класс. Быть может, кому-либо вам придется помочь еще раз.

И он так же быстро исчез, как неожиданно появился. Он был везде; забегал все время на капитанский мостик, где стоял старший помощник, давая всюду распоряжения и успевая лично обследовать каждый угол парохода, он всех ободрял и успокаивал, для всех у него было доброе слово.

Вскоре пришли несколько матросов и офицер, разбудили женщин и предложили им перебраться в каюты третьего класса вместе с детьми. Не обошлось дело без криков и истерических воплей; но все же вскоре все женщины и дети были размещены, и осталось еще несколько свободных кают для больных и слабых мужчин.

Мы пошли вместе с командой будить мужчин. Здесь дело пошло лучше; все сразу поняли опасность и быстро перебрались в третий класс, выделив сами наиболее слабых для размещения по каютам.

В женских каютах снова заплакали дети; пришлось им дать повторный прием, причем И. пристально вглядывался в их лица, прислушивался к дыханию — и только тогда давал новое лекарство, когда в этом была насущная необходимость. Около некоторых стариков-рабочих И. останавливался особенно долго и давал им еще какие-то конфеты, засовывая им — уже дремавшим — их в рот.

Мы прошли к пассажирам третьего класса, переведенным в гостиные второго класса, и покинули их только тогда, когда дали лекарство и здесь всем его пассажирам. Здесь тоже царила паника, плакали дети и стонали даже мужчины. Но помощь И. скоро всех успокоила. Мы хотели остаться здесь же на дежурство, но посол от капитана просил И. и меня подняться в первый класс, где умирала какая-то девушка.

Мы оставили турок внизу и поднялись за нашим матросом в первый класс. Со всех сторон к нам неслись вопли, бегали горничные и лакеи и, пожалуй, картина человеческих страданий была здесь много отвратительнее, так как противные выкрики, где звучали нотки требовательности, злобы и эгоизма, выливались в ругательства и дурное обращение с судовой прислугой, уже сбившейся с ног.

Нас привели в каюту, где мать с растрепанными длинными волосами стояла на коленях у изголовья дочери, которая была в глубоком обмороке. Сама мать уже ничего не соображала, рыдая и выкрикивая какие-то итальянские слова, она терзала свои волосы и ломала руки. И. с помощью матроса поднял ее с пола, уложил на диван и велел мне дать ей пять капель, указав пузырек. А сам наклонился над девушкой, которую судовой врач не мог привести в чувство уже более часа.

Как только я дал матери лекарство, она заснула мгновенно, и я подошел к И.

— Случай тяжелый, Левушка, — сказал И.

В эту минуту нас так шатнуло, что я еле успел схватиться за поручень у стены, а И. одной рукой удержал катившуюся с дивана девушку, другой схватился за Верзилу.

— Надо поскорей привести ее в чувство, забежать в лазарет и спешить на помощь капитану, — сказал мне И. — Подними девушку и держи сидя, — обратился он к матросу. — А ты, Левушка, капни ей в рот пять капель из темного пузырька, когда я открою ей рот. Приготовь капли, чтобы мгновенно их влить.

И. достал из своей аптечки какие-то остро пахнущие капли и пустил девушке по одной капле в каждую ноздрю. Через минуту девушка сильно чихнула. И. ловко открыл ей рот, а я влил ей свои капли с помощью матроса, которому пришлось упереться коленом в диван и держать меня за талию, иначе я бы полетел на спину от нового толчка, а девушка упала бы на диван.

— Теперь здесь все будет благополучно, поспешим в лазарет, — шепнул мне И.

Мы поручили вошедшему доктору его пациентов; он был очень удивлен, что девушка спит и ровно, мирно дышит. Но И. так спешил, что даже не дослушал фразы врача.

Кратчайшим путем, по какой-то винтовой лестнице, мы быстро добрались до лазаретных палат, где тоже были стоны и слезы. Но мы, ни на что не обращая внимания, почти вбежали в палату № 1А. Там бедная мать не знала, что ей делать с двумя рыдавшими детьми, и готова была сама заплакать в творившемся вокруг нее аду. Каждый винт на пароходе скрипел и визжал на свой лад; весь пароход дрожал и трясся, как будто бы был из тонкого листового железа; а люди чувствовали себя то вверх ногами, то переваливались с боку на бок, издавая протяжные стоны, которые, сливаясь с воем ветра, казались завыванием нечистых сил.

Почти мгновенно мы влили детям капли. И. дал матери какую-то пилюлю и просил ее быть бодрой, говоря, что все будет хорошо, но надо посылать капитану бодрую энергию, чтобы крепить его силы в борьбе, а не лить слезы и унывать, что это только разбивает всякую энергию. Женщина так моляще взглянула на И., что он пожал ей руку и сказал:

Date: 2016-07-25; view: 321; Нарушение авторских прав