Самоидентификация горожан через конструирование образа врага 2 page

Сюжет фильма довольно прост. Мы видим семью старого, заслуженного профессора, который сочувствует новой власти, старший сын – в прошлом офицер – враг революции, младший – на распутье. В порядке уплотнения в одну из комнат профессора переселяют из сырого подвала рабочего и его дочь. Квартиру начинают посещать рабочие завода. Гостей становится все больше, профессор начинает читать популярные лекции в рабочем клубе. Между младшим сыном профессора и дочерью рабочего возникают чувства, и впоследствии они решают пожениться. Старший сын не приемлет изменений, пытается противостоять им и его арестовывают. Несмотря на то, что фильм сохранился не полностью^[38], сюжет понятен и его легко проследить.

Чтобы рассмотреть идейный посыл фильма, остановимся на отдельных образах и рассмотрим более мелкие сюжеты. Первый сюжет (за исключением А.В. Луначарского, с которого начинается фильм и который, видимо, попадает в кадр для легитимизации кинокартины и ее идеологических установок), который мы видим, – чтение лекции профессором Хрустиным. Образ профессора типичен, но нельзя сказать, что аудитория его внимательно слушает или заинтересована в его лекции. Сразу же можно провести параллель с чтением лекций в рабочем клубе имени Карла Либкнехта (21-23 минуты фильма), где профессора провожают овациями. Авторы картины хотели показать важность для рабочей массы таких интеллигентов из старшего поколения. Вообще, образ профессора показателен. Он стремится к новому, читает объявления на улице (2 минуты), пытается перестроиться, осознать и принять перемены и убедить в этом коллегу (4 минуты) и семью. Хотя, примерно в эти же годы действует и противоположная точка зрения: в газетах, в литературе появляются статьи о старшем поколении, как об отжившем, одеревеневшем и не поддающимся изменениям ("Много их так, походя, умирает стариков. Они-то уже совсем ни к чему"^[39] и т.д.). Отношение Хрустина к уплотнению, хотя и невосторженное, но и невраждебное. Скорее всего, именно о нем он и читал в объявлении на стене дома (2 минуты). Когда к нему в дом приходит рабочий с "бумагой на уплотнение", он не только не противостоит процедуре, но и сам показывает комнаты, видимо, в связи с пожеланиями самого рабочего – слесаря Пульникова (14 минут). Профессору интересно общество рабочего, он готов обсуждать с ним различные вопросы за чашкой чая (19-20 минуты), как раз после этой беседы он и дает лекцию в рабочем клубе. Когда его сын решает жениться на дочери слесаря, профессор соглашается и даже дарит книгу Пульникову. Профессор предстает перед нами человеком, перестроившимся, можно даже сказать, переродившимся для новой послереволюционной жизни.

Жена профессора Хрустина более реакционна. От новости, что их квартиру уплотняют, ей становится плохо (13 минута), она не так легко, как профессор, соглашается на свадьбу сына с девушкой из рабочей среды, но ее все же удается переубедить (26 минута). Такой образ женщины, на мой взгляд, вполне естествен, он будет проявляться в газетных заметках, в агитационных плакатах все 1920-е и даже 1930-е годы. Женщина из прошлого поколения выступает, как правило, чрезвычайно реакционным элементом, религиозным и мелкобуржуазным^[40]. Хотя такой взгляд в этот период еще не однозначен и «молодость» могла быть возвращена путем овладения грамотой, трудовой деятельностью, а также активным участием в общественной и партийной жизни^[41].

Младший сын профессора изображен колеблющимся. Изменения в его личности происходят под влиянием дочери рабочего Пульникова. Он предстает перед нами посещающим антибольшевистские сходки и радеющим за учредительное собрание (скорее всего, на собрании он сидит в первом ряду - 18-19 минуты), но он меняет свои установки под влиянием пылких речей девушки из рабочего класса. Он приобретает пролетарскую сознательность и становится ярым защитником советских идеалов, готовым за них драться (24 минута).

Слесарь Пульников – пожилой рабочий, который, как мы можем видеть, является тружеником с подорванным здоровьем (6-7 минуты), живущим с дочерью в маленькой каморке. В возможность получить комнату в хорошей квартире он изначально не верит. Нам дается образ, тип старого рабочего, не привыкшего к удобствам, угнетенного жизнью, а потому и не верящего в изменения. Когда приходит человек с документом, дающим ему право на подселение, он искренне радуется (11 минута), но все еще сомневается в своем "счастье" (12 минута). Он так же, как и профессор, принадлежит к старшему поколению и также пытается меняться, например, ведет беседы с профессором, пытается учиться, читает (очень рад подаренной книге). Интересный момент, указывающий на отношение рабочего к "барской" квартире, показан на 12 минуте фильма. Слесарь Пульников видит дом, куда его собираются переселить, парадную, удивляется лестнице, остановившись в пролете. Слесарь, видимо, отказывается и от первой комнаты, предложенной профессором, останавливаясь на второй, более уютной и меньшей по объему. Эти моменты явно указывают на выделенную квартиру, как на среду, непривычную и чуждую для рабочего. Пролетарий попадал в квартиру с богатой обстановкой, обставленную ненужной ему мебелью, квартиру, громадные комнаты которой сложно отапливать, которая находится в центре (к слову, дом, где происходит съемка – современная улица Чайковского), а место работы, заводы – на окраине, и т.д.^[42] «Бесплатная барская квартира для рабочего – не подарок, а слишком дорогое удовольствие, которое ему положительно не по карману»^[43]. Также, как отмечала Е.Ю. Герасимова, «переезд сулил психологический дискомфорт… Переехавшие часто выбирали из всех комнат бывшие людские и, видимо, не только потому, что маленькую комнату было легче топить, но и потому, что комната без роскошной лепки на потолке и камина была для них привычнее»[44]. Вполне возможно, что сам фильм создавался для того, чтобы пропагандировать переселение рабочих в квартиры доходных домов, так как рабочие предпочитали свои неказистые домики на окраинах города комнатам в многоэтажных домах центра.

Единственным человеком, кто в картине не стремится к новому и не переубеждает себя, является старший сын профессора – бывший офицер царской армии. В конце фильма после своеобразной кульминации – драки между братьями – его арестовывают, что, конечно, огорчает профессора, но ненадолго. Все заканчивается согласием на свадьбу и митингом.

Кроме старшего сына, ярого приверженца контрреволюции, никто на протяжении сюжета больше не конфликтует. Известно, что в Петрограде, как и по всей стране, уплотнение вызывало резкое недовольство и неприятие, но, поскольку это были годы революции и гражданской войны, активно никто не сопротивлялся, однако везде так или иначе шло пассивное сопротивление. В этот период домовладельцы пытались оградить свое жилище от подселения разными способами, например, приглашали жить родственников (или хотя бы ночевать), заставляли помещение мебелью, делали некоторые комнаты негодными для проживания, а если жилье уже уплотнили, то пытались выжить "квартиранта" любыми способами, от обращения в суд, до прямого физического воздействия. В фильме владельцем квартиры, на мой взгляд, не случайно выбран профессор (можно предположить, что он химик), так как интеллигенция была той социальной группой, которая еще могла измениться, начать работать на благо рабочих и крестьян, с другой стороны, она не была изначально враждебна революции с точки зрения марксизма (хотя нельзя сказать, что представители интеллигенции были более лояльны к уплотнению^[45]). Авторы фильма не доводили идеализацию ситуации до крайности, так как профессор и его семья сами никого в свою квартиру не приглашают, в то время как в некоторых газетных заметках в эти годы звучали подобные предложения о том, что, учитывая бедственное положение рабочих, домовладельцы, имеющие излишки жилплощади, должны сами пригласить к себе жильцов.

В этом фильме показан взгляд на квартиру, подвергшуюся уплотнению, не как на временное и вынужденное перераспределение собственности, а как на социалистическую ячейку, создание нового быта. В ходе жилищного передела в одной квартире оказались люди из разных классов и слоев общества, возможно, ранее не имевших контактов друг с другом. Оказавшись в таком положении, и интеллигенция и рабочие не конфликтуют друг с другом, а налаживают отношения и ищут точки соприкосновения. Складывающаяся коммунальная квартира предстает перед нами в фильме именно ячейкой социализма. Несмотря на то, что, как пишет Н.Б. Лебина, "даже самые оголтелые сторонники социализма никогда не считали коммунальные квартиры прообразом ячеек нового быта"^[46], в этом фильме именно такое видение и предстает перед зрителем. Объединенные общей жилплощадью, интеллигенция начинает пролетаризироваться, а рабочие - образовываться. Сын профессора вместе с чувствами к дочери рабочего впитывает от нее революционные идеи, забывая об учредительном собрании. Сам профессор становится подвижником, читает лекции в рабочем клубе. Пролетаризации интеллигенции уделено в фильме гораздо больше внимания, чем образованию рабочих (лекция в клубе и несколько книг, появляющихся по ходу сюжета). Вполне возможно, А.В. Луначарский верил в эту идею, и в 1918 году она еще не выглядела утопией, так как к ноябрю 1918 года еще не произошло значительного вселения рабочих в квартиры к интеллигенции и еще не было ясно, что бесконфликтное существование столь различных социальных групп невозможно. Е.Ю. Герасимова указывает, что в некоторых случаях коммунальные квартиры были институтом социализации, когда «при сожительстве “бывших” и “нынешних” между ними мог установиться символический обмен – “новые” предоставляют политическое прикрытие для “бывших” и помощь в быту, а “бывшие”, обладающие культурным капиталом и цивилизационными навыками, воспитывали “рабочих”, которым эти навыки были нужны для успешной советской карьеры»[47].

Фильм «Уплотнение» в первую очередь агитационная картина, показывающая идеал того, как должен происходить квартирный передел. Подобные идеологические произведения создавали тот дискурс, которым впоследствии стали оперировать жильцы, жалобщики в надежде улучшить свой квартирный вопрос. Так формировалась система взаимоотношений граждан друг с другом и с государством, создавался конфликт, построенный на одной системе ценностей и единых принципах аргументации, центром которого был жилищный вопрос.

Увидеть конфликт и рассмотреть самоидентификацию граждан относительно политического дискурса можно на частных сюжетах, а именно, на примерах жалоб, прошений в Иваново-Вознесенский Исполком и статей в газету «Рабочий край»^[48].

Внимание к Иваново-Вознесенску вызвано особенностями развития жилищного вопроса. Еще до революции 1917 года город заслужил статус революционного и пролетарского и уже страдавшего от жилищного кризиса^[49]. В 1905 году в Иваново-Вознесенске действовал первый в России общегородской Совет рабочих депутатов (долгое время город носил неофициальное название «Родина Первого Совета»), а Иваново-Вознесенские стачки внесли вклад в историю русского революционного движения. В 1917 году власть, сначала в городской думе, а потом и в Совете рабочих и солдатских депутатов сосредоточилась почти единолично в руках большевиков, что явно говорит о радикальности ивановского пролетариата^[50]. Так как город был центром легкой промышленности, а рабочие здесь считались сознательной опорой руководству страны^[51], в 1918 году город получил повышение в административном статусе до губернского центра. К этому моменту Иваново-Вознесенск превосходил соседние города по численности населения, которая увеличивалась стремительными темпами, даже несмотря на отток населения в период гражданской войны (в 1897 – 54,2 тыс. чел.; в 1917 – 85,2; в 1923 – 72,7; в 1926 – 111,4; в 1939 – 285 тыс. чел.^[52]). Впоследствии с переводом в новый губернский центр учреждений (и неизбежным занятием помещений под них), восстановлением промышленности и резким увеличением численности населения, город столкнулся уже с проблемой жилищной катастрофы^[53]. Похожая ситуация с жильем складывалась в обеих столицах, однако, в отличие от Санкт-Петербурга и Москвы, Иваново-Вознесенск не имел того фонда многоэтажных, так называемых «доходных» домов, которые переходили в ведение муниципалитета, посредством которых решался квартирный вопрос и создавались коммунальные квартиры. Иваново-Вознесенск, в основном, был застроен деревянными домами деревенского типа, «в три окна по фасаду»^[54]. По переписи 1923 года, в городе было зарегистрировано всего 10882 жилых строения, из них: каменных – 773, смешанных – 569 и деревянных – 9540 (87,7%). Одноэтажных домов – 9760 (89,7%), двухэтажных – 1103 и трехэтажных – 19^[55]. В период действия политики «военного коммунизма» большинства одноэтажных деревянных домов муниципализация не коснулась, так как это были бедные дома пролетариев. Согласно данным ГУКХ (Главное управление коммунального хозяйства) НКВД на 1923 год можно утверждать, что так называемый «частновладельческий» жилищный фонд составлял 91.8% от всего жилого фонда города^[56]. В ситуации острого кризиса уплотнялись даже частные, немуниципализированные домовладения^[57], что особенно обостряло жилищные конфликты. К тому же, в отличие от новых промышленных городов^[58], где строились однотипные бараки и общежития и отчего эти города были похожи на большие коммуны, в Иваново-Вознесенске распределение жилья было неравномерным, а горожане еще помнили лучшие, дореволюционные жилищные условия. Именно благодаря этим, во многом уникальным условиям, наиболее полно и остро проявлялся жилищный конфликт, решение которого требовало от горожан идентифицировать себя в понятиях новой идеологии, категориях ценности и социалистической морали. На конкретных сюжетах Иваново-Вознесенска я попытаюсь рассмотреть общие черты советского дискурса, формировавшегося в данный период в стране.

Я не стану останавливаться на «объективной» ситуации с жильем в городе в период действия политики военного коммунизма^[59]. Скажу лишь то, что в это время складывалась своеобразная «культура» обращений во властную инстанцию. Как указывалось ранее, на данный момент уже присутствовал жилищный кризис, политика в жилищном вопросе была непоследовательной, формировалась и видоизменялась система управления, а поэтому документы по жилищному вопросу только начинали появляться, так как гражданам нужно было знать инстанцию, на имя которой писать свое заявление. Заявления, жалобы по жилищному вопросу в Иваново-Вознесенске в эти, да и в последующие годы, немногочисленны, и причина этому, на мой взгляд, именно в резкой разнице между муниципализированным и частновладельческим жилищными фондами. Жалобы писались, в основном, по вопросам муниципализированных домов, а о притеснении частными лицами сообщали больше в газеты, за исключением каких-то более конкретных случаев (например, захвата дома родственником, в то время как жалобщица является законным владельцем^[60]). Если посмотреть и на заявления в Исполком, и на газетные статьи, то окажется, что большая часть, по крайней мере, с 1917 по первую половину 1920-х, основана на конфликте между отдельными лицами (бывшим домовладельцем и бывшим квартирантом или между жильцами), а государство или общество должны их рассудить. То есть конфликт был преимущественно между пролетариями или близкими по социально-классовому положению гражданами, что усиливало напряжение, так как в борьбе за жилплощадь нужно было обосновать несостоятельность претензий и прав не аристократа или фабриканта, а товарища по классу. Остроту конфликту придавало уплотнение частновладельческого жилого фонда, то есть тех домов, что по декрету СНК не могли быть муниципализированы (муниципалитету переходили здания, имевшие валовую доходность свыше 400 рублей в год) и принадлежали прежде всего «трудовому элементу»^[61]. Пролетарская солидарность у домовладельцев по отношению к квартирантам отсутствовала^[62] – они пытались любыми путями оградить свое жилище от квартирантов, иногда для этого приводя его в негодное состояние. Такая ситуация создавала свой, во многом уникальный дискурс, проявившийся в жалобах и заявлениях по жилищному вопросу. На мой взгляд, именно эта острота и уникальность поможет рассмотреть на конкретных примерах наиболее общие положения самоидентификации гражданина с теми или иными идеологическими конструкциями, быстро распространявшимися в этот период по всей стране и за ее пределами.

Перейдем теперь к анализу нескольких конкретных текстов – заявлений и жалоб по жилищному вопросу в Исполнительный комитет и жилищный подотдел Горсовета. Дела из фондов исполкома горсовета интересны тем, что в них присутствует рефлексия сотрудников исполкома и жилищной комиссии на жалобу (переписка, ответы, решения и т.п.), чего не может быть в газетах и, к сожалению, очень редко встречается в комплексах документов учреждений. Удалось найти очень немного заявлений и жалоб в Исполком, еще меньше «дел», где была бы жалоба и какой-либо ответ властной инстанции. В данном исследовании я остановлюсь подробно на нескольких наиболее ярких заявлениях и жалобах в Исполком, в которых можно увидеть самоидентификацию граждан, их субъективность, какие-либо черты советского дискурса, появления его в тексте, апеллирования к советским ценностям или новые формы обращения к власти. Такими интересными текстами являются заявление А.Я. Якушина, раскрывающее вопрос идентичности и самоидентификации, заявление В.М. Скорынина, показывающее старую бесклассовую и проигрышную аргументацию, заявление Анны Кишинской, где можно увидеть товарищеское отношение к власти, и жалоба гражданина Петрова, которая является заключительным, наиболее полным и разносторонним кейсом. Все заявления и жалобы объединены единой целью: убедить адресата в необходимости встать на сторону автора и удовлетворить его запросы. В соответствии с этой целью и ситуацией подбирались и аргументы.

Первым делом было необходимо указать и продемонстрировать свою принадлежность к классу рабочих или крестьян. Практически без исключений во всех документах автор идентифицирует себя с низшими классами, чаще всего с самых первых строк заявляет о своем рабочем или крестьянском происхождении. Однако, на мой взгляд, самоидентификация – еще не аргумент, а способ быть выслушанным. Это своего рода гарантия того, что документ не оставят без внимания. И не просто гарантия, а право оперировать коммунистическим дискурсом, говорить с адресатом на одном языке и быть встроенным в эти отношения. Я остановлюсь на одном примере, который, как мне кажется, помогает увидеть эту ситуацию «встраивания в дискурс» наиболее ярко.

В фонде Горсовета содержится ряд документов^[63], связанных с выселением гражданина А.Я. Якушина в январе 1918 года из дома, который он арендовал в 1916 году для чайной-столовой и своей квартиры и оплатил аренду до 1 мая 1918 года. Однако 11 декабря 1917 года примирительная жилищная камера^[64] постановила, чтобы Ивановский продовольственный железнодорожный комитет [по ходатайству этого комитета и началось дело] уплатил неустойку в 500 рублей Якушину, а ему по получении неустойки очистить помещение. Таким образом, в этом деле фигурировали гражданин Якушин, городской совет, примирительная жилищная камера и организация железнодорожной красной гвардии (видимо, представляя интересы продовольственного комитета). Каждый фигурант называет Якушина по-разному. Так, сам он называет себя крестьянином (но Московской губернии) в водной части прошения и в конце, рядом с подписью. Уже из текста жалобы самого Якушина становится ясно, что он не является крестьянином, так как не первый год живет в городе и держит чайную-столовую, однако сам он себя идентифицирует именно с крестьянством. Аргументы «невыселения» он называет объективные и рациональные, но не классовые – указывает на разорительность такого решения для него, на неправильность выкидывания «на улицу в зимнее время» человека семейного. А в последнем абзаце он даже говорит об имуществе и столовой: «восстановить спокойное пользование квартирой и столовою пока не представляется затруднений: нужно только вмешательство законной власти, чтобы разъяснить пришедшим людям [т.е. вооруженным винтовками железнодорожным служащим] неправильность их действий, и они удалятся».

Видно, что автор жалобы еще не владеет аргументацией нового режима и, несмотря на то, что обозначает себя крестьянином, аргументы приводит мелкобуржуазные, в центре которых стоит уважение к собственности и его личное неудобство и личная, а не коллективная несправедливость.

Примирительная жилищная камера называет Якушина по фамилии (это учреждение изначально не имело политической окраски и было создано Временным правительством), а горсовет в переписке с ней называет Якушина просто гражданином. Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов Иваново-Вознесенска, общаясь со штабом гражданской милиции о выселении Якушина называет его торговцем. А организация железнодорожной красной гвардии и вовсе именует Якушина трактирщиком. Разница в идентификациях показалась мне интересной, так как обозначение является своего рода аргументом к различным видам действий со стороны инстанций. В этот период еще нет законодательной регулировки таких действий, а потому прав будет тот, кто сможет обосновать свои претензии. Железнодорожники, называя Якушина трактирщиком, оправдывают притязания на дом и притеснение гражданина. Идентификация с чуждым революции элементом дает им право на действия, обусловленные чрезвычайным положением. Городской совет рассматривает жалобу Якушина, запрашивает информацию у разных сторон и разбирает ситуацию, но в итоге встает на сторону железнодорожной красной гвардии, хотя и стремится выполнить выселение более законными методами, нежели захват помещения вооруженными железнодорожниками. Определение «торговец» несет в себе менее негатива, чем трактирщик, однако оно явно указывает на чуждый для пролетарской власти элемент.

Таким образом, идентификация и самоидентификация являются очень важными категориями в понимании своего места в идеологическом дискурсе и встраивании в него, они дают гарантию быть услышанным (что еще не означает решения в пользу автора). Самоидентификация дает возможность разговаривать с властью и с новым обществом на одном языке. Идентификация окружающих необходима и власти, чтобы понимать, с кем они имеют дело, и гражданам, чтобы отграничиться от чуждых, враждебных элементов общества, что мы увидим позже при рассмотрении сообщений в газету.

Как правило, после отождествления автора с пролетариатом начинались аргументы. Большая часть аргументации была направлена на здоровье членов семьи. Иногда речь шла о пагубном влиянии жилища на культурный уровень обитателей. Если речь шла об улучшении жилищных условий, то чаще всего расписывались неприглядные условия быта, в которых тяжело или даже невозможно существовать, а так как заявлял об этом рабочий, то власть должна была, как минимум, обратить на это внимание, а впоследствии по возможности выполнить требование. Заслуги гражданина перед рабочим классом или даже революцией – сознательные коммунистические аргументы – звучат уже позднее. Однако еще существовала и старая система аргументации, которая на протяжении 1920-х годов будет встречаться в заявлениях все меньше и меньше.

Примером такой «старой» аргументации и попытках совместить её с новыми понятиями о справедливости может служить заявление в Исполком бывшего фабриканта В.М. Скорынина о занятии (захвате) его дома группой анархистов-синдикалистов от 12 апреля 1918 года^[65]. Скорынин пишет, что поводом для написания этого заявления является его желание соблюдения «требований формального равенства в отношении граждан между собой» а также желание самих анархистов (видимо, с их слов) «избежать причинения напрасных страданий кому бы то ни было, если эти страдания не оправдываются необходимостью». Далее автор приводит конкретные аргументы. Первое, что здесь говорит фабрикант, – он родился и вырос в этом доме и прожил всю жизнь. Второе – помещение небольшое по размерам - «провинциальный дом», «едва ли удобный… для группы, как общественной организации». Он уверяет, что желание остаться в своем доме происходит не из тщеславия или жадности. Так как если бы им двигало тщеславие, то он бы не оставался «в родовом гнезде “ивановского каменщика-строителя”, а постарался бы подобно многим местным фабрикантам воздвигнуть себе палаццо в новейшем стиле». А если бы он был одержим жадностью, то не сделал бы предложение группе анархистов предоставить им имеющееся у него свободное 2-х этажное помещение и отремонтировать его за свой счет. Далее следует интересный пассаж, который я приведу целиком. «Но я прошу лишь об одном: не подвергать мою семью тяжким неудобствам принудительного выселения, особенно ощутительном при наличии 4-х малолетних детей. Привыкнув к родовому гнезду, связанному со многими драгоценными семейными воспоминаниями, я во имя уважения к внутреннему миру человека, посягательств на который не совершит ни одна идейная организация без крайней к тому необходимости, прошу оставить семью в тех же стенах домашнего очага в каких она и сейчас проживает: все же, что необходимо группе… мною будет доставлено в другом месте. Гуманное и корректное отношение, которое я встретил в группе, дает мне надежду на то, что справедливая просьба моя будет уважена».

В отличие от других обращений, здесь автор никак не может апеллировать к своему классовому происхождению напрямую, так как очевидно, что он фабрикант. Здесь присутствует лишь один объективный аргумент против вселения группы – ей, как организации будет неудобно в этом доме, однако об этом он судит со своей позиции, он считает, что знает, что необходимо группе для занятий и работ (скорее всего, он предлагает группе вместо жилого складское или промышленное помещение, куда он сам, как видно из текста, переезжать с семьей не может и не желает, хотя и может отремонтировать). Вообще, он в какой-то степени апеллирует еще и к необходимости формального равенства между гражданами, хотя в революционно-рабочей среде справедливым в этот момент считалось скорее фактическое равенство с разделением богатств поровну, когда домовладельцы, даже происходящие из рабочего класса, должны были проявить сознательность и самоуплотниться^[66].

Несмотря на то, что автор был фабрикантом, он пытается сменить эту идентичность на советскую, отграничить себя от проигравшей социальной группы^[67]. Поэтому он делает акцент на том, что если бы он был стереотипным жадным фабрикантом, то построил бы себе дворец, а не жил «в родовом гнезде “ивановского каменщика-строителя”». Воспоминание о предке, который строил этот дом и был намного ближе к рабочему классу, – тоже попытка легитимировать свои права на дом, так как ни себя, ни свою семью он никак не может причислить к угнетенному классу. На стратегическую направленность такой самоидентификации указывает Тиун ван Дейк^[68]. Эта самоидентификация не является объективным фактором, существует в условиях конкретной специфической речи и «служит частью моделей и социальных репрезентаций говорящих» (далее «дискурсивная поляризация «мы vs они» будет рассматриваться в ходе сюжета идентификации себя через поиск врага).

Отдельно остановимся на прошении Скорынина, можно даже сказать, «молении» о невыселении его и его семьи из дома. Приведенная пространная цитата чужда советскому дискурсу даже в 1918 году, это апелляция к традиции, роду, семейной памяти и привычке, что тогда уже активно высмеивалось и презиралось советскими деятелями, поносилось в печати как рассадник мелкобуржуазного быта и старых вредных устоев. Стоит сказать, что таких «челобитных» с просьбой уважения к внутреннему миру среди документов больше не встретилось, хотя встречаются отдельные черты (просьба за детей, живущих в подвалах и болеющих из-за этого), особенно у старшего поколения (например, старик-рабочий, избиваемый домовладельцем, пишет: «Защитите меня, кто может!»^[69]).

Бывшему фабриканту В.М. Скорынину родовое гнездо не вернули, и вообще Исполком переписывался по этому делу только с группой анархистов-синдикалистов и милицией. Анархистам выделили другое здание, а дом Скорынина опечатали и описали имущество. Сам владелец дома в этой истории оказался сторонним лицом, а весь конфликт происходил между анархистами и Исполкомом совета рабочих депутатов.

Письмо фабриканта Скорынина является редким образцом «старой» аргументации, когда удобства личности и семейные традиции ставятся наравне или же выше нужд коллектива. Несмотря на то, что в дальнейшем в текстах будут видны остатки таких аргументов, все же подобных «молений» более не встречается.

Важно отметить тот факт, что жалобы и заявления в исполком – это не челобитные на высокое имя чиновника. Автор пишет своим товарищам. Примером такого письма «к товарищам» может служить заявление в президиум исполкома горсовета от Анны Кишинской начала 1918 года^[70]. В этом длинном заявлении (2,5 страницы) женщина описывает свою сложную ситуацию с хозяевами снимаемого дома, оскорбления словом и даже действием, попытки хозяев выселить ее семью. В документе нет ни одного пролетарского аргумента, отождествления себя с угнетенными классами или воззвания к коммунистической идеологии. Автор понимает, что по вопросу выселения нужно писать в суд, она не отрицает прав хозяев на дом, однако просит «строго и беспристрастно» разобраться в ее ситуации. Из-за квартирного кризиса ее семья не может найти жильё, хоть и очень хочет уехать от таких хозяев. Она снова и снова обращается «товарищи!», и просит их обезопасить ее от выселения на улицу. В заявлении Кишинской нет идеологических конструкций, отсутствует явная классовая аргументация, у нее также нет и никаких объективных аргументов в свою защиту, есть только обращение к товарищам посмотреть на её тяжелое положение, в которое не может войти живущий в тепле домовладелец. Можно сказать, что А. Кишинская интуитивно взывает к пролетарскому, народному братству в надежде на помощь в трудностях. На примере подобных документов видно проникновение советской идеологии в речь говорящего. Несмотря на то, что автор еще не приводит классовые аргументы, настрой заявления уже говорит о серьезных изменениях в мировоззрении человека. Эти документы демократичны (заявление Кишинской резко отличается от заявления Скорынина), автор в них говорит с братьями по классу, его товарищами, обращается в народный орган власти – в Совет. Такое обращение было невозможно в Российской империи, в нем просто не было смысла, так как в тексте нет никаких объективных факторов, лишь призыв к товарищам.