Мантры и заклинания — тексты заимствованной мифологии

А. П. Журавлев, на основании данных, полученных экспери­ментальным способом, утверждает, что «фонетическое значение изначально и универсально в той мере, в какой оно определяется акустическими и артикуляторными признаками звуков речи, и вто­рично, специфично для каждого языка в той мере, в какой на него влияют особенности речевого строя и специфические закономерно­сти развития фонетики и семантики в разных языках». То же констатирует И. Н. Горелов, цитируя проф. Карла Леонхарда, известного своими исследованиями в области медицинской пси­хологии, по данным которого «звуковые выразительные средства (имеются в виду непроизвольные фонации, сопровождающие выра­зительные движения или вообще эмоциональные состояния) вос­принимаются и интерпретируются с той же уверенностью и опреде­ленностью (что и мимические средства) всеми людьми, будь то женщины или мужчины, старики или дети, людьми с низкими и сильными или с высокими и слабыми голосами».

Ввиду универсальности фонетического значения слов и текстов, поучительно проанализировать не только славянские классические суггестивные тексты, но и тексты иноязычные — мантры, и квазии­ностранные — заклинания, успешно функционирующие параллель­но со славянскими.

Мантры, по определению С. А. Гуревича,— это «специальные звукокомплексы, которые помогают фиксации мыслей... — фор­мулы самовнушения, заклинания в виде слов и фраз, пения и сти­хов, предназначенных для максимально глубокого сосредоточения на конкретной мысли и образе. Хотя мантры переводимы, реко­мендуется произносить их на языке оригинала: считается, что они основаны на определенной комбинации звуков, вызывающих фи­зиологический эффект». Учение о мантрах объединяется в раздел «мантра-йоги», предназначенной «для лечения психических рас­стройств путем неоднократного произнесения мантр с медитацией на определенных образах».

Мантры связываются в сознании носителей языка, прежде все­го, с санскритом и ведийскими языками (слово «мантра» по проис­хождению — санскритское). Названия санскрита обозначает «составленный», «сложенный» язык, доведенный до формального совершенства. Основная цель использования «божест­венного языка» — санскрита — идеальная запись сакральных тек­стов. Эта задача была решена древнеиндийскими грамматистами довольно удачно. Еще В. Гумбольдт в статье «Характер языка и характер народа» признавал: «что касается греческого и латинско­го, то они обязаны своим первоначальным устройством удачному выражению каждой мысли в древнеиндийском». С другой стороны, американский ученый Рик Бриггс назвал санскрит идеально пригодным языком для изучения проблем искусственного интеллекта: не утратив своей выразительности, санскрит в резуль­тате специальной обработки обрел ясность и четкость математиче­ского характера, словом, все то, что и требуется для компьютера.

Для нас наиболее важен тот факт, что «действующим началом в мантрах считалось само слово в его конкретной звуковой форме (и в момент произнесения)», а совершенство­вание санскрита начиналось со стороны его звуковой обработки.

Аргументация правомерности применения автоматического анализа текста, ориентированного на нормальную частотность зву­ков русского языка, к иноязычным текстам, может быть следующей. Во-первых, должна быть общая точка отсчета для сравнения раз­личных текстов. Во-вторых, речь идет о восприятии этих текстов носителями русского языка. В-третьих, русский язык и ведийские языки являются генетически родственными языками, что отмечает­ся многими лингвистами. Так, Т. Я. Елизаренкова пишет: «По глу­бокому убеждению переводчика, при переводе с ведийского на дру­гие языки русский язык обладает рядом несомненных преимуществ перед западноевропейскими языками. Эти преимущества определя­ются как большой степенью соответствия между ведийским и рус­ским в силу лучшей сохранности в нем архаизмов, чем в западных языках, так и большей близостью русской (славянской) мифо-поэтической традиции и индо-иракской».

Наряду с мантрами целесообразно рассмотреть тексты закли­наний, используемые в различных магических системах. Мы уже отмечали большую эффективность иноязычных слов в связи с тео­рией «философем чужого языка» В. Н. Волошинова. Сходные идеи находим в работе В. И. Жельвиса «Эмотивный аспект речи», где автор пишет о боязни всего чужого как следствии определенных первобытных представлений: «Ощущение грубости, „поганости“ чужой инвективы могло напрямую ассоциироваться с возможно­стью использования древней формулы, позднее ставшей инвективной, как магической сакральной идиомы. Известно, что пер­вобытные народы гораздо больше боялись колдовства чужаков, чем своих собственных колдунов. Естественно поэтому, что про­клятия (заклинания) на чужом языке могли восприниматься как более сильные, чем на родном». Всего проанализирова­но 252 мантры и 36 заклинаний (625 слов).

Как видно из таблицы, мантры сконструированы по более же­сткому принципу, нежели заклинания (и тем более — молитвы и заговоры). Преобладание звука А характерно для языка Вед и соот­ветствует данным Т. Я. Елизаренковой о том, что «А является са­мым употребительным звуком вообще и наиболее употребительным гласным в частности». Большое количество звуков X объясняется наличием придыхательных звуков.

Выборочные совокупности мантр и заклинаний имеют общие закономерности, к которым можно отнести превышение нормаль­ной частотности звукобукв Д, Р, М, X, Р', А, И. Особенно следует выделить А и М, которые в других группах универсальных сугге­стивных текстов имеют отрицательное отклонение (т. е. их частот­ности ниже нормальной).

Поскольку гласный А является наиболее частотным в группе мантр и заклинаний, можно предположить, что эти тексты «окра­шены» преимущественно в ярко-красный цвет.

Символику красного цвета, характерную для древней восточ­ной традиции, подробно описывает В. Сидоров: «Цвет любви и преданности....Когда-то в тебе должно возникнуть ощущение, ко­торое превратится потом в уверенность, что тебя любят. Любят, как отец и мать, взятые вместе, и более того. На многих случаях ты мо­жешь убедиться в любви Учителя, ведущей тебя неизменно в гору, а не увлекающей тебя в бездну». Иными словами: крас­ный цвет — цвет любви и Учителя. Если вспомнить традицию пере­дачи мантры учителем ученику — только тогда она становится дей­ственной, то красный цвет, цвет Учителя (божества) здесь оказывается вполне уместен и даже необходим. Сатпрем пишет: «Можно вычитать мантры из книги и повторять их до бесконечно­сти, но если они не были даны Учителем, или Гуру, то они не будут обладать энергией или „активной силой“».

Мантры, как и молитвы сосредоточены, прежде всего, на име­нах тех или иных божеств. Существенно, что мантры считаются одним из основных элементов медитации и действительно широко

используются населением многих стран в целях самоорганизации своей психической жизни, причем, как отмечает Л. П. Гримак «в подавляющем большинстве случаев понятие бога как сверхсилы практически не используется».

Д. Н. Овсянико-Куликовский в «Основах ведаизма» отмечал, что мантры — «это не моления в собственном смысле, это почти приказания, но только особого рода: их можно удобнее всего на­звать „заклинательными формулами“», а В. В. Семенцов назвал мантры возгласами, чаще всего стихотворными или ритми­зованными. Анализируя термины, которыми преиму­щественно обозначаются в гимнах Риг-Веды разные виды словес­ных обращений к божеству, Д. Н. Овсянико-Куликовский отмечает: «Чаще всего употребляются, как своего рода технические термины, слова: gir— (гир) — собственно „голос“, „пение“; vac — (вач) — собственно речь, пение; brahman — (брахман)—„экстаз“, dhi— (дхи) —мысль, желание, намерение, стремление; dhiti — то же самое, и некоторые другие слова для обозначения разного рода обращений к божеству, преимущественно призывных, поощрительных, проси­тельных, благодарственных, а также и хвалебных, но для послед­них, для славословий в собственном смысле, существует специаль­ный термин: stoma — (стома) — хвала, прославление, гимн. Эта терминология довольно наглядно рисует нам ведийское понятие молитвы. Ведийская „молитва“ прежде всего, есть vac и gir, т. е. она непременно должна быть выражена в словах и пропета. Оба терми­на выражают в себе представления речи-пения».

В. В. Семенцов приводит примеры отдельных мантр: «вашат, ваушат, шраушат, ват, ваат, вет», — и отмечает, что «общей чер­той этих возгласов является постепенное стирание в них содержа­тельной стороны: в одних благодаря чудесной прозрачности языка она еще может быть реконструирована, в других лексическое зна­чение слова приносится в жертву; наиболее ярким примером этого второго типа, видимо, следует считать знаменитый ОМ (АУМ), который произошел из удлинения начальных и конечных слогов определенных слов с последующей назализацией». Ве­ликий слог ОМ — это маха-биджа-мантра. Слово «маха» означает «великий», «биджа» означает «семя, источник, причина». «Маха-биджа» означает, что слог ОМ является источником всех мантр, самой главной мантрой. В ведийской традиции считается, что все Веды, вся Вселенная и все существа произошли из ОМ. «Ведь этот слог (ОМ) — согласие, ибо, когда [человек] с чем-либо соглашается, то говорит „да“ ([ОМ]); то, что есть согласие, — это и есть исполнение [желания]. Исполнителем желаний становится тот, кто, так зная, почитает слог [ОМ] при исполнении [Самаведы]», — утверждает Чхандогья упанищада.

Основные фоносемантические признаки великого ОМ следую­щие: «медлительный» (5,29); «прекрасный» (4,66); «суровый» (4,07). Это действительно великое начало, колокол, звук, который должен непременно отозваться. Недаром ОМ всегда начинает санскритский текст, а славянская частица «аминь» (да будет!), связанная с ОМ по происхождению, обычно заканчивает религиозный или магический текст. «Аминь» характеризуется следующими признаками: «неж­ный», «женственный», «добрый» (2,1); «безопасный» (2,2), «глад­кий» (2,4), «светлый» (2,5), «медлительный» (3,5).

Так, маха-мантра («Харе Кришна...»), широко практикуемая кришнаитами, характеризуется следующими фоносемантическими признаками: «устрашающий» (23,01), «тяжелый» (12,33), «темный» (9,09), а качества этой мантры трактуются следующим образом: «Уносит все беспокойства, даруя радость, счастье, гармонию и энергию. Проясняет ум, очищает сердце от пороков, просветляет сознание. Разрушает зло и невежество, награждает сияющим знани­ем. Уносит скорби, печали, несчастья. Пробуждает любовь ко всему сущему, озаряет светом» (Шалаграма Даса).

Гайатри-мантра характеризуется признаками «суровый» (15,38), «устрашающий» (15,29), «темный» (14,39). И т. д.

Данные таблицы 10 показывают несомненную близость всех приведенных текстов в фоносемантическом аспекте.

Следует отметить, что с точки зрения ориентации — лечебные (защитные) мантры и «чернушные» (вредоносные) — это одни и те же звуковые формулы, произносимые с разной ориентацией — на благо или зло.

В целом можно назвать тип мантрического воздействия «жестким» — это в чистом виде суггестивное, неотвратимое как смерть звуко-ритмическое воздействие, хотя установочная ориента­ция индексального типа (на добро или зло) все-таки формулируется суггестором на родном языке.

Формулы аутотренинга и гипноза — тексты научной (медицинской) мифологии

Л. П. Гримак, автор книги «Общение с собой», отмечает: «Исцеляющая сила слов, формулирующих наши внутренние про­блемы, до сих пор еще остается во многом неясной. Вместе с тем несомненно, что субъект находит облегчение от внутренней трево­ги, если ему дается возможность высказаться».

В начале книги мы подробно рассмотрели историю появления и развития гипноза, внушения, аутотренинга. Вся эта история сопро­вождалась поиском наиболее эффективных формул воздействия на подсознание личности или группы людей. Формальные признаки этих текстов можно найти в таблице 10.

Отметим некоторые из них:

1) Фонетическое значение текстов формул гипноза и AT сле­дующее (5 ведущих признаков в порядке убывания):

Как видим, формулы аутотренинга более оптимистичны и об­работаны, что, по-видимому, связано как с определением объекта воздействия (формулы гипноза гетеросугтестивны, формулы ауто­тренинга — аутосугтестивны), так и с более поздним появлением AT как метода.

Звукобуквенный состав этих групп имеет следующие отли­чия: в формулах гипноза содержится большее количество звукобукв В, С, С', К', Т', У, И, Ы; в формулах AT — О, Ю, Я.

Характеристика индексов лексических единиц показывает,что формулы гипноза в наибольшей степени предсказуемы (Р = 44,55), тогда как в формулах AT этот показатель равен всего лишь 9,13.

Грамматический состав формул гипноза характеризуется преобладанием глаголов (25,49%), существительных (18,65%) и местоимений (15,75%); в формулах AT преобладают существительные(21,34%), глаголы (20,63%), прилагательные (18,24%), что можно легко объяснить опять же разнонаправленностью данных текстов иразличными установками их создателей (гипноз заставляет челове­ка совершить какое-либо действие, AT — прежде всего, изменитьотношение к окружающей действительности).

В. В. Налимов, выдвинувший концепцию о континуальных по­токах сознания, исходил из представления о том, что «как мир жизни в самом широком ее проявлении, так и созна­ние человека выступают перед нами как текст». Именно это исход­ное положение позволило ему «построить вероятностный язык ви­дения Мира — язык, который исходит из того, что реальность предстает перед нами в своей двоичной ипостаси — дискретности (знаковой системы) и континуальности (языковой семантики)». Осмысляя концепцию Налимова в связи с про­цессами общения с собой (аутосуггестии), Л. П. Гримак следующим образом описывает это явление: «Человек с помощью обычного дискретного языка задает вопрос самому себе и как бы включает свой мыслительный процесс, его спонтанную и текущую часть. По­лучая ответ, он анализирует его на логическом уровне и если ответ его не удовлетворяет, то задает следующий, видоизмененный во­прос».

Личность, по В. В. Налимову, — «это, прежде всего, интерпре­тирующий себя самого текст. Этот текст еще и способен к самообо­гащению, к тому, чтобы стать многомерным. Этот текст способен к агрегированию себя в единое с другими текстами. Этот текст нетри­виально связан со своим носителем—телом, а в случае гипер­личности— со многими телами. Это есть самочитаемый текст — текст, способный самоизменять себя. Личность — это спонтан­ность. Спонтанность — это открытость вселенской потенциально­сти. Способность попадать в резонанс с ней». При этом «мир смы­слов... должен быть погружен в трагизм». Иными словами, должен быть толчок к самоизменению, самопрочтению личности. Учитывая данные нейрофизиологов о разнице между гипнотическим состоянием и медитацией и сравнивая аутосуггестивные и гетеросуггестивные универ­сальные тексты, можно точнее описать механизм возникновения такого состояния. Если в случае гипноза толчок (диалектическое противоречие) проявляется через создание одной из модификаций социально-психологической роли Божества (т. е. текст коммуника­тивно «смягчается», нейтрализуется), то в случае аутокоммуникации, где весь трагизм сосредоточен в специально смоделированном тексте, противоречивые признаки должны выйти наружу. И это особенно заметно в мантрах, сосредоточенных преимущественно на звуке, где преобладают признаки «суровый», «устрашающий», «темный».

Анализ универсальных суггестивных текстов в целом (табли­ца 10) обнаруживает следующее:

Наиболее частотными признаками указанных текстов явля­ются: «яркий», «возвышенный», «сильный», «медлительный».

Наиболее «жестко» сконструированы мантры и формулыгипноза.

Нормальную частотность превышают во всех типах текстов «звукобуквы» Г, И; повышенной частотностью отличаются такжеВ, С, П, Б, Х, Р', М', Ж, Я.

Высокие звуки в универсальных суггестивных текстах со­ставляют в среднем 54,76%; их больше в молитвах — 56,16%, мень­ше — в мантрах и заклинаниях (соответственно 45,93% и 47,34%).

Славянские классические суггестивные тексты (заговоры, молитвы, заклинания) ориентированы преимущественно на глас­ный И; мантры — на гласный А.

В текстах заклинаний сочетаются закономерности, характер­ные для мантр и славянских текстов. Учитывая данные психоло­гов о том, что «ввиду рефлекторного характера многих гласных звуков их произношение первоначально должно было находиться в исключительной зависимости от физиологических состояний» и о том, что «звук А происходит как рефлекс вследствие внезапного сокращения грудных мышц и прорывающейся путем сильного выдыхания при раскрытом рте струи воздуха через отверстия го­лосовых связок; при этом и здесь рефлекс часто также сопровож­дается последовательным придыханием — АХ, как это случается, например, при внезапном кожном раздражении резкого характе­ра» (Бехтерев, 1991, с. 378), можно предположить, что мантры ориентированы на более древние пласты подсознания и по проис­хождению старше заговоров.

Лексические показатели, рассчитанные для славянских тек­стов, в общем, совпадают, за исключением формул аутотренинга. «Сдвиг» показателей в этом случае можно объяснить малым объе­мом (краткостью) указанных текстов.

Грамматический состав славянских универсальных суггестив­ных текстов в целом характеризуется преобладанием существитель­ных (25,97%), на втором месте — глаголы (19,61%), на третьем — местоимения (14,26%) и только на четвертом и пятом— прилага­тельные (12,7%) и наречия (9,45%). Такое соотношение соответствуетданным А. Н. Гвоздева (1961), наблюдавшего за развитием детскойречи. Из грамматических категорий в первую очередь усваиваютсякатегории с отчетливо выраженным предметным значением, а затемкатегории, в которых это предметное значение выражено все сла­бее: наиболее рано в речи ребенка начинает обозначаться объектдействия, а глагол, обозначающий действие, появляется несколькопозднее и часто ставится в конце предложения. Еще позднее появ­ляются прилагательные. В целом состав универсальных суггестив­ных славянских текстов отличается от грамматического составатекстов технической и художественной литературы (см. таблицу 4)меньшим количеством существительных и большим — глаголов, что подтверждает гипотезу Б. Ф. Поршнева об особой суггестивнойроли глагола.

Наибольшее количество существительных — в текстах загово­ров (33,65%), наименьшее — в формулах гипноза (18,65%). Это есте­ственно, т. к. в гипнотических формулах суггестивная функция вы­ступает не латентно, а явно, что обеспечивается большим количеством глаголов (25,49%). В молитвах, в силу их личной направленности, большее, по сравнению с другими группами текстов, количество местоимений (16,61%).

9) Наиболее частотные сочетания звуков гармонируют с фоносемантическими признаками текстов, так что можно предположить, что именно они составляют «каркас» фонетического значения тек­стов. Многократное повторение одного и того же сочетания звуков в составе различных слов, по-видимому, обеспечивает такое же воз­действие, как и мантра, состоящая из одного слога, но повторяемая много раз. При этом слова, содержащие одинаковые, превышаю­щие нормальную частотность звуки и сочетания звуков, можно счи­тать фоносемантическими синонимами, обеспечивающими ритм текста и латентно воздействующими на установку личности. В ряде случаев признаки, передаваемые через наиболее частотные слоги, и общие признаки текста не совпадают, следовательно, концентрация происходит на отдельных звуках. Небольшая средняя длина слова в слогах (2.26) также обеспечивает ритмичность универсальных суг­гестивных текстов.

10) Универсальные суггестивные тексты по своему составу не­однородны: среди них встречаются ауто- и гетеросуггестивные. Можно проследить явное «расслоение» в группе, например, аутосугтестивных универсальных текстов в зависимости от их целевых задач. По-видимому, молитвы осуществляют в основном контрсуг­гестию, отсюда и доминирующие признаки — «светлый» (45,87), «нежный» (33,87) и «яркий» (27,16). Формулы AT рассчитаны на самокодирование через смысл, отсюда их явное «родство» с текста­ми психотерапевтического воздействия (признаки «возвышенный» (38,25), «сильный» (35,03), но здесь же выделяется признак «яркий» (33,39) — тот же, что и в молитвах. Мантры ориентированы на чис­то звуковое кодирование через «музыку сфер», механизм их воздей­ствия целиком сосредоточен на звуковом ритме, лексическим зна­чением (по крайней мере, для носителей русского языка) не подкреплен, отсюда «жесткость» признаков — «устрашающий» (85,66), «суровый» (84,34), «угрюмый» (63,78). «Толчком» к саморе­гуляции при помощи иноязычных аутосуггестивных текстов служит противоречие фоносемантических и смысловых признаков текста, что приводит к усилению эффекта воздействия.

Рассмотренная группа универсальных суггестивных текстов действительно может быть описана при помощи объективных лин­гвистических методов и обладает особыми параметрами, характе­ризующими каждый из выделенных нами типов мифологии, а обна­руженные универсальные суггестивные механизмы языка могут быть использованы в экспертных системах и при моделировании текстов для направленного психофизиологического эксперимента. Тогда с полной уверенностью можно сказать: «Слово мое крепко. Ключ. Замок. Аминь»... и обрести... силу ведьм.

Глава 5. Сила ведьмы (мифологическая личность и текст)

Слово «ведьма» происходит от «ведать» — знать, и обозначало женшину, знающую больше других, да еше вооруженную чисто женской интуицией.

И. Ефремов

Целители молятся Иисусу Христу, нашим святым, Богородице. А ведьмы обращают свои молитвы к силе: они завлекают ее своими заклинаниями.

Ф. Доннер

Допустим, мы научились порождать идеальные тексты, на­правленные на людей с разными мифологическими установками. Довольно ли этого?

Конечно, нет. И личность, и общество должны принять челове­ка, пытающегося осуществить суггестивное воздействие, иначе воз­никнет проблема контрсуггестии, барьера восприятия.

А. Добрович считает, что для воздействия чисто психологичес­кого нужна особая социально-психологическая роль — роль Боже­ства: «Конечно, мы, врачи, предпочитаем гипнотизировать боль­ных с использованием всего арсенала физиологических усыпляю­щих воздействий: звуковых, зрительных и прочих. Оно и надежнее, и не пугает человека, и не оставляет у него унизительного чувства, что некто сломал его волю и повел на веревочке. С другой стороны, чтобы гипнотизировать иначе — чисто психологическим спосо­бом, — вам пришлось бы взять на себя слишком много. Выражусь точно и определенно: пришлось бы взять на себя особую социаль­но-психологическую роль. Роль, которая наполовину бессознатель­но, но почти мгновенно улавливается пациентом».

Более того, А. Б. Добрович предлагает набор ролей, имеющих суггестивное значение, то есть позволяющих внушить человеку то, что вы замыслили: «...среди суггестивных ролей на первое место я поставил бы роль Божества. Если вы способны по отношению к своему слушателю выступить в роли Божества — считайте, что он уже загипнотизирован. С той же секунды, как признал вас таковым! Притягательно, но и страшно Божество. В нем сверхчеловеческая мощь и власть, недосягаемая мудрость, непостижимое право карать или миловать... Перед ним остается лишь лечь лицом в пыль и с благоговейной покорностью ждать своей участи... Роль Божества... можно сравнить с белым солнечным светом. Если эту роль разло­жить на спектр, то каждый участок спектра, в свою очередь, ока­жется суггестивной ролью. Начнем, если хотите, с теплого конца спектра и будем двигаться к холодному.

Роль Покровителя (красный цвет)

Покровитель — значит, могучий и властный, но добрый к тебе человек. Опора в бедах, утешение в страданиях, предмет благогове­ния...

Роль Кумира (оранжевый цвет)

Кумир знаменит, обаятелен, пользуется всеобщим восторжен­ным восхищением... Помните, как экзальтированные девицы и юн­цы рвали одежду с обожаемых „битлов“? Сохранить на память хоть клочок галстука, хоть ниточку из подштанников...

Роль Хозяина или Господина (желтый цвет)

Любое его слово — закон. Попробуйте не подчиниться, есть не­что похуже смерти: пытки, когда смерти ждут, как счастливого ча­са. Но если вы будете лояльны к Господину и выскажете полное послушание, вам будет хорошо. Вас, может быть, приблизят, облас­кают, облекут относительной властью. Угодите ему — и станете жить в довольстве. Не сумеете угодить — пеняйте на себя.

Роль Авторитета (зеленый цвет)

Этот обладает ограниченной властью и не обязан творить бла­гие дела. Благо уже в том, что он больше других разбирается в ка­ком-нибудь общеполезном или важном деле. К нему нельзя не при­слушиваться. Не воспользуешься его советом — гляди, сядешь в лужу.

Роль Виртуоза или Ловкача (голубой цвет)

Выступая в этой роли, вы даете понять, что умеете совершить невозможное. Хорошее или плохое — не важно. Виртуозный делец, „из-под земли“ добывающий то, чего иным и не снилось; виртуоз­ный вор-карманник; виртуозный игрок, фокусник, стихоплет, спо­рщик — что угодно. В любом случае вы завораживаете публику, и даже ограбленный вами субъект не может не восхищаться вашей ловкостью и не позавидовать ей в глубине души.

Роль Удава (синий цвет)

Это не Властитель, не Господин, хотя он при желании может сделаться для вас и Хозяином. Это тип, который видит все ваши слабые места и в любой момент готов поразить их, что доставляет ему истинное удовольствие. Ломать вас, топтать вас ему так же лег­ко, как вам сигарету выкурить. И так же приятно. Вы боитесь его и

предпочитаете подчиниться, так как ни на миг не поверите, что спо­собны справиться с ним, дать сдачи.

Роль Дьявола (фиолетовый цвет)

В этой роли вы — олицетворенное зло. Зло „метафизическое“, зло ради зла, а не во имя какой-либо цели. В известном отношении это „божество с обратным знаком“. Беспредельная власть божества, но при этом беспредельная ненависть ко всему человеческому, свет­лому, упорядоченному. Неумолимая пасть акулы; земля, разверз­шаяся при землетрясении; скелет с острой косой, садящийся за ваш свадебный стол».

А. Б. Добровича отдает предпочтение ролям Покровителя и Авторитета: здесь не требуется шарлатанства, достаточно убежден­ности и некоторого артистизма.

Если проанализировать предложенную выше классификацию суггестивных ролей, становится ясно, что в каждом конкретном случае мы имеем дело с модификацией ключевой роли — роли Бо­жества.

Попробуем заменить термин «особая социально-психологичес­кая роль» термином «миф», понимаемым, прежде всего, как «раз­вернутое магическое имя».

По мнению известного французского ученого Клода Леви-Стросса, цель мифа состоит в создании логической модели для пре­одоления какого-либо противоречия. «При этом логический инструмент соединения фундаментально противоположных сторон состоит в том, что вводится посредник (медиатор), который и выполняет роль соединителя противополож­ностей. При этом посредник наделяется двойственным характером обличья, поведения и т. д., что и позволяет ему осуществлять ме­диацию. Так, например, миф об Эдипе содержит, по Леви-Строссу, логический инструмент, позволяющий перебросить мост между противоположностями изначальной проблемы: рождается ли чело­век, будучи одним, от одного или двух? Роль скальпа в мифах ин­дейцев состоит в медиации между войной и мирным земледелием (скальп — „урожай“, собираемый во время войны: кожа с волоса­ми, символизирующими растительность, снималась с головы убито­го или живого врага) и т. д. Обнаружив определенную логическую последовательность в построении различных мифов, Леви-Стросс выдвинул концепцию „сверхрационализма“, считая, что возвраще­ние к свойственному первобытному мышлению способу преодоле­ния противоречий открывает путь для устранения антиномии чув­ственного и рационального, для научного постижения явлений, ранее не входивших в круг научных интересов или не нашедших в соответствующих областях научного знания понимания и объясне­ния».

А. Ш. Тхостов призывает «изучать, вычитывать и расшифро­вывать скрытые мифы. Это поможет не утрачивать связи с реально­стью, имея в виду основополагающую ограниченность мифического сознания, и использовать полученные знания в терапевтической практике, корригируя вредные и создавая необходимые мифологии. Это требует тщательного изучения принципов мифологизации бо­лезни, так как навязываемые, не вписанные в общую систему меди­цинские требования плохо приживаются на чужой почве. Лечение, лишенное адекватного мифа, в значительной степени утрачивает свою субъективную эффективность, тогда как самые абсурдные и вздорные рекомендации, включенные в миф, сохраняют свою при­тягательность, несмотря на объективно приносимый ими вред».

Итак, если обобщить средства, которыми по А. Б. Добровичу создается «особая социально-психологическая роль», а по А. Ш. Тхостову «миф», получим следующий набор:

1) общее выра­жение лица;

2) глазодвигательные реакции (выражение глаз);

3) поза;

4) жесты;

5) голос;

6) принадлежность к «богам», к «чуду»;

7) эзотерическое, тайное знание;

8) особое поведение;

9) специаль­ная одежда;

10) использование латыни — языка посвященных.

Иными словами, особое внимание авторы уделяют группе экст­ралингвистических признаков, хотя имеется имплицитное указание на лингвистические признаки — владение иностранным языком — ла­тынью (вспомним теорию «философии чужого языка» В. Н. Волошинова), к тому же информация об избранности и эзотеричности то­же должна каким-то образом закрепляться в языке. Напомним, что само слово «миф» произошло от греческого «mytnos» — «речь», «слово», «толки», «слух», «весть», «сказание», «предание». По-ви­димому, экстралингвистические признаки помогают закрепить в мас­совом и индивидуальном сознании то, что вербализовано и принято как миф. Действительно, мы вряд ли сейчас узнаем достоверно, как одевался Иисус Христос, каким было выражение его глаз и лица, ка­ким голосом он говорил и какие жесты предпочитал, однако миф его продолжает определять образ жизни и мировоззрение миллионов людей. «При этом образ Иисуса Христа соответствовал, по-видимому,...образу „философского камня“ — медиатора. Во всяком случае, образ Богочеловека несет в себе характерную для мифическо­го посредника двойственность, позволяющую мысленно объединить те или иные противоположности, в частности противоположность между понятиями смерти и бессмертия. Попытка объяснения двойст­венности образа Иисуса Христа (с одной стороны — Бог, с другой человек) вызывала в свое время многословные дискуссии среди фило­софов и теологов». Как писал Н. А. Бердяев, «в основе христианской философии, сколько бы она ни оперировала понятиями, лежит величайший, центральный миф человечества, миф об Искуплении и Искупителе».

Таким образом, миф не является вымыслом, а, напротив, выра­жает героическую сущность происходящего в ее значимости для будущего при помощи специального языка — символического.

Объясняя появление мифов, А. М. Кондратов и К. К. Шилий (1988) опираются на информационную теорию эмоций известного психолога П. В. Симонова, согласно которой эмоция возникает при недостатке информации для удовлетворения потребностей. Эмоция как бы компенсирует этот недостаток, побуждая животное и чело­века к действию, к поиску той самой информации, которой ему не­достает. В данном случае полное отсутствие информации о неиз­вестном объекте означает, что отсутствует и информация о том, как удовлетворить внезапно возникшие потребности. Это приводит к тому, что каждая из потребностей рождает свою эмоцию: первая — страх, вторая — любопытство. Внезапное же и одновременное воз­никновение этих эмоций порождает эмоцию более сложную — испуг и, возможно, оцепенение.

И неудовлетворенное любопытство, и страх — это стойкие от­рицательные эмоции. Жить под их гнетом невозможно, потому что это может привести к разрушению психики, стрессам, нервным срывам. К счастью, природа наградила человека своеобразным за­щитным механизмом. Это качество — потребность в объяснении словом.

Столкнувшись с необычным явлением, после того как проходи­ло оцепенение, а затем и страх, человек начинал испытывать по­требность в объяснении, пытался понять, что же произошло. Вклю­чалось в работу активное воображение, мозг начинал перебирать различные ситуации, чтобы отыскать в памяти что-нибудь похожее. Обыденные повседневные заботы, поиски пропитания постепенно оттесняли на задний план сознательные попытки дать объяснение встрече с неведомым. А так как сама потребность в этом объясне­нии не исчезала, то работа воображения продолжалась в подсозна­нии, где включался механизм перебора, перегруппировки, сравне­ния и оценки информации, накопленной ранее и хранящейся в кладовых памяти. Этот процесс, не подчиняющийся законам обыч­ной логики, называют свободной фантазией, комбинацией свободных ассоциаций, работой интуиции. Все промежуточные операции проис­ходят в подсознании, а в сознании внезапно, как бы в виде озарения, откровения, вдохновения, возникает уже готовое решение.

Подсознательный процесс поиска ответа мог длиться долг мог завершаться быстро, но, в конце концов, рано или поздно решение находилось, перебор вариантов завершался введением в сознание какого-либо образа. Образ этот, как правило, создавался на основе сходства или совпадения каких-то фактов во времени. Зага­дочное явление могло персонифицироваться в образ человека-зверя, просто зверя или человека, наделенного фантастическими, но заимствованными из прошлого опыта чертами.

Когда объяснение без исследования (чаще всего во сне, в виде зрительного образа) было, наконец, найдено, отрицательные эмоции сразу же исчезали, само объяснение критике уже не подверга­лось и проверке не подлежало. Защитный механизм сработал: осталось неудовлетворенного любопытства, не стало страха, про­пало нервное напряжение.

Мифологические объяснения без исследования были для чело­века снами наяву, избавлявшими его психику от стрессов. Можно сказать, что появление мифов — это защитная реакция психики появление отрицательных эмоций — неудовлетворенного любо­пытства и страха.

Этнографы, психологи, нейрофизиологи единодушно приход к выводу о первичности отрицательных эмоций.

«Религия племен тропической Африки, по наблюдениям многих этнографов, „покоится на том страхе, который внушают им много численные духи, окружающие их со всех сторон и постоянно ста­рающиеся навлечь на них болезни, несчастье и смерть“. Этот страх породил богов и духов, в которых веруют бергама, жители Южной Африки, чья культура недалеко ушла от уровня культуры каменно го века. „Если мы спросим, в чем заключается жизненный нерв их туземной религии, мы получим следующий простой ответ: страх, ничего, кроме страха!“ — пишет этнограф Беддер в монографии о племени бергама.

„Мы боимся! — говорил эскимосский шаман Ауа знаменитому норвежскому исследователю жизни народов Арктики Кнуду Расмуссену. — Мы боимся душ мертвых людей и душ зверей, убитых на лов­ле. Мы боимся духов земли и воздуха. Боимся всего, чего не знаем. Боимся того, что видим вокруг себя, и боимся того, о чем говорят предания и сказания. Поэтому мы держимся своих обычаев и соблю­дём наши табу“».

«В опытах с животными выяснилось, что в онтогенезе первыми получают выражение именно отрицательные реакции, соотносимые поначалу только с нейтральным состоянием организма; реакции же положительные формируются не ранее чем через две недели после рождения.

Между тем, по мнению ряда афазиологов и других исследова­телей закономерностей угнетения и восстановления различных пси­хических функций, позже других выключаются и раньше восста­навливаются те виды психической деятельности человека, которые развились в филогенезе раньше других. Соответственно отрица­тельные эмоции последними исчезают и первыми восстанавливают­ся, из чего делается закономерный вывод об историческом приори­тете отрицательных эмоций и, естественно, средств их выражения. Положительная, мелиоративная эмоция — продукт дальнейшей эволюции организма. Очевидно, что именно этим обстоятельством и объясняется в значительной мере относительно большая легкость усвоения нами отрицательных эмоций сравнительно с положитель­ными.

„В строго научном смысле у животных нет эмоций“, — утверж­дает Б. Ф. Поршнев. — Просто у них в качестве неадекватного реф­лекса (следовательно, тормозной доминанты) нередко фигурируют подкорковые комплексы, являющиеся по природе более или менее хаотичными, разлитыми, мало концентрированными, вовлекаю­щими те или иные группы вегетативных компонентов. Это люди, наблюдатели, по аналогии с собой трактуют их как эмоции...

Мы..., восходя к истоку эмоций у человека, обнаруживаем у не­го вначале не „эмоции“ во множественном числе, но единую уни­версальную эмоцию. Лишь с развитием неоантропов эмоция по­дыскивает „резоны“ и соответственно разветвляется: эмоции поля­ризуются на положительные и отрицательные, расчленяются по модальностям, наконец, получают детальную нюансировку. Ничего этого, очевидно, нельзя мыслить у эмоции в архетипе — она не имеет физиологической привязки к каким-то именно реакциям и их сти­мулам, как и абсурд не имеет в архетипе „содержания“».

В связи с проблемой инвектизации речи, В. И. Жельвис рассматривает процесс образования амбивалентного понятия, который «можно представить в виде цепочки исследовательных превраще­ний этого понятия, в начале которой стоит религиозное понятие святого, непосредственно божественного; в ходе эволюции понятия святое превращается в священное, то есть нечто уже не обязательно религиозно окрашенное, но исключительное по важности; священное именно в силу своей исключительной важности объявляется запрет­ным, не упоминаемым всуе, иногда и неприкасаемым; соблюдение правил запретности подразумевает попытки их нарушения и наказа­ния за это, т. е. запретное приобретает свойство опасного; в процессе борьбы против древних культов это опасное может начать переос­мысливаться в „нечистое“: известно, что „нечистыми“, как правило, объявляются все отвергаемые обряды, традиции, нормы. „Нечистое“ же легко переходит в сознании в непристойное».

Механизм возникновения мифов с негативной коннотацией от­части схож с формированием инвективного вокабуляра: «С помо­щью инвективы профанируются сакральные понятия, т. е. исследу­емое явление проявляет свою противоречивость и разноречивость, причем, инвективное глумление не только не свидетельствует о том, что для говорящего нет ничего святого, но как раз об обратном: о неосознаваемом им самим глубоком преклонении перед поносимым сакральным понятием.

Сам же говорящий в первую очередь ощущает суггестивную роль инвективы — ее воздействие на эмоциональную сферу. Неред­ко на практике суггестия здесь совмещается с аутосуггестией: воз­буждая себя, говорящий одновременно возбуждает другого. Но в случае намеренного оскорбления цель заключается, естественно, прежде всего, в возбуждении другого человека.

В большинстве национальных культур эмоционально нагру­женные слова „отрицательного толка“ встречаются в речи значи­тельно чаще, чем „положительные“. Такая асимметричность имеет психологическое объяснение. Общеизвестно, что отрицательные, мешающие стороны бытия воспринимаются человеком намного острее, чем положительные, способствующие комфорту факторы, которые обычно рассматриваются как естественные, нормальные, а потому и менее эмоциогенные. Однако для выражения эмоций в той или иной мере совершенно необходимы оба типа эмотем. Дело в том, что аксиологически эмотивный словарь естественным образом соответствует... двум противоположным душевным движениям, притягиванию и отталкиванию, выливающимся у человека в виде любви и ненависти».

Имея в виду первичность отрицательных эмоций, рассмотрим, каким образом формировался в массовом сознании негативно ок­рашенный и наиболее известный женский миф — миф ведьмы.

По словарю В. Даля — «колдунья, чаро­дейка, спознавшаяся, по суеверию народа, с нечистою силою, зло­дейка, у которой бывает хвостик».

Словарь С. И. Ожегова дает следующее толкование: «Ведьма — 1. В старых народных поверьях: колдунья. 2. перен. О злой, сварли­вой женщине (прост.)».

Фоносемантические же признаки слова «ведьма» следующие: короткий, нежный, безопасный; цветовые характеристики: красный, коричневый, синий (пылающий костер на фоне синего неба).

Следовательно, если сравнить значения семантические и фоно­семантические, становится ясно, что слово «ведьма» амбивалентно: его форма не соответствует содержанию. Обратимся к исследованиям этнографов, лингвистов и инквизиторов.

«Молот ведьм» (Malleus maleficarum) — настольная книга охот­ников за ведьмами, написана в 1486 г. монахами-доминиканцами Якобом Шпренгером и Генрихом Инститорисом гласит: «Исидор Севильский говорит, что название ведьм происходит от их тяжких преступлений. Они производят смешение элементов с помощью де­монов и этим вызывают град и бурю. Они же приводят в замеша­тельство дух человеческий, т. е. наводят на людей сумасшествие, ненависть и туманящую разум любовь. Они же, даже без помощи яда, но силой своего заклинания, уничтожают душу». «Имеются на свете три существа, которые как в добре, так и во зле не могут держать золотой середины: это — язык, священник и жен­щина. Если они перейдут границы, то достигают вершин и высших степеней в добре и зле».

А. Н. Афанасьев в книге «Ведун и ведьма» пишет: «И ведун и ведьма живут между людьми и ничем не отличаются от обычных людей, кроме небольшого хвостика». (Здесь налицо попытка мифического, образного объяснения отличия «ведьмы» от обыкновенных женщин, которых большинство). «К ним прибегают в беде и просят помощи и советов. Если им и приписывают часто злыя, враждебныя действия, то во многих случаях ведун и ведьма для крестьянина необходимы: помощь их вполне удовлетворяет пониманию и требованиям простого человека». Рассматривая ближе народные верования, нельзя не заметить, что в данном случае вра­ждебный характер есть также результат позднейшего влияния, как это замечается и относительно других поверий. В язычестве ведун и ведьма имели благое чистое значение, которое прекрасно раскрывает­ся и филологическими данными и многими остатками древнейших верований в народном быту.

Слова ведун и ведьма, вместе со словами ведовство, ветьство, ведомый, происходят от глагола ведать, точно так, как синоними­ческие им слова знахаря и знахарки происходят от глагола знать. От одного корня со словом ведать происходит и слово вещать, что особенно видно из сложных по-ведать и по-вещать (по-вестить), имеющих тождественное значение. Все эти слова имеют близкую связь и объяснение их кроется в языческих преданиях народа. Слова эти создались в эпоху языческого развития и послужили первоначально для выражения религиозных представлений. В словах (пред­сказывать), вѣче (народное собрание, суд), — заключаются понятия: предвидения и прорицаний, сверхъестественного знания свободной поучительной речи и суда. Слова, означающие в современном языке умного, говорливого и проницательного, в древнем языке имели преимущественно значение религиозное, сверхъестественное. У Всеслава, рожденного от волхвования и обращавшегося в различ­ных животных — душа была в теле. Летописец, рассказывая, что В. князь Олег был прозван, прибавляет: «бяху бо людіе погании». Оба эпитета и поганый и невѣглас старин­ными памятниками употреблялись для означения всего языческого, непросвященного христианством. Ясно, что слово имело религиозный смысл. Этим эпитетом наделен в «Слове о полку» Боян; персты его также названы вещими. Ведуна народ считает тожде­ственным колдуну; — значит волшебство, колдовство; колдуньи в летописи и старинных памятниках называ­ются вещими жонками, бабами кудесницами и женами чаровница­ми. Таким образом, понятия ведун и ведьма (ведунья) имеют не­сколько синонимических выражений. Кудесник — чаровник, проис­ходит от слова кудеса (чудеса — чудо, чудный и чудесный, т. е. та­инственный, непостижимый). Кудеса теперь означают святочные гаданья и особенный обряд, представляющий остаток древнего жертвоприношения очагу. Чаровникъ — чара, чаровать, чарую­щий, очаровательный: все эти слова указывают на смысл религиоз­ный. Чарами в народных поверьях обозначаются особенные таин­ственные обряды, совершаемые для отогнания нечистой силы, излечения болезней, напущения на врага бедствий и т. д. Колдовст­вом теперь называют совершение чар и произнесение заговоров (за­говорить то же, что завещать), следовательно, все то, что состав­ляло принадлежность древнего богослужения, ибо чары и заговоры представляют остатки языческих жертвоприношений, очищений, мольбы, гаданий, врачевания и предсказаний. Ко(а)лдунъ, колдовст­во происходят от славянского корня колд, калд, клуд, куд, и означают сожжение (жертвоприношение), очищение, и того, кто совершает жертву и очищение: филология здесь вполне подтверждает то народ­ное понятие, какое составилось о колдовстве. Наконец, остается еще один важный синоним словам: ведун и кудесник; это — волхвъ, слово, часто встречающееся во временнике Нестора, упоминаемое до сих пор в лубочных сказках и уцелевшее в некоторых провинциальных наречиях. Волхвъ — volho от спкр. валг — светить, блистать как слово жрецъ от. Отсюда видно, что слово волхвъ синоним слову жрецъ; но последнее представляет Славянскую форму, а первое есть имя индоевропейское, следовательно, древнейшее. Слово волхвъ указывает, следовательно, на поклонение свету и на жертвоприноше­ния. Таким образом, из рассмотрения слов, синонимических ведуну и ведьме, находим, что в словах этих лежат понятия сродственные, ко­торые в язычестве имели смысл чисто религиозный, именно понятия: таинственного, сверхъестественного знания, предвидения, предвеща­ний, гаданий, хитрости или ума, красной и мудрой речи, чаровании, жертвоприношений, очищений, суда и правды, и наконец, врачева­ния, которое сливалось в язычестве с очищениями. Все приведенные названия, самым значением своим, указывают на служителей божест­ва; названия эти составились, как обозначение тех или других особен­но наглядных признаков языческого богослужения: кудесникъ и ча­ровникъ указывают на таинственность, сверхъестественную силу, творчество; колдунъ, волхвъ и жрецъ — на служение божествам све­та, жертвоприношения и очищения; наконец ведунъ и знахарь обни­мают собою более широкий круг понятий, потому что в корне этих названий лежит ведение, знание. В языческую эпоху народного разви­тия ведение понималось, как чудесный дар божества; весь объем по­знаний сосредоточивался в умении понимать таинственный язык обожествленной природы, наблюдать и истолковывать ее явления и приметы. Ведение это было высшею премудростию: оно тесно соеди­няло человека со священными стихиями воды, огня, света, над кото­рыми гадали и предсказывали, которым молились и приносили жерт­вы, и силою которых раскрывали правду (судили) и совершали очищения. Под понятие ведения подходили все религиозные обряды: это было полное знание языческого богослужения и его значения в Разных случаях жизни.

Филологические указания не только вполне подтверждаются поверьями и преданиями народными, но в них получают еще более определенности и ясности.

«Волсви и бабы кудесницы богомерзкая и множайшая волшебствуютъ», говорит одна старинная рукопись. «Колдуны, ведьмы, знахари и знахарки до сих пор еще занимаются в разных местах об­ширной Руси очищениями и врачеваниями, что одно и то же. Болезнь народом рассматривается как нечистая сила, которая после очищения водою и огнем, как стихиями священными, светлыми, спешит удалиться. Народное лечение основывается главным обра­зом на окуривании, сбрызгиваньи или умываньи и дуновении, при­чем произносятся на болезнь заклятия». «Ведуны представляются стариками, ведьмы — и старухами и молодыми». «Ведьма уносится в трубу в белой сорочке и с распущенными косами; также в одних белых сорочках и распустив косы совершают женщины опахивание. Белая одежда и раскиданные по плечам волосы были необходимы для тех, которые участвовали в служении божествам света. Белый цвет — цвет светлых божеств, потому священный и благотворный. Распущенная коса — символ девственных, полных сил. В христианскую эпоху простоволосие (непокрытая и распущенная коса) стало рассматриваться, как грех».

А. Н. Афанасьев дает нам пример объективного, основанного на анализе лингвистических и этнографических фактов, подхода к феномену «ведьмы» как мифа. Ниже мы покажем, что такого рода описание основывается не только на историко-этимологических данных, но и на исследовании целого корпуса специальных текстов, «закрепленных» за данным мифом.

А вот пример «вульгарной», народной мифологии — отрывок из книги М. А. Орлова «История сношений человека с дьяволом»: «Ведьма — это баба, связавшаяся с дьяволом и посему устремляющая всю свою деятельность во вред людям. Ведьмы бы­вают либо естественныя, либо искусственный, т. е. ведьма может родиться на свет, или же, родившись на свет совершенно нормаль­ною женщиною, может стать ведьмою впоследствии. У врожденных ведьм есть примета, вполне их изобличающая,— хвост. Сначала этот придаток бывает величиною не больше пальца, но впоследст­вии, особенно если ведьма усердно занимается ведьмовством, хвост у нея отрастает и делается такой, как у собаки. Надо еще разъяс­нить, что прирожденные ведьмы, „родимыя“ считаются существами далеко не столь вредными, как ведьмы „ученыя“; при том же роди­мыя ведьмы, в сущности, ни в чем не повинны сами по себе, ибо родятся они такими на свет потому, что были либо прокляты, либо заколдованы в то время, когда были еще в утробе матери. Иное дело ведьма ученая. Эта сделалась ведьмою по собственной злой воле с очевидною целью делать зло людям. Родимая же ведьма иногда и вовсе не пользуется своими врожденными талантами или если и пользуется, то несравненно умереннее, нежели ученая.

Обычный талант ведьм,— это, прежде всего, способность пре­вращаться, перекидываться во что угодно — в собаку, кошку, пти­цу. Главным же образом их деятельность сводится к доению чужих коров, задержанию дождя, управлению бурями и ветрами. Иныя сосут кровь у людей....Какими способами ведьмы проделывают все эти свои шутки, о том доподлинно никому не известно. Подсматри­вать же за ними в высшей степени опасно, потому что у того, кто хоть чуть-чуть проникнет в их тайны, они высасывают кровь, и лю­бопытный человек быстро погибает. Однако, по общему убежде­нию, ведьмы, отправляясь из дому по делам, поступают таким ма­нером. Раздевшись, они намазывают все тело какою-то мазью, потом ставят в печку горшок с какою-то жидкостью. Когда эта жидкость разогреется, от нее начнет валить густой пар, поднимаю­щийся через трубу. В эту минуту ведьма схватывает кочергу или помело, садится на него верхом; пары, идущие из горшка, подхва­тывают ее и выносят через трубу. С этого момента ведьма может перекидываться во что хочет, может носиться под облаками, пере­менять ветер, задерживать тучи и т. д...

Ведьмы, говорят, часто появляются на перекрестках дорог, там, где ставятся кресты и часовни; с этих мест ведьмы скрадывают звезды; для этого им надо залезть на крест, но непременно вверх ногами».

Ту же тему развивает в своей книге о «нечистой» силе С. В. Максимов: «Если внимательно всмотреться в облик ведьмы, в том виде, в каком он рисуется воображению жителей северной лес­ной половины России, то в глаза невольно бросится существенное различие между великорусской ведьмой и родоначальницей ее — малорусской. Если в малорусских степях среди ведьм очень неред­ки молодые вдовы и притом, по выражению нашего великого поэта, такие, что „не жаль отдать души за взгляд красотки чернобровой“, то в суровых хвойных лесах, которые сами поют не иначе как в ми­норном тоне, шаловливые и красивые малороссийские ведьмы пре­вратились в безобразных старух. Их приравнивали здесь к сказоч­ным бабам-ягам, живущим в избушках на курьих ножках, где они, по олонецкому сказанию, вечно кудель прядут и в то же время глазами в поле гусей пасут, а носом (вместо кочерги и ухватов) в печи поваруют». «Великорусских ведьм обыкновенно смешивают с колдунами и представляют себе не иначе как в виде старых, иногда толстых, как кадушка, баб с растрепанными седыми космами, кост­лявыми руками и с огромными синими носами. (По этим коренным чертам во многих местностях самое имя ведьмы сделалось руга­тельным). Ведьмы, по общему мнению, отличаются от всех прочих женщин тем, что имеют хвост (маленький) и владеют способностью летать по воздуху на помеле, кочергах, в ступах и т. д...

Ведьмы находятся между собою в постоянном общении и стач­ке (вот для этих-то совещаний и изобретены „лысые“ горы и шум­ные горы шаловливых вдов с веселыми и страстными чертями), тя­жело умирают, мучаясь в страшных судорогах, вызываемых желанием передать кому-нибудь свою науку, и у них после смерти высовывается изо рта язык, необычайно длинный и совсем похожий на лошадиный. Затем начинаются беспокойные ночные похождения из свежих могил на старое пепелище (на лучший случай — отведать блинов, выставляемых за окно до законного сорокового дня, на худший — выместить запоздавшую и неостывшую злобу и свести не поконченные при жизни расчеты с немилыми соседями). Наконец, успокаивает осиновый кол, вбитый в могилу».

Какие тексты послужили тому, чтобы создать в массовом соз­нании целостный образ ведьмы — знающей, но опасной женщины?

А. Н. Афанасьев в своем исследовании называет следующие группы текстов: заговоры, песни, загадки; С. В. Максимов добавляет к этому еще советы и различные способы гаданий.

Рассмотрим подробнее эти тексты именно с точки зрения их суггестивного воздействия, включения в диалог с массовым созна­нием, правополушарной ориентации, поэтичности и т. д.

Заговоры

Это, по мнению А. Н. Афанасьева, «обломки языческих моле­ний. В заговорах делается обращение к божествам света; тот, кто произносит их, умывается росою и становится на восток солнца красного. Силою заговоров знахари и знахарки уничтожают кру­чину, прогоняют болезнь, изменяют злобу на любовь, усмиряют несчастную любовь, ревность и гнев, вызывают сочувствие и проч. Колдуны и ведьмы собирают таинственные чудодейственные травы и коренья, приготовляют целебные мази и снадобья; в сказках они являются владетелями живой и мертвой воды, ковра-самолета, чу­десных коней. Все рассказанные нами преданья и поверья очень ясно указывают, что некогда колдуны и ведьмы, и именно в языче­стве, имели значение не только благотворное, но и богослужебное, т. е. по преданиям и поверьям — они являются служителями богов светлых, чистых.

Выше мы указали связь имен ведуна и ведьмы со словами ве­щать, предвещать, заговаривать. Такая связь основанием своим имеет языческие религиозные убеждения, некогда жившие в Славя­нине: Богослужение его главным образом выражалось в мольбе и предвещаниях, которые сопровождали собой и жертвоприношения, и гадания, и очищения и игрища. Остатки этих старинных молений и предвещаний уцелели в заговорах, заклятиях, загадках и некото­рых народных обрядовых песнях. Священное значение речи, обра­щенной к божеству или поведающей волю божества, требовало вы­ражения торжественного, стройного; с другой стороны, все народы, на первоначальных младенческих ступенях своего развития, любят песенный склад речи, который звучнее, приятнее говорит слуху и скорее напечатлевается в памяти. Первая молитва у всякого народа была и первым песнопением; в заговорах и заклятиях до сих пор замечается метр и народная рифма; тоже должно сказать о загадках и некоторых старинных пословицах и поговорках».

«Относительно призывания чуда также имеется разница между добрыми и злыми. Добрые действуют усердными молитвами и бла­гоговейным произнесением имени Господа. А колдуны и злые упот­ребляют глупое бормотание и призывают демона».

«Пища, питье, одежда и след человека чаще всего служили про­водниками губительной силы заговора. Заговоры передавались изу­стно, а иногда и посредством письма; как те, так и другие имели присущие им особенности, по которым и опознавались, причем опознавались не только сведущими людьми, но почти каждым, ус­лыхавшим или прочитавшим их: таково было знание заговоров....Вера в слово была глубока в народе; слову приписывали внутрен­нюю силу, которая могла оказывать влияние иногда даже помимо желания человека, его произносившего; произносимое же с извест­ным намерением, оно как бы усиливалось в своем влиянии и стано­вилось опасным орудием.

...Различавшиеся по своей внутренней силе устные заговоры с внешней стороны по своему строению были похожи между собою: по большей части они отличались несложностью содержания и краткостью изложения; это простое, но определенное выражение какого-нибудь желания, иногда усложненное сравнением: „Чтоб де бы им до замужества теми руками ни ткать, ни прясть“; „как мертвый не вставает, так бы он... не вставал, как у того мертваго тело про­пало, так бы он... пропал вовсе“; „как дух по свету ходит, так и ты бы отошел по свету“; „как люди смотрятся в зеркало, так бы муж смотрел на жену, да не насмотрелся; как-де тое соль люди в естве любят, так бы муж жену любил“. Простота приведенных заговорных речений заставляет предполагать, что многие из них составлялись тотчас же, как в них являлась нужда, и представляли собою непо­средственное отражение того или другого душевного состояния. Та­кое заговорное речение в большинстве случаев связывалось с каким-нибудь действием; так, заговор на погибель человека соединялся с хождением на могилу за землею: „ходила... Овдошка ночью на по­гост, имала с могилы землю и ту землю с приговором давала пить...“ Несложность волшебного действа и простота сохранившихся заго­ворных речений очевидно могут быть объяснены тем, что как то, так и другое должны были свершаться быстро, украдкою, под стра­хом кары: не было времени усложнять действия и речи, приходи­лось выбирать такие слова и совершать такие поступки, которые своею определенностью и отчетливостью прямо бы вели к цели.

Судебные дела XVII в. свидетельствуют, что волшебство и за­говор не были принадлежностью непременно одного какого-нибудь определенного круга людей или какой-нибудь определенной лично­сти; заговор был нужен и в городе, и в деревне, при царском дворе и в крестьянской семье, при удобном случае ему все учились, и весьма многие его знали. Заговор хранился в семьях: мать передавала его дочери, свекор или свекровь — невестке, сестра — сестре; волшеб­ные слова и действия передавались между односельчанами; иногда учителями были инородцы».

А вот еще одно описание заговоров, на сей раз через призму со­временного мифа — экстрасенсорики: «Заговор — элемент тради­ционной магии. Раньше считалось, что если он обращен к Богу. Божьей Матери или к святым, то его можно отнести к белой магии, а если — к нечистой силе, то к черной. Однако, существовало много заговоров, обращенных к нейтральным персонажам или к силам природы. Куда их было отнести — непонятно. В то время нередко случалось, что заговор, текст которого был обращен к святым, тем не менее, был направлен во зло. Так же часто встречалось, когда один и тот же маг мог творить и добро и зло. Поэтому маги, дея­тельность которых была в России запрещена, подвергались наказа­нию без разбора — как черные, так и белые. Кстати, наиболее час­той формой наказания колдунов в России было утопление, правда, иногда случалось и сожжение.

Сегодня классификация колдунов происходит несколько по-другому. В зависимости от того, на что направлен заговор — на добро или зло, можно определить: к белой или черной магии он относится, а также от сути человека, который с ним работает. Осо­бенности заговора состоят в том, что он имеет привязку как к опре­деленной территории, так и к национальности, к среде, в которой вырос человек, употребляющий эти заговоры.

Так, например, если заговором хочет пользоваться человек, не разговаривающий по-русски, то он должен иметь ассоциативный перевод, вызывающий в нем нужные образы. Чтобы добиться хо­роших результатов в таком способе лечения, иностранному экстра­сенсу нужно будет проговаривать заговор в русской транскрипции, одновременно вызывая соответствующие образы и ощущения, про­диктованные переводным текстом, только в том случае не пропадет ни ритмическое, ни смысловое значение заговора. Можно задать вопросы: „Каким образом он работает? Что оказывает влияние на больного, какой механизм?“ Существует несколько предположений.

Первое заключается в том, что звуковое, смысловое сочетание рождает вибрации, возбуждающие внимание, энергетические ис­точники, через которые осуществляется воздействие на пациента.

Второе предположение состоит в том, что вибрации, рождае­мые заговором, создают своего рода энергетический каркас, по ко­торому информация выздоровления от экстрасенса переходит к па­циенту прямо в область бессознательного.

Третье предположение: звуковое, смысловое и ассоциативное сочетание вызывает в экстрасенсе возбуждение его энергетических центров, которые в конечном итоге оказывают целительное воздей­ствие на больного.

Четвертое предположение заключается в том, что звуковое, смысловое и ассоциативное сочетание вызывает в самом пациенте возбуждение его энергетических и информационных центров, кото­рые в конечном итоге оказывают целительное воздействие на него самого.

Для овладения таким способом лечения существуют определен­ные упражнения. Для примера возьмем прекрасно работающий до сегодняшнего дня заговор на остановку крови и сращение тканей: „Во имя Отца, Сына и Святаго Духа, Божья матерь, животворящим крестом своим, живую рану у раба Божьего такого-то, в таком-то месте срасти, кровяное русло останови“.

В момент произнесения первой части заговора: „Во имя Отца, Сына и Святаго Духа...“, нужно постараться вызвать в себе ощущение Бога, бесконечного космоса, безграничного духа и разума, силы и мощи, добра и справедливости.

Произнося слова: „...Божья матерь, животворящим крестом своим...“, вы должны составить соответствующий образ, при этом не испытывая в себе ощущения мольбы, а испытывая в образе Божьей матери ощущение большого желания помочь, а также большую силу в кресте.

Далее говоря: „...Живую рану у раба Божьего такого-то...“, вы должны ярко ощущать место разрыва тканей у больного.

При словах: „...срасти, кровяное русло останови“, — нужно во­образить и почувствовать, как под воздействием энергии, тепла, добра и любви, идущих от креста и от Божьей матери, начинают сращиваться ткани, притягивающиеся друг к другу ее части склеи­ваются, место становится гладким, а кровь в этот момент сочится все меньше и меньше и, наконец, прекращается совсем. Нужно удержать три ощущения, порождаемые образами: самого больного, Божьей матери с крестом и непосредственно раны. От всего этого рождается определенное состояние энергетики между экстрасенсом и пациентом, которое и несет целебное воздействие.

При большой практике работы с заговорами нужда в использо­вании образов постепенно отпадает и, в конечном итоге, проговаривание текста сразу может вызвать необходимое состояние. Но пока вырабатывается данный рефлекс, без ассоциативно образной связи вам не обойтись. Кроме того, используя заговор, вы должны его слышать и чувствовать не в себе и не возле себя, а как бы в самой ране из самого пациента, т. е. образы и чувства, которые вы поро­дили, нужно поместить в больное место».

Песни

«Песня, как и заговор, получила у Славянина чудесную, чаро­дейную силу, которою боги вызываются на помощь и покровитель­ство....Славяне приписывали песням целебное свойство от всех бо­лезней и душевных недугов. Музыка у всех народов, в их первоначальном быту, считалась даром светлых божеств: они-то научают этому сладостному искусству. Лужицкое gusslowasch — колдовать, gusslowar — колдун, и Польское gusla — колдовство сродни с нашим словом: гусли. Певцы, скоморохи возсылали моль­бы, произносили заклятия и заговоры, делали предсказания. От того-то Боян, внук Велесов, назван вещим, смысленным. Такое зна­чение песни, музыки и пляски объясняет, почему христианство по­смотрело на них так неприязненно, назвало их бесовским делом. В песнях, музыке и пляске оно справедливо видело остатки язычества. В стихах о Страшном суде поется, что грешникам, осужденным на вечную муку, будет сказано: „вы в гусли-свирели играли, скакали, плясали, все ради дьявола“. На лубошной картине, изображающей скомороха, встречаем знаменательную надпись: „Бог создал iepeя, a дьявол — скомороха“. Сопоставление скомороха с иереем прямо указывает на богослужебное значение первого во время язычества».

«Г. Сахаров напечатал четыре песни, приписываемые ведьмам: одну они поют при полете на Лысую гору, другую — на самой Лы­сой горе, две — на шабаше, из н

Date: 2016-11-17; view: 326; Нарушение авторских прав