Андрей платонов неодушевленный враг

Человек, если он проживет хотя бы лет до двадцати, обязательно бывает много раз близок

к смерти или даже переступает порог своей гибели, но возвращается обратно к жизни.

Некоторые случаи своей близости к смерти человек помнит, но чаще забывает их или вовсе

оставляет их незамеченными. Смерть вообще не однажды приходит к человеку, не однажды в

нашей жизни она бывает близким спутником нашего существования, — но лишь однажды ей

удается неразлучно овладеть человеком, который столь часто на протяжении своей недолгой

жизни — иногда с небрежным мужеством — одолевал ее и отдалял от себя в будущее. Смерть

победима, — во всяком случае, ей приходится терпеть поражение несколько раз, прежде чем

она победит один раз. Смерть победима, потому что живое существо, защищаясь, само

становится смертью для той враждебной силы, которая несет ему гибель. И это высшее

мгновение жизни, когда она соединяется со смертью, чтобы преодолеть ее, обычно не

запоминается, хотя этот миг является чистой, одухотворенной радостью.

Недавно смерть приблизилась ко мне на войне: воздушной волной от разрыва фугасного

снаряда я был приподнят в воздух, последнее дыхание подавлено было во мне, и мир замер для

меня, как умолкший, удаленный крик. Затем я был брошен обратно на землю и погребен сверху

ее разрушенным прахом. Но жизнь сохранилась во мне; она ушла из сердца и оставила темным

мое сознание, однако она укрылась в некоем тайном, может быть последнем, убежище в моем

теле и оттуда робко и медленно снова распространилась во мне теплом и чувством привычного

счастья существования.

Я отогрелся под землею и начал сознавать свое положение. Солдат оживает быстро,

потому что он скуп на жизнь и при этой малой возможности он уже снова существует; ему

жалко оставлять не только всё высшее и священное, что есть на земле и ради чего он держал

оружие, но даже сытную пищу в желудке, которую он поел перед сражением и которая не успела

перевариться в нем и пойти на пользу. Я попробовал отгрестись от земли и выбраться наружу;

но изнемогшее тело мое было теперь непослушным, и я остался лежать в слабости и во тьме;

мне казалось, что и внутренности мои были потрясены ударом взрывной волны и держались

непрочно, — им нужен теперь покой, чтобы они приросли обратно изнутри к телу; сейчас же

мне больно было совершить даже самое малое движение; даже для того, чтобы вздохнуть, нужно

было страдать и терпеть боль, точно разбитые острые кости каждый раз впивались в мякоть

моего сердца. Воздух для дыхания доходил до меня свободно через скважины в искрошенном

прахе земли; однако жить долго в положении погребенного было трудно и нехорошо для живого

солдата, поэтому я все время делал попытки повернуться на живот и выползти на свет. Винтовки

со мной не было, ее, должно быть, вышиб воздух из моих рук при контузии, — значит, я теперь

вовсе беззащитный и бесполезный боец. Артиллерия гудела невдалеке от той осыпи праха, в

которой я был схоронен; я понимал по звуку, когда били наши пушки и пушки врага, и моя

будущая судьба зависела теперь от того, кто займет эту разрушенную, могильную землю, в

которой я лежу почти без сил. Если эту землю займут немцы, то мне уж не придется выйти

отсюда, мне не придется более поглядеть на белый свет и на милое русское поле.

Я приноровился, ухватил рукою корешок какой_то былинки, повернулся телом на живот

и прополз в сухой раскрошенной земле шаг или полтора, а потом опять лег лицом в прах,

оставшись без сил. Полежав немного, я опять приподнялся, чтобы ползти помаленьку дальше

на свет. Я громко вздохнул, собирая свои силы, и в это же время услышал близкий вздох другого

человека.

Я протянул руку в комья и сор земли и нащупал пуговицу и грудь неизвестного человека,

так же погребенного в этой земле, что и я, и так же, наверно, обессилевшего. Он лежал почти

рядом со мною, в полметре расстояния, и лицо его было обращено ко мне, — я это установил

по теплым легким волнам его дыхания, доходившим до меня. Я спросил неизвестного по_русски,

кто он такой и в какой части служит. Неизвестный молчал. Тогда я повторил свой вопрос по_

немецки, и неизвестный по_немецки ответил мне, что его зовут Рудольф Оскар Вальц, что он

унтер_офицер 3_й роты автоматчиков из батальона мотопехоты. Затем он спросил меня о том

же, кто я такой и почему я здесь. Я ответил ему, что я русский рядовой стрелок и что я шел в

атаку на немцев, пока не упал без памяти. Рудольф Оскар Вальц умолк; он, видимо, что_то

соображал, затем резко пошевелился, опробовал рукою место вокруг себя и снова успокоился.

— Вы свой автомат ищете? — спросил я у немца.

— Да, — ответил Вальц. — Где он?

— Не знаю, здесь темно, — сказал я, — и мы засыпаны землею.

Пушечный огонь снаружи стал редким и прекратился вовсе, но зато усилилась стрельба

из винтовок, автоматов и пулеметов.

Мы прислушались к бою; каждый из нас старался понять, чья сила берет перевес —

русская или немецкая и кто из нас будет спасен, а кто уничтожен. Но бой, судя по выстрелам,

стоял на месте и лишь ожесточался и гремел все более яростно, не приближаясь к своему

решению. Мы находились, наверно, в промежуточном пространстве боя, потому что звуки

выстрелов той и другой стороны доходили до нас с одинаковой силой, и вырывающаяся ярость

немецких автоматов погашалась точной, напряженной работой русских пулеметов. Немец Вальц

опять заворочался в земле; он ощупывал вокруг себя руками, отыскивая свой потерянный

автомат.

— Для чего вам нужно сейчас оружие? — спросил я у него.

— Для войны с тобою, — сказал мне Вальц. — А где твоя винтовка?

— Фугасом вырвало из рук, — ответил я. — Давай биться врукопашную. Мы подвинулись

один к другому, и я его схватил за плечи, а он меня за горло. Каждый из нас хотел убить или

повредить другого, но, надышавшись земляным сором, стесненные навалившейся на нас почвой,

мы быстро обессилели от недостатка воздуха, который был нам нужен для частого дыхания в

борьбе, и замерли в слабости. Отдышавшись, я потрогал немца — не отдалился ли он от меня,

и он меня тоже тронул рукой для проверки. Бой русских с фашистами продолжался вблизи нас,

но мы с Рудольфом Вальцем уже не вникали в него; каждый из нас вслушивался в дыхание

другого, опасаясь, что тот тайно уползет вдаль, в темную землю, и тогда трудно будет настигнуть

его, чтобы убить.

Я старался как можно скорее отдохнуть, отдышаться и пережить слабость своего тела,

разбитого ударом воздушной волны; я хотел затем схватить фашиста, дышащего рядом со мной,

и прервать руками его жизнь, превозмочь навсегда это странное существо, родившееся где_то

далеко, но пришедшее сюда, чтобы погубить меня. Наружная стрельба и шорох земли,

оседающей вокруг нас, мешали мне слушать дыхание Рудольфа Вальца, и он мог незаметно

для меня удалиться. Я понюхал воздух и понял, что от Вальца пахло не так, как от русского

солдата, — от его одежды пахло дезинфекцией — и какой_то чистой, но неживой химией;

шинель же русского солдата пахла обычно хлебом и обжитою овчиной. Но и этот немецкий

запах Вальца не мог бы помочь мне всё время чувствовать врага, что он здесь, если б он захотел

уйти, потому что, когда лежишь в земле, в ней пахнет еще многим, что рождается и хранится в

ней, — и корнями ржи, и тлением отживших трав, и сопревшими семенами, зачавшими новые

былинки, — и поэтому химический мертвый запах немецкого солдата растворялся в общем

густом дыхании живущей земли.

Тогда я стал разговаривать с немцем, чтобы слышать его.

— Ты зачем сюда пришел? — спросил я у Рудольфа Вальца. — Зачем лежишь в нашей

земле?

— Теперь это наша земля. Мы, немцы, организуем здесь вечное счастье, довольство,

порядок, пищу и тепло для германского народа, с отчетливой точностью и скоростью ответил

Вальц.

— А мы где будем? — спросил я.

Вальц сейчас же ответил мне:

— Русский народ будет убит, — убежденно сказал он. — А кто останется, того мы

прогоним в Сибирь, в снега и в лед, а кто смирный будет и признает в Гитлере божьего сына,

тот пусть работает на нас всю жизнь и молит себе прощение на могилах германских солдат,

пока не умрет, а после смерти мы утилизируем его труп в промышленности и простим его,

потому что больше его не будет.

Все это было мне приблизительно известно, в желаниях своих фашисты были отважны,

но в бою их тело покрывалось гусиной кожей, и, умирая, они припадали устами к лужам, утоляя

сердце, засыхающее от страха... Это я видел сам не однажды.

— Что ты делал в Германии до войны? — спросил я далее у Вальца. И он с готовностью

сообщил мне:

— Я был конторщиком кирпичного завода «Альфред Крейцман и сын». А теперь я солдат

фюрера, теперь я воин, которому вручена судьба всего мира и спасение человечества.

— В чем же будет спасение человечества? — спросил я у своего врага.

Помолчав, он ответил:

— Это знает один фюрер.

— А ты? — спросил я у лежащего человека.

— Я не знаю ничего, я не должен знать, я меч в руке фюрера, созидающего новый мир на

тысячу лет. Он говорил гладко и безошибочно, как граммофонная пластинка, но голос его был

равнодушен. И он был спокоен, потому что был освобожден от сознания и от усилия собственной

мысли.

Я спросил его еще:

— А ты сам_то уверен, что тогда будет хорошо? А вдруг тебя обманут?

Фашист ответил:

— Вся моя вера, вся моя жизнь принадлежит Гитлеру.

— Если ты все отдал твоему Гитлеру, а сам ничего не думаешь, ничего не знаешь и ничего

не чувствуешь, то тебе все равно — что жить, что не жить, — сказал я Рудольфу Вальцу и

достал его рукой, чтобы еще раз побиться с ним и одолеть его.

Над нами, — поверх сыпучей земли, в которой мы лежали, началась пушечная канонада.

Обхватив один другого, мы с фашистом ворочались в тесном комковатом грунте, давящем нас.

Я желал убить Вальца, но мне негде было размахнуться, и, ослабев от своих усилий, я оставил

врага; он бормотал мне что_то и бил меня в живот кулаком, но я не чувствовал от этого боли.

Пока мы ворочались в борьбе, мы обмяли вокруг себя сырую землю, и у нас получилась

небольшая удобная пещера, похожая и на жилище и на могилу, и я лежал теперь рядом с

неприятелем. Артиллерийская пальба наружи вновь переменилась; теперь опять стреляли лишь

автоматы и пулеметы; бой, видимо, стоял на месте без решения, он забурился, как говорили

красноармейцы_горняки.

Выйти из земли и уползти к своим мне было сейчас невозможно, — только даром будешь

подранен или убит. Но и лежать здесь во время боя бесполезно — для меня было совестно и

неуместно. Однако под руками у меня был немец, я взял его за ворот, рванул противника

поближе к себе и сказал ему.

— Как же ты посмел воевать с нами? Кто же вы такие есть и отчего вы такие?

Немец не испугался моей силы, потому что я был слаб, но он понял мою серьезность и

стал дрожать. Я не отпускал его и держал насильно при себе; он припал ко мне и тихо произнес:

— Я не знаю...

— Говори — все равно! Как это ты не знаешь, раз на свете живешь и нас убивать пришел!

Ишь ты, фокусник! Говори, — нас обоих, может, убьет и завалит здесь, — я хочу знать! Бой

поверх нас шел с равномерностью неспешной работы: обе стороны терпеливо стреляли;

ощупывая одна другую для сокрушительного удара.

— Я не знаю, — повторил Вальц. — Я боюсь. Я вылезу сейчас. Я пойду к своим, а то

меня расстреляют: обер_лейтенант скажет, что я спрятался во время боя.

— Ты никуда не пойдешь! — предупредил я Вальца. — Ты у меня в плену!

— Немец в плену бывает временно и короткий срок, а у нас все народы будут в плену

вечно! — отчетливо и скоро сообщил мне Вальц — Враждебные народы, берегите и почитайте

пленных германских воинов! — воскликнул он вдобавок, точно обращался к тысячам людей.

— Говори, — приказал я немцу, — говори, отчего ты такой непохожий на человека, отчего

ты нерусский.

— Я нерусский потому, что рожден для власти и господства под руководством Гитлера! —

с прежней быстротой и заученным убеждением пробормотал Вальц; но странное безразличие

было в его ровном голосе, будто ему самому не в радость была его вера в будущую победу и в

господство надо всем миром. В подземной тьме я не видел лица Рудольфа Вальца, и я подумал,

что, может быть, его нет, что мне лишь кажется, что Вальц существует, — на самом же деле он

один из тех ненастоящих, выдуманных людей, в которых мы играли в детстве и которых мы

воодушевляли своей жизнью, понимая, что они в нашей власти и живут лишь нарочно. Поэтому

я приложил свою руку к лицу Вальца, желая проверить его существование; лицо Вальца было

теплое, значит, этот человек действительно находился возле меня.

— Это все Гитлер тебя напугал и научил, — сказал я противнику. — А какой же ты сам

по себе? Я расслышал, как Вальц вздрогнул и вытянул ноги — строго, как в строю.

— Я не сам по себе, я весь по воле фюрера! — отрапортовал мне Рудольф Вальц.

— А ты бы жил по своей воле, а не фюрера! — сказал я врагу. — И прожил бы ты тогда

дома до старости лет, и не лег бы в могилу в русской земле.

— Нельзя, недопустимо, запрещено, карается по закону! — воскликнул немец.

Я не согласился:

— Стало быть, ты что же, — ты ветошка, ты тряпка на ветру, а не человек!

— Не человек! — охотно согласился Вальц. — Человек есть Гитлер, а я нет. Я тот; кем

назначит меня быть фюрер!

Бой сразу остановился на поверхности земли, и мы, прислушиваясь к тишине, умолкли.

Все стало тихо, будто бившиеся люди разошлись в разные стороны и оставили место боя пустым

навсегда. Я насторожился, потому что мне теперь было страшно; прежде я постоянно слышал

стрельбу своих пулеметов и винтовок, и я чувствовал себя под землей спокойно, точно стрельба

нашей стороны была для меня успокаивающим гулом знакомых, родных голосов. А сейчас эти

голоса вдруг сразу умолкли.

Для меня наступила пора пробираться к своим, но прежде следовало истребить врага,

которого я держал своей рукой.

— Говори скорей! — сказал я Рудольфу Вальцу. — Мне некогда тут быть с тобой.

Он понял меня, что я должен убить его, и припал ко мне, прильнув лицом к моей груди. И

втихомолку, но мгновенно он наложил свои холодные худые руки на мое горло и сжал мне

дыхание. Я не привык к такой манере воевать, и мне это не понравилось. Поэтому я ударил

немца в подбородок, он отодвинулся от меня и замолк.

— Ты зачем так нахально действуешь! — заявил я врагу. — Ты на войне сейчас, ты должен

быть солдатом, а ты хулиганишь. Я сказал тебе, что ты в плену, — значит, ты не уйдешь, и не:

царапайся!

— Я обер_лейтенанта боюсь, — прошептал неприятель. — Пусти меня, пусти меня скорей

— я в бой пойду, а то обер_лейтенант не поверит мне, он скажет, — я прятался, и велит убить

меня. Пусти меня, я семейный. Мне одного русского нужно убить.

Я взял врага рукою за ворот и привлек его к себе обратно.

— А если ты не убьешь русского?

— Убью, — говорил Вальц. — Мне надо убивать, чтобы самому жить. А если я не буду

убивать, то меня самого убьют или посадят в тюрьму, а там тоже умрешь от голода и печали,

или на каторжную работу осудят — там скоро обессилеешь, состаришься и тоже помрешь.

— Так тебя тремя смертями сзади пугают, чтобы ты одной впереди не боялся, — сказал я

Рудольфу Вальцу.

— Три смерти сзади, четвертая смерть впереди! — сосчитал немец. — Четвертой я не

хочу, я сам буду убивать, я сам буду жить! — вскричал Вальц.

Он теперь не боялся меня, зная, что я безоружный, как и он.

— Где, где ты будешь жить? — спросил я у врага. — Гитлер гонит тебя вперед страхом

трех смертей, чтобы ты не боялся одной четвертой. Долго ли ты проживешь в промежутке

между своими тремя смертями и нашей одной?

Вальц молчал; может быть, он задумался. Но я ошибся — он не думал.

— Долго, — сказал он. — Фюрер знает все, он считал — мы вперед убьем русский народ,

нам четвертой смерти не будет.

— А если тебе одному она будет? — поставил я вопрос дурному врагу. — Тогда ты как

обойдешься?

— Хайль Гитлер! — воскликнул Вальц. — Он не оставит мое семейство: он даст хлеб

жене и детям хоть по сто граммов на один рот.

— И ты за сто граммов на едока согласен погибнуть?

— Сто граммов — это тоже можно тихо, экономно жить, — сказал лежачий немец.

— Дурак ты, идиот и холуй, — сообшил я неприятелю. — Ты и детей своих согласен

обречь на голод ради Гитлера.

— Я вполне согласен, — охотно и четко сказал Рудольф Вальц. — Мои дети получат

тогда вечную благодарность и славу отечества.

— Ты совсем дурной, — сказал я немцу. — целый мир будет кружиться вокруг одного

ефрейтора?

— Да, — сказал Вальц, — он будет кружиться, потому что он будет бояться.

— Тебя, что ль? — спросил я врага.

— Меня, — уверенно ответил Вальц.

— Не будет он тебя бояться, — сказал я противнику. — Отчего ты такой мерзкий?

— Потому что фюрер Гитлер теоретически сказал, что человек есть грешник и сволочь от

рождения. А как фюрер ошибаться не может, значит, я тоже должен быть сволочью.

Немец вдруг обнял меня и попросил, чтоб я умер.

— Все равно ты будешь убит на войне, — говорил мне Вальц. — Мы вас победим, и вы

жить не будете. А у меня трое детей на родине и слепая мать. Я должен быть храбрым на войне,

чтоб их там кормили. Мне нужно убить тебя, тогда обер_лейтенант будет доволен и он даст обо

мне хорошие сведения. Умри, пожалуйста. Тебе все равно не надо жить, тебе не полагается. У

меня есть перочинный нож, мне его подарили, когда я кончил школу, я его берегу... Только

давай скорее — я соскучился в России, я хочу в свой святой фатерлянд, я хочу домой в свое

семейство, а ты никогда домой не вернешься...

Я молчал; потом я ответил:

— Я не буду помирать за тебя.

— Будешь! — произнес Вальц. — Фюрер сказал: русским — смерть. Как же ты не будешь!

— Не будет нам смерти! — сказал я врагу, и с беспамятством ненависти, возродившей

мощность моего сердца, я обхватил и сжал тело Рудольфа Вальца в своих руках. Затем мы в

борьбе незаметно миновали сыпучий грунт и вывалились наружу, под свет звезд. Я видел этот

свет, но Вальц глядел на них уже неморгающими глазами: он был мертв, и я не запомнил, как

умертвил его, в какое время тело Рудольфа Вальца стало неодушевленным. Мы оба лежали,

точно свалившись в пропасть с великой горы, пролетев страшное пространство высоты молча

и без сознания.

Маленький комар_полуночник сел на лоб покойника и начал помаленьку сосать человека.

Мне это доставило удовлетворение, потому что у комара больше души и разума, чем в Рудольфе

Вальце — живом или мертвом, все равно; комар живет своим усилием и своей мыслью, сколь

бы она ни была ничтожна у него, — у комара нет Гитлера, и он не позволяет ему быть. Я понимал,

что и комар, и червь, и любая былинка — это более одухотворенные, полезные и добрые

существа, чем только что существовавший живой Рудольф Вальц. Поэтому пусть эти существа

пережуют, иссосут и раскрошат фашиста: они совершат работу одушевления мира своей кроткой

жизнью.

Но я, русский советский солдат, был первой и решающей силой, которая остановила

движение смерти в мире; я сам стал смертью для своего неодушевленного врага и обратил его

в труп, чтобы силы живой природы размололи его тело в прах, чтобы едкий гной его существа

пропитался в землю, очистился там, осветился и стал обычной влагой, орошающей корни травы.

Date: 2016-05-14; view: 411; Нарушение авторских прав