Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
У жизни нет черновика
В тот день Лизе так и не суждено было вымыть пол до конца. Известие о том, что Львовский «в бегах», настолько огорчило ее, что она не могла больше ничем заниматься. И вдруг Лиза вспомнила отца Николая. Надо же, во всех этих передрягах ей на память не раз и не два приходили слова старенького священника, сказанные им тогда, на ступеньках кладбищенского домика. А вот сам старик... до него ли ей было? И вот сейчас, когда Лизе было так одиноко, холодно и неуютно в пустой сидоринской квартире, она вспомнила отца Николая. И ей стало стыдно. А вдруг пожилому человеку сейчас плохо, вдруг ему нужны лекарства? Когда-то он помог умным и добрым советом им с Асинкритом, а вот сейчас... Лиза собралась в минуту. В ближайшей аптеке купила кучу лекарств, приводя в немалое замешательство стоявшую за прилавком женщину. - Девушка, вы скажите точнее, что вам нужно. - Все. - Так не бывает. - Бывает. - Хорошо, что у вас болит? - Душа. Но я не для себя. - Плохо спите? - Очень плохо. Так, сердечное взяла. Вот здесь у вас написано – общеукрепляющее. Пробейте тоже... Через час она уже стучалась в маленькую давно некрашеную дверь старенького домика на кладбище. Никто не ответил. Толстикова слегка подтолкнула – и дверь открылась. Еще одна дверь, в сенях. Лиза вновь постучала и произнесла: - Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную. - Аминь, - ответил ей слабый старческий голос. Отец Николай лежал в кровати. Если бы не зажженные в каждом углу комнаты лампады, Лиза вряд ли разглядела, как осунулось лицо священника. Она опустилась на колени и протянула руки для благословения. Отец Николай перекрестил и благословил молодую женщину, затем поманил ее к себе: «Ближе» - и поцеловал в макушку. - Пришла? Хорошо. Значит, услышала. - Отец Николай... батюшка, что-то вы хворать вздумали? - Так ведь, слава Богу, пожил. Грех жаловаться. До Рождества точно доживу, а там... - Батюшка, не говорите так, – и Лиза вскочила, вспомнив про сумку, – я вот лекарств вам принесла. Отец Николай улыбнулся: - Глупенькая ты у меня, Лизонька. Совсем еще девчонка. Столько в этих словах было любви, что слезы сами навернулись на глаза гостьи. - Не обижайся, - и он погладил Лизу по голове. - А я и не обижаюсь. - Вот и правильно. Мне сейчас совсем другое лекарство требуется, а не твои пузырьки. Ну, да ладно. Поговорить я с тобой хотел. Бери стул, садись поближе, и слушай старика. Но Лиза не сдавалась. - Батюшка, я чаю хорошего купила. И черного, и зеленого. Печенье... - Ох, заботушка! Хорошо, оставь. Пригодится. А теперь я тебя кое о чем спросить хочу. - Слушаю, батюшка. - Вчера Михайлов день был, праздник великий – архистратига Михаила. В церковь ходила? - Некогда было. Простите батюшка. - Значит, за упокой отца родного и мужа даже свечки не поставила? - Забыла! – Лиза чувствовала, что краска стыда заливает ее лицо. – Сейчас столько забот навалилось, переживаний... - Молчи!– неожиданно повысил голос отец Николай. Затем добавил мягче: - Когда человек оправдывается – гордыня его устами глаголет... Еще спросить хочу. С Асинкритом живете как муж и жена? Что молчишь? Лиза стала пунцовой и еще ниже опустила голову. - Не слышу... - Да. - Опять не слышу... - Живем, батюшка. В гражданском браке. - Как, как это называется? - Брак. Гражданский. Мы же любим друг друга, батюшка. Когда все утрясется... Лиза не договорила. Внезапно отец Николай приподнялся и легонько стукнул ее своим маленьким кулачком по голове. - Эх ты, башка садовая. Утрясется! А ты не думаешь, что потому и не утрясается все? - Почему? – переспросила заплаканная Толстикова. - В церковь не ходишь, Бога не благодаришь. Ты думаешь, это твой Асинкрит умный такой – взял и разрешил все проблемы? Молчишь, и правильно делаешь, что молчишь. Живешь в блуду... Толстикова не выдержала: - Это неправда! - Правда! - Нет, не правда, батюшка. Мы любим... - Не оправдывайся! Если по-настоящему любите друг друга, сначала под венец встаньте, Богу клятву дайте. И станете тогда одним целым. А то придумали – гражданский брак! Как-то ко мне приходит одна женщина. Мы, говорит, хотим лучше узнать друг друга. И моего благословения, дура, просит. Ну я и «благословил» ее – до ворот палкой гнал. Священник замолчал. - А что потом, батюшка? – шмыгая носом спросила Лиза. - А потом пришла опять. Ревела, как ты сейчас. Хахаль «узнал» ее, а потом ушел «узнавать» другую. - Сидорин не такой, - начала было Лиза, но под грозным взглядом старика остановилась. – Простите... - Так-то же. Повезло тебе – пост начинается. Самое главное время для души: когда каешься и постишься – свое сердце до донышка видишь. - А можно у вас исповедаться? - Нет, слаб я, да и отказываю всем, почему тебе должен делать исключение? Лизу огорчили последние слова отца Николая. Он заметил и это. - Еще и обидься. Я другое имел в виду: кого больше любишь – с того больше и спрашиваешь. А вот после Рождества я соберусь силами, и Бог даст, обвенчаю вас. - Поняла, - просияла Лиза. – Все сделаю, как вы сказали. - Вот и хорошо. Когда Асинкрит вернется, пусть придет ко мне. Один. Без тебя. Поняла? - Поняла, только не ругайте его сильно, батюшка. Он горячий, вспыльчивый. - И я тоже горячий. - Вот я и говорю... - И зря говоришь. Другой у меня к нему будет разговор. Наш с тобой передашь ему сама. А что заступаешься за Асинкрита – это правильно, но, запомни: ответ за семью всегда мужчина держит. - Вы же сказали – одно целое... - Ишь ты, вспомнила! Сказал. Да и не я это сказал, а Другой, - и отец Николай торжественно перекрестился. – И вообще, девонька, мудрость – она не в умении правильные слова говорить, а в том, чтобы вера без дела не жила. Ко мне иной раз приходят – чаще совсем молодые, смотрят чуть ли не в рот, мол, научи, батюшка, как правильно жить. Говорят – «правильно», а думают – счастливо. Очень просто, отвечаю. Почитай отца и мать свою – и будешь долголетен. Не суди никого – и болеть не будешь. Если ты женщина – почитай мужа своего, если мужчина – береги и заботься о жене, Богом тебе данной. Детей воспитывай в любви и строгости. Всегда твори милостыню. И за все благодари Господа. Как, спрашивают, и это все? Вдруг отец Николай засмеялся: - Они, видать, меня дурачка с каким-нибудь тибетским гуру перепутали. Думают, сяду сейчас в позу лотоса, подниму руки к небу, затем поднимусь к потолку и произнесу оттуда сверху что-нибудь вумное. – Он так и сказал – «вумное». И вновь засмеялся, искренне и открыто, как ребенок. Лиза улыбнулась, а затем неожиданно даже для себя, спросила, пряча хитринку в глазах: - А разве вы этого не умеете? - Чего? - Левитировать? - Чего-чего? - Ну, летать. В воздух подниматься. Отец Николай погрозил Лизе пальцем, затем сказал: - А чего тут уметь? Это все фокусы, девонька. Для тех простаков, кто вроде бы истину ищет, а на самом деле – приключений и чуда. Поэтому и прутся в эту Шамбалу, прости, Господи. - А идти не надо? - Почему же? Надо. Только не туда, а к Нему, - и одними глазами старец показал на икону Спасителя. И вновь перекрестился – медленно и торжественно. Перекрестилась и Лиза. - А если человек хороший, добрый, но не верит в Бога, тогда что, батюшка? - Все равно идти надо – навстречу своему сердцу. - Что к нему идти, оно всегда с нами, - притворилась непонимающей Толстикова. Ей, как и любой женщине, хотелось больше конкретики, а старец выражался символами. Отец Николай улыбнулся: - Хорошо, скажу по-другому: живи сердцем и не стой на месте... - А если захочется передохнуть? - Нельзя. - Но почему? - Или – вперед, или – назад. Третьего не бывает. - Батюшка, но ведь иной раз просто паузу требуется взять... - Для чего? - Чтобы жизнь обдумать свою... - Иди вперед – и обдумывай. - А если человек решится все начать с нуля? - То есть по-новому? - Да. Старец замолчал, будто решая, сказать – или не сказать. Позже Лиза поняла: отец Николай очень не хотел предстать перед ней «фокусником», боялся той самой «прелести», которую имел в виду, говоря о восточных «мудрецах». Но в конце концов он решился, видимо, посчитав, что вера Толстиковой достаточно крепка, чтобы не соблазниться услышанным. - Когда Асинкрит жил в Тамбове, он купил в магазине маленькую зеленую книжку – стихи местной поэтессы. Слыхала такую фамилию – Дорожкина? - Нет, не слыхала. Это он вам рассказывал? - Ничего он не рассказывал. - Дорожкина, говорите? - Заметила, какая «говорящая» фамилия? Ему стихи не понравились, и он отложил книгу в сторону. Но не выбросил ее. Так вот, когда он приедет, попроси его найти эту книгу, открыть наугад и прочитать одно стихотворение. Хорошо? И тогда ты поймешь, почему нельзя стоять на месте... - Именно наугад? Старец кивнул. - Все. А теперь иди с Богом. Устал я очень.
*** Сидорин приехал через два дня. Лиза кормила его ужином. Странно, но в этот момент она чувствовала себя простой деревенской бабой, которая сидит, подложив руку под подбородок, и рассказывает мужу новости, случившиеся за то время, пока его не было дома. И она рассказала Асинкриту о своей встрече с отцом Николаем. Немного заколебавшись, поведала даже о том, как придя домой, попыталась найти зеленую книгу. Перевернула вверх дном весь дом, но произведения неизвестной поэтессы Дорожкиной в доме не оказалось. Молча поглощавший до этого пищу Сидорин, со вздохом отложил вилку и сказал: - Тебе же сказано было, Алиса: пусть Асинкрит возьмет, откроет и прочтет. - Но ведь интересно же было узнать, почему... -...нельзя останавливаться? - Почему нельзя... Слушай, ты что, смеешься надо мной?! - Не-а. Дивлюсь на тебя, душа моя. Ты же глубоко почитаешь отца Николая. И вот старец тебе говорит: сделай так-то и так-то. И что же мы видим? Едва придя домой, не дождавшись мужа... - Пока мы не венчанные, ты мне не муж! – неожиданно выпалила Лиза. - Хорошо. Не дождавшись чужого для нее человека, Асинкрита Васильевича Сидорина... - Ты мне не чужой... - Еще лучше. Не дождавшись не совсем чужого ей Асинкрита, нарушает просьбу старца. Интересно, когда я завтра пойду к нему, рассказать об этом или нет? - Только посмей! Асинкрит, засмеявшись, вдруг погладил Лизу по голове. - Только попробуй скажи, что я глупая... - Кто? Ты? Да умнее тебя на всей Среднеевропейской возвышенности нет женщины. Вот те крест! Только объясни мне, неужели ты думаешь, что если он знает о какой-то зеленой книжке, купленной в Тамбове неведомо когда, знает о каком-то стихотворении какой-то Дорожкиной, то почему не знает о том, как ты вчера... - Позавчера... - Господи, неужели важны детали? - Очень важны. - Соглашаюсь. Как ты позавчера наводила шмон в моих вещах? - Фи, Сидорин: шмон. А еще борец за чистоту русского языка. - Не уводи меня в сторону, не получится. Так ответь мне: как ты думаешь, он сейчас там, лежа в своей кровати, знает об этом... - Знает. - Ну? - И все равно: попробуй скажи - убью! И еще. Если будет ругать тебя, вали все на меня. - Что валить? - Все! Ладно, хватит об этом. Скажи, где книга Дорожкиной? - Знаешь, Алиса, здесь на самом деле все забавно получается... И Асинкрит рассказал, что перед отъездом в Москву он собрал несколько книг, которые пылились у него и лежали мертвым грузом, решив подарить их местной библиотеке. Книг было немного, и Сидорин решил занести «ценный груз» по пути на вокзал. Но в тот день в библиотеке был выходной. Пришлось вести их сначала в Москву, а затем обратно домой. Асинкрит поднялся и принес из прихожей свою сумку. Минута-другая, и вот уже маленькая зеленая книжка лежит на столе. Он видит, как волнуется Лиза. - Открывай! - Ты уверена? - Абсолютно. - Алиса, я не знаю, что имел в виду отец Николай, но сейчас скажу честно: стихи мне не понравились: типично женские стихи. - Слушай, что-то ты стал нашего брата критиковать... - Хочешь сказать, вашу сестру? - Вот именно. Тебе было сказано: открывай наугад. - Как прикажете. Кстати, ужин был очень вкусный. - На здоровье. Так ты откроешь? Сидорин взял книгу, открыл ее. С минуту он молчал, а затем стал читать:
Все беспокойней ночи темные, Все беспокойней мыслей нить. Мои года, мне отведенные, Кому дано остановить?
И от кого зависит это – Длинна ли жизнь иль коротка? Означен день полоской света У жизни нет черновика...
Рассвет, закат. Еще немного, И вот – окончен путь земной. К обрыву подойдет дорога, А дальше? Дальше – путь иной.
Как?! Не увижу птичьи стаи И в синем небе облака?.. Прошепчет дерево листами: «У жизни нет черновика...»
Смятенье вдруг охватит душу, Сожмет и не отпустит страх, И только выплеснешь наружу Сквозь зубы стиснутые: «Ах!..»
Ах, если б знать, что так получится, Иначе б жил, наверняка... Но скажет черная попутчица: «У жизни нет черновика...»
Глава сорок третья. Что такое любовь? От отца Николая Сидорин пришел задумчивый и даже мрачный. Как ни пытала его Лиза, он упорно отказывался передать свой разговор со старцем. - А я тебе все рассказала, - делала она очередную попытку, - а ты... - Прости, душа моя, но мне велено молчать, аки рыбе. - Но ко мне ведь это не относится? - Относится в первую очередь. Придет время... - И что? - И ты все узнаешь. Зато в качестве возмещения «морального ущерба», Асинкрит подробнейшим образом рассказал Лизе о своих планах. О том, что выбор его новой «штаб-квартиры» от него не зависит. Завтра-послезавтра он узнает будет ли это Смоленск, Брянск или Калуга. Рассказал о предстоящей через неделю показательной охоте на волков, где он должен быть обязательно. - И ты не можешь отказаться? – спросила Лиза, зная нелюбовь Сидорина к подобным мероприятиям. - Меня не поймут, душа моя. Охота будет проходить где-то на рубеже моей прежней территории... - Хочешь сказать – нынешней? - Ну да, и той, что скоро станет моим новым рабочим местом. С кем-то попрощаюсь, с кем-то познакомлюсь. Говорят, ожидается приезд всяческих знаменитостей, вроде политиков и артистов, но это можно пережить. Лиза вздохнула и, пытаясь придать своему взгляду строгость, посмотрела на Сидорина: - Только обещай мне на охоте не пить... - Сколько раз я тебе говорил, что на охоте не пьют? - А что же столько мужиков, собравшихся в одном месте, делают? - Охотятся. Пьют после охоты. Но я постараюсь оттуда побыстрее смотаться. И вообще, мы сейчас с тобой не о том говорим. - Да? А мне кажется, ты со мной вообще разговаривать не хочешь. Вхожу в привычку? - Конечно же, нет, но если мне было сказано... - Я все поняла, Сидорин, - перебила Асинкрита Лиза, - старец запретил тебе говорить. Но просто о батюшке ты мне можешь что-то сказать? - Ты же недавно видела его? Лиза встала. - Все, я пошла. Посуду вымоешь сам, конспиратор. Сидорин взял ее за руку. - Прости. Сядь. Ты права. Просто старец очень... - Огорчил тебя? – подсказала Толстикова. - Точнее будет сказать – опечалил. Так опечалил, что о каких-то деталях вспомнить трудно. Но все-таки можно. Прихожу, а он читает. Знаешь, что? - Судя по твоему загадочному виду, явно не жития святых. - Точно. «Два капитана» Каверина. - А может, он смотрел картинки? - Нет, читал. Сказал мне, что хорошая книга – любви в ней много. Как же, отвечаю, помню. «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Старец, заметил мою улыбку, говорит: «Между прочим, очень мудрая мысль. Люди, действительно борются только тогда, когда что-то ищут, а находят – и сдаются». Как это сдаются, спрашиваю. Он отвечает: «Возьмем, к примеру, тебя. Когда искал любви Лизы, ведь боролся же? А теперь сдался». Кому, интересно, я сдался? - Спрашиваешь ты, - было видно, что, слушая эти слова, Лиза торжествовала. - Спрашиваю я, а кто же еще? И как он мне здорово ответил: «Сдался своей собственной победе». Вот так-то. Неужели это правда? - Не знаю, старцу виднее, - Лиза была сама скромность. - А потом я спрашиваю, а как, мол, сама Елизавета Михайловна? - А он что? - Давно, говорит, капитулировала, полностью и окончательно... - Врешь! -...позорно бежав с поля боя! - Мерзкий ты тип, волчок! - А мы, серые, все такие. - Он же другое сказал... - Другое, - вновь посерьезнел Сидорин. – «Такие, как она, не сдаются», сказал. И добавил: «Кто много терял, тот ценит даже малое». Чувствую, что старец на философский лад настроен, набираюсь наглости и задаю глупейший вопрос. - Ты спросил, что такое любовь? Сидорин с удивлением посмотрел на подругу. - Да. А как ты догадалась? Лиза улыбнулась: - Мы с тобой две половинки одного целого... Так что же ответил батюшка? - А я то думал, что только мне дано удивлять других... Урок мне. - Сколько у тебя их еще будет, зубастый. - Вот и с эпитетами у тебя все нормально. - А то! Но ты мне зубы не заговаривай, что же сказал старец в ответ на твой вопрос? - Сказал, чтобы я не умничал: «Не определений взыскуй, а любви. Не голову грузи, а сердце». И только посоветовал перечитать тринадцатую главу из первого послания апостола коринфянам. - Тринадцатую? – с этими словами Лиза встала и подошла к книжной полке. Через минуту она вернулась на кухню с книгой. Нашла нужную страницу и стала читать вслух: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая, или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, - нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, Не радуется неправде, а сорадуется истине; Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не пересыхает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится»... Она умолкла, молчал и Асинкрит. - О чем ты думаешь? - наконец, после долгого молчания, спросила Лиза. - О Любови. - О любви? - О Любе Братищевой. - Ты знаешь, я о ней очень часто думаю. - Как она? - Плохо. Если ты не видел ее неделю... - Я не видел больше. -...ты вряд ли узнаешь Любашу. - О, Господи! А что говорят врачи? - Обычные в таких случаях слова: делаем все возможное, но... И разводят руками. Метастазы у нее в позвоночнике. Боли нестерпимые. - Наркотики колют? - Колют, и про хоспис говорят. Он в нашем городе маленький. Вадим уже ищет место... Страшно ей, особенно ночи Любочке тяжело даются. За Олю очень переживает, плачет. - Она знает, что... - Знает, - сразу поняла Сидорина Лиза, - хотя ей про остеохондроз говорят. Впрочем, одна хорошая новость все-таки есть. Мы с Галиной разыскали непутевого отца Олечки. - И что, не совсем безнадежен? - Мне показалось, что совсем. Но у типа этого есть сестра, очень порядочная женщина. Одинокая. Сейчас она здесь, откуда-то из-за Урала приехала. Представляешь? Говорит, чтобы мы за Олю не переживали... О чем ты молчишь? - Я вспоминаю, есть ли у тебя гитара. - Есть. Миша не играл, но всю жизнь мечтал выучиться. А при чем здесь гитара? - А при том, что сегодня воскресенье, в больнице вот-вот тихий час кончится, к больным придут родные и друзья... - Ты хочешь... - А какие люба песни любит? – похоже Сидорин не слышал Лизу. - Традиционно – Окуджава и все песни, что мы в юности в походах у костра пели. Да, Визбора очень любит, Клячкина, Егорова. - Отлично. Собирайся, душа моя, поехали. - Ты уверен? Нас могут не пустить. - Пусть только попробуют. - Нельзя,- поняла все Лиза, - нам нельзя сдаваться. - И мы поборемся с ней за Любу. Так легко мы друзей не отдаем. - С ней? – удивилась Толстикова. – Ты о ком говоришь? - О черной попутчице в белых одеждах.
*** Но их действительно не пустили, вернее, не пустили Сидорина с гитарой. Он категорически не пожелал оставить инструмент в приемном покое. Лиза прошла к Братищевой в палату и укутала подругу заранее приготовленным пуховым платком. В этот вечер Асинкрит пел только по заявкам Любы, которая впервые за много месяцев была искренне счастлива. В палате кроме нее были Лиза, дочь Оля и Нина – та женщина, что приехала из-за Урала. Олечка или Толстикова поочереди высовывались в форточку, и называли ту или иную песни, а Сидорин пел – без перерыва. Лиза видела, что поначалу Асинкрит волновался, но с каждым новым аккордом голос его звучал все увереннее. А голос был совсем не плох, но самое главное – и это почувствовали все – Сидорин поймал кураж. Уже после первой песни раздались аплодисменты: Лиза и Люба не могли видеть, что все окна пятиэтажного здания больницы облеплены больными. Асинкрит поначалу прижал палец к губам, тем самым попросив не хлопать ему, но потом решил, что это было бы неправильно: если уж концерт – так концерт. Пусть люди чувствуют себя зрителями. А когда он запел самую «затертую» песню Визбора – «Милая, моя, солнышко лесное», то вдруг почувствовал, что ему вторит большой «хор». Пели люди в больничных пижамах, пели молоденькие сестрички и пожилой врач, пела Люба. Пела и плакала, по-детски размазывая слезы по щекам. На какое-то мгновение комок подкатился у Асинкрита к горлу, и только усилием воли Сидорин заставил себя улыбнуться и петь, как ни в чем не бывало: Не утешайте меня, мне слова не нужны Мне б отыскать тот ручей у янтарной сосны... Но закончил он свой импровизированный концерт другой песней. Своей любимой. Пел ее Сидорин в такой тишине, что когда в конце концов умолкли усталые струны, и слушатели будто впали в оцепенение, из которого их вывели только крики, раздавшиеся одновременно на нескольких этажах: «Больные, на ужин». Асинкрит положил гитару на землю и подошел вплотную к окну Любиной палаты. Нарисовал на стекле сердечко и прокричал: - Сестренка, готовься к путешествию! Лиза и Люба переглянулись. - Мы не поняли, акын, – так, разумеется, назвать Сидорина могла только Лиза, но глаза у нее тоже были заплаканы. - Придет время, поймете. - Когда придет, Асик? – тихо спросила Люба, но Сидорин услышал ее. - Очень скоро, очень... А вот та песня, которой он закончил свой концерт под окнами больничного корпуса: Я бы новую жизнь своровал бы, как вор, Я бы летчиком стал, это знаю я точно, И команду такую: «Винты на упор!» Отдавал бы, как Бог, домодедовской ночью.
Под моею рукой чей-то город лежит, И крепчает мороз, и долдонят капели, И постели-метели, и звезд миражи Освещали б мой путь в синеглазом апреле.
Ну, а будь у меня двадцать жизней подряд, Я бы стал бы врачом районной больницы. И не ждал ничего, и лечил бы ребят, И крестьян бы учил, как им не простудиться.
Под моею рукой чьи-то жизни лежат, Я им новая мать, я их снова рожаю, И в затылок мне дышит старик Гиппократ, И меня в отпуска все село провожает.
Ну, а будь у меня сто веков впереди, Я бы песню забыл, я бы стал астрономом, И прогнал бы друзей, просыпался один, Навсегда отрешась от успеха земного.
Под моею рукой чьи-то звезды лежат, Я спускаюсь в кафе, словно всплывшая лодка, Здесь по-прежнему жизнь, тороплюсь я назад И по небу иду капитанской походкой.
Но ведь я пошутил, я спускаюсь с небес, Перед утром курю, как солдат перед боем. Свой единственный век отдаю я тебе: Все, что будет со мной, это будет с тобою.
Под моею рукой твои плечи лежат, И проходит сквозь нас дня и ночи граница, И у сына в руке старый мишка зажат, Как усталый король, обнимающий принца.
*** А через полчаса Сидорин, не объяснив ничего, исчез из города. Он только поцеловал на прощание Лизу и попросил ее: - Очень тебя прошу, не спрашивай ни о чем. Когда я вернусь – все объясню. - А когда ты вернешься? – неожиданно робко спросила Толстикова. Она уже поняла, что с этим человеком спорить бесполезно. Появился Асинкрит через четыре дня, как раз накануне своего отъезда. Вернулся сияющий. И вновь умудрился удивить Лизу. Да что Лизу! В больнице, куда он направился первым делом, главный врач долго пытался образумить Сидорина. Рядом сидел Глазунов и молча смотрел в пол. - Вы с ума сошли, молодой человек. Ей уход нужен, понимаете? - Уход будет. Обещаю. - Я имею в виду квалифицированный уход. - Я тоже. - Там в монастыре будет сиделка? Медсестра? - И сиделка, и медсестра в одном флаконе, простите, в одном лице. Впервые за все время разговора Глазунов улыбнулся и оторвал глаза от пола. - Игорь Иванович, а может действительно, стоит попробовать? Вера, она же чудеса творит. - Вадим Петрович, дорогой мой, о чем вы говорите? Вы, человек науки! Вам известно, в какой Тмутаракани находится этот Баклуковский монастырь? - Нет. - Вот видите! - Не такая уж Тмутаракань, - прервал их диалог Сидорин, - город К., отсюда ровно сто сорок километров. - Вы же сами сказали, в монастыре одна настоятельница и три послушницы. - Две послушницы. Третья – просто пришла и живет, но вы не переживайте: повторяю, Люба Братищева ни в чем нуждаться не будет. - Нет, если вы берете на себя такую ответственность... - Беру, - негромко, но очень твердо сказал Асинкрит. - Но почему?! - Игорь Иванович даже снял очки. – Вы хоть понимаете, что рискуете жизнью человека? - Если вы сейчас мне скажете, что у Братищевой есть хоть один шанс из ста, я извинюсь, и уйду отсюда. Один. - Но я же не Господь Бог... - Игорь Иванович, - подал голос Глазунов, - вы же мне сами говорили, что нет шансов. - А в монастыре им откуда взяться? Но в нашей больнице или в хосписе она хоть уйдет по-человечески, а что там? - Там матушка Анна – практически в одиночку обитель восстанавливает. - Такая волевая? – спросил главный врач. - Такая молитвенница. А еще там святой источник есть, который некогда одна старица выкопала. - Что еще там есть? - Там есть шанс. - Один из ста? Вы уверены? - Богу возможно все. - Чувствую, мы говорим с вами на разных языках, Асинкрит Васильевич. Что ж, я умываю руки, но в конце нашей беседы все-таки еще раз прошу ответить на мой вопрос: почему? Почему вы берете на себя такую ответственность? - А зачем вам это, Игорь Иванович? Вы же повторили слова Понтия Пилата. Мойте руки, а мы с Любой будем собираться. Вадим, поможешь оформить бумаги?
Date: 2016-05-25; view: 555; Нарушение авторских прав |