Старые сказки на новый лад

Когда человеку хорошо, он не спешит вызвать к Небу, считая, что так все должно и быть. И чем длиннее, а точнее шире, у нас белая полоса, тем спокойнее воспринимается нами все доброе, что происходит с нами. Вот и Елизавета Михайловна уже совсем скоро, как должное стала воспринимать появление в ее жизни маленькой Лизы, как, впрочем, и начавшееся общение с Сидориным, их обоюдную приязнь. Особняком, казалось бы, стояла встреча и знакомство с отцом Николаем, но кто из нас, получив подарок, радуется ему очень долго? Больше удовлетворения Толстиковой приносило то, что ей удалось свести Асинкрита и старого священника: Лиза не могла не видеть, как впечатлило это знакомство Сидорина, буквально на следующий день, уехавшего в тот шахтерский городок.

Сама же Лиза с радостью замечала за собой, что у нее пока получается «жить по отцу Николаю». Толстикову не задевали колкости Риммы Львовны, более того, в глубине души она даже хотела, чтобы Лебедева чаще обижала ее. Ежели такое случалось, Лиза только кротко и немного виновато улыбалась этой женщине, чем приводила Римму Львовну в явное замешательство.

- Елизавета Михайловна, дорогая моя, я просто искренне восхищаюсь вашим стоицизмом, - после каждого такого случая расточала комплименты Толстиковой Закряжская.

- Что вы, - отвечала ей Лиза, - это все не так, - хотя где-то в глубине души была довольна собой.

Романисты обожают писать: «в один прекрасный день». Автор вынужден воспользоваться этим штампом: в один прекрасный момент, когда, казалось, жизнь стала налаживаться все изменилось... Рухнуло, как обрушиваются с крыш огромные сосульки мартовским погожим днем, разбиваясь на мелкие крошки... И кто только додумался первым назвать такие моменты – прекрасными? Впрочем, обо всем по порядку.

В пятницу вечером, как обычно, Толстикова зашла за Лизой. Однако та почему-то не ждала ее, сидя на стуле в раздевалке. Стул пустовал, зато к Толстиковой вышла Зинаида Васильевна, и, пряча глаза, произнесла скороговоркой:

- Елизавета Михайловна, мне очень жаль, но вам не разрешили выдавать Лизу. Пожалуйста, не спрашивайте меня ни о чем. Вам все объяснит директор, Святослав Алексеевич. Идите к нему и... удачи вам. До свидания.

Повернувшись, воспитательница исчезла за дверью. Ошарашенная, ничего не понимающая Лиза пошла к директору. Тот был на месте и встретил Толстикову так, будто к нему пришел самый дорогой для него человек.

Встав из-за огромного стола, он поздоровался с Лизой за руку, после чего показал сначала на диван, затем на кресло: «Располагайтесь, где вам будет угодно». У Святослава Алексеевича Рыбкина был очень мягкий, можно даже сказать женский голос. Да и сам он чем-то напоминал женщину – то ли плавностью движений, то ли не по-мужски округлыми формами. Лиза выбрала стул, рядом подсел Рыбкин. Сначала Святослав Алексеевич смотрел на Лизу, обворожительно улыбаясь, а затем вдруг нахмурился, словно вспомнил что-то нехорошее. Губы его сложились бантиком, из груди вырвался тяжкий вздох.

- Ах, Елизавета Михайловна, Елизавета Михайловна, как же вы нас огорчили! – Посмотреть на директора со стороны, он действительно был огорчен до глубины души.

- Святослав Алексеевич, мне сейчас не дали Лизу Иванову...

- Не очень хорошая формулировка, голубушка. Лиза – не вещь, чтобы ее давать. Для нас дети – самое дорогое, что у нас есть. И обижать их – мы никому не позволим.

- Я хотела бы...

- Это я, голубушка, хотел бы знать, почему вы нас обманывали?

Лиза не верила своим ушам, что нотация, произносимая мурлыкающим голосом, относится к ней. Рыбкин продолжал:

- Я знал вашего мужа, очень уважал этого достойного человека, который помогал нашему детскому дому. Поэтому, когда узнал, что вы хотите пригласить нашу воспитанницу к себе домой, был двумя руками «за». Тем более и Лиза Иванова, как и вы, знает не понаслышке, что такое утрата. И что же получается, голубушка? Оказывается, вы живете с мужчиной, живете без росписи. Не перебивайте меня, - вдруг взвизгнул Рыбкин, - я отвечаю за свои слова.

- Нет, я перебью, - от ярости у Толстиковой сперло дыхание и она чуть не задохнулась, - что за чушь вы несете?

- Это не чушь! Я не ханжа, живите, с кем хотите, - это дело вас и вашей совести, но девочка, даю вам слово, не будет свидетелем этого... этого безобразия.

Уроки отца Николая были мгновенно погребены. Лизе захотелось вцепиться в лицо, нет, в эту холеную бабскую физиономию и расцарапать ее. И все-таки она овладела собой:

- Значит, так. Все, что вы сказали – это гнусная ложь. Это во-первых...

- Я еще не все сказал, голубушка.

- Я вам не голубушка...

- Как знаете. Повторяю, я отвечаю за свои слова.

- Чем отвечаете?

- Да хоть чем. Хоть головой.

- И не боитесь?

- Кажется, вы мне угрожаете? Ай-я-яй, голубушка... Елизавета Михайловна, как вы меня разочаровали. Такая красивая, умная женщина...

- Я не угрожала вам.

- Что же вы делали?

- Удивлялась. Как так смело можно рисковать своей головой.

- Но это же моя голова, а не ваша. Согласны? И давайте по-существу – у меня еще уйма дел. Повторяю, я не ханжа и все могу понять. Кроме одного: почему моя воспитанница должна находиться под одной крышей с психически больным человеком, открыто признающим себя оборотнем? Что, скажете, я опять лгу? – и с этими словами Рыбкин поднялся и достал из какой-то папки газету. Лиза сразу догадалась, что это была статья Братищевой. Вот как все аукнулось.

- Да, вы опять лжете. Желтая газета – не аргумент, Сидорин вполне...

- Вот что, госпожа Толстикова, - Святослав Алексеевич направился к своему директорскому креслу, - наш разговор окончен. – Я никому ничего не должен доказывать, это, скорее, ваша проблема. Хотя не думаю, что у вас что-то получится: Лизу Иванову ни вы, ни Сидорин больше не увидите. Даю вам слово.

- Посмотрим, - Лиза встала.

- Сказал слепой, - обворожительно улыбнулся Рыбкин. – И не беспокойтесь за свою маленькую тезку – у нее все будет хорошо...

- Даете слово? – взяв себя в руки, не менее обворожительно улыбнулась Толстикова.

- Конечно. Скоро у малышки появится новая семья – очень достойные люди, из прекрасной страны, они дадут... – было видно, что любовавшемуся собой Святославу Алексеевичу последнее слово не понравилось, и он на секунду замолчал, но затем продолжил:

-...сумеют дасть... дать Лизе все, что ей потребуется.

- Птица говорун, - нашла в себе силы ответить Лиза, хотя услышанная новость просто ошеломила ее.

Весь остаток дня она тщетно пыталась дозвониться до кого-то из друзей. Глазуновы – в деревне у бабушки, Братищева освещает какой-то женский симпозиум. Сидоринский мобильник был выключен.

До позднего вечера Лиза просидела, даже не переодевшись, в обнимку с подушкой, которая промокла чуть ли не насквозь. Из оцепенения ее вывел звонок. Господи, неужели Глазуновы вернулись? Незнакомый мужской голос:

- Добрый вечер, Мальвина.

- Вы ошиблись номером.

- Я никогда не ошибаюсь, Елизавета Михайловна. Просто захотелось вас утешить. – Голос неизвестного был необыкновенно спокоен.

- Кто вы? – насторожилась Лиза.

- Поверьте, это не важно. Я тот, кто везде – и нигде. Тот, кого не видно, но которого нельзя не заметить. Вот сейчас – я это точно знаю, – вы сидите, одинокая и печальная, и оплакиваете потерю Лизы Ивановой. Ведь так? Одинокая и печальная женщина, и какая женщина! – что может быть более возбуждающим.

- Послушайте, вы, заместитель Бога на земле, или точнее – дьявола, что вы себе позволяете? Что вам нужно?

- Вы сердитесь? Это возбуждает еще сильнее.

Лиза рассвирепела:

- Как это я сразу не поняла? Онанируете по телефону?

- Зря вы так, Елизавета Михайловна, зря, - расслабленность в голосе незнакомца исчезла. – Я ведь Мальвиной назвал вас совсем не случайно. Надеюсь, вы успели прочитать маленькой Лизе замечательную сказку Алексея Николаевича Толстого? Ей будет не хватать вашего чтения в маленьком скверике на берегу реки...

- Я еще не знаю вас, но чувствую, что в мою жизнь пытается влезть откровенная падаль...

- Откровенная падаль? Неплохо! Только кто в этом виноват, Елизавета Михайловна? У Мальвины, если вы помните, был дружок – Буратино. Деревянный такой парнишка с очень длинным носом. И любил этот бракованный сынок папаши Карло совать свой нос туда, куда не следует. Надеюсь, аллегория не слишком туманна?

Толстиковой все сразу стало ясно. Рыбкин – пешка в чужой игре. Исаева? Или...

- Напротив, кто такой Буратино – трудно не понять. Я – Мальвина...

- Не плохо, но была подсказка.

- Пьеро... Кажется, это Глазунов.

- Пять баллов.

- Рыбкин у нас будет собакой.

- Артемоном что-ли?

- Что вы, окститесь! Ищейкой. Артемона мы вам не отдадим. Есть у меня одна подруга, журналистка, взбалмошная, но добрая и верная...

- Братищева что ли?

- Вы и ее знаете?

- Вам же сказано: я знаю все... Значит, Мальвина рассчитывает на помощь Артемона?

- А также на своих друзей – Буратино и Пьеро.

- Не плохо.

- Простите, я не закончила. Насколько понимаю, Карабас Барабас – это Исаев?

- Ого! Кажется, я вас недооценил.

- Наконец-то слышу самокритику.

- Кто же тогда я?

- Вы – Дуремар. Мерзкий, говенный Дуремар. Или хвост уже вообразил, что это он вертит собакой? ну что, Георгий?

Молчание на противоположном конце телефонного провода.

- Что, не ожидали?

- Не ожидал. Жаль, очень жаль, Елизавета Михайловна. Валерия Иванова тоже была недурна собой, но вы... Эх, почему вы с вашим Буратиной так много знаете? Приговор подписан, Мальвина. Совсем скоро красивая девочка с синими глазами узнает, кто и кем вертит.

- Правильно ли я поняла, приговор подписал Дуремар? Не слишком ли мы переиначиваем сказку?

- Не слишком. Но классику следует уважать. Готовьтесь, совсем скоро на авансцене появится лиса Алиса и кот Базилио.

- И Карабас Барабас будет доволен?

- На том стоим. Доволен и счастлив, как ребенок, который получает подарок.

- Домик Ивановых в Ретюни был первым подарочком?

- Что вы, Елизавета Михайловна! Наш мальчик любит подарки и давно их получает. Будет ему скоро еще один. Не спрашивайте какой – пока это секрет. Удачи, тебе, Мальвина, - и трубку положили.

Наверное, в Лизе Толстиковой много осталось от маленькой девочки из Великого Устюга, которая, забираясь под одеяло, верила, что находится в безопасности и никакие кикиморы, которыми пугала ее двоюродная сестра Вера, ей не страшны. Лиза отложила подушку в сторону и пошла закрывать входную дверь. Дверь была уже закрыта, но молодая женщина сделала еще один оборот ключа. Когда Лиза легла в постель, она закрылась с головой одеялом, и пока не пришел сон, повторяла, словно молитву: «Сидорин, миленький, приезжай скорей, я боюсь».

Глава тридцатая.

Что у нас за душой?

Ночной поезд с каждой минутой приближал Сидорина к родным местам. Большинство людей в вагоне уже видели сны, Асинкрит же все продолжал ворочаться на своей верхней полке. И виной тому даже были не три разновозрастных мужика, решивших скооперироваться и допивавшие не то вторую, не то третью бутылку водки. С каждой минутой их разговор становился все громче и громче. Сидорин вспоминал свою встречу со старым священником. Недавняя радость от общения с отцом Николаем сменилась какой-то раздражительностью.

Да, старик был из породы странных. Но те, другие странные, с которыми успел познакомиться Сидорин, кто они были? Прекрасными людьми, умудрявшимися «плыть против течения», и в то же время сохранившими уважение окружавшего их общества. Вышедший на покой отец Николай мог бы спокойно пожинать на старости лет плоды своих прежних трудов. А стоило бы ему два-три раза продемонстрировать, словно фокуснику в цирке, свои чудеса, и молва, подобно скорости света побежала бы по стране. И вот он жил бы в своем старом, как и он сам, домике, в окружении верных почитателей, принимал бы посетителей. Но пока земляки священника колесили по России в поисках «настоящего старца», рядом с ними ходил, окруженный стаей бродячих собак, которых отец Николай подкармливал, человек, который... Который... Сидорин снова вздохнул. Легко читать о юродивых в книгах. Трудно принять от живого юродивого истину. Легко сказать: отбрось логику, легко ко всем обращаться: «добрая душа». Нет, наверное, не легко. Вот к тому важному мужику, уже час разглагольствовающему перед молодыми собутыльниками, он, Асинкрит, при всем желании так обращаться не может. Более того, очень хочется, посмотрев ему в глаза, сказать: «Твою мать, час ночи! Вы дадите людям спать?» Наверное, то же самое, хотели бы сказать и другие люди в соседних купе, но они, как и Сидорин молчали. Но не тяжелей ли каждый день чувствовать на себе косые или насмешливые взгляды – «спятил дед» - и относиться к людям так добросердечно и по-детски доверчиво? Не проще ли – быть хорошим гражданином, мужем, отцом и, может быть, даже ходить и ставить свечки в церковь, а потом с чувством полного превосходства бросить вслед старику, отчего-то любящего ходить меж кладбищенских оград: «Рясы постыдись, дедушка. Неужели всю совесть пропил? И Бога, наверное, не боишься?» Лиза рассказывала, что многие окрестные жители думали, будто отец Николай ходит от могилы к могиле исключительно для того, чтобы найти и выпить водку, которую оставляли люди, поминавшие родственников. Впрочем, их, осуждающих можно понять. Как относиться к священнику, пусть даже бывшему, который не без удовольствия готов почитать неведомо чьи стишки:

Бывало встанешь утречком,

Поклонишься Творцу,

И снова тянет к рюмочке,

И снова – к огурцу.

Зачем отец Николай провоцировал их, сытых и довольных? Может, словно Диоген, искал с фонарем среди белого дня Человека? Способного не судить, способного прощать и любить?

- Простите, - Сидорин, не выдержав, обратился к пирующим, - вы не могли бы... чуть потише общаться? Ночь все-таки.

- Молодой человек, - с готовностью откликнулся тот самый, старший из компании, - мы живем пусть и в дурной, но хотя бы свободной стране. Вы хотите спать – спите на здоровье. А вот нам хочется общаться, что мы и делаем. Спокойной ночи!

Его попутчики рассмеялись. Сидорина не поддержал никто, разве что какой-то ветеран с верхней боковушки произнес негромко: «Совсем стыд потеряли». Но мужчина услышал эти слова и прореагировал так же мгновенно:

- А вам, дедуля, надо дома сидеть, а не по поездам кататься.

И... нет, только не это – Сидорину показалось, что он видит не пирующих за столом, уставленным бутылками и снедью, а трех скунсов с поднятыми хвостами, сидящих на лужайке. Он мотнул головой. Слава Богу, видение исчезло. Перед ним вновь были люди-человеки, пьяные и удивительно довольные собой.

- Все хорошо, - продолжил прерванный Сидориным разговор молодой парень с гладко прилизанными редеющими волосами, - но иной раз возникает ощущение, что ты рано родился на свет. Или не в той стране. У вас есть такое ощущение, Дим Димыч?

Дим Димычем оказался тот, кто разговаривал с Асинкритом. Он быстро, без размышлений, откликнулся:

- Саня, солнышко, если б ты знал! Ты мне на мозоль наступил. На больную. Чувствую ли то же самое? А как можно чувствовать себя в стране, народ которой придумал пословицу: «Лес рубят, щепки летят»? Представляете – люди всего лишь щепки. Сколько мы таких цепок положили по миру? Про свою страну я и не говорю. Ничего не умеем – ни пить, ни трудиться. Зависть, Саня, кругом одна зависть. Причем, черная. Проклятая Россия!

- Точно, Дим Димыч, вот у меня...

- И самое главное, - не слыша собеседника, продолжал мужчина, - не хотим исправляться, учиться у умных людей не хотим. Петр Первый, хоть и зверь был, но понимал, что с одними бородами и иконами не проживешь, если за душой ничего нет. А мы умудряемся жить...

Асинкрит больше не мог сдерживаться. Откинул простынь – и прыгнул вниз, пристроившись как раз рядом с Саней, напротив Дим Димыча и еще одного молодого человека, задумчиво поглощавшего пищу.

- Извините, не мог больше лежать, - прервал Сидорин мужчину, глядя на него. – Уж больно интересный разговор, а такой самокритики как у вас, Дмитрий Дмитриевич, давно не доводилось слышать.

- Самокритики?

- Ну да, человеку за пятьдесят, а он всему вагону признается, что за душой у него ничего нет. Похвально.

На верхней полке хихикнул ветеран, в соседнем купе кто-то явно придвинулся поближе, желая получше услышать все происходившее рядом.

- Вы не поняли, молодой человек. Я говорил не о себе.

- Разве? Но ведь это же вы сказали – мы? Мы не умеем пить, мы не умеем трудиться, мы не хотим учиться, исправляться и, наконец, извините, если не точно цитирую, умудряемся жить, ничего не имея за душой. Я-то думал, что когда говорят «мы» - себя относят к их числу...

- Это метафора, понимаете... как вас...

- Асинкрит Васильевич.

- Как?

- Асинкрит Васильевич, спокойно повторил Сидорин.

Дим Димыч засмеялся:

- И даже имя «с бородой»... Вы, как я понял, не согласны со мной? – бросил он, с вызовом глядя на Асинкрита.

- В том, что лично у вас нет ничего за душой? – невозмутимо переспросил Сидорин.

- Не у меня, у нашего народа, - Дим Димыч начал закипать.

- Ах, у народа, а у вас есть что за душой?

- У Дим Димыча и у меня много чего за душой, - вступился за друга Саня. Смех раздался уже с нескольких мест.

- Хорошо, - похоже Дим Димыч взял себя в руки, - давайте поспорим. Таких как вы, молодой человек, я щелкаю, как орешки. Не будем ходить вокруг да около. Вижу, вы о народе несколько иного мнения, нежели я или Александр.

- Иного, - согласился Сидорин.

- Что ж, ваше право, молодой человек. Но не будете же вы отрицать, что есть у нас такая поговорка или пословица – «лес рубят, щепки летят».

- Ну?

- Что – ну? Она ничего вам не доказывает?

- Мне? Ничего. А вот вы взяли, и по одной пословице сделали вывод о кровожадности народа? А как же быть, например, с такой пословицей: «Сам погибай, а товарища выручай».

- А при чем здесь она, молодой человек?

- А при чем здесь щепки? Если уж мы заговорили о фольклоре, давайте играть на равных. А то как о лени русских заговорят, сразу в доказательство сказку про Емелю-дурака приводят.

- А разве это не так? – спросил Саня.

Сидорин пожал плечами.

- А как же тогда быть с младшим сыном мельника из французской сказки, за которого все делал кот в сапогах? А почему тогда про «Лампу Алладина» забывают – чем Джин не альтернатива нашей щуке? Однако, если позволите, я вернусь к нашей щепке. Почитайте в оригинале некоторые сказки братьев Гримм или Шарля Пьеро – волосы дыбом встают. Родители, чтобы не умереть с голоду, отводят своих детей в лес, на верную смертью. Так начинается сказка «Мальчик с пальчик». Могу я после этого сделать вывод о патологической жестокости французов?

- Да что вы к этим сказкам прицепились? У французов не было Ивана Грозного, понимаете? – Дим Димыч, похоже, потерял самообладание. – Ему человека на кол было так же легко посадить, как мне рюмку водки выпить.

- Понимаю, - кивнул Асинкрит собеседнику, - у нас Иван Грозный, а у них... кто же у них? Вспомнил, у них мушкетеры были.

- Да хотя бы они! Если даже проткнут тебя шпагой, извинения попросят. Это вам не кол, молодой человек.

- Дмитрий Дмитриевич, не хотел вас огорчать, но придется. Дело в том, что мушкетеры не всегда извинялись. В те времена в нескольких провинциях крестьяне восстали. Разумеется, восстание подавили, не без помощи гвардейцев короля. А подавив, казнили людей больше, чем погибло за все время царствования Иоанна Васильевича, а он правил, не один десяток лет. Причем, с попавших в плен крестьян ваши галантные французики сдирали кожу живьем. Думаю, про Варфоломеевскую ночь не надо рассказывать.

- Слушай мужик, ты чего хочешь сказать, что я дурак? – побагровел Дим Димыч, - а может в тамбуре договорим?

- Я хочу сказать, что если ты, - глядя прямо в глаза мужчине, почти прочеканил слова Сидорин, - считаешь себя свиньей – это твое право, но в таком случае не употребляй местоимение «мы». И еще. Если через две минуты вы, трое, не дадите людям спать, через двадцать минут вас не будет в этом поезде. Все, отсчет времени пошел.

Сказав это, Асинкрит облокотился о верхние полки, собираясь лечь на свое место, но в тот момент, когда он повис, к нему бросился Дим Димыч. «Ты на кого тянешь, щенок?» Все, что произошло потом, заняло буквально мгновение. Даже собутыльники Дим Димыча, похоже ничего не поняли. Удар разъяренного мужчины вместо груди или живота Сидорина приходится в воздух. Дим Димыч теряет равновесие, но не падает – его подхватывает Асинкрит, успевший оказаться на своей полке. Подхватывает ногами, за шею.

- Пусти, слышишь, пусти, - просипел, задыхаясь, мужчина.

Но Сидорин, напротив сделал хватку еще сильнее. Дим Димыч пытался разжать ноги противника, но тщетно – тот был явно сильнее. Его лицо, лишенное доступа крови, стало багрово-синим. Асинкрит с каким-то холодным любопытством смотрел на это лицо.

- Что вы сказали, Дмитрий Дмитриевич?

- Пусти...те... пожалуйста.

- Отдыхай, добрая душа, - и с этими словами Сидорин отпустил человека, с которым еще недавно вел спор на фольклорные мотивы. Тот, схватившись за горло, плюхнулся на свое место.

- Пожалуй, надо ложиться, а то вставать рано, - впервые подал голос третий человек.

- И то верно, - согласился с ним Санек.

Через пять минут в вагоне воцарилась тишина.

А утром, выходя из вагона на вокзальный перрон, Сидорина окликнули. Это был тот самый ветеран с боковой полки.

- Разрешите представиться, Матвей Игнатьевич Смирнов.

- Очень приятно. Асинкрит Сидорин.

- Спешите?

- Увы. С вокзала на вокзал.

- Понятно. Уважьте старика, доведите до метро, а там и попращаемся.

- Вам плохо?

- Наоборот, хорошо. Выспался, благодаря вам.

- Шутите.

- Отнюдь, Асинкрит...

- Васильевич.

- Асинкрит Васильевич. Выходит, поэт Куняев прав: «Добро должно быть с кулаками»?

- Не знаю, не знаю, но, судя по моему случаю, без ног ему точно не обойтись.

- Жаль, что спешите. Мне то уже спешить некуда, я в Москве живу... Разговор ваш с этим Дим Димычем слышал, про щепки, которые летят. Поверьте, сейчас таких Дим Димычей много развелось...

- Матвей Игнатьевич, обещаю больше не драться.

- Кстати, а вы заметили, как он мышкой из вагона выскочил?

- Заметил. Матвей Игнатьевич, давайте забудем про него?

Неожиданно старик заговорил горячо:

- При чем здесь он? Разве вы не видите, как они в самое дорогое, что у нас есть плюнуть норовят? И трусы, оказывается мы, и подлецы, и лентяи...

Сидорин остановился и взял Смирнова за руку.

- Матвей Игнатьевич, все вижу, а потому не смолчал сегодня ночью.

- И впредь не молчите, слышите? Не молчите! Только... жаль, вы спешите. Ну, хорошо, дайте мне десять минут.

- Господи, если это так важно, пойдемте в ближайший скверик и поговорим, сколько надо, Матвей Игнатьевич.

- Спасибо, десяти хватит, вам же ехать дальше. Я хотел... хотел, чтобы когда в следующий раз услышите про то, как жесток русский человек, вы рассказали бы о Григории Федоровиче Гребенюке.

- О ком, простите?

- О Григории, моем друге. Он, как и я военный строитель. Сейчас в Дубне живет.

Сидорин действительно очень торопился. Но отказать этому человеку он не мог. И вскоре, сидя на скамейке в маленьком скверике и глядя на малышей, играющих в песочнице под присмотром мам и бабушек, Асинкрит слушал рассказ ветерана.