Бой пьянству можно и проиграть

Вообще‑то, я к детям совершенно равнодушна. Странно? Для женщины в моем возрасте – наверное, но это правда. Видимо, это еще один дефект, допущенный при изготовлении меня. Я не умиляюсь при виде маленьких ручек и ножек, не трясусь от розовых ползунков и микрокроссовочек. Мне это все безразлично. Я и в куклы‑то играла не очень. С трудом вспоминая детство, могу сказать, что я вообще не очень‑то играла. Почему‑то я больше ходила молчаливая, погруженная в себя и в свои мечты «о чем‑то большем». О чем я мечтала? Кому‑то может показаться странным, но мне хотелось, к примеру, стать дельфином и уплыть далеко‑далеко, чтобы больше никогда не возвращаться в мир людей. Я помню, так заигралась с мечтами, что однажды действительно уплыла так далеко по линии прибоя, что мама с бабушкой потом полдня меня искали. А я плыла, плыла и думала, что я – дельфин, что я – одинокий и свободный дельфин по кличке Одре (почему, интересно? не помню!) и что моя стая – она далеко, где‑то на юге, а я должна (должен) доплыть до Турции, чтобы найти своих.

Когда я была маленькой, я могла провести в воде целый день, но в тот сезон в воду меня больше не пускали. Маме стоило огромного труда скрыть мое водоплавающее приключение от отца, иначе он бы меня убил, это точно. Или покалечил бы, без вариантов. Папуля, если нервничает, сначала лупит, а уж потом думает, насколько это было необходимо и уместно. Мама из‑за этой характерной папиной особенности несколько раз была вынуждена обращаться в травмопункт с переломами носа. Потом, правда, была шуба или (шубы маму уже оставляют равнодушной) чек на кругленькую сумму, мир и покой, путешествие в Таиланд за массажем, чтобы хоть как‑то восстановиться. Да, я очень хотела стать дельфином и уплыть. А вот братика или сестричку я совершенно не хотела. Я считала, что, даже заведя меня, родители сделали большую ошибку. Детей я не любила.

В детский дом мы отправились все вместе.Мы спросили разрешения у женщины в форме, которая иногда заглядывала в тюремную кают‑компанию, видимо, чтобы мы там не натворили чего. Визиты адвокатов в детский дом были не положены вообще‑то, но короткая содержательная дискуссия между Синей Бородой и сопровождающей изменила ее мнение относительно имевшихся порядков. Синяя Борода что‑то ей тихо, но настойчиво говорил на ухо и, кажется, сунул что‑то ей в карман, но этого я не видела. Он, мой Журавлев, проделывал такие вещи легко и умело, хотя, я уже знала, взяток он не любил. Говорил, что «занос» в кабинеты лишает всю его работу смысла. Он глубоко презирал так называемых «ментовских» адвокатов, которые тем и жили, что приостанавливали за взятки дела или подкупали судей. Журавлев говорил:

– Читаешь приговор, материалы дела, и сразу становится понятно, был «занос» или нет. И порой оспорить такой приговор – как нечего делать. Пара экспертиз – и все. Судья умывает руки и отменяет решение.

– Как это? – удивлялась поначалу я. – Он же деньги взял!

– Тут, понимаете ли, – смеялся он, – закон о защите прав потребителей не работает. Судья, он прежде всего будет защищать свои собственные интересы. Ему комиссии и дисквалификация не нужны. Так что только руками разведет, и все.

– А деньги вернет?

– Конечно. И с процентами. Вы, Вероника, крайне романтически смотрите на жизнь, – едко добавил он.

Но, как выяснилось, без мелких взяток, шоколадок, парочки сотенок баксов за то, что и так должно быть сделано по закону, он тоже обойтись не мог. Зато теперь, отойдя от нашей сопровождающей, Синяя Борода откашлялся и громко добавил:

– В самом деле, нехорошо же пропускать время кормления.

– Могли бы подождать тут, – для проформы проворчала сопровождающая, но лицо у нее было довольное и умиротворенное.

Мы вышли из корпуса с комнатой отдыха и снова пошли через весь лагерь... то есть колонию, обходя жилые здания, клумбы с бархатцами, кучки курящих и недобро глядящих на нас «платочниц». Жизнь в колонии шла своим чередом, откуда‑то до нас доносился громкий женский смех, ветер разносил запахи чего‑то жареного. То и дело мимо нас с сосредоточенным видом проходили или пробегали женщины. Журавлев смотрелся здесь в высшей степени странно, в этом женском царстве, где даже о самом существовании такого явления, как мужчина, кажется, забыли. Женщины смотрели на него с интересом, стараясь поймать его взгляд, ему строили глазки, забывая о том, где и почему они находятся, о том, что глазки эти – не накрашены, а лица бледны.

– Проходите, мамаша. А вы подождете во дворе, они скоро выйдут, – бросила нам смотрительница, заведя на маленький дворик, чем‑то отдаленно напоминающий обычный детсадовский. Скрипучие качельки, маленькие, для совсем уж малышей, и пластиковая облупленная карусель. Самодельная песочница с валяющимися в ней совочками‑лопатками. Типичность картины разрушалась только видом серого бетонного забора, непосредственно примыкавшего к площадке. Нависающие скрученными массивными спиралями колючки над забором убивали всякие чувства, а надпись «Под напряжением» заставляла содрогнуться. Вход на детскую площадку также выглядел как КПП, так вот, запросто, сюда было не войти. Обломок мирной жизни в концлагере, честное слово.

– Вероника, посидите тут, – бросил мне Журавлев и все же прошел в здание за Дарьей.

Я присела на краешек имевшейся на площадке лавочки, осмотрелась, достала сигареты, но вспомнила, что зажигалку я сдала на входе. Я покрутила сигарету в руке, жалея, что не умею, как Прометей, добывать огонь из ничего. Или красть у неземных богов. Курить хотелось страшно. Невольно, находясь в таком месте, начинаешь примерять эту жизнь на себя. Думаешь, а что, если... Мало ли что. Собьешь человека – сюда. Недоплатишь налоги – тоже сюда? Впрочем, не уверена. Колония общего режима – это за какие преступления?

– Курить хотите? Дать прикурить? – раздался голос у меня за спиной.

Я обернулась и увидела женщину в уже надоевшем мне голубом платочке. На вид ей было лет тридцать пять, а может, и меньше – такая одежда старит.

– Да, спасибо. Если вас не затруднит, – кивнула я, тут же подумав, что, возможно, это я сделала зря. Вдруг тут это не положено.

– Не затруднит, если сигами поделишься, – хмыкнула она. Я нахмурилась.

– Сигами?

– Ну... эта... цигарками, – пояснила она, поднеся к моему лицу зажигалку.

На секунду я испугалась, что она сейчас попытается мне нанести какой‑нибудь вред. Волосы там поджечь или что еще, но все обошлось. Я затянулась полной грудью, почувствовала, что при голодном желудке сигарета действует сильнее, даже голова закружилась.

– Берите, сколько вам надо, – пробормотала я, протягивая женщине пачку.

– Это сколько же? – озадачилась она.

– Берите всю пачку. – Я протянула ей коробку и отвернулась.

Женщина помедлила, но пачку приняла. Она присела на мою лавочку и тоже закурила. Так мы и курили, в полном молчании. Я даже забыла о ее существовании, а тут на площадку из здания детского сада (или дома, как у них тут правильно?) вывели человек десять детишек. Некоторые ели держались на ногах, а какие‑то вполне уверенно ходили и отправились прямиком к карусели. Но все, без исключения, с интересом поглядывали на меня.

– Где ж моя‑то? – заволновалась моя соседка по лавочке.

– У вас тут ребенок? – удивилась я.

– Дочка, – кивнула она с гордостью. – Уж скоро три будет. Скоро выйдем.

– На волю? – зачем‑то уточнила я. Хотя и так было понятно, что отсюда только на волю и мечтают выйти. Куда тут еще выходить?

– У меня срок, почитай что, вышел, меньше года осталось. Обещали и Марьянку мою не переводить, так что вместе выйдем. Да где она? – нервничала она, но разговор продолжала. Тут, у них, пожалуй, никаких других развлечений, кроме разговоров, и нет.

Я спросила:

– А что значит – перевести? Куда могут детей перевести?

– А ты что, вообще случайная? – удивилась она, внимательно осмотрев меня с ног до головы. – Ты откуда тут взялась?

– Я с адвокатом тут. Помощник. Да, помощница.

– Первый раз?

– Да, впервые, – кивнула я и выкинула докуренный бычок в мусорку. Мимолетом я немного пожалела, что отдала всю пачку сигарет целиком. Неизвестно, сколько мне тут еще сидеть, можно было бы подумать и оставить себе хоть парочку. Не в смысле «СИДЕТЬ», а вот тут, на этой самой лавочке, просиживать старые штаны. Тут, в этом месте, слово «сидеть» – очень многозначное. Сиделец – страдалец. Я хожу, и все же я сижу – философия.

Сигареты просить обратно я не стала, вспомнила, каким жадным, голодным взглядом моя случайная соседка по лавочке смотрела на эту пачку. И за этим взглядом было все – что я уйду, а она останется. И что хоть бетонная стена и тонка, фальшива, и не разделяет на самом деле мир на две половины, для осужденной эта стена непреодолимым барьером стоит между нею и всей нашей так называемой жизнью, ВОЛЕЙ. Тут нет палаток, круглосуточных магазинов, тут не купишь сигарет просто так, в любой момент. Тут нет WiFi, «Макдоналдса» и новых коллекций шмоток со скидками на распродажах. Тут нет ничего, кроме случайного везения, каковым для нее сегодня была я. Чай, сигареты, тушенка, сгущенка – дефицит, которым дорожат больше золота. Золота и украшений тут, кстати, тоже нет. И я точно переживу без этих сигарет, а она так и будет каждую минуту своего медленно текущего времени, отпущенного ей по приговору, сидеть и думать о том, какой сияющий, переливающийся мир там, за чертой, за бетонной стеной. И этот плакат – «Под напряжением», он будто относился не только к стене. Тут все было под напряжением, его было видно невооруженным глазом. Даже дети, и те какие‑то серые, одинаково одетые, только лица живые – не поняли еще, где они и почему. Я смотрела на ребятишек, они подходили ко мне, спрашивали что‑то. Одна девочка, довольно большая, точно больше трех лет, спросила:

– А где моя мама?

– Не знаю, – искренне ответила я, почувствовав, как какой‑то странный комок подступает к горлу.

Девочка огорченно кивнула и отошла к качелям. Она просто стояла и смотрела на калитку‑КПП, ждала. Играть она совсем не хотела.

– Это Большаковой Таньки дочь. Она, Танька, лярва, – пояснила соседка. – Родила Ленку, только чтобы ее выпустили. Выйдет – и бросит. В детдом сдаст. Я с ней в одном корпусе, знаю точно. Наркоманка она.

– Как же это – в детдом? – глупо удивилась я.

Соседка фыркнула и добавила:

– Тут, почитай что, все детей‑то бросают. У каких бабки‑тетки есть – тем повезло. А остальные – в детдом, в детдом. А я – ни за что. Я сама из детдома. Ни за что. Выйду, пойду учиться на кассира. А лучше на этого... мерчендайзера, чтоб не соблазняться деньгами. Только чтобы Марьянку поднять. Хватит с нее и трех лет в тюряге. Ей‑то за что? Из‑за меня.

– Удачи вам, – сказала я, помолчав.

Против воли я разглядывала детей, которые бегали и резвились в маленьком тюремном дворике. Воспитательница, пожилая женщина с усталым морщинистыми лицом, кивнула моей соседке и крикнула:

– Марьянка сейчас выйдет. Доедает.

– Как она, не кашляет? – заволновалась она.

– Нормуль, – успокоила ее воспитательница.

– Хочешь еще курить? – осужденная протянула мне мою же пачку.

Я улыбнулась кончиками губ, стараясь сглотнуть эту странную тоску, подступившую не пойми откуда, взяла сигарету. Она тут же убрала пачку куда‑то в карман, запрятанный в складках этого то ли платья, то ли тюремного халата, и вытянула ноги в беленьких носочках и плоских туфлях‑лодочках без каблука.

– Как там воля? – вдруг спросила она.

Я задумалась. Что надо сказать? О чем она спрашивает? Не о пробках же ей говорить?

– По‑разному.

– Ходят люди по матушке‑земле?

– Ходят.

– Это хорошо, – удовлетворилась она, и тут из здания выбежала чернявенькая худенькая девочка в желтом платьице, и соседка моя тут же бросилась к ней. Марьянка повисла на шее у матери, и они простояли так несколько минут, не разнимая рук.

Я снова с удивлением отметила слезы, наполнившие мои глаза. Сидеть здесь стало почти невыносимо. Я провела «в неволе» всего лишь несколько часов, но уже задыхалась и мечтала вырваться из этого плена. Что бы стало тут со мной через пару недель? Впрочем, говорят, человек ко всему привыкает. Только не к маленьким грудничкам‑арестантам, к этому привыкнуть невозможно.

Еще одна воспитательница выкатила несколько сдвоенных и одиночных колясок – весь набор, как я поняла, детских душ, живущих в этой колонии общего режима. Коляски были расставлены плотно друг к другу, чтобы поместиться на не слишком большом солнечном пятне. Из‑за забора и колючей проволоки почти вся площадка находилась в тени. В одной коляске кто‑то ворочался и кряхтел, воспитательница качала эту коляску и недовольно морщилась – как бы этот ворчун не перебудил весь боевой отряд. Из подъезда, заплаканная, вышла Дарья с моим Журавлевым.

– Что‑то случилось? – спросила я.

Даша глубоко вздохнула, чтобы справиться с собой.

– Не могу от него уходить, – прошептала она и отвернулась.

Синяя Борода, чурбан бесчувственный, начал тут же давать мне какие‑то распоряжения. Мне надо было сразу по выходу ехать в прокуратуру, там занимать очередь в архив. Потом обзвонить каких‑то людей.

– Хорошо, что дело тут же, в Самаре. А то бы мы помотались. Ну, Дарья Матвеевна, что‑то надо передать кому‑то?

– Вы скажите, чтобы памперсов передали. Памперсы тут в дефиците, пусть не тратятся на всякую ерунду, – пробормотала Даша. – Мне ничего не надо, а у него опрелости. Пусть купят на размер больше и самую большую пачку. Лучше две.

– А сколько вашему? – спросила я.

– Скоро год, – улыбнулась и подняла голову она.

Я задумалась и поняла, что, значит, она ходила беременная все предварительное следствие, и на суде, возможно, тоже. Родила, значит, уже здесь.

– Как зовут?

– Ванечка. – Она приходила в себя и на меня вдруг начала смотреть по‑доброму. До этого она воспринимала меня как пустое место. Такой ходячей журавлевской борсеткой, говорящим органайзером.

– Нам пора, – заметил босс, поглядывая на часы. – У нас еще куча дел.

– Да, конечно, – кивнула Дарья.

Я видела, что ей было жаль, что мы уходим, хоть мы и были, по сути, ей совершенно никто. Я догадывалась, что для нее и для всех них вообще мы – это что‑то новое, какое‑то движение, свежее лицо. Напоминание о внешнем мире. Мы уйдем, и все снова покроется плесенью и забвением. Кучка людей на острове, огороженном бетонной стеной, в невыносимой невесомости и обездвиженности.

– Скоро обед, – подошла к нам сопровождающая, и через некоторое время мы оказались на улице.

Странное это было чувство. Вроде бы, если мыслить географически, ничего не поменялось. Мы стояли не просто в том же самом квадрате, мы остались в радиусе нескольких метров. Один и тот же воздух, но он входил и выходил из легких по‑разному тут и там. С этой, внешней, нашей стороны стены с колючками дышалось куда легче и солнце светило ярче, веселей. В первое мгновение я даже зажмурилась и подставила лицо солнцу, стараясь как бы смыть с себя солнечным светом ощущение застенка. Да уж, не пионерлагерь, это точно.

– Вы готовы? – нетерпеливо потормошил меня Журавлев.

Я села за руль, настроила навигатор и понеслась. В течение всего дня у меня больше не было времени не то что подумать о чем‑то, даже вздохнуть. Я бегала по каким‑то инстанциям, собирала документы, записывала и расшифровывала разговоры Синей Бороды с какими‑то людьми, не слишком‑то улавливая хода его мыслей. Я только поняла, что многие из этих людей были вкладчиками того самого паевого фонда «Дар», признанного впоследствии пирамидой и мошенничеством. Вечером, вернувшись в отель практически без ног, рук и прочих частей тела, я тоже не имела ни сил, ни желания ни о чем думать.

– Эти бумаги надо просмотреть. Если найдете где‑то подпись Крутикова Павла Ильича или хотя бы упоминание о нем – откладывайте в одну стопку, бухгалтерские документы, первичка – во вторую, бумаги за подписью Петрушиной – в третью, – выпалил он после того, как я рухнула в кресло гостиной.

– Сейчас? – Я с ужасом посмотрела на весомую (килограмм на пять) стопку каких‑то бумаг, копий и факсов.

– Вы устали? – нахмурился он. Такого явления, как рабочий день, усталость, трудовое законодательство, для Синей Бороды не существовало. Он был в процессе, значит, и все должны были плюнуть на все остальное.

– Нет, что вы, – вздохнула я. Покой нам только снится, лишь бы только начальство было счастливо и спокойно. – Что такое первичка?

– О. Это первичная бухгалтерская документация, – «пояснил» он так, словно я каждый день имела дело с такой документацией.

Методом тыка я выявила, что в представленной стопке «первичкой» являлись платежные поручения, накладные и иногда счета‑фактуры. Фирмы, имена и формы были разными. Договора, обязательства, копии каких‑то свидетельств о собственности, протоколы собраний – целая туча бумаг. Все это позволило мне безболезненно и нескучно провести вечерок, тесно и по‑дружески разделяя гостиную нашего номера с без устали что‑то печатающим Синей Бородой. Он сидел и внимательно отчитывал написанное, правил, сверялся с законами, запрашивал что‑то из Интернета.

Он все‑таки очень умный, мой Журавлев. Такой умный, что я даже не могу представить себе, насколько он умен. И красив, особенно если смотреть на него исподтишка, в профиль. Заостренные черты, худое лицо, на котором редко появляется улыбка, разве что саркастическая или насмешливая. И все же было в нем что‑то беззащитное. Что‑то, от чего я вдруг снова вспомнила личико Ленки Большаковой, девочки с тюремной площадки. Работать сразу стало труднее. Я никогда не была особенно впечатлительной или нервной, но тут отчетливо почувствовала странное желание снова стать дельфином и уплыть далеко‑далеко, желательно, потеряв память и выкинув все мысли из головы. Разве место там, в тюрьме, детям? Как можно рожать, чтобы потом бросать? На фоне того, что я видела, мое собственное детство предстало передо мной в радужных тонах. Подумаешь, родители ругались, подумаешь, отец – бандит. Кому бандит, а кому и честный, успешный бизнесмен, надежда страны и опора предпринимательства. Все на свете условно, кроме серого забора и колючей проволоки. В них все предельно, исчерпывающе ясно.

– Можно я пойду куплю кофе? – спросила я, отбросив в сторону очередное заявление, в этот раз на получение кредита на малый бизнес. За подписью Петрушиной, конечно. Глаза слезились от напряжения, буквы сливались в кашу.

– Что? – Журавлев оторвался от экрана и посмотрел на меня с таким удивлением, будто вообще забыл о том, что я тут сижу. – А, да. Конечно.

– Спасибо.

– Знаете что. А пойдемте‑ка поужинаем, – вдруг предложил он, удивив меня этим невероятно.

– Я не хочу, – начала было отнекиваться я, но он недовольно махнул рукой.

– Я тоже не хочу. Но – надо. В этом и проблема. Мы с вами в этом похожи, так что рискуем вместе умереть однажды с голоду. Над бумагами. Пойдемте, пойдемте. Я угощаю. Ужин за счет работодателя.

– Что ж, – улыбнулась я. – В таком случае с удовольствием. А выпить можно будет?

– С вашей трудовой книжкой я бы об этом даже не заговаривал, – ехидно усмехнулся он, но тут же кивнул и посмотрел на меня... как‑то ласково, что ли? Странно, да? Или это мне показалось.

– Знаете, после сегодняшнего детского дома я до сих пор не могу прийти в себя. Бокал вина я бы выпила.

– Я бы – тоже, хоть я и отношусь к этому отрицательно, – кивнул он и вышел из номера.

– Совсем отрицательно?

– У меня есть причины, – таинственно пояснил он, заставив меня гадать.

Вдруг он когда‑то выпивал? Не похоже, конечно, но вдруг. Завязал? Может, даже закодировался? Нет, к нему, такому стерильно‑моральному, помешанному на работе, это не подходит никак. Мы спустились в ресторан нашего весьма дорогого отеля. Там практически никого не было, столы стояли сервированные, с бокалами и красиво сложенными салфетками. Официантов не было, и вообще никого не было. Мы выбрали столик у окна, сели, принялись листать меню, и вдруг напряжение всего этого бесконечно длинного дня ушло, и мы остались вдвоем, словно бы оставив всю нашу сумасшедшую работу там, наверху, в номере. Официанты нашлись, вино появилось почти сразу, и хорошее. Я сидела, устало потягивая его из бокала, и смотрела на Синюю Бороду. Сейчас он как никогда был похож на нормального человека. На приятного, взрослого, умного мужчину, пригласившего меня в ресторан. Он шутил, расспрашивал меня о моей жизни, о том, чем я увлечена. Смеялся моим рассказам о Варечке и ее вдохновении, которое меня больше пугало, чем радовало. А также бокала после третьего вдруг сказал, что у него есть сын – уже взрослый. И что его сын, он... как бы это выразиться, сильно пьющий человек.

– Не поняла? – вытаращилась я.

– А вот так! – пожал плечами он. – Он‑то, конечно, считает, что пара банок пива по вечерам – ерунда, а в хорошей компании и водка безопасна. Знаете, современная молодежь как‑то необузданно тянется ко всему дурному.

– Вы так смешно сказали – современная молодежь, – хихикнула я. – Вы же сам тоже не старичок.

– Вы считаете? – нахмурился он.

– Но ведь он же просто балуется, да? Все так делают, – перевела я тему.

Синяя Борода вздохнул и ворчливо добавил:

– Как и многие, мой сынишка думает, что именно ему ничего не будет. Меня он не слушает. Впрочем, кто в наше время слушает родителей?

– Я бы вас слушалась во всем, – зачем‑то брякнула я. Все из‑за вина. Журавлев внимательно и молча на меня посмотрел, заставив меня почему‑то покраснеть и заволноваться. Под его взглядом я чувствовала себя странно.

– Да? Сомневаюсь. Я как родитель еще хуже, чем я как начальник.

– Куда ж еще хуже? – рассмеялась я.

– Да уж, вы так посмотрели, что сразу стало понятно – хуже некуда.

– Ну... в целом, – кивнула я.

Почему‑то я чувствовала себя с ним сейчас так хорошо, так просто и безо всякого страха. Наверное, из‑за обстановки. Тихая музыка, романтический приглушенный свет – все это начинало напоминать свидание, то есть напоминать именно то, чего я так опасалась, еще когда только ехала сюда. Но я смотрела на Журавлева и четко понимала, осознавала, что ни за что, никогда он не переступит черты, не сделает ничего того, что является неприемлемым. Он из тех, кто всегда остается в рамках, всегда четко отслеживает границу. Только теперь я этому почему‑то не так уж и радовалась. Почему бы это? Странно, раньше я никогда не хотела, чтобы кто‑то перешел мою границу, не терпела нарушителей. А сейчас в моей слегка пьяной усталой голове витал еле обозначенный и непонятный даже мне самой вопрос: а что, если...

Глава 13

Ничего серьезного

Принципы – штука крайне условная, особенно если речь идет о женщине. Всякие постулаты могут быть расшатаны обстоятельствами. Вариантов – миллион. Можно никогда не есть сладкого, но однажды, будучи усталой и измотанной, слопать целую коробку шоколадных конфет. Так иногда делала Варечка, так поступала моя мама, когда ругалась с отцом. Когда он от нее уходил, а такое ведь случалось периодически, мама сидела на итальянском диване в обнимку с коробкой «Ферреро» или шариками «Линдт», разворачивала фантики, запихивала конфеты в рот, быстро глотала их, даже особенно не разжевывая, а глаза у нее в этот момент были какие‑то стеклянные, пустые. Она смотрела в окно и погружалась в какие‑то странные шоколадные миры, как в облако легкой анестезии. Потом она корила себя, взвешивалась по четыре раза в день, занавешивала зеркала.

В этом я не была на нее похожа. К конфетам, как и вообще к еде, я была достаточно равнодушна. Даже от пары шоколадных конфет мне становилось чуть ли не плохо, так что я проходила мимо красочных коробок спокойно. И все же наследственность есть наследственность.

Моя мама ежевечерне употребляла бокал красного вина, который, как она уверяла меня, даже полезен для здоровья. Этот ее традиционный бокал мог бы быть полезен, если бы он был один. Но у мамы были проблемы с арифметикой. Она наливала один бокал, а из домашнего бара исчезала целая бутылка вина. Иногда, если вина дома было мало или его не было вообще, мама (исключительно для здоровья) пила ликеры. Те кончались медленнее. После оздоровительных процедур мама старалась не вставать с итальянского дивана, от греха подальше. У нее были проблемы с вестибулярным аппаратом. Она даже лечилась в какой‑то американской клинике, но проблемы остались, особенно по вечерам. В общем, пить мама не умела, это факт, сколько ни училась, сколько ни тренировалась.

У каждого, наверное, есть своя ахиллесова пята. Кто‑то постоянно попадает в аварии, у кого‑то все время крадут кошельки и сумки, кому‑то по жизни попадаются одни мерзавцы. Я, как и мама, тоже совершенно не умела пить. Зная за собой эту досадную семейную особенность, которая в моем случае состояла не в том, что я пила много или как‑то неправильно, а именно в том, что все мои жизненные проблемы возникали именно из‑за алкоголя, я старалась вообще не пить. Или если уж пить, то мало и пить только в каких‑то гарантированно безопасных местах типа Варечкиной квартиры. Но бывали дни... Такие, как сегодня, с детьми за решеткой. Бывали моменты, когда я просто не справлялась с собой.

– Вы любите жару или холод? Завтра, говорят, будет еще жарче, – поделился Журавлев, глядя на меня блестящими от выпитого глазами.

Оказывается, и у него на лице может появляться румянец, отчего моя Синяя Борода становится похож на молодого Олега Меньшикова, того, в «Покровских воротах». Я смотрела на него, и с лица моего не сползала улыбка. Мы разговаривали приятельским тоном, сидели в ресторане уже третий час, была глубокая ночь, и оба прекрасно понимали, что завтра рано вставать, что давно пора спать... Мы были пьяны, но не настолько, чтобы забыть обо всем. Что‑то происходило между нами, что‑то такое, от чего я обычно бежала без оглядки, лишь только почуяв. Все было не так, как должно, но я сидела и смотрела на него украдкой. Я знала его уже очень хорошо, работая на него все это время. Я видела его склоненным над бумагами, видела хищником, охотником, расставляющим силки в судах, видела растерянным в моменты, когда что‑то шло не так, отходило от задуманного им плана. Его нервные пальцы крутили бокал на тонкой ножке, на рубашке поло виднелось пятно от чернил. Он был такой же, но совершенно другой. Я будто смотрела сейчас на него каким‑то другим зрением, инфракрасным или еще каким.

– Я не против жары. Я слишком худая, все время мерзну. Даже летом могу носить свитер.

– Вы похожи на летящего журавля, – пробормотал он, – или на олененка на тонких ножках, который еще только учится ходить.

– Я умею ходить, – обиделась я.

– Иногда кажется, что вас сдует ветром.

– Вы мне делаете комплимент или обидеть норовите? – хмыкнула я, облизывая пересохшие губы.

Я увидела его мужчиной, другим человеческим существом, которое можно взять за руки, которому можно положить голову на плечо. И от мысли об этом меня бросило в жар. Никогда ведь, по сути, я не хотела положить кому‑то голову на плечо. Всю свою не слишком долгую жизнь я хотела только одного: чтобы меня оставили в покое. Я хотела быть свободной и ничьей. Сейчас я совершенно не могла вспомнить, зачем это мне было нужно – быть свободной. От одной мысли, что Синяя Борода сейчас вдруг придет в себя и скажет, что нам пора, мне становилось буквально физически плохо. Я боялась, что любое мое неосторожное движение оборвет этот странный, необъяснимый вечер. Конечно же, это был алкоголь. Что же еще? Больше нечему!

– Что ж это такое? – вдруг посерьезнел он и в упор посмотрел на меня.

– Что вы имеете в виду, Максим Андреевич? – лукавила я.

Усталость была почти непереносимой, но ее заслоняла волна каких‑то странных токов, бежавших по моей коже, бравших начало от солнечного сплетения. Эта волна не давала мне отдаться этой усталости или уснуть. Я была усталой и взбудораженной в одно и то же время. И достаточно сильно пьяна. Или, наоборот, недостаточно.

– Не знаю. – Он отвернулся, принялся искать что‑то по карманам. Выражение растерянности снова появилось на его лице. Потом он остановился, закрыл лицо ладонями и принялся растирать пальцами глаза.

– У вас только один сын? – поинтересовалась я, только с одной целью – удержать его, сцепить слова в цепи, не дать ему подумать о чем‑то рациональном. Я поражалась самой себе, но мне хотелось остаться. Ему – тоже. Он отвел руки от лица, посмотрел на меня устало, потом кивнул и слабо улыбнулся.

– Нет. Еще есть дочь, она учится в институте.

– Они живут в Москве?

– Да, конечно. Но мы... мы не очень‑то общаемся.

– Почему? – удивилась я.

Он рассказал, что их развод с женой был болезненным, что дочь теперь настроена против него. И что развелись они из‑за того, что у его жены появился другой. Когда он говорил о жене, его лицо искажала гримаса боли, а имя ее – Елена – он произносил с придыханием, почти шептал. И бледнел при этом. Впрочем, про нее он сказал всего пару слов, не вдаваясь в подробности. Но и этого хватило. Я с удивлением отметила про себя, что мысль о том, что Синяя Борода кого‑то любил, а может быть, любит до сих пор, мне неприятна.

– Ладно, моя дорогая помощница, надо нам идти, – наконец все‑таки сказал он. Конечно, он. В любом состоянии, в любое время Максим Журавлев отдавал себе отчет в том, что надо, а чего не надо делать. И здравый смысл все‑таки проснулся в нем. Я почувствовала легкое сожаление, такой быстрый, но острый и ощутимый укол в области сердца.

– Да, надо идти. Завтра много работы.

– Сегодня, – поправил меня он и замолчал.

Мы чуть‑чуть помолчали, неловко покашливая и пересекаясь робкими взглядами, потом встали. Журавлев бросил на стол какие‑то деньги, подал мне руку, чтобы помочь выйти из‑за стола, проводил к лифту. Напряжение достигло своего предела, оба мы понимали, отчетливо чувствовали, что, если уж и совершать какие‑то глупые и необдуманные поступки, то только сейчас или никогда. Закроются двери комнат, каждый из нас останется в своей собственной клетке, на чистых, пахнущих хлоркой гостиничных белых простынях. Мы будем сидеть бессонно и смотреть сухими красными глазами на непрошеный рассвет и чувствовать горечь послевкусия растраченной попусту ночи. А потом все придет в норму, войдет в свою колею. И оба мы, наверное, будем рады, что ничего не произошло. У каждого из нас была своя жизнь, свои цели, свои страхи, застилающие нам глаза. Я увидела, как буду гулять одна по улицам старой Москвы и радоваться тишине своей жизни. А он – он просто забудет обо всем, нырнув в пучину своих бумаг. Теперь я подозревала, что он – мой Журавлев – не всегда был таким. Когда‑то у него была семья, была жена, любовь. А теперь все выгорело, осталось только пепелище в мятом дорогом деловом костюме, в рубашке поло. Работа – тоже наркотик, тоже анестезия. Интересно, каким он был раньше? Каким он был молодым? Улыбался ли? О чем мечтал?

– Я... очень приятно провела этот вечер, – сказала я, когда мы вошли в лифт. – Спасибо вам.

– Вам спасибо. Иногда же надо все‑таки...

– Что‑то, кроме работы? – подсказала я, нажимая на наш этаж.

– Да. Что‑то кроме, – повторил он, стоя напротив меня в узком закрытом пространстве.

Мы смотрели друг на друга, и чем тише, чем молчаливее были мы, тем взрывоопаснее становился воздух в лифте. Наши взгляды, соприкасаясь, создавали молнии, сотрясали воздух между нами. Я попыталась приоткрыть губы, чтобы что‑то сказать, но в этот момент раздался короткий мелодичный звонок, лифт остановился и открыл двери. На лестничной площадке никого не было, и только длинные прямые линии ковровых дорожек уходили в бесконечность и ночную тишину. Мы стояли, не двигаясь. Ни один не сделал и шага. Его лицо стало серьезным и напряженным, он глубоко дышал и смотрел на меня, не сводя глаз. Я же глубоко вдохнула и шагнула вперед. К выходу, не к нему. И что‑то порвалось, какая‑то невидимая нить тут же оборвалась, и обрывки ее оттащили нас в стороны друг от друга. Я вышла из лифта, расколотая на две части. Одна моя часть была безумно горда тем, что я совершила. Верность принципам, все такое. Но другая моя часть готова была избить меня кулаками за то, что я сделала.

– Спокойной ночи, – коротко кивнул мне он и моментально исчез в своей комнате.

Номер повис в мертвенной тишине. Стены, потолок, мебель – все было мутным, серым и блеклым в скупом предрассветном свете. День наваливался всей тяжестью, хоть и был совершенно некстати. Я сидела на кровати с бутылкой минералки в руке, одетая, злая, измотанная, и говорила самой себе, что большей дуры еще поискать надо.

«Ложись спать!» – убеждала я себя.

«Беги, прячься», – предупреждал кто‑то еще. Какие‑то демоны, о существовании которых я не имела ни малейшего представления. Потом я встала, посмотрела на себя в зеркало, содрогнулась (еще бы, после всей этой ночи), сбросила с ног кеды, взяла в руку яблоко, лежавшее в корзине на гостиничном столике, откусила от него кусок. Яблоко было вкусным. Я зажмурилась, сосредоточившись на этом чудесном вкусе у меня во рту. Потом прямо так, вместе с яблоком вышла из комнаты и прислушалась, стоя в холле. Тишина, как на кладбище. Вся моя жизнь – как какое‑то кладбище. Зачем мне вообще нужен этот покой? Чего в нем хорошего? Чтобы не быть как мама? О, какая разница.

Я пожала плечами, ухмыльнулась тому, как любой бокал вина приводит меня к потере рабочего места, и... открыла дверь в комнату Синей Бороды. Сердце забилось, кровь прилила к лицу, состояние мое было так же далеко от нормального, как космический корабль – от земли. Меня шатало, хотелось хохотать и плакать в один момент.

Он сидел за столом, свет был выключен, он, кажется, задремал прямо так, уронив голову на руки. Я подошла и тихонько протянула руку к его плечу. Но не успела моя ладонь коснуться его рубашки, как он обернулся, схватил меня за руку, вскочил и бросился ко мне. Его руки судорожно обхватили мою спину и крепко прижали к себе. Два взрослых, серьезных человека, потерявшие внезапно и одновременно остатки разума, стояли, вцепившись друг в друга.

– Ты сумасшедшая, знаешь?

– А ты?

– Я – еще хуже, – кивнул он и тихо засмеялся. – Иди ко мне, скорей.

– Я здесь, – прошептала я, прикоснувшись пальцами к его красивому, усталому лицу. – Хочешь яблоко?

– Что? – рассмеялся он еще больше.

Я показала ему яблоко в моей руке и ухмыльнулась.

– Так, кажется, совершаются грехопадения.

– Ах так! – и он склонился, прикоснулся губами к моим сухим, искусанным от нетерпения губам. Нежно, осторожно, мягко – но только в первую секунду, а в следующую мы уже лежали на его широкой, все еще застеленной кровати. Суетливо и неловко срывали друг с друга остатки мятой одежды, с изумлением и восторгом прикасались телами друг к другу, смотрели глазами совершеннейших незнакомцев. Усталости больше не было. Ее как рукой сняло, а мы были похожи на двух сбежавших на выходные из дома подростков. Мы спешили, сталкивались лбами, смеялись, стеснялись, тянулись друг к другу. Форменное сумасшествие, но самое странное – я была счастлива. Что вообще это такое, это самое счастье? Я не встречала на своем пути счастливых людей. Напуганных – да, зависимых – сколько угодно. Боящихся одиночества – целую армию. Продающихся за деньги – даже среди тех, кто ни за что этого не признавал. Счастливых? Не помню. Со свойственным мне цинизмом и склонностью замыкаться в себе, я давно уже решила, что все эти сказочки о счастье люди рассказывают друг другу и самим себе, чтобы убежать и спрятаться от своей собственной природы. Хищные звери, живущие инстинктами, берущие все, до чего только можно дотянуться, – люди сцеплялись в пары, соединяясь, как сиамские близнецы, кто детьми, кто деньгами, кто чем‑то еще. Но счастливых, таких, чтобы просто сидели рядом голыми, держась друг за друга, и смеялись, сами не зная почему, – таких я не видела. Те мальчики, с которыми я пробовала почувствовать хоть что‑то, хоть какой‑то суррогат любви, суетливо стягивали с меня белье и страшно боялись, думали только о том, что я «залечу», что мой отец ВСЕ УЗНАЕТ, что могут в армию забрать, если завалить экзамены. Другие, взрослые, со спокойными лицами, внимательными глазами, говорили мне «сама‑сама», часто смотрели на часы и вовсе пугали меня патологической простотой и предсказуемостью своих желаний. Кто девушку ужинает – тот ее и танцует. Поедем на квартиру? У тебя есть «презики»? Все это опротивело мне довольно быстро, почти сразу, так что я больше ничего никогда и не искала. А сейчас я не могла оторвать взгляда от ЕГО резко очерченного лица и хотела бы смотреть на него вечно.

Мы уже не смеялись, молчали, предоставив нашим телам говорить на своем языке. Иногда мне казалось, что мир вокруг начинал раскручиваться вокруг своей оси и улетать куда‑то от меня, я теряла опору под собой и летела в бездну, хотя и продолжала ощущать колкое шерстяное покрывало. Потом мы долго лежали, не сводя друг с друга глаз, и время, кажется, остановилось. Он медленно водил пальцем по моей спине и что‑то беззвучно шептал. Я улыбалась, пытаясь разгадать этот код.

– Мы не должны были этого делать, – сказал он. Потом добавил: – Я тебя теперь не отпущу.

– Останемся здесь, – кивнула я, прижавшись к его груди. Удивительно, как в одну секунду человек, бывший бесконечно от тебя далеким, вдруг становится близким и необходимым, как тот, без которого ты легко и без проблем могла обходиться годами, вдруг становится нужен каждый миг! Так, что даже минутный перерыв, даже рука, оторванная от руки, может причинить боль и оставить невыносимую пустоту.

– Хочешь ванну?

– Не знаю. Я ничего не знаю.

– Пойдем. – Он взял меня за руку, не дав обернуться в простыню.

Мы долго сидели в узенькой гостиничной ванне, брызгались, поливались из душа, сдували друг с друга мыльную пену. Я поняла, что заниматься любовью в ванне совсем не так романтично, как это может показаться со стороны. Мы поскользнулись и чуть не упали в самый ответственный момент, залив пол целым ведром выброшенной за борт воды.

– Вот мы идиоты! – прыснули мы и прямо так, мокрыми и счастливыми, упали на кровать.

Счастье, счастье... безголовое, безрассудное, без мыслей и без вопросов – оно было прекрасно в своей бессмысленности и быстроте. А потом навалилось утро, а вместе с ним в комнату ворвалась реальная жизнь, о которой мы с таким успехом забыли. Одеваясь в ставшую уже несвежей одежду, я почувствовала себя бесконечно усталой и пустой. Я пожалела, что не отнеслась к сборам с большим вниманием. Журавлев, свежий и выбритый, смотрел на меня привычно‑отвлеченным, деловым взглядом, и о прошедшей ночи напоминали только глубокие темные круги под глазами и красные, припухшие губы. Я смотрела на них как на свои трофеи, испытывая странную глупую гордость. Оказывается, я умею сходить с ума. Не знала, не замечала за собой. И уж точно не за ним.

* * *

Мы снова сидели в ресторане, в том же самом, где и прошлой ночью, но теперь мы только молча смотрели в свои тарелки. На моей лежала слегка недожаренная яичница с беконом, которую я заказала, хотя терпеть ее не могу. Максим попросил свежий апельсиновый сок и мюсли. Сказал, что нужно восстановить баланс витамина С. Посоветовал мне тоже выпить соку, а я отказалась из чистой вредности, хотя от кофе меня тоже уже мутило. Я выпила его слишком много.

– Не знала, что завтраки тут входят в обслуживание. Как это называется? Полупансион? У нас с Варечкой тоже полупансион, но мы завтраков не подаем, – зачем‑то разболталась я. Просто устала молчать и смотреть, как он читает газету. И делает вид, что ничего не произошло. Мне хотелось прыгать и смеяться, а он читал какую‑то глупую сводку по Верховному Суду.

– Да. Наверное, – пробормотал он, переворачивая страницу. – Ника, меня ждут в банке. Мне придется отправить тебя одну в прокуратуру, ладно? Ты сможешь сесть за руль?

– А почему нет? – удивилась я.

– Ну... не знаю, – растерялся он. – Просто...

– Я нормально сяду за руль, – заверила его я, лукаво улыбаясь. – Я вообще на многое способна.

– Да? – нахмурился он. – На что именно?

– На все!

– Ника, послушай, – сказал он, и по одному его тону я поняла, что он скажет дальше. И моментально разозлилась. Неужели нельзя оставить все как есть, не проговаривать детали и ничего не обсуждать? И не ставить на нашу ночь дурацких штампов? «Мы оба погорячились, мы не должны были...»

– Нам пора. Потом поговорим, ладно? – засуетилась я, но Журавлев остановил меня, поймав за руку, и усадил рядом.

– Послушай меня. Прошу тебя.

– О, мы уже на «ты», – подметила я. – Прогресс.

– Мы должны как‑то обсудить, что это было и что будет дальше, – все‑таки произнес он.

Я вздохнула и повернулась к нему.

– Ну давай. Давай обсудим. Что ты хочешь обсудить?

– А ты не считаешь это необходимым? – насупился он.

– Ну хорошо. И что же будет дальше? Большая любовь? – хмыкнула я и ответила самой себе: – Вряд ли. Легкий секс? Ближе к истине...

– Не думаю, – нахмурился Журавлев.

– А может, просто ничего и не было? А, как вариант? Как ты сам‑то думаешь? И вообще, почему это обязательно нужно навесить таблички?

– Ника, мы работаем вместе.

– Я знаю. И, заметь, не прошу выходного. Бумаги – разберу, пока буду сидеть в очереди в прокуратуре. Вы довольны, Максим Андреевич? – ёрничала я.

– Ника, – взмолился он устало и безнадежно.

– Ну что?

– Я... я не знаю, – он отвернулся и снова вцепился в газету.

Я покачала головой, вынула у него из рук газету и посмотрела ему в глаза:

– Все будет хорошо.

– Ты не понимаешь. Я не должен был... Это было зря.

– Зря? – обиделась я.

– Нет, постой, – испугался он.

Я вскочила, оставив бекон нетронутым, промокнула губы салфеткой и направилась к выходу. Он бросился за мной.

– Вас довезти до банка? – спросила я, когда Синяя Борода попытался меня остановить.

– Ника, я не знаю, что сказать... От меня никакого толку. Я уже ничего не хочу, кроме покоя, – пробормотал он, пока я ждала лифта.

Я вздрогнула и повернулась к нему. Он говорил моими словами, и от этого становилось только хуже.

– Я не собираюсь устраивать сцен. Хочешь, давай вообще забудем о том, что произошло? Ничего серьезного, да? Легкий «крышеснос» на фоне усталости и стресса. Хочешь так? Я согласна. Я сама очень ценю покой.

– Не в этом дело. Я боюсь, что только испорчу тебе жизнь.

– Можешь не бояться. Это тебе не удастся, – усмехнулась я, заходя в лифт. – Моя жизнь и без тебя достаточно поганая.

– Почему? Из‑за трудовой книжки? – свел брови он.

Я помолчала, про себя изумившись, как, по сути, мало мой шеф знает про меня. Ничего, ничего не знает, даже адреса моей Варечки. Знает только, что я живу где‑то около Патриарших прудов. Даже того, почему я вообще оказалась у него и какая я на самом деле. Для него я – тоненькая, нервная девочка, бегающая по городу, куда ее пошлют. Может быть даже, девочка из материально неблагополучной семьи, нуждающаяся в такой работе, как моя. Девочка из ниоткуда. Вот и славно. Не знает и не узнает, подумала я.

– Все, приехали. Нам пора, – перевела тему я, хлопнув в ладоши и изобразив дикую деловую активность. Максим внимательно смотрел на меня, а я сделала вид, что этого не замечаю. Я зашла в номер и принялась упаковывать бумаги, чтобы взять их с собой. Я чувствовала на себе его горячий взгляд, чувствовала его напряжение, но сделала вид, что сосредоточена на делах. Я забрала стопку с собой в комнату и закрыла за собой дверь, чтобы избежать ненужной сцены. И даже если мой Журавлев стоял перед этой дверью и бился в нерациональном порыве ее открыть, он этого не сделал. Он остался с другой стороны, а через полчаса мы сидели в машине и каждый ехал по своим (вернее, по его) делам.

Глава 14

Date: 2016-05-25; view: 261; Нарушение авторских прав