На углу Мальколм-Икс и Мартина Лютера

В те первые дни я чувствовал себя астронавтом, исследующим город, только что открытый на Марсе. Люди не были похожи на людей. Они казались мне инопланетянами, которые с сопением втягивали носами холодный воздух и, бормоча что-то непонятное, с какой-то зловещей целеустремленностью ныряли под землю, чтобы войти в громыхающие, плюющиеся электрическими искрами вагоны. Люди разговаривали, делали покупки, волокли в школы свои уменьшенные копии, а я наблюдал за ними из укромных уголков, изо всех сил стараясь остаться незамеченным, чтобы никто, не дай бог, не признал во мне чужака, существо из другого мира. Я боялся, что в любую минуту кто-нибудь может крикнуть обычные в таких случаях слова: «Протестант!», «Уитлендер!»,[49]«Еврей!», «Прокаженный!». Или нет — скорее всего, это будет что-то, что они поймут, а я — нет, потому что теперь даже их язык казался мне странным. Их манера… нет, нельзя сказать, чтобы они держались откровенно враждебно; скорее в их поведении сквозило безразличие. Они шли мимо меня, выпрямив спину и размахивая длинными руками, шли быстро, потому что для них улица была всего лишь промежуточным этапом, связующим звеном между домом и работой. Впрочем, существовали и другие — те, что жили в парках и просто на улицах. На пространстве от Маунт-Моррис до Морнингсайда и Риверсайда они попадались буквально на каждом шагу; оборванные, настороженные, с шаркающей походкой, они — как и я — скрывались от закона. При встречах мы как будто обменивались тайными знаками, по которым они узнавали во мне своего — человека, оказавшегося за бортом, дрейфующего по воле волн и течений. Мы не произносили ни слова, но между нами существовал молчаливый сговор, и вся территория от 125-й улицы до собора Святого Иоанна, где мы бродили между церквами и зеленеющими лужайками, принадлежала нам, нашему тайному ордену. Впрочем, я не унывал: шатался по улицам, а вечерами возвращался к Ратко, где я мог поесть и выспаться.

И все же порою на меня находило, и я не верил, что самое страшное позади. Что-то во мне как будто ожидало возвращения кошмаров. Мне чудились странные звуки и бледные огоньки, а деревья казались живыми; иной раз я, как наяву, видел раненых птиц и зверей из джунглей, а то мне мерещились чудовища, которые, словно яркое карнавальное шествие, приближались со стороны Квинса — великаны; марширующие оркестры; живые мертвецы; слоны в праздничных попонах; колесные платформы; дети, переодетые крысами или крокодилами. Их видел только я. Только я мог засвидетельствовать их реальность. Я один был настроен на волну кошмаров. Прочие обитатели Гарлема пребывали в блаженном неведении, совершенно не замечая шумной процессии, которая текла и текла через мост Трайборо. Они ее не видели; впрочем, они вообще мало что видели. Все они были слепы и не замечали ровным счетом ничего — совсем как оглушенные ударом пассажиры огромного корабля, который на всем ходу врезался в прибрежные скалы.

Однажды утром, пользуясь тем, что из-за туч проглянуло солнце, я поехал в сторону Квинса, чтобы взглянуть на Атлантический океан. В Рокэвее было холодно, а путешествие от станции под землей до побережья заняло у меня целую вечность. Там я сел на песок и стал смотреть на серую воду. Она казалась непроницаемой, непостижимой и враждебной. Ветер здесь был намного сильнее, чем в городе: завывая, он гнал по поверхности воды белые барашки пены. Песок холодил даже сквозь джинсы. Впрочем, несмотря на холод, с полдюжины серфингистов в черных гидрокостюмах пробовали свои силы на волнах прибоя. Я наблюдал за ними больше часа: мне было любопытно следить, как они терпеливо ждут подходящего водяного вала, а потом бросаются вперед и скользят с волны вниз, одновременно и разрезая воду, и опираясь на нее. Глядя на них, я невольно подумал, что раньше я тоже мог бы кататься, как они. Раньше, но не теперь. Черт…

Я прошел по пляжу чуть дальше — туда, где никого не было. Там я снова сел и, глядя на воду, стал молить океан открыть мне свои тайны. Я ждал какого-то откровения, знака свыше. И совершенно забыл, что океан никогда ничего не дает, никогда ничем не одаривает, что он — всего лишь вместилище, зеркальное подобие тебя самого, но когда я взглянул на него, то не увидел никакого отражения или образа. Так ничего и не узнав, я решил возвращаться.

Маршрут «А» подземки ведет к самому аэропорту Кеннеди. Там обычно садится много разных людей, которые очень оживляют толпу в вагоне, делая ее более пестрой и яркой. Для них поездка в подземке — это конец пути, поэтому, несмотря на усталость, они испытывают облегчение. В тот день в вагоне тоже было много сошедших с самолета пассажиров, которые громко и оживленно переговаривались, резко выделяясь на общем угрюмо-молчаливом фоне. Но чем больше они шумели и смеялись, тем тяжелее становилось у меня на душе и тем сильнее мне хотелось вжаться в пластик сиденья. Эти хомо сапиенсы… Я не мог их видеть, не мог слышать их беззаботные голоса, но главное — они стояли слишком близко ко мне и друг к другу. Как только люди могут это выносить?

К счастью, авиапассажиры почти все сошли в центре; когда поезд подошел к 125-й, от них не осталось и воспоминаний, и я вздохнул с облегчением. Я был уверен — еще немного, и со мной случилось бы что-то вроде нервного срыва.

На 125-й я тоже вышел и зашагал по платформе к турникетам. Здесь мне все было знакомо и привычно: заплеванная лестница, «черные мусульмане» в рубашках и галстуках-«бабочках», легкий дождь, «черные израильтяне» перед магазином «Рикорд рипаблик». Обычно они выкрикивали какие-то оскорбления в адрес «белых дьяволов», но в моем лице было, по-видимому, что-то такое, что заставило их сделать вид, будто они меня не замечают.

«Белый дьявол», который идет убивать других «белых дьяволов»… Что-то в этом роде.

Улица идет в гору, и я, отдуваясь, ковыляю по замусоренному тротуару. Повсюду разбросаны пустые пятидолларовые пакетики из-под крэка. Возле фальшивого бакалейного ларька, где на самом деле идет торговля наркотиками, собралось несколько мужчин и женщин. Прохожу мимо магазинчика «99 центов», мимо лавки, где продаются светильники и электрические лампочки… Дети в куртках из искусственного меха перекидываются баскетбольным мячом. Бесплатная муниципальная школа на углу оборудована железными ставнями на случай расовых волнений и революций.

А вот и моя 123-я улица. Она нисколько не изменилась. Дэнни-Алкаш еще жив и продолжает пить (первое удивительно, второе — нисколько). Он и его собутыльник Винни сидят на крыльце и глазеют на черных девочек из католической школы. Остановившись, я разглядываю панораму великого города и вдыхаю прохладный осенний воздух. Понемногу силы начинают возвращаться ко мне, а силы мне нужны, чтобы осуществить задуманное.

Но если моему телу еще только предстоит вернуть себе прежнюю форму, то мысленно я уже созрел для выполнения плана. Я знаю, есть люди, которые побеждают в себе жажду мести; есть люди, которые говорят — тот, кто полюбил своего врага, сделал ему стократ больнее, а некоторые и вовсе утверждают, будто разорвать цепь насилия значит обрести дорогу к счастью. Но я не стремлюсь к духовному совершенству. И счастье мне тоже не нужно. Нет.

Я сплюнул. Дверь по-прежнему была сломана. Я толкнул ее и спустился в подвал.

Жена Ратко, дебелая, светлокожая, метала на стол одно блюдо за другим, надеясь хоть таким способом заставить нас молчать. Английского она совсем не знала и относилась с крайним подозрением ко всему, что говорил мне Ратко. Она боялась, что он может сравнивать ее со своей любовницей, жившей в соседнем доме, или даже советоваться, не сообщить ли в иммиграционную службу о более чем сомнительном гражданском статусе миссис Ялович. Отправить жену назад, в раздираемую войной Югославию, — для Ратко это был, пожалуй, лучший способ избавиться от законной половины.

Колбаса, которую она нам подавала, была не-прожарена и так и сочилась кровью. Я не сомневался, что это что-то вроде мести, но Ратко уплетал ее с завидным аппетитом, так что не исключено было, что это какое-то сербское блюдо. Несколько привычнее выглядела разваренная картошка и пирожки с почками, приготовленные на медленном огне. На сладкое жена Ратко готовила то хлебный пудинг, то бисквиты, то непропеченный шоколадный кекс, до того тяжелый, что он придавливал тебя к стулу. Сам Ратко щедрой рукой подливал мне водку и неуклюже намекал, хорошо бы вечер этот оказался последним и, учитывая все обстоятельства, оставаться мне у него долее неудобно. В своей квартире Ратко отвел мне место в кладовке, так как в единственной свободной комнате жила собака. Поначалу я попытался поселиться вместе с ней, но она начала выть и всячески донимать все семейство. В принципе, я ничего не имею против собак, но если хочешь, чтобы голова варила как следует, нужно, чтобы последняя и отдыхала как следует; поэтому в конце концов я уступил комнату псу. Кладовка была крохотной и душной, но я высыпался даже лучше, чем какой-нибудь прославленный адепт дзен в своей монастырской келье.

Когда мы с Ратко говорили в первый раз, он сообщил мне хорошие и плохие новости, а также кое-какую любопытную информацию. Информация эта была следующая: через неделю после нашего отъезда в Мексику к Ратко явился Лучик. Он расплатился с ним за квартиру, которую я занимал, присовокупив, что Темному она больше не понадобится. Я всегда нравился Ратко, мы с ним были друзьями, поэтому он ненароком поинтересовался, что со мной случилось, на что Лучик ответил, что я, мол, навсегда вернулся в Ирландию. И все это произошло ровно через неделю после нашего отъезда! Плохие новости заключались в том, что Лучик приходил к Ратко в сопровождении какого-то кучерявого блондина, который забрал мой чертов телик, радиоприемник и рюкзак с разными мелочами. Остатки моего имущества Ратко продал за двадцать баксов жильцу из квартиры напротив. Хорошие же новости состояли в том, что он выудил из мусора и сохранил мои водительские права, карточку социального страхования и кредитку, полагая, что я могу позвонить или написать ему (из Ирландии) и потребовать их назад. На кредитке у меня лежало что-то около сотни баксов. Я получил их в банкомате и отдал Ратко за еду и ночлег.

Мы завтракаем.

На столе — тосты, колбаса, яйца, поджаренный черный хлеб, водка, кофе.

Жена Ратко просит Ратко спросить у меня, что случилось с моей ногой и что вообще со мной стряслось, но в ответ я лишь многозначительно смотрю на него. Мы говорим о последних спортивных новостях, о косоварах, о Тито и о том, почему Загреб красивый город, а Белград — нет (все дело, я полагаю, в сотрудничестве с оккупантами).

Да, и, конечно, мы говорим о футболе. У команды Северной Ирландии нет шансов пробиться в финал Кубка мира, но я могу утешаться успехами восемьдесят второго и восемьдесят шестого годов. Что станет теперь со сборной Югославии — бог весть.

— Сильнейшая на Балканах команда превратится теперь в шесть или даже восемь национальных сборных, — печально говорит Ратко.

Некоторое время мы жуем тосты и пьем кофе.

— Скажи, дружище Майкл, как ты вообще себя чувствуешь? — спрашивает он после блюда, в котором я после некоторых колебаний опознаю кровяную колбасу.

— Вообще? — уточняю я.

— Да, вообще. В целом.

— В целом — неплохо, хотя иногда мне мерещатся толпы живых мертвецов, которые идут сюда через мост Трайборо.

Ратко подмигивает.

— Понимаю, это ты так шутишь, — говорит он, но в глубине души Ратко рад, что его жена не понимает английского.

Я заканчиваю завтрак, встаю, беру свою подпорку, иду пройтись, возвращаюсь.

Вечером за ужином жена Ратко громко ворчит над кастрюлей с солянкой. Все ясно — мне действительно пора убираться. Впрочем, Ратко заговорил об этом только за водкой и очень деликатно, поэтому я не обратил на это внимания.

— Знаешь, Майкл, я серьезно, — сказал он. — Боюсь, скоро тебе придется подыскать себе другую квартиру. По мне, так живи здесь хоть сто лет — ты мне нравишься, но вот Ирина… В общем, ты понимаешь…

— Понимаю. О чем разговор! — жизнерадостно ответил я, не переставая работать челюстями.

С тех пор тема моего отъезда неизменно возникала в наших застольных беседах, но я пропускал любые намеки мимо ушей, поскольку податься мне было совершенно некуда. Бедняге Ратко приходилось нелегко, он буквально разрывался на части. С одной стороны — славянское гостеприимство и долг перед другом, с другой — подозрительность злобной мегеры — жены, хотевшей, чтобы я съехал до того, как преследующий меня злой рок настигнет меня в ее квартире. А злой рок, несомненно, имел место: питбуль Ратко перестал есть и никого к себе не подпускал, чего до моего появления никогда с ним не случалось.

Как известно, Бенджамин Франклин отводил рыбным блюдам и приему гостей не больше трех дней, но его друзьями были в основном квакеры и джентльмены. Я же прожил у Ратко около двух недель. Я был уверен, что он меня не вышвырнет — Ратко нравилось мое общество, но старая калоша, которая пилила его днями и ночами напролет, в конце концов его достала. Бедняга сломался. В один прекрасный день он отлепился от кухонного табурета, прихватил несколько бутербродов и отправился на охоту. Вернулся он вдугаря пьяный и весело напевая; прервав пение, Ратко объявил, что нашел мне подходящую квартиру.

Как выяснилось, Ратко знал одного русского, который дружил с одним ямайцем, а тот, в свою очередь, был старшим в ремонтной бригаде, работавшей в доме на углу 125-й и Ленокс-авеню. Ямайцу нужны были люди на время ремонта, чтобы охранять пустующие квартиры от наркоманов и бродяг. По словам Ратко, я мог жить там совершенно бесплатно в течение месяца или двух, пока не определюсь со своими дальнейшими планами.

Потом Ратко накормил меня до отвала, втиснул в свой «хёнде» и на бешеной скорости отвез на новое место. Там, тараторя как безумный (должно быть, чтобы я не заметил, сколько вокруг черномазых), он помог мне подняться по лестнице, сунул мне ключ и мои сто баксов, сердечно пожал руку на прощание и исчез до того, как я успел что-то возразить.

Оставшись один, я огляделся. Сказать, что квартира была в ужасном состоянии, значило бы не сказать ничего. Правда, мне предстояло прожить в ней всего две или три недели (именно столько времени понадобилось Району, чтобы выйти на меня), однако в первые минуты мне сделалось нехорошо. Тараканы, клопы, сквозная дыра в полу ванной комнаты, через которую просматривались два нижних этажа, и прочие прелести… Электричество, конечно, не работало, зато из крана текла холодная вода. Всего в здании было шесть этажей, и на каждом жил по крайней мере один человек. Обязанности этих временных жильцов заключались в том, чтобы отгонять бездомных, пока здание стоит на ремонте, — задача не слишком сложная, особенно если учесть, что квартиру на втором этаже занимал мулат с Ямайки — здоровенный громила из самого жуткого района Кингстона, способный до полусмерти напугать любого нормального человека одним своим видом. Кроме того, у него было ружье, и один раз он уже пустил его в ход. Слух об этом распространился довольно быстро, и бродяги обходили наше здание стороной — в конце концов, в Гарлеме хватало полуразрушенных домов, где можно было переночевать, не подвергая себя смертельной опасности.

Сейчас Ленокс-авеню выглядит вполне пристойно, и странно даже представить ее такой, какой я ее застал, но тогда, можете мне поверить, картина была убийственная. Каждое второе здание представляло собой выжженную внутри и исписанную граффити руину; впрочем, уцелевшие дома выглядели немногим лучше: окна в них напрочь отсутствовали, и обитатели квартир вынуждены были жечь костры прямо в комнатах, чтобы немного согреться. На тротуарах громоздились горы мусора, лестничные клетки провоняли отбросами, а помои и дерьмо — совсем как в Лондоне елизаветинской эпохи — выливались на улицу через пустые оконные проемы. Проемы эти, кстати, не были даже заколочены, потому что все доски давно пошли на убогую мебель, а наименее дальновидные или вконец отчаявшиеся жильцы просто пустили их на дрова. Канализационные трубы пребывали в плачевном состоянии, поэтому после дождя или оттепели улица превращалась в клоаку. (Примерно так же выглядел Белфаст году этак в семьдесят третьем, но на Ленокс-авеню не бушевала гражданская война, которая могла бы оправдать все эти разрушения.) Стоит ли говорить, что приятно провести время здесь было совершенно негде. На всей улице не было ни одного мало-мальски спокойного бара, ни одного кинотеатра. Единственным очагом культуры мог считаться разве что театр «Аполлон», но чтобы пойти туда субботним вечером осенью девяносто второго года, нужно было быть очень храбрым белым парнем. Наверняка не всегда улица эта имела такой вид: ведь где-то здесь жили в свое время Дюк Эллингтон и Лэнгстон Хьюз,[50]а интеллигентного вида старик в очках, которого я часто встречал в винной лавочке на углу, запросто мог оказаться Ралфом Эллисоном,[51]но мне почему-то не верилось.

Кстати, об Аполлоне… Насколько я помнил, этот греческий бог не только покровительствовал музам, но и обладал даром предвидения. Должно быть, это он подсказал мне, как все будет дальше — во всяком случае, я знал, как будут развиваться события чуть не с той самой минуты, когда перешел мост Вашингтона и ступил на землю Гарлема. Я видел это в своих мыслях — видел, чувствовал, предощущал — и не испытывал никаких сомнений, что будет именно так. В то же время мне было совершенно ясно, что торопиться не следует. Я должен ждать и не высовываться. Правда, Ратко был в курсе того, что я вернулся в Нью-Йорк, но он был единственным и к тому же умел держать язык за зубами. Мог ли кто-то еще знать, что я выжил? Едва ли. Я в этом сомневался. Охранники в тюрьме видели, как после их выстрелов я погрузился в болото и больше не показывался, так что если Лучик решит навести справки, ему, скорее всего, скажут, что я погиб. Правда, до него и до Темного могли дойти слухи, что меня, мол, встречали там-то и там-то, однако я сомневался, что они поверят такому явному бреду. Нет, конечно же, они ничего не подозревают и спокойно спят в своих уютных постелях…

Идиоты.

Итак, у меня было жилье, я сохранил инкогнито и мог быть уверен, что ни один человек, — если только он не говорит на сербохорватском наречии и не вращался в узкому кругу болтливых славянских иммигрантов Верхнего Манхэттена — не знает о моем возвращении. Я мог, таким образом, спокойно приходить в себя и тщательно обдумывать свои планы, но прежде, чем предпринимать какие-то серьезные шаги, мне нужно было что-то сделать с моей ногой. Нет, мне не снились кошмары, и фантомные боли меня тоже не беспокоили. Проблема заключалась в том, что с костылем я двигался слишком медленно и неуклюже, да и подниматься по любой лестнице мне было труднее, чем Скотту[52]возвращаться с Полюса.

К счастью, теперь я не был затерян в глуши, вдали от цивилизации, и мог получить помощь. Если идти по 125-й улице, в конце концов попадешь к мосту Трайборо и Ист-Ривер. Перед мостом надо повернуть направо. Там, в переулках, находится ножная клиника, официально называемая Нью-Йоркский ортопедический колледж. В клинике можно получить протез, который надевается на культю, а врач покажет, как с ним управляться (на то, чтобы научиться ходить с искусственной ногой, уходят недели, иногда месяцы упорных тренировок). Кроме того, в клинике пропишут лекарство, помогут советом и вручат глянцевую брошюрку-проспект с портретами улыбающихся чемпионов Параолимпийских игр. Все это, разумеется, доступно только тем, у кого имеется страховка. Но даже если у вас нет страховки, а ваше письмо к Джину Келли[53]с описанием несчастного случая на танцевальной репетиции осталось без ответа, отчаиваться не стоит. Как я узнал, существует еще один способ.

Для начала нужно просто прийти на прием. Поскольку ваш случай не требует срочного медицинского вмешательства, вам придется подождать, так что стоит захватить с собой газетку. Девяносто второй — год президентских выборов, так что почитать в газетах есть что, но в политике вы мало смыслите, и так как вам будет непросто понять, в чем состоит разница между кандидатами (у меня на родине, к примеру, оба были бы консерваторами), читать вы будете в основном спортивные страницы, посвященные американскому футболу, нормальному футболу и такой противоестественной вещи, как хоккей на льду. Правда, приближается ежегодный чемпионат США по бейсболу, но нью-йоркским командам в этом году ничто не светит. Короче говоря, вы читаете, читаете, читаете и уже готовы плюнуть и уйти, когда вас наконец приглашают в приемную, где сонная как муха медицинская сестра меряет вам температуру (она клюет носом, даже пока вы держите градусник). Потом вам дают планшетку с прикрепленным к нему розовым бланком, и вы вписываете в него выдуманное имя, а также фальшивый адрес и номер карточки социального страхования. Пока вы занимаетесь этим важным делом, сестра усилием воли прогоняет недоверие к вам, после чего берет вас под руку и ведет по коридору в комнату, где сидит молодой мужчина, который вполне может сойти за доктора. Мужчина осматривает вашу культю и, покачав головой, бормочет что-то об антибиотиках и о «грубой работе». Он спрашивает, где вас оперировали, и вы выдаете ему очередную жалостливую историю. Единственная правдивая информация в заполненной вами розовой карточке — это ваша группа крови, и когда врач спрашивает вас об этом, вы называете свою настоящую группу крови. Потом он начинает расспрашивать, жалуетесь ли вы на то-то и то-то и болели ли вы такой-то болезнью, и вы отвечаете «нет» на все его вопросы. Наконец врач велит вам прийти на будущей неделе к специалисту такому-то, и вот тут-то вам следует прозрачно намекнуть, что на будущей неделе вы, возможно, уже не будете проживать по указанному в розовой карточке адресу. Весь этот загадочный спектакль, похоже, просто дань традиции, поскольку вскоре появляется еще один мужчина (санитар? фельдшер?), который ведет вас в просторную, ярко освещенную комнату, которая напоминает обувной магазин. Сходство с магазином придает ей множество коробок, похожих на обувные, только вместо башмаков в них лежат искусственные ноги. На первый взгляд это достаточно уродливые конструкции — ступни присоединены на шарнирах, на верхней части — грубые ремешки, которыми протез крепится к культе. Здесь есть ноги любых форм, размеров и цветов (впрочем, черных ног больше всего) — есть даже детские ножки пятнадцатого размера, которые остро пахнут новенькой пластмассой и смазкой. Санитар примеряет вам несколько протезов и наконец находит подходящий — грязно-белого цвета, после этого санитар разражается небольшой речью о «правилах ухода за культей» и роняет что-то о многонедельном курсе физиотерапии, хотя вы оба отлично знаете, что видите друг друга в первый и последний раз. Наконец лекция закончена, вы кладете искусственную ногу в пластиковый пакет и несете домой. Там вы надеваете протез и тренируетесь, тренируетесь несколько часов подряд, пока от усталости, злости и боли в стертой до мяса культе не валитесь с ног в буквальном смысле слова.

Освоив движение по ровной поверхности, вы начинаете учиться ходить вверх и вниз по лестнице, падаете, встаете, снова падаете. Каждый раз, когда ваш взгляд останавливается на ремнях, которыми пристегнут протез, вы просто не верите собственным глазам. Дыхание перехватывает от ужаса, но, сжав зубы, вы опять и опять пристегиваете протез к свежим ранам; распухшая, посиневшая культя едва влезает в гнездо из розового пластика, ступня болтается на шарнире — нелепая, чужая, и только когда вы надеваете джинсы, носки и ботинки, ваша нога начинает выглядеть сносно.

Иногда вы даже можете на несколько секунд забыть о том, что с вами случилось, и вообразить себя целым и невредимым.

В общем, процесс привыкания к протезу доставляет уйму физических и моральных страданий, но примерно через неделю вы начинаете ходить — пусть прихрамывая, но ходить. Если не знать наверняка, то со стороны бывает довольно трудно догадаться, что вы — инвалид. К тому же в Гарлеме множество хромых, так что вы ничем не выделяетесь из общей массы.

Когда по прошествии некоторого времени я снова начал чувствовать себя уверенно и физически, и морально, я поехал в центр, чтобы начать слежку за Бриджит. Я ждал уже достаточно долго и проявил поистине нечеловеческое терпение, но теперь оно истощилось. Того, что она может меня узнать, я не боялся: к этому времени у меня отросли густая борода и длинные, неопрятные волосы, которые я прятал под вязаной шерстяной шапочкой. На ногах у меня были грубые матросские башмаки, на плечах — длинный клеенчатый плащ, так что со стороны я мог легко сойти за одного из тех проспиртованных субъектов, чей характер сформировался на палубе рыболовного траулера, приписанного к Архангельску, Мурманску или еще какому-нибудь столь же симпатичному местечку. А почему, собственно, нет? Допустим, распад Советского Союза и окончательный крах социалистической экономики вынудили меня бежать на Запад в поисках легкой жизни и я теперь ищу подходящее судно, чтобы наняться на него палубным матросом. Неясно, правда, почему я, моряк, ищу работу в сухопутной части Бронкса, но я как-то не думал, что кто-нибудь даст себе труд задаться этим вопросом.

Для своей поездки я воспользовался Межрайонной скоростной линией. Сойдя на остановку раньше, чем мне было нужно, я поднялся с платформы на поверхность, и не успел я опомниться, как оказался перед домом Лопаты. К этому моменту Лопата уже давно отошел от преступного промысла и спокойно ковал крепкое семейное счастье со своей любящей и сговорчивой миссис. Ему, разумеется, было невдомек, что судьба отомстила мне за него сполна.

Минут двадцать я бродил вокруг дома Лопаты, потом потихоньку двинулся на север, к «Четырем провинциям».

Уже почти добравшись до бара, я сообразил, что поблизости от него нет ни одного мало-мальски подходящего места, где я мог бы укрыться: в этом отношении район, где находились «Четыре провинции», был хуже некуда. Моя затея со слежкой сразу же показалась мне неудачной и просто глупой; теперь я не сомневался, что если мне встретится кто-нибудь из завсегдатаев бара, я буду мгновенно раскрыт, несмотря на мой наряд.

Замедлив шаг, я незаметно огляделся по сторонам. Многоквартирные дома, автомобили, несколько особняков, прохожие (белые) и небольшой пустырь ярдах в пятидесяти дальше по улице, где иногда гоняли в баскетбол мальчишки… Занятия в Школах уже начались, так что на пустыре никого не было, однако я понимал, что это далеко не самый лучший наблюдательный пост. Единственным местом, которое могло бы мне подойти (с большой натяжкой, впрочем), был узкий проулок между двумя соседними зданиями через пустырь от бара. Укрывшись в этом проулке, я мог следить за улицей и за «Четырьмя провинциями».

Стараясь не спешить, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания, я пересек пустырь, чтобы проверить выбранное место. Оно было далеко не идеальным. Если Бриджит выйдет из «Четырех провинций» и повернет налево, я могу вовсе ее не заметить; если она свернет направо, я, пожалуй, сумею ее разглядеть, но для этого мне придется как следует напрячь зрение. Да и торчать в этом проулке бесконечно тоже было нельзя: рано или поздно кто-нибудь из жильцов взглянет в окно ванной комнаты, увидит меня и что-нибудь скажет — или вызовет полицию.

Я еще раз огляделся. Вокруг валялись пустые бутылки, презервативы и разбитый телевизор, а из мусорного контейнера тянуло густой вонью. Что ж, бывают наблюдательные посты и похуже, рассудил я. Главное, чтобы мне удалось спрятаться в тени под стеной — тогда все будет в порядке. Разумеется, я не считал себя многоопытным профессионалом, но и бестолковым новичком я тоже не был. Когда я служил в британской армии (очень недолго, как я уже упоминал), сержант-шотландец, под началом которого мы проходили начальный курс военной подготовки, шепнул мне по секрету, что меня прочат в офицеры или войска специального назначения, потому что, как он выразился, я был хитрым пронырой и порядочной сволочью.

На курсы подготовки офицеров я так и не попал, потому что буквально на следующей неделе угнал штабной «лендровер» и махнул из Олдершота в Кембридж к знакомой девчонке. Как легко догадаться, за этим дисциплинарным нарушением стояла присущая большинству ирландцев любовь к крепким напиткам. Мне, правда, удалось вернуть машину в целости и сохранности, однако мое личное дело стало втрое толще против прежнего, и впоследствии я так и не сумел выбраться из армейских «черных списков». Правда, за самоволку меня не наказали — настолько хорошо ко мне там относились, однако разочарование, которое мои капитан и сержант даже не пытались скрыть, я переживал тяжелее любых нарядов. После этого случая я старался не допускать промахов, и вскоре — хотя я не отслужил еще и года — мне предложили пойти на курсы подготовки капралов. Курсы я так и не закончил, однако сам факт того, что меня туда направили, свидетельствовал, что мои командиры еще не окончательно поставили на мне крест. Вероятно, им казалось, что если я каким-то образом продержусь первый год или два, впоследствии я могу исправно нести службу где-нибудь в захолустье — Западном Тироне или на неудобьях Южного Армага. Во всяком случае, они не оставляли надежды сделать из меня человека и по истечении первого года службы отправили меня на Святую Елену, где мне предстояло пройти курс разведывательной подготовки. Там я не только учился ползать по грязи на брюхе, но и постигал основы полицейской работы, включая тактику наружного наблюдения и принципы планирования спецопераций. Должен сказать, что занятия мне нравились, и не исключено, что в итоге из меня и вышло бы что-нибудь путное, но увы — помешали моя крайняя незрелость. Контракт я подписал, когда мне только-только исполнилось семнадцать, и я был еще слишком молод, чтобы подчиняться дисциплине и безоговорочно уважать начальство, да и всю британскую армию, так ее и растак. Драка в баре, когда я чуть было не прикончил местного овцевода, рыбака, или чем они там, на Святой Елене, занимаются, стала последней каплей, переполнившей чашу терпения командования. Меня посадили на гауптвахту, а потом дали под зад коленом.

В итоге на курсах разведчиков я проучился совсем немного, но кое-что все же усвоил. Меня научили, как закалять тело и душу, научили метко стрелять и показали (что было сейчас весьма кстати), как устраивать засады и выжидать. Капральские курсы пригодились мне несколько недель спустя, когда я обнаружил за собой слежку, но сейчас полезнее оказались навыки разведывательно-оперативной работы. Преподавал их штаб-сержант Специального военно-воздушного полка, уроженец Нортумберленда, что явствовало из его чудовищного выговора: свое дело он знал, но понять его было совершенно невозможно. Впрочем, если поднапрячься, кое-что полезное разобрать все-таки удавалось. Штаб-сержант научил нас, как не заснуть в засаде и как покемарить, когда есть такая возможность, а заодно поведал, что святая Елена была англичанкой и что все легенды о мужских возможностях Наполеона — брехня. В числе этих разнообразных и идиллически-неторопливых отступлений, которые нам приходилось выслушивать на продуваемых всеми ветрами скалистых берегах восточной оконечности острова, было и то, согласно которому не стоило верить фильмам, где легавые ведут наблюдение, держа в одной руке чашку с кофе, а в другой — свежий пончик. «Никогда, — предупреждал сержант, — не бери в засаду мочегонное, особенно если идешь на задание один. Можно забыть о чем угодно, но нельзя забывать как следует помочиться перед выходом». Это было главное и основное правило; все прочее касалось выбора места и умения ждать.

Ну что ж, спасибо, сержант, за науку… Я прошел вдоль проулка подальше, основательно помочился, потом нашел подходящее место и стал ждать. Я был совершенно неподвижен и исключительно терпелив. К счастью, я успел бросить курить, и теперь мне было легче выносить долгое ожидание. Легче и проще. У меня осталось всего две заботы: дышать и глядеть в оба. Примерно час я просидел под стеной на корточках, потом изменил положение и сел по-турецки; спустя еще какое-то время я встал. Все мои движения были неторопливы и четки. За все это время — даже когда я менял позу — мой взгляд ни на секунду не оторвался от улицы и оставался зорким и пристальным.

Я был все так же собран и насторожен и пятью часами позднее, когда в поле моего зрения появилась Бриджит. На ней было полупальто из верблюжьей шерсти, черные джинсы и черные туфли ручной работы. Волосы она убрала назад, а через правое плечо перекинула небольшую изящную сумочку. Бриджит слушала плеер, и я решил, что это упрощает мою задачу. Я дал ей дойти до конца улицы и повернуть направо и только потом покинул свое укрытие и быстро зашагал через пустырь. Впрочем, мне с моей ногой было не развить третьей космической скорости, поэтому когда я завернул за угол, то увидел, что Бриджит преодолела половину следующей улицы и снова повернула направо. Она явно шла не к станции подземки, и я попытался угадать, куда она направляется. Ну-ка, что там у нас есть на этой улице? Я пытался вспомнить. Еще один бар, ирландский продуктовый магазин, писчебумажный магазин, мясная лавка, булочная… что еще? Я никак не мог сообразить, куда она идет. Станция подземки и парк Ван-Кортленд располагались чуть дальше, у подножия холма, но если бы Бриджит шла туда, она бы свернула налево еще у «Четырех провинций» и сократила свой путь на несколько кварталов.

Когда я уже был готов выйти на улицу, на углу передо мной появился какой-то человек. Это был крупный и сильный мужчина лет под шестьдесят, явный «бык». На нем была черная куртка и клетчатые брюки-гольф, и выглядел он в точности как долбаный Борис Карлофф, который отправился слегка прошвырнуться. Шел он быстрой, целеустремленной походкой, и я прикинул, что если я пристроюсь за ним, а Бриджит обернется, то увидит она его, а не меня.

Тем временем Карлофф свернул за угол, и я двинулся следом.

Вместе мы дошагали до следующего поворота, но Бриджит нигде не было видно. Пройти целый квартал и скрыться за углом она могла бы только бегом, и я смекнул, что она куда-то зашла. По обеим сторонам улицы я насчитал что-то около дюжины лавок и магазинчиков. Быть может, Бриджит направилась в булочную, потому что у ее мамы сегодня день рождения или что-то в этом роде?

Карлофф тем временем зашел в мясную лавку, а я остался на углу, изо всех сил стараясь изображать непринужденность и равнодушие (надо сказать, что когда следишь за кем-то, это едва ли не самое трудное). Я и простоял-то там каких-нибудь пять минут, но мне показалось — целую жизнь.

Бриджит вышла из химчистки, держа в руках платье, упакованное в пластиковый пакет. Это было одно из тех коротеньких, темных платьев с блестками, которые ей так шли. Такие платья обычно надевают по какому-нибудь важному поводу. Платье типа «сегодня вечером мы трахнемся, милый»… На улице Бриджит повернула в ту сторону, откуда пришла. Она двигалась легко и быстро, лишь слегка покачивая бедрами. Оживленная… Я осторожно убрался из поля ее зрения и, спустившись по ступенькам, ведущим в подвал многоквартирного дома на углу, прижался к двери. Если Бриджит останется на той же стороне улицы, она пройдет совсем близко от меня, и я увижу ее лицо. Меня она вряд ли заметит — тень надежно скрывает меня. На всякий случай я плотнее прижался к двери и стал ждать. Я не исключал, что когда она будет проходить по тротуару над моим укрытием, я что-нибудь скажу — может быть, окликну ее. «Бриджит, — шепну я, — я здесь. Только тише, тс-сс! Это я, Мышка, не бойся, я не умер, я жив. Только не вскрикни ненароком… Сделай вид, будто ты уронила что-то, и наклонись ко мне…»

Она, конечно, будет потрясена. Может быть, она даже потеряет сознание, закричит или начнет плакать. «Мне сказали, что ты погиб, — будет всхлипывать она. — Они сказали — ты погиб, и я поверила… Господи, святая Мария и Иосиф! Господи Боже мой, Майкл…»

Когда она немного успокоится, я прошепчу ей указания, и сегодня же вечером мы встретимся в парке. Бриджит соврет матери, будто хочет прогуляться после ужина — дело обычное, иногда она действительно отправлялась пройтись, прежде чем начиналась вечерняя смена в баре. Мы встретимся, и я все ей расскажу. Господи, Бриджит, ты просто не поверишь! Дыши глубже. Главное, я выжил. Я угодил в настоящую мясорубку, и она меня немножко помяла, но я вернулся. Это первое свидание будет очень коротким, и я предупрежу ее, что и впредь нам придется действовать осторожно, по-умному. Ведь мне грозит нешуточная опасность. Если Лучик что-то узнает, если Темный что-то пронюхает, им придется меня убить, просто убить — и все. У них не будет другого выхода, Мышка. Они меня знают. Знают, на что я способен.

Нет, не надо, не звони ему… Не звони, потому что это будет ошибкой. Большой ошибкой. Ложь. Разве они не сказали тебе, что я умер? Нет, и Лучику не надо ничего говорить, потому что он еще хуже. Намного хуже. Да, я клянусь чем хочешь: все, что я тебе рассказал, — правда. Не надо, не плачь, моя девочка, моя Мышка… Они заметят, что ты плакала. Нужно быть мужественной. Послушай лучше меня, Бриджит, я все продумал. Мы уедем, уедем совсем… Тебе придется заказать для нас обоих билеты на ближайшее воскресенье. К этому времени, я думаю, я сумею обзавестись какими-нибудь подходящими документами. Это, конечно, обойдется недешево, но я сделаю это. Так или иначе, я достану деньги и куплю себе документы на чужое имя. Главное, не собирай никаких вещей, не разглядывай карты и атласы и вообще не делай ничего такого. И стричься тоже не надо — все как обычно. В субботу утром ты встаешь и говоришь, что едешь за покупками, только, ради бога, не бери никаких лишних сумок. Ты должна будешь сесть в поезд и доехать до 181-й улицы. Там мы с тобой встретимся, пересядем на маршрут «А» и отправимся в аэропорт Кеннеди. Куда мы полетим? Куда-нибудь. Хочешь, махнем в Австралию? Там, в Квинсленде, живет мой троюродный брат. А можно полететь в Англию — у меня есть пара надежных парней в Лондоне и Ковентри. Ну а уж в Ирландии найдется не один десяток человек, которые с удовольствием нас спрячут. Что бы ты сказала, к примеру, насчет коттеджа в Донеголе? О, Бриджит, если бы ты знала, как там красиво: голубые горы, холмы, озера, океан, который с грохотом бьется о пустынные берега… Я уверен, тебе там понравится. Я найду работу в Дерри, а если ты тоже захочешь работать, мы что-нибудь подыщем и для тебя. Обзаведемся детьми и, может быть, купим лодку — маленький рыбацкий баркас — и будем учить их грести и ловить рыбу. А если нет, так теперь у нас в Ирландии есть и серфинг и все, что захочешь, мы не какие-нибудь отсталые. Нет, Мышка, если мы назовемся выдуманными именами, они никогда нас не найдут. Я знаю — у Темного и мистера Даффи есть знакомства, связи, но мы сумеем их перехитрить. Мы будем счастливы вместе, Бриджит, очень счастливы…

Я слышу ее шаги по мостовой. День стоит холодный и ясный, и звук разносится далеко. У нее целеустремленная походка. Она приближается…

Это все ты, Бриджит. Пожалуйста, верь мне. Я спасся только благодаря тебе. Я думал о тебе, и ты давала мне силы. Я едва не сошел с ума, но ты меня спасла. Господи, это был настоящий кошмар — то, что с нами случилось, но я справился. Я выжил, и это была не просто случайность. Я выжил только потому, что у меня была ты, Бриджит. Неужели не понятно? Я просто уверен в этом. Да, я знаю, знаю, что я лжец и бабник, что у меня были другие девушки, только давай не будем говорить об этом сейчас, хорошо? Это все в прошлом; сейчас я даже не помню ни их лиц, ни их имен, я их забыл. Все это время для меня существовала только ты, ты одна. Ты веришь мне, Бриджит? Только ты, клянусь!

Она подошла совсем близко; еще десяток шагов — и она дойдет до угла. Я слышу, как она что-то напевает. Она весела и довольна. Счастлива. Ее туфли чуть поскрипывают. Вот она заворачивает за угол, и я вижу ее лицо. Ее щеки чуть припудрены. Губы улыбаются. Волосы чуть темнее, чем я их помню, и убраны на затылок. В плеере играет кассета Ю-2, и она подпевает какой-то веселый мотив. Улыбается и поет. Теперь я отчетливо вижу, что не ошибся: платье, которое она несет, перекинув через руку, действительно выходное. Нарядное коктейльное платье… Должно быть, Темный куда-то пригласил ее сегодня. И не в кино… В Метрополитен-опера, на благотворительный базар, в шикарный ресторан в Трайбеке или в Сентрал-парк-саут, а может, еще куда-нибудь.

Бриджит прямо напротив меня. На мгновение она замирает (или мне это только кажется), потом я слышу ее удаляющиеся шаги. Стук ее каблучков все тише, и я уже собираюсь покинуть свое укрытие, как вдруг глядь! — на улице откуда ни возьмись появляется мой Борис Карлофф. Он торопится догнать Бриджит и почти не прячется, очевидно не зная, был ли заход в химчистку ловким маневром или нет. Так-так, вот, значит, где он — предел доверия Темного! Даже теперь, когда я, по его мнению, мертв. Боже, помоги тому парню, который случайно встретится с Бриджит! Что с ним будет? Он тоже выиграет туристическую поездку в Канкун, или в запасе у Лучика есть что-то еще, кроме вульгарного шпионства, драки за гаражами и слов: «Держись от нее подальше, ублюдок!», подкрепляемых ударами.

Карлофф скрывается за углом, и я выбираюсь из своего укрытия и жду. Если бы это происходило в кино, сейчас я бы закурил сигарету и долго стоял на углу, подняв воротник плаща; ошеломленный, потерянный. Но курить я бросил — дополнительный объем легких мог хотя бы отчасти компенсировать мои физические недостатки. Сопровождать Бриджит обратно к «Четырем провинциям» я не собираюсь (это бессмысленно, да и опасно), зато меня очень интересует, куда отправится мой друг Борис. Я сворачиваю за угол как раз вовремя, чтобы увидеть, как он садится в синий «форд». Смотрю на цифры на номере и пытаюсь сравнить их с теми, что были на номерном знаке такого же синего «форда» несколько геологических эпох назад. Но тот номер стерся из моей памяти; вернее, его вытеснили воспоминания о множестве страшных событий, которые произошли со мной так недавно и так давно.

Некоторое время я смотрю вслед синему «форду», потом все-таки поднимаю воротник плаща, надвигаю на лоб шапочку и, повернувшись, медленно бреду по длинной и пустой улице к остановке подземки.

У меня не осталось буквально ни гроша; я страдал от холода и питался холодной консервированной фасолью. В квартире на Ленокс-авеню не было ни газа, ни отопления, и, подобно людям, над которыми я в свое время так потешался, я всерьез подумывал о том, чтобы развести на полу в комнате небольшой костер. Пытался я подружиться и с ямайцем с верхнего этажа, но ничего путного из этого не вышло. К счастью, иногда я все же могу забежать к Ратко и поесть по-человечески, хотя его жена по-прежнему меня недолюбливает.

Несмотря на это, я все же не впал в уныние. Даже наоборот. Я знал, что делаю. И я не просто сидел в своей квартире и наращивал сало на боках — я морально готовился к тому, что мне предстояло, укреплял решимость и волю.

Однажды, чтобы проверить, чего я достиг, я некоторое время медитировал на крыше нашего здания. Раньше мне никогда не удавалось сесть в позу лотоса, но сейчас я обнаружил, что сделать это намного проще, если одна нога у тебя отстегивается. Стояла середина октября, морозный воздух был неподвижен и тих. Покой позднего вечера лишь изредка нарушали проносившиеся по 125-й такси, завывания какого-то психа на станции подземки и раздававшиеся где-то в районе 130-х улиц звуки выстрелов, но я сумел отключиться от всего, что мешало мне сосредоточиться. Мой мозг работал как часы. Он работал, подсказывая мне необходимые решения и выводы. Главное — терпение. Все складывается отлично, но торопиться не следует. Мне необходимо время. Нужно вернуть себе приличную форму. Нужно научиться бегать на протезе (пока что я даже не ходил, а ковылял на нем). Нужно быть сильным, ловким, хитрым.

Я уже упоминал бога Аполлона, который среди прочего открывал желающим будущее. В Дельфах, где находился его знаменитый оракул, Аполлон ввел весьма полезную практику под названием «Познай себя». Именно этим я и занялся. Я попытался заглянуть в себя. Пусть осуществление моих планов займет столько времени, сколько потребуется, решил я. Я был абсолютно уверен в том, что я один из тех счастливцев, чьи мечты в конце концов сбываются. И стоило мне прийти к такому выводу, как все остальные заботы растаяли или отступили на второй план.

Первым делом мне необходимо было раздобыть денег, а поскольку я никогда не умел воровать, выход оставался один — поступить на работу. Но на какую? Некоторое время я сидел, обдумывая различные варианты, потом пристегнул ногу и спустился к себе в квартиру.

На следующее утро я отправился к бару «Голубая луна», расположенному неподалеку от северного выхода из подземки на 125-й. Некогда это было шикарное заведение с просторной сценой в глубине зала, где в тридцатых играл джаз-банд и танцевали расфранченные парочки, но теперь для него настали трудные времена. Как и вся 125-я улица, бар стал свидетелем многих перемен, причем большинство из них были переменами к худшему. Постоянных посетителей в «Голубой луне» было совсем мало: в основном туда ходили люди в возрасте, которые не создавали серьезных проблем. Кристаллический кокаин слыл здесь высшим злом, по сравнению с которым алкоголь казался чуть не лекарством, оказывающим на организм благотворное и успокаивающее действие. Когда-то очень давно, когда бар еще назывался «У Карла», я проработал там одну неделю. Вернее, мне казалось, что это было давно, но когда я подсчитал дни, выяснилось, что это было ровно девять месяцев назад. За этот срок, который, кстати, равен полному циклу внутриутробного развития человеческого существа, я успел родиться заново, превратившись в совершенно другого, более жесткого человека, способного заставить окружающих считаться с собой. За то же время бар «У Карла» сменил не только название («Голубой луной», впрочем, он уже назывался лет пять тому назад, и это была едва ли не лучшая пора в его истории), но и владельца. Изменилось и его окружение: магазин пластинок рядом с баром перепрофилировался в центр по продаже лотерейных билетов, а лавочка, торговавшая кустарными поделками и сувенирами в африканском стиле, закрылась вовсе. Конечно, мелкие предприятия в Гарлеме постоянно разоряются и вылетают в трубу, а на их месте открываются новые, но начало девяностых было, наверное, едва ли не самым трудным временем для района в целом и для мелкого бизнеса, в частности.

В тот первый раз я получил работу «У Карла» благодаря нашему почтальону Фредди. Тогда я ждал, пока Лучик и Темный Уайт соблаговолят встретиться со мной. Правда, Скотчи уже нашел мне комнату, но пока Лучик проверял, подхожу я Темному или нет, я чуть не околел от голода. Фредди порекомендовал мне обратиться в бар к «Карлу», добавив, что в качестве единственного белого мойщика посуды в радиусе десяти кварталов я имею все шансы стать там настоящей звездой.

Теперь я решил повторить этот свой давний опыт.

Время я рассчитал так, чтобы подойти к бару в обеденное время, надеясь, что буду не слишком выделяться в толпе посетителей. «Толпа», однако, состояла из двух молодых парней, каждый из которых занимал отдельный полукабинет, бармена и пьяной девицы на табурете возле музыкального автомата. Зал был темным и оттого казался тесным — на виду оставались только стойка и несколько столиков напротив. Эстрада на заднем плане (с опущенным занавесом), а также несколько кабинетов и мужской туалет тонули в полутьме. Женского туалета здесь вообще не было, как не было никаких украшений, кроме нескольких зеркал и плаката с изображением какого-то боксерского поединка.

— Мне, пожалуйста, пива, — сказал я, и бармен ответил, что если я турист, то лучше мне убраться отсюда поскорее; если же я не турист, а один из тех типов, которые ищут неприятностей, то с разрешения полиции он держит под прилавком обрез, достать который ему не составит труда.

Я ответил, что я не турист и не ищу неприятностей и что мне просто хотелось бы выпить пивка. Бармен окинул меня подозрительным взглядом, налил в кружку «Будвайзера» (почти одной пены) и спросил пять долларов.

Должно быть, в тот день я был склонен к занудству, потому что сказал, что готов заплатить пять баксов, но за свои деньги хочу получить нормальное пиво.

После этого я и бармен некоторое время мерили друг друга взглядами. Он был пожилым чернокожим малым, очень похожим на Майлса Дэвиса,[54]только потолще. Прошла примерно минута; наконец он ухмыльнулся, налил мне новую кружку пива и сказал, чтобы я дал ему два доллара. Следующие четверть часа мы премило болтали об американском футболе (в котором я совершенно не разбирался); когда же бармен спросил, не подать ли мне еще пива, я перешел к делу, ради которого пришел.

— Послушай, Джим, — сказал я (потому что человек за стойкой был владельцем бара и звался Джим), — я знаю, времена сейчас тяжелые, но мне позарез нужна работа. Я работал в нескольких барах здесь, в Нью-Йорке, а еще раньше я несколько лет проработал в барах в Ирландии, и скажу прямо: я хороший работник — трудолюбивый, честный. Я готов выходить в любую смену, в какую скажешь. Кстати, я работал и в этом баре — это было меньше года назад, тогда он еще назывался «У Карла».

Джим рассмеялся:

— Да, приятель, сам видишь — с таким наплывом посетителей без тебя нам никак не справиться!

Я тоже рассмеялся. Несмотря ни на что, я знал, что дочери Никты все еще играют на моей стороне. На всякий случай я оставил Джиму свой адрес, и мне действительно повезло: буквально в тот же день его сменный бармен уволился, получив выгодное место дублера в разъездном составе шоу «Неуловимый Макавити». Позвонить мне Джим, естественно, не мог, поэтому он пришел ко мне сам, и ямаец со второго этажа едва не изрешетил его из своего ружья. К счастью, я услышал шум и успел вовремя спуститься вниз с намерением оторвать ямайцу башку. С моей стороны это было довольно опрометчивым поступком: я совершенно забыл, что парень еще не усвоил наши континентальные обычаи и способен без колебаний разорвать на куски нас обоих. Лишь с большим трудом нам с Джимом удалось разрядить ситуацию с помощью бутылки рома, которую мы распили в его квартире, оказавшейся значительно уютнее, чем мои насквозь промерзшие апартаменты со сквозной дырой в полу.

Короче говоря, Джим дал мне работу в баре.

Сначала он, правда, сказал, что поставить за стойку белого парня будет в нашем районе делом неслыханным, но поскольку я показался ему достаточно честным и заслуживающим доверия, он решил, что попытка не пытка. Потом Джим спросил, не страдаю ли я какой-нибудь зависимостью, и я совершенно искренне ответил, что у меня болит нога и поэтому я пью довольно много «тайленола». В ответ он рассмеялся и сказал, что, похоже, он во мне не ошибся и что я — отличный парень; впрочем, он тут же добавил, что если я вздумаю обчистить кассу, он меня из-под земли достанет и собственноручно кастрирует. Работать мне предстояло по вечерам в четверг, пятницу и субботу. Плата составляла два доллара в час плюс чаевые.

Как я узнал, бар редко наполнялся народом даже по выходным, и все же зрители, покинувшие театр «Аполлон», оставляли кое-что и в нашей кассе, так что вместе с чаевыми я зарабатывал за вечер до сорока долларов — совсем не так плохо. Правда, в первую рабочую смену мне пришлось вытерпеть немало обидных подначек и грубых шуток, связанных с цветом моей кожи, однако дня через три клиенты «Голубой луны» почти перестали обращать на меня внимание; если кто-то и отпускал в мой адрес обидное словцо, делалось это вскользь и скорее от скуки, чем из желания оскорбить. Зато в первый же мой вечер мы с Джимом вышвырнули вон одуревшего от крэка наркомана, который ворвался в бар с кухонным ножом и довольно неубедительно попытался разыграть вооруженное ограбление.

Я был хорошим барменом; Джим, во всяком случае, был мною доволен, но, как я уже сказал, в «Голубой луне» я проработал недолго. Мое барменство закончилось, когда я получил более выгодное предложение и начал работать на Рамона. Случилось это так.

Я как раз отрабатывал вечернюю смену, когда в бар вошло несколько доминиканских парней. Их было шестеро. В бар, подобный нашему, доминиканцы явились бы только во множественном числе. С первого взгляда было ясно, что это не просто компания, а команда: настороженные взгляды, рубашки-поло, пиджаки пастельных тонов а-ля «Полиция Майами»,[55]кашемировые пальто до пола, толстые золотые цепи, которым позавидовал бы и Мистер Т,[56]и прочее, и прочее. Держались они плотной группой, причем двое были явными «качками» — крепкими ребятами, готовыми с безоглядной решимостью и даже бесшабашностью сеять смерть и разрушение, если в этом возникнет необходимость, чего, конечно, не могло произойти, потому что средний возраст наших клиентов составлял лет этак шестьдесят пять.

Доминиканцы заказали мексиканское пиво и сели за столик подальше от стойки. Сразу было видно, что ребята они умные и не ищут лишних неприятностей — во всяком случае, сейчас. Тогда я еще не знал, что с недавних пор Джим им платит. Доминиканцы как раз расширяли свою охотничью делянку; начали они от Вашингтон-Хайтс и понемногу вторгались в Гарлем, двигаясь главным образом вдоль Бродвея и Амстердам-авеню. Джим слышал о них много плохого, но пока они вели себя тихо, да и требовали немного, так что даже для такого захудалого бара дань, которую приходилось ему выплачивать, была не слишком обременительной.

Главарем банды доминиканцев был Рамон Борхес Эрнандес — смуглый, наголо бритый красавец ростом пять футов и шесть дюймов, — уравновешенный и опасный большой босс. Он выглядел лет на сорок, хотя был моложе.

Впоследствии я узнал, что Рамон вырос в Санто-Доминго, а около пяти лет назад перебрался в Нью-Йорк. На Вашингтон-Хайтс у него было полно родственников, так что практически сразу после приезда Рамон оказался в шайке. Трижды его арестовывали, причем в последний раз легавые пришили ему что-то очень серьезное, от чего Рамон не сумел отвертеться и угодил за решетку. Срок он отбывал в «Рикерс-айленд», а надо сказать, что в те времена эта тюрьма была совсем не такой, как сейчас. Даже среди заключенных-доминиканцев там ежедневно происходили дикие ссоры, процветали поножовщина, драки и разборки, не говоря уже о вражде между этническими группами и различными группировками, которая проявлялась в изнасилованиях, кастрациях, заказных убийствах. Иными словами, в «Рикерс-айленд» преступник получал «высшее образование», а если ему удавалось уцелеть, соответствующую репутацию и связи.

Рамон уцелел. Выйдя из «Рикерса», он — в соответствии с новопровозглашенным «жестким» курсом по отношению к преступникам-иностранцам — был депортирован на родину в Доминиканскую Республику. Стоит ли говорить, что Рамону понадобилось совсем немного времени, чтобы приобрести новый паспорт и новую внешность, с которыми он собирался вернуться в Штаты, но тут произошла некая заварушка. Он снова угодил в тюрьму, и на этот раз его угораздило попасть на Гаити. Я предполагаю, что Рамон оказался замешан в деле о контрабанде, но ни он сам, ни кто-либо из его окружения никогда не говорили со мной о тех временах. Похоже, моя маленькая порция мексиканского ада не может идти ни в какое сравнение с тем, что пережил Рамон за четырнадцать месяцев, проведенных в Порт-о-Пренсе.

Говорят, что страдания иногда укрепляют характер (мой случай не в счет), поэтому когда Рамон вернулся на Манхэттен, он снова был полон энергии и готов был приложить все силы, чтобы прибрать к рукам северную часть города. Он присоединился к банде, действовавшей к востоку от парка Сент-Николас, и чувствовал себя довольно неплохо, пока не попался в очередной раз. Ему, как рецидивисту, был уготован «Рикерс-айленд», но, как видно, Рамон родился (точнее, был задержан) под счастливой звездой.

Если вы принадлежите к людям, верящим в предопределение, в роковые совпадения или же в юнговскую теорию коллективного бессознательного и тому подобную чушь, вам было бы любопытно узнать, как изменилась судьба Района Эрнандеса и какую незаметную, но важную роль сыграл в этом ваш покорный слуга, раскрутив колесо Фортуны. Никакая Ванна Уайт[57]не сделала бы лучше! Тогда я не знал, конечно, что мои и Района дорожки пересекались уже дважды — один раз, когда он подтолкнул Дермота Финюкина совершить глупость, в итоге стоившую ему жизни, и другой, когда он послал одного из своих подручных к Питеру Беренсону — пожилому господину из Восточной Европы, у которого возникли неожиданные проблемы с Санта-Клаусом. Со стороны это действительно может показаться просто цепочкой совпадений, но если бы Рамон до сих пор был жив, я бы сказал — нет, это не простое совпадение, а результат какого-то его сверхчувственного видения, благодаря которому он узнал о моем существовании еще до того, как узнал обо мне на самом деле. Но бедняга Рамон, конечно, не был волшебником или магом — во всяком случае, не настолько, чтобы помешать Морено Фелипе Кортесу всадить в себя девятнадцать пуль (то есть больше одной пистолетной обоймы) примерно через год после моего отъезда из США. Это, впрочем, случится еще не скоро; сейчас же было бы небезынтересно взглянуть, как Рамон совершил свой прыжок из Ассоциации атлетов-любителей в профессиональную лигу.

Итак, Рамон был арестован и попал в «Рикерс». Там он познакомился с чернокожим колумбийцем из Бронкса, которого звали Биллом. Негры и доминиканцы обычно не особенно ладят, но Рамон был очень обаятелен и к тому же обладал редкой способностью замечать способных ребят. Билл оказался не последним человеком в наркобизнесе: он встречал «мулов»-перевозчиков в аэропорту Кеннеди и хранил товар, пока боссы договаривались о сделке. Как правило, Билл вел сразу несколько серьезных дел одновременно; в частности, к нему попала крупная партия кокаина, которую колумбийская мафия собиралась обменять на оружие, чтобы вооружать своих боевиков. Все, что требовалось от Билла, это спрятать наркотик понадежнее да держать рот на замке. Казалось, что может быть проще? Увы, Билл был парнем не особенно везучим. Наркотик уже находился у него дома, когда он ударил полицейского на параде, в честь Дня Пуэрто-Рико. (Менее подходящего места он, конечно, найти не мог!) Разумеется, его сразу же арестовали и после короткого судебного разбирательства отправили в тюрьму.

Несомненно, домовладелец давно мечтал вышвырнуть Билла из квартиры в Ривердейле, потому что тот, во-первых, был черным, а во-вторых — колумбийцем, однако сделать это раньше было сложно: вздумай Билл обратиться в суд по урегулированию жилищных споров, и его права, скорее всего, были бы восстановлены. Но, оказавшись за решеткой, Билл не смог — а может, просто забыл — заплатить за квартиру (как всякий уважающий себя наркодилер, Билл снимал несколько квартир в разных районах), поэтому домовладелец с чистой совестью вышвырнул его немногочисленные пожитки, а освободившуюся площадь сдал мистеру Беренсону, который давно хотел перебраться с первого этажа на четвертый, чтобы любоваться из окна панорамой парка Ван-Кортленд.

Я не знаю, какие именно проблемы были у Билла в то время; возможно, их просто оказалось чересчур много и он элементарно не успел послать кого-то к себе на квартиру в Ривердейле за кокаином до декабря. А в декабре в его квартиру уже вселился мой старый приятель Пит Беренсон. Человек, который вломился к Питу под Рождество, ничего не нашел, и Билл решил, что займется этой проблемой самолично, как только выйдет на свободу.

Вы, вероятно, помните, что в день, когда Лопата якобы отметелил нашего большого Энди, Пит Беренсон перехватил меня на лестнице на выходе из подземки и рассказал, что к нему забрались какие-то странные воры, которые ничего не взяли. Это был старина Билл, который разыскивал свой склад кокаина, спрятанный в тайнике под половицей. В тот раз он его почему-то не нашел — то ли потому, что был слишком пьян, то ли по какой-то другой причине. В любом случае это кончилось для него скверно, потому что всего несколько дней спустя он встретился на улице с Районом, который сразу вспомнил, что рассказывал Билл в тюрьме. Не тратя времени даром, Рамон заманил своего бывшего кореша в укромный уголок, где Билл выложил все необходимые подробности. Вскоре после этого Рамон или один из его людей снова забрался в квартиру Беренсона, убил хозяина и вытащил из тайника спортивную сумку, набитую первосортным колумбийским кокаином.

Ах, если бы в тот день я отнесся к словам мистера Беренсона чуть более внимательно! Возможно, я бы прямиком направился тогда к старому нацисту, устроил там засаду и выяснил, что за таинственный Санта-Клаус шастает к нему не только под Рождество, но и летом. Не исключено, что я сумел бы найти тайник раньше Района, и тогда многое было бы по-другому. Если бы я принес Темному полную сумку кокаина, он смог бы если не простить, то уж, по крайней мере, не отправлять нас в Мексику. И тогда Энди, Фергал и Скотчи до сих пор были бы живы. Но кокаином завладел Рамон. Его «толкачи» начали понемногу распродавать наркотик, и деньги потекли рекой. Благодаря этим деньгам Рамон довольно быстро превратился из мелкой рыбешки в крупную рыбину, к тому же, выбросив на рынок большую партию кокаина, он на корню подрезал конкурентов и одним махом оказался на коне.

Я уже говорил, что впервые я столкнулся с Ра-моном и его людьми (хотя тогда я этого не знал) в Бронксе и на Вашингтон-Хайтс. Теперь я часто думаю, что это произошло отнюдь не случайно. Ирландцы как раз покидали эти районы, а доминиканцы, напротив, спешили прибрать их к рукам. Соответственно, авторитет Темного и его присных понемногу слабел, а власть молодых, шустрых испаноговорящих парней укреплялась день ото дня. Рамон и доминиканцы были будущим этих районов, Темный и ирландцы — прошлым. Со временем, разумеется, на смену Рамону мог прийти еще кто-то, но, в конце концов, ничто не вечно под луной.

В тот вечер, о котором я рассказываю, Рамон был одним из шести; он пришел в бар специально, чтобы встретиться со мной, но тогда я этого не знал.

Многие думают, что Нью-Йорк — большой город, в котором легко затеряться, но это не так. Здесь человек соприкасается с другими людьми теснее, чем где бы то ни было. Люди постоянно разговаривают друг с другом; глядь, в самой обычной болтовне ни о чем возьмет да и проскочит какая-то важная информация. В Америке все болтают. Сохранить здесь что-либо в тайне практически невозможно. Правда, ирландцы тоже не великие мастера хранить секреты, но янки еще хуже. Если бы НЛО на самом деле разбился под Розуэллом, сейчас там уже открылся бы музей внеземных цивилизаций. Или долбаный парк развлечений «Розуэлл Уорлд».

Короче говоря, насчет меня кто-то трепанулся, а Рамон услышал. Услышал и разыскал меня. И поначалу мне показалось, что с тех пор, как я вернулся в Нью-Йорк, это была моя самая большая неудача. В самом деле, до этого все было как будто в порядке: у меня была работа, было жилье, я затаился и мог спокойно готовиться к тому, что мне предстояло. Честно скажу — на этом этапе мне меньше всего хотелось, чтобы мною заинтересовался такой крупный авторитет, как Рамон, но сейчас мне иногда кажется, что если бы не он, у меня могло вообще ничего не получиться. Без него, без его связей я мог истратить несколько лет только на то, чтобы выяснить, где живут мои враги, да и Лучик, пожалуй, добрался бы до меня раньше, чем я до него.

Рамон держался спокойно и сдержанно. Его спутники все еще пили «Корону» в кабинете, когда он встал и, подойдя к бару, сел на табурет напротив меня. Надо сказать, что он хорошо знал многих бейсболистов доминиканского происхождения и умел угадать, кто из них имеет шанс подняться выше среднего уровня. И чаще всего Рамон оказывался прав: я смутно помню, как он предсказывал, что Педро Мартинес, Мэнни Рамирес и Сэмми Coca станут звездами первой величины, хотя наверняка были и другие, кто так и не сумел добиться известности. Как бы там ни было, разговор Рамон начал именно с бейсбола и с игроков-доминиканцев. Я знал о бейсболе довольно мало, но, как мог, поддерживал беседу в расчете на щедрые чаевые. Так мы болтали минут пятнадцать, потом Рамон заказал для всей компании еще по бутылке пива. По-английски он говорил превосходно, хотя жил в Штатах сравнительно недолго. Овладеть языком ему помог родной дядя, который вернулся в Доминиканскую Республику, после того как лет тридцать прожил в Нью-Йорке на 171-й улице. (Любопытно, что, расставшись с криминальным бизнесом, он стал известным, даже знаменитым доминиканским поэтом.) Когда умерла мать Рамона, дядя взял племянника к себе и воспитывал практически в одиночку, если не считать череды сменявших друг друга женщин, особой привязанности к которым Рамон не испытывал.

Обо всем этом он рассказал мне, когда тема бейсбола была исчерпана.

— Да-да, очень интересно, — поддакивал я.

Рамон продолжал болтать о всякой всячине, и мне казалось — я отлично справляюсь с ролью благодарного слушателя. Я даже начал задумываться, не испытывает ли этот парень ко мне гомосексуального влечения, когда Рамон неожиданно замолчал, моргнул и сказал:

— Ладно, хватит ерунды, давай поговорим о деле. Я ведь знаю, кто ты.

— З

Date: 2016-05-25; view: 368; Нарушение авторских прав