Белый человек в Гарлеме 1 page

Эдриан Маккинти

Миг — и нет меня

Коль ты придешь, когда цветы увянут

И я умру, ведь миг — и нет меня…

Ф.Э. Уэзерли, «Дэнни-бой», 1910 г., на мелодию «Воздух Лондондерри».

Пролог:

Ирландское конфетти

К счастью, никто не погиб. По крайней мере на этот раз. Бомбисты загодя известили власти о готовящемся взрыве, и никто не пострадал. Мы подъехали, когда все было позади. Даже криминалисты давно закончили свою работу, и полицейские подняли желтую ленту, пропуская нас на оцепленную территорию. Мы выгружали из фургонов стекло и передавали десятникам и подсобникам, которые с помощью специальных приспособлений поднимали его выше, передавая работавшим на лебедках и подъемных кранах.

Мы тоже взбирались по лестницам и, натянув рукавицы, разгружали транспортные поддоны. Остановившись, чтобы перевести дух, мы любовались открывающимся видом.

Почти вещественная твердь серого декабрьского неба над головой; неподвижные пространства заводи и заливов дышат холодом; над верфями и крышами домов плывет соленый морской туман и торфяной дым.

Потом мы снова спускались вниз, к огромным допотопным фургонам, и вынимали новые листы стекла, обрезанного под нужный размер и бережно упакованного в брезент и пластик, словно его уже давно приготовили именно для такого случая.

Саднят сорванные мозоли на пальцах, ноют натруженные спины.

В перерывах мы курим и пьем простую воду, а какой-то парень проносит из «Маркса и Спенсера» пиво и сандвичи с курятиной.

Кто-то опять взорвал отель «Европа». Как я уже говорил, при этом никто не пострадал, но взрывной волной высадило все стекла в радиусе полумили. Для стекольщиков это был роскошный рождественский подарок, а вот легавые работали сверхурочно; кроме них вокруг было полно пеших армейских патрулей и журналистов, охотившихся за сенсационной информацией для утренних газет. Бригады телевизионщиков, радиокорреспонденты, фотографы, предрассветные сумерки и битое стекло под ногами, странно похожее на бриллиантовые россыпи…

Мы работали, изредка перебрасываясь словами.

С Кейв-Хилл и Блэк-Маунтин спустился туман, и в путанице узких, разбегающихся в разные стороны проулков Сэнди-роу стало холодно и сыро. Для такой погоды мы были одеты слишком легко, поэтому десятник распорядился выдать нам вязаные подшлемники и каски, и это оказалось весьма кстати.

Все мы впервые увидели друг друга несколько часов назад на бирже труда, когда невесть откуда появившийся парень сказал, что ищет крепких ребят, чтобы грузить поддоны со стеклом. Он обещал нам по полсотни в день и премию за хорошую работу.

И все, включая тех, кто получал пособие по нетрудоспособности, тотчас согласились. Уровень безработицы поднялся до тридцати пяти процентов, так что наш неожиданный работодатель мог бы предложить вдвое меньшую сумму, и все равно мы сказали бы ему «да». Впрочем, состояние рынка труда, наверное, не имело существенного значения, коль скоро счета оплачивали страховые компании, за которыми стояло британское правительство. В конечном итоге все расходы ложились на плечи налогоплательщиков Суррея, Кента и Саффолка, а ведь если вы живете в столь тихих и спокойных местах, вы, несомненно, можете позволить себе некоторые дополнительные расходы.

Туман привел нас в хорошее настроение, поэтому время от времени кто-нибудь хватал сам себя за горло и хрипел, делая вид, будто его схватил Джек-Потрошитель.

Гораздо сильнее «Европы» пострадал расположенный напротив бар «Корона», цветные стекла и газовые фонари которого были установлены еще в сороковых годах XIX века. «Корона» была настоящим памятником истории, которым владел и управлял Национальный фонд. Теперь его хрустальные стекла с узорами, изображающими морские волны, его корабельные якоря и кельтские завитушки превратились в разбросанные по мостовой мусор и осколки.

Что касалось «Европы», уже давно стяжавшей славу самой «взрывоопасной» гостиницы Старого Света, то некоторое время назад она была перестроена согласно проекту, предусматривавшему так называемые области смятия, которые поглощали большую часть энергии ударной волны. Должны были поглощать. Впрочем, сегодняшнее испытание гостиница выдержала: здание совершенно не пострадало, и только на нижних этажах выбило стекла в окнах, перед которыми взорвался начиненный взрывчаткой автомобиль.

Как я уже говорил, у белфастских стекольщиков не было оснований жаловаться на жизнь. Близилось Рождество, и денег, полученных с владельцев пострадавших зданий, должно было хватить, чтобы они могли купить к празднику бельгийский шоколад, виски «Айлей» или итальянские туфли. Что до нас, то нам, по большому счету, было все равно. Главное, у нас была работа, за которую нам обещали заплатить неплохие деньги. Кроме того, когда ворочаешь тяжести, не следует слишком задумываться о посторонних вещах, иначе недалеко и до беды.

Когда мы вынимали из кузова длинное и узкое стекло для двери гостиничного вестибюля, нас сфотографировал вертевшийся поблизости корреспондент «Ассошиэйтед пресс». Он уверял, что снимок должен получиться отличным. Когда мы вместе шли к полицейскому оцеплению, он сказал, что сам он из Джексонвилла во Флориде и что у них даже зимой темнеет не так быстро, а я объяснил, что географически Белфаст находится на одной широте с Москвой и Аляской и что за долгие летние вечера приходится расплачиваться зимой.

Потом корреспондент АП потрусил к зданию «Белфаст телеграф». Солдаты расселись по «лендроверам» и покатили на базу. Сменились зевающие легавые, а небольшая толпа любопытных начала рассеиваться — граждане возвращались к своим делам и заботам.

Мы все смеялись, когда наши фотографии появились на первой полосе «Телеграф». Это и в самом деле были мы: мы восстанавливали упрямый, неукротимый город, и лица у нас были упрямые. «Их дух не сломлен!» — гласил заголовок.

— Чего не скажешь об ихних спинах… — заметил на это парень по прозвищу Паук и добавил: — Ерунда все это!

И все же, выгружая из фургонов последние, самые большие поддоны, а также витринные стекла и деревянные щиты для паба, мы двигались уже по-другому — с фасоном, с сознанием собственной важности.

Пока мы работали, дождь ослабел, ветер переменился, а наша одежда покрылась кирпичной и стеклянной пылью, клочками газет, хлопьями сажи и мельчайшими частицами от разметанного взрывом автомобиля. Гнетущие, приводящие в уныние признаки и приметы террористического акта, которые хорошо известны теперь во многих городах мира… Путаница слов и осколков, которые поэт Кьяран Карсон назвал «ирландским конфетти».

При других условиях замена выбитых стекол в домах могла бы занять несколько недель, но здесь действовали профессионалы. К концу дня наша работа была закончена, стекло выгружено, и нам выплатили причитающиеся деньги и премию за то, что ни один лист стекла не был разбит или украден. Некоторые решили сберечь деньги на рождественские подарки, но большинство отправилось в «Морскую деву», чтобы пропустить по кружечке-другой.

Мы пили, угощали друг друга темным пивом, ели ирландское рагу из баранины и яйца под маринадом.

Прежде чем поздно вечером паб закрылся, я отправился по магазинам, чтобы сделать кое-какие покупки. Себе я приобрел пару книг и новую пластинку «Нирваны». А бабуле купил зимнюю куртку. Еще с военных времен она была неравнодушна к шоколаду, поэтому я не утерпел и купил ей огромную плитку «Тоблеронс». Уже по пути домой я встретил в автобусе Малыша Томми, с которым служил в армии. Томми остался на сверхсрочную и дослужился до сержанта, а меня вышвырнули после того, как я угодил на гауптвахту на (кто бы мог подумать!) Святой Елене — крошечном, насквозь продуваемом всеми ветрами островке, где при невыясненных обстоятельствах скончался еще один военный преступник, Наполеон Бонапарт. Так что я еще легко отделался… Вспоминая службу, мы немного посмеялись, и Томми назвал меня сумасбродом и мятежником, а я сказал, что теперь он точно будет генералом.

Потом был другой автобус, долгий подъем по склону холма сквозь заволакивающую окрестности дождливо-туманную мглу.

Бабуля смотрела по телевизору сериал «Улица Коронации», поэтому мне не составило труда незаметно пробраться в квартиру с купленной курткой. Поздно вечером мы поужинали «ольстерской поджаркой» — яичницей с обжаренными картофельными лепешками, сосисками, грудинкой и прочим.

Бабуля всегда смотрела только мыльные оперы, поэтому она ничего не знала об утреннем взрыве. А я не стал ей ничего говорить, иначе бы она расстроилась. Зато, когда я достал шоколад, бабуля так и расплылась от удовольствия.

— Ну зачем такие траты! — сказала она.

— Мне удалось немного подработать, — объяснил я, и бабуля пошла заваривать чай. Мы съели шоколад, а затем я помог ей разгадать последние слова в кроссворде.

Потом навалилась ночная тьма, и огни за окнами погасли. Я принял душ и отправился в постель.

Меня окружили ночные шорохи и звуки. Гудели трубы в водяном котле на чердаке. На окраине поселка нехотя лаяли собаки. «Опять нажрался, пьянчуга долбаный!» — привычно кричала на мужа миссис Клоусон за стеной. Чуть слышно потрескивали половицы и балки перекрытий — каминная труба вытягивала последнее тепло, дом остывал, и дерево съеживалось и сжималось.

Вскоре я провалился в крепкий, глубокий сон, какой бывает у хорошо поработавшего человека.

Когда на следующий день утром я спустился вниз, меня уже ждал инспектор из агентства, которое занимается пособиями по безработице. Это был крупный мужчина в очках, твидовом костюме, голубой рубашке и красном галстуке. В руках он держал планшетку с зажимом, к которой были прикреплены какие-то документы. Инспектор производил впечатление отличного парня, хотя в данном случае — учитывая обстоятельства, которые привели его к нам в дом, — было бы уместнее, если бы инспектор оказался тощим субъектом с редкими, сальными волосами. Инспектор пил бабушкин чай и доедал остатки шоколада. Поздоровавшись, я тоже подсел к столу, и он сообщил мне новости.

Оказывается, моей фотографии в «Белфаст телеграф» было достаточно, чтобы министерство здравоохранения и социального обеспечения убедилось: я не только не являюсь безработным, но, напротив, активно тружусь в области строительства, продолжая при этом претендовать на пособие. Иными словами, мне чертовски не повезло. Впервые за несколько месяцев я решил подработать — и сразу же попал на страницы самой популярной в Северной Ирландии газеты! На первую полосу, если точнее. С другой стороны, служащие министерства соцобеспечения вряд ли просматривают все газеты и сличают лица на фотографиях со снимками в регистрационных карточках. Следовательно, в моей судьбе принял участие кто-то из соседей.

— А если я скажу, что это не я? — спросил я.

— Вы отрицаете, что это вы изображены на фотографии? — ответил инспектор вопросом на вопрос.

— Я не знаю, — сказал я.

— В таком случае… — проговорил он, поправляя очки.

Бабуля предложила нам еще чаю. Я отказался. Инспектор взял еще одну чашку и придвинул поближе вазочку с овсяным печеньем.

— Сколько вам лет, мистер Форсайт? — спросил он спустя некоторое время.

— Девятнадцать.

— Следовательно, вы уже совершеннолетний. К несчастью! — добавил он зловеще.

— Послушайте, скажите же, наконец, что именно я сделал не так?!

— Вы работали на стройке и одновременно получали пособие. Боюсь, мистер Форсайт, вам придется предстать перед судом.

— Но за что?!

— За мошенничество с пособием, приятель, — осклабился инспектор.

Но до суда дело не дошло. На следующей неделе я признал себя виновным и подписал бумаги, в которых отказывался от пособия навсегда. Я по-прежнему был безработным — уже больше года я никак не мог найти работу, — но теперь даже на пособие мне рассчитывать не приходилось. Еще с неделю я проторчал дома, но бабуля не могла содержать меня на свою пенсию, и я понял, что у меня нет другого выхода, кроме как последовать совету моей кузины Лесли, которая еще в прошлом году рекомендовала мне обратиться к брату ее мужа, который работал в Штатах на некоего Темного Уайта. Темный готов был даже заплатить за мой билет, стоимость которого мне, разумеется, пришлось бы впоследствии отработать.

Мне не хотелось ехать в Америку, не хотелось работать на Темного Уайта, и для этого у меня были свои причины.

Но я все-таки поехал.

Белый человек в Гарлеме

Я открываю глаза и вижу железнодорожные рельсы. Вижу реку. Удушливая жара окружает меня плотной стеной. Невыносимо яркий солнечный свет отражается от парапета, от асфальта, от уродливых фасадов домов. Пар поднимается над решеткой коллектора коммунального энергоснабжения на углу. На тротуаре белеют граффити и комки жвачки. Люди на платформе… Господи, неужели на них действительно свитера и шерстяные шапочки? Повсюду мусор — газеты, объедки, тряпье, жестянки из-под содовой, жестянки из-под пива. Движение медленное, но плотное. Над улицей плывут синие выхлопы кашляющих автобусных двигателей. Горячим ядом плюются неповоротливые, побитые «бродячие» такси.[1]

Я курю. Я стою на открытой платформе подземки, смотрю на этот титанический кошмар и курю. Кожа совершенно не дышит. Я задыхаюсь. Футболка на спине промокла насквозь. Температура воздуха приближается к 100 градусам,[2]относительная влажность — девяносто процентов. Я жалуюсь на загрязненный воздух, и я же курю «Кэмел». Что за идиот!

Диспозиция вкратце такова: к западу от Бродвея всем заправляют парни-доминиканцы, к востоку — черные. Первых легко узнать по длинным хлопчатобумажным брюкам, теннисным туфлям, сетчатым футболкам и толстым золотым цепям. Черные, как правило, ходят в чистых голубых, желтых или красных футболках, мешковатых шортах и более дорогих теннисных туфлях или кроссовках. Они чувствуют себя вольготно — пока что эта территория принадлежит им. Латинос здесь — новички, пришельцы. Такая вот долбаная «Вестсайдская история»…

Засунув руку глубоко в карман своих просторных шортов, я рассеянно играю с предохранителем револьвера. Глупое занятие. Дурацкое. Приходится себя одергивать. Кроме того, эти парни мне не враги. Настоящий враг действует тоньше и часто маскируется под своего.

Какие-то подростки играют в баскетбол без щита и кольца. Женщины обходят магазинчики и лавчонки: тяжелые пакеты с покупками заставляют их сутулиться. Те, кто постарше, катят перед собой проволочные тележки. Те, кто помоложе, почти раздеты. Мне нравятся эти красивые девушки с длинными коричневыми ногами и ленивыми, дремотными голосами. Их голоса — единственные из здешних звуков, которые напоминают о рае.

Разумеется, в те времена Гарлем был совсем другим. И 125-я улица была не такой, как сейчас или даже пять лет назад. Сейчас здесь есть кафе «Старбакс». Мультиплексы. Компания «Хиз мастерз войс». Мемориальные места, связанные с именем бывшего президента. Нет, речь идет о Гарлеме, каким он был до того, как мэр Джулиани спас город. Дважды спас. Речь идет о 1992 годе. В те времена в Нью-Йорке происходило больше двух тысяч убийств в год. Воевали друг с другом преступные группировки. Люди сходили с ума от крэка и убивали кого ни попадя, часто без всяких причин. Именно тогда «Нью-Йорк таймс» опубликовала карту Манхэттена, на которой черными точками были отмечены все места, где совершались убийства. За Центральным парком точки ложатся гуще, а к северу и к югу от Колумбийского университета они сливаются в одно черное пятно. Буквально вчера на этом самом углу произошло еще одно убийство. Подросток на мотоцикле смертельно ранил выстрелом в грудь женщину, которая не захотела отдать ему свою сумочку. Практически у всех здешних парней есть оружие. Черт побери, мы все здесь носим с собой «волыны». Легавые не вмешиваются. Впрочем, какие легавые? Никто не видел здесь легавых, кроме как на бульваре Флоридита. Так, во всяком случае, было в девяносто втором, когда президентом был Буш-старший, мэром — Динкинс, премьер-министром Мэйджор, а папой — Иоанн Павел Второй. Согласно нью-йоркской «Дейли ньюс», вчера в Белфасте было всего 55 градусов[3]и шел дождь. Вполне нормально для этого времени года.

Носовым платком я вытираю свой начинающий выпирать, как у Будды, животик. Поезд, наверное, так и не придет. Никогда. Я вытираю под мышками. Я бросаю окурок на платформу, растираю ногой и с трудом подавляю желание закурить еще одну сигарету. Интересно, окружающие действительно начинают на меня коситься, или мне это только кажется? На платформе я — единственный белый, и я еду на север, на Вашингтон-Хайтс, что, если вдуматься, выглядит очевидной глупостью.

Парни в шерстяных шапочках — это западно-африканцы. Я уже видел их раньше. Они сидят спокойные, невозмутимые, болтают о всяких пустяках, иногда режутся в домино. Они едут в центр. На их стороне платформы нет никаких признаков тени, солнце шпарит вовсю, и западно-африканцы кажутся разморенными и добродушными. У каждого в руках чемоданчик, а в нем — часы, которые они впаривают простофилям на Пятой авеню и Геральд-сквер. С их главарем я знаком. Этот парень живет в Штатах всего несколько месяцев, но в его команде около двадцати человек. Мне он нравится — вежливый, прирожденный делец, но при этом никогда не зарывается. Я сам бы с удовольствием на него работал, но он нанимает только парней из Гамбии. Если вы знаете, о чем речь, вы согласитесь, что это довольно самобытная страна. Как-то я упомянул об этом в разговоре с главарем, и он рассказал мне много любопытного о британском владычестве, колониализме, структурной системе эксплуатации, Франкфуртской школе и прочем дерьме. Словом, мы отлично поладили; он даже взял у меня сигарету, однако наотрез отказался дать мне работу по продаже липовых часов. Как я понял, дело даже не в том, что чернокожие ему ближе, чем я, белый; дело в доверии. Насколько мне известно, он не брал на работу даже выходцев из Ганы, которая тоже находится где-то в Западной Африке. Что ж, такой подход мне понятен. Я и сам действовал бы так же. Скорее всего — так же, хотя возможны варианты.

Сегодня эти ребята в домино не играют, просто сидят и разговаривают. Разговаривают они вроде бы по-английски, но понять их невозможно. Черта с два поймешь.

Я убираю носовой платок и пытаюсь отдышаться. Я дышу и смотрю по сторонам. Все те же машины. Все тот же город. Та же река — обыкновенная, вонючая, грязная. В этом душном мареве и не поймешь, где кончается река и начинается Гарлем. Купающихся, разумеется, нет: даже дураки здесь не настолько глупы.

Наконец я отрываюсь от воды и смотрю в другую сторону. Трудно поверить, как много здесь пустующих домов и как много домов — просто пустые, выжженные внутри скорлупки с провалившейся крышей. Дальше на восток, в направлении бульвара Аполло, дела обстоят еще хуже. Весь этот район отлично виден с того места, где я стою, так как линия надземки проходит здесь довольно высоко.

К примеру, 126-я улица пролегает сразу за внушительным зданием «Адам Клейтон Пауэлл-джуниор билдинг», где я получал водительские права, а другие люди получают карточки социального страхования и прочую муру, поэтому несведущий человек может решить, будто дома в этом районе представляют собой первоклассную недвижимость. Но это не так. Почти все здания на протяжении трех кварталов заброшены и разрушаются. Что касается 123-й улицы, на которой я сейчас живу… Впрочем, об этом я еще расскажу.

Я зеваю. Привстаю на цыпочки. Кручу головой. Потягиваюсь.

Н-да…

Рано или поздно (через несколько минут? часов?) поезд все равно придет. Он отвезет меня на 173-ю улицу, где я должен встретиться со Скотчи, который едет из Бронкса; Скотчи наверняка опоздает и начнет вешать мне лапшу насчет очередной девчонки, с которой встречается. Затем мы поговорим по душам с одним владельцем бара, которому необходимо втолковать несколько элементарных правил безопасного бизнеса, и может быть — если этот жмот Скотчи раскошелится, — мы возьмем такси и поедем в другой бар на 163-й, где нам предстоит обломать рога некоему Дермоту Финюкину, что, пожалуй, будет немного сложнее. Если мы отправимся туда пешком — а это где-то около десяти кварталов, — прогулка по такой жаре запросто меня прикончит, но я знаю, что без крайней необходимости Скотчи не потратит и десяти центов. Мы попремся на 163-ю своим ходом, а он еще будет подсмеиваться надо мной и говорить, что для меня, дескать, это полезное упражнение. Да, так все и будет… Сначала мне придется выслушивать всякое дерьмо от Скотчи. Потом от Финюкина. Потом мне придется одному возвращаться домой. Ужинать в кафе быстрого обслуживания «Кентукки фрайд чикен». Покупать за четыре доллара упаковку пива в супермаркете «Си-таун», чтобы было чем скоротать вечер. Тоска.

Чернокожая девушка разговаривает о чем-то с доминиканцами у винного погребка. Картина начинает все больше напоминать эпизод из «Вестсайдской истории», когда доминиканцы и негры на разных сторонах улицы начинают переругиваться. Только перестрелки мне сейчас не хватало. Боже, прошу тебя, сделай так, чтобы поезд поскорее пришел и чтобы в нем работал кондиционер! Но поезд не идет, и я отворачиваюсь на случай, если перестрелка все-таки начнется и мне придется давать в полиции свидетельские показания.

В тоннеле со стороны Сити-колледжа появляются огни фар. Подходит поезд, идущий в центр города; гамбийцы садятся в него вместе с другими пассажирами, и на платформе остаюсь только я и несколько придурковатых подростков в дальнем конце, которые развлекаются тем, что плюют с высоты шестидесяти футов на проходящий внизу Бродвей. На платформу поднимается какой-то бродяга, несомненно перепрыгнувший через турникет. Он грязен, от него воняет, и я чувствую, что он собирается попросить у меня четвертак. Так и есть. Откашлявшись, он произносит:

— Лишнего четвертачка не найдется, сэр?

Его руки распухли и выглядят чуть не вдвое больше нормального размера. Что с ним, я не знаю — то ли последствия зимнего обморожения, то ли натуральная долбаная проказа.

— На, — говорю я. Мне не хочется дотрагиваться до него, поэтому я кладу монету на асфальт и сразу же об этом жалею. Жестоко заставлять шестидесятилетнего старика наклоняться, чтобы поднять с земли четвертак. Тем не менее он наклоняется, подбирает монету, благодарит и ковыляет прочь.

Потом за моей спиной начинает звонить телефон-автомат. Кто бы мог подумать, что эта штука вообще работает?! Но телефон звонит и звонит. Подростки перестают плевать и глядят на меня. В конце концов я подхожу к автомату и снимаю трубку.

— Алло? — говорю я.

— Майкл? — спрашивает знакомый голос.

— Да, я, — отвечаю я, стараясь скрыть удивление.

— Это Лучик, — говорит он.

— Привет, Лучик. Но как, ради всего святого, ты узнал этот номер телефона? — спрашиваю я, даже не пытаясь изобразить равнодушие.

— Знать такие вещи — моя обязанность, за нее мне и платят деньги, — говорит он загадочно.

— Да, но…

— Слушай меня, Майкл: на сегодня все отменяется. Темный срочно едет к боссу и берет меня и Большого Боба с собой. Все остальные на сегодня свободны. Скотчи позвонит тебе завтра.

— О'кей, — говорю я и собираюсь спросить насчет денег, но Лучик дает отбой. Вот гнида! Он — правая рука Темного Уайта, и, должен сказать, я еще никогда не встречал более верткого типа. Во всяком случае, среди тех, кто подвизается в нашем деле. Худой, худее даже, чем Скотчи, Лучик носит тоненькие, словно приклеенные к верхней губе усики; голова у него почти лысая, а остатки волос он зачесывает с затылка на лоб, что придает ему некоторое сходство с Гитлером. Когда я впервые его увидел, я сразу решил, что передо мной растлитель малолетних, но я, похоже, ошибся. Во всяком случае, Скотчи говорит, что подобного за Лучиком не водится, а Скотчи его терпеть не может. Чего не скажешь обо мне. После того, как пообщаешься с ним немного, он кажется совершенно нормальным. Я даже считаю, что в целом он скорее неплохой парень.

Повесив трубку на рычаг, я глупо таращусь на аппарат, пока один из подростков не подходит и не спрашивает, мне ли это звонили или не мне. Пареньку на вид лет десять, и он явно пошустрее своих товарищей, хотя, возможно, он просто больше других изнывает от скуки. Его крупные руки, сложенные за спиной, находятся в непрестанном движении. Одет он аккуратно, на ногах у него — новенькие кроссовки.

Я киваю.

— А кто ты вообще такой? — спрашивает он и, прищурившись, чтобы защитить глаза от солнца, глядит на меня снизу вверх.

— Я… я — злой страшила, — говорю я и ухмыляюсь.

— Но ты же совсем не страшный, — говорит паренек. Его американский выговор звучит одновременно агрессивно и испуганно. Иногда я действительно могу испугать.

— Ты всегда делаешь то, что говорит тебе мама? — спрашиваю я.

— Иногда, — отвечает он, озадаченный моим вопросом. — А что?

— А то, что когда ты в следующий раз вздумаешь не слушаться маму, не удивляйся, если ночью увидишь меня у себя под кроватью, или в стенном шкафу, или на пожарной лестнице за окном. Я буду сидеть там с во-от такими зубами и ждать… Тебя.

Парнишка поворачивается и отходит, стараясь казаться спокойным. Возможно, моя речь действительно не произвела на него впечатления. Здесь, в Гарлеме, нелегко напугать даже малышей. Зато большинство их бабушек способны до полусмерти напугать меня!

О'кей, домой так домой… Торчать здесь и дальше нет никакого смысла. Наверное, получить жетон назад не удастся, хотя я так никуда и не поехал. Я оценивающе смотрю на кассиршу… Это настоящая бой-баба — угрюмая, мрачная, грудастая. Одна ее тень способна уложить меня на обе лопатки. Пока я раздумываю, кассирша в свою очередь окидывает меня враждебным взглядом, и я решаю не рисковать. И вот — топ-топ-топ — я спускаюсь пешком по сломанному эскалатору, который так и не починили с тех пор, как я сюда приехал.

На нижней ступеньке я едва не наступаю в лужу какой-то липкой дряни.

Потом я иду по 125-й улице мимо магазина, где торгуют живыми цыплятами, мимо винного погребка, где продают спиртное со скидкой, мимо грязного ларька, где производят отвратительные пончики, мимо католической церковной лавочки, где можно найти предметы культа, относящиеся практически к любой религии. За церковной лавкой я перехожу на другую сторону. Мужчина за импровизированным лотком продает бананы, апельсины и еще какие-то зеленые тропические фрукты, название которых мне неизвестно. Все фрукты имеют вполне товарный вид, но, учитывая уровень загрязнения воздуха и царящую вокруг антисанитарию, вы не станете покупать и есть ничего из того, чем он торгует, если только вы не сумасшедший. Впрочем, сумасшедших здесь довольно много, поэтому к лотку выстроилась очередь.

На перекрестке я невольно останавливаюсь, как остановился бы на моем месте любой человек. Отсюда открывается полная панорама Гарлема. Все, что в нем есть, — все перед глазами. Движение. Пешеходы. Дети, собаки и хромые старики, сидящие в тени под балконами. Плакаты фонда Джеки Робинсона.[4]Из многочисленных динамиков доносится музыка «Паблик энеми»: Чак Ди и Флейвор Флав пытаются перекричать друг друга. Жара, духота, крэк и общее веселье. «Толкачи», покупатели и остальные… Непривычного человека эта насыщенная, плотная атмосфера просто подавляет, но на самом деле здесь, в Гарлеме, живут не так уж плохо. На меня никто не обращает внимания. Меня принимают как данность. Как деталь пейзажа. Пейзаж, кстати, напоминает пляж. Влажность, жара, на тротуарах, точно на песчаных дюнах, яблоку негде упасть, а огромный, распаренный город — если продолжить аналогию — похож на грязную, серую Атлантику.

Я поднимаюсь вверх по холму. Идти всего два квартала, но из-за географических вывертов кажется, что пять.

Я сую руку в карман за ключами и сворачиваю на свою 123-ю. Впереди меня заходит в дом Винни-Коновал, громко и сердито разговаривая на ходу с самим собой. В его пакете что-то звякает. На углу, на самом солнцепеке, стоит Дэнни-Алкаш. Опираясь на свою тросточку, он наклоняется вперед и пытается проблеваться, но ничего не выходит — только его лицо багровеет от натуги. Третий представитель белой расы на улице — я. Что я собой представляю?

Да, что?

Ключи, пистолет. Пистолет, ключи.

Нервы ни к черту.

Ключи…

Но замок сломан, и мне приходится долго трясти и дергать дверь. Надо будет сказать Ратко, хотя этот лентяй чинить, конечно, ничего не будет. Зато, мучимый совестью, он пригласит меня к себе и станет угощать мерзкой польской водкой и какими-то сербскими кушаньями, приготовленными его женой, наверное, еще в прошлом году. И все же в моем больном воображении они будут казаться домашней едой.

Что ж, это уже похоже на план.

На дворе девяносто второй год, и сербы понемногу начинают пользоваться дурной славой, но дело пока не зашло слишком далеко. Ратко нальет мне полный стакан прозрачной как слеза и отвратительно-едкой на вкус жидкости, мы выпьем за Гаврилу Принципа, за Тито или за долбаных «Рыцарей Косова», и я закушу бутербродом с холодной сарделькой и салом. Потом мы выпьем еще по стакану, а когда спиртное доведет меня почти до сердечного приступа, я наконец ускользну прочь и, спотыкаясь, стану подниматься к себе на третий этаж.

Но я передумываю.

В подъезде Фредди раскладывает по ящикам почту.

— Привет, Фредди, — говорю я, и мы минуту-другую болтаем о последних спортивных новостях. К счастью, Фредди замечает, что я вымотан донельзя, и быстро меня отпускает. Славный он малый, этот Фредди.

Поднимаюсь по лестнице. Вот и дверь. Снова достаю ключи. Вхожу. В квартире еще жарче, чем на улице. Машинально включаю телевизор. По случайному стечению обстоятельств он подключен к бесплатным кабельным каналам. Переключаю программы, ища что-нибудь знакомое, и в конце концов нахожу передачу о Филе Спекторе и Джоне Ленноне. Йоко Оно внушает раздраженным, патлатым музыкантам какие-то прописные истины о последовательности гитарных аккордов.

Date: 2016-05-25; view: 342; Нарушение авторских прав