Возникновение тотемистической обрядности

Таким образом, нами установлено, во-первых, что находки в Драхенлохе, Петерсхеле, Вильденманнлислохе, Клюни, Зальцофене, Ильинке, Ильской, Схул и Тешик-Таш связаны с праздниками, являвшимися предшественниками зоофагических праздников современности, во-вторых, что зоофагические праздники в своей исходной форме носили тотемистический характер. Из этого следует вывод, что объектом ритуальной заботы в перечисленных выше стоянках было тотемное животное, что памятники типа Драхенлох являются в своей сущности тотемистическими.

Этот вывод находит свое полное подтверждение в одной важной особенности находок в Драхенлохе, Петерсхеле, Вильдеманнлислохе, Ильинке, Ильской, Схул, Тешик-Таш. Эта особенность заключается в том, что в каждой из перечисленных выше стоянок объектом ритуальной заботы являлись череп и кости животных одного лишь вида, причем во всех без исключения случаях животных того вида, остатки которого преобладали в данной стоянке. Иначе говоря, во всех без исключения случаях объектом ритуальной заботы были черепа и кости животных лишь того вида, который являлся главным и основным объектом охотничьей деятельности обитателей данной стоянки. Эта особенность перечисленных выше находок получает свое полное объяснение, если принять во внимание, что тотемизм в своей первоначальной форме был органически связан со специализацией охотничьей деятельности, что при его зарождении тотемом становилось животное, являвшееся главным объектом охотничьей деятельности членов человеческого коллектива.

Вывод о тотемистическом характере перечисленных выше находок находит свое полное подтверждение и в их датировке. Драхенлох большинство исследователей единодушно относит к числу стоянок типа нижнего горизонта Ля Микок (Бонч-Осмоловский, 1928, с.52; Ефименко, 1934а, с. 108; Борисковский, 1935, 1–2, с. 17, 38; Mac Curdy, 1924, 1, р. 141). Остальные памятники относятся к позднему или финальному мустье (см.: Підоплічко, 1949; Замятнин, 1950; Ефименко. 1953, а также главы VII и VIII настоящей работы).

Таким образом, появление первых памятников данного типа относится именно к той эпохе, которую имеются достаточные основания рассматривать как период возникновения и расширения сферы половых и пищевых табу, как время осознания единства человеческого коллектива, которое могло произойти лишь в форме тотемизма.

Именно в том факте, что осознание единства первобытного стада произошло в иллюзорной тотемистической форме и следует искать ключ к разгадке находок в Драхенлохе, Петерсхеле и им подобным.

Сущность тотемистической формы осознания единства человеческого коллектива, как уже указывалось, состояла в том, что это единство было осознано людьми как общность всех членов коллектива и всех животных тотемного вида. Каждый член коллектива рассматривался как животное тотемного вида, а каждое животное тотемного вида — как член человеческого коллектива. С появлением тотемизма и тем самым взгляда на животных вида, ставшего тотемом, как на членов данного первобытного стада, на них должно было распространяться действие всех правил, регулирующих отношения между членами коллектива, и прежде всего норм, предписывающих воздержание от каннибализма и заботу о каждом члене коллектива.

Отказываться от соблюдения этих норм в отношении к животным тотемного вида пралюди не могли, ибо это угрожало подрывом единства человеческого коллектива. Прямой отказ от соблюдения норм, регулирующих отношения реальных членов первобытного стада, по отношению к иллюзорным его членам, какими были животные тотемного вида, открывал возможность отказа от соблюдения этих норм и в отношении к действительным членам коллектива. И в то же время пралюди не могли прекратить охоту на животных тотемного вида, ибо последняя была главным источником их существования. Формирующиеся люди не могли ни руководствоваться в отношении к тотемным животным нормами, регулирующими отношения внутри коллектива, ни отказаться от соблюдения этих норм в отношении к животным тотемного вида.

Единственным выходом из этого противоречия было возникновение символического отказа от поедания тотемного животного и символической заботы о нем, возникновение символического соблюдения по отношению к тотемному животному норм, существующих в первобытном стаде, при действительном сохранении в неприкосновенности существовавшего положения вещей. Вместо реального отказа от поедания тотемного животного возникло подобие отказа от его поедания. Это подобие отказа, надо полагать, проявилось в строжайшем запрете поедать какие-либо определенные части животного. Таким образом, вместе с тотемизмом возникла и табуация тотемного животного, но эта табуация касалась не всего животного, а лишь его отдельных частей, скорее всего тех, которые не представляли для людей особой пищевой ценности. Вместо реальной заботы о тотемном животном возникло подобие заботы о нем. Подобие заботы о тотемном животном приняло форму заботы о части тотемного животного, причем, вероятно, о той его части, употребление которой в пищу было запрещено[104]. Находки в Драхенлохе, Петерсхеле и им подобные наглядно свидетельствуют о тех формах, которые принимала в мустьерскую эпоху забота о тотемном животном.

К этому нужно добавить, что находки в Драхенлохе, Петерсхеле и т. д. говорят не только о существовании тотемизма в мустьерскую эпоху. Они свидетельствуют о том, что у неандертальцев, даже ранних, наряду с реальной практической деятельностью существовала деятельность иллюзорная, символическая, магическая, что у них наряду с логическим образом мысли существовал и магический. Невозможно допустить существование подобия заботы о тотемном животном и особенно подобия отказа от его поедания без допущения существования магического образа мышления. Тотемизм с самого своего возникновения был неразрывно связан с магией. Вся тотемистическая обрядность была магической.

Но тотемистическая обрядность не исчерпывалась ритуальной заботой о некоторых частях и остатках тотемных животных. Последняя была заключительным моментом целого цикла обрядов, связанных с поеданием тотемного зверя. Чтобы понять процесс возникновения этой обрядности, нужно прежде всего вспомнить тот факт, что, начиная примерно с середины позднего ашеля — раннего мустье, жизнь первобытного стада стала складываться из чередующихся периодов полового воздержания, которые одновременно были периодами интенсивной хозяйственной деятельности, и периодов оргиастических праздников, свободных от хозяйственных забот.

Периоды полового воздержания прежде всего охватывали время подготовки к охоте и самой охоты. Вполне понятно, что удачное завершение охоты, в результате которого неандертальцы получали значительное количество пищи, достаточное для того, чтобы более или менее беззаботно прожить некоторое время, означало конец периода полового воздержания и начало очередного оргиастического праздника[105]. Вследствие всего этого, начиная примерно с середины позднего ашеля — раннего мустье, поедание убитых животных после удачной охоты стало неотъемлемой частью возникших в этот период оргиастических промискуитетных праздников первобытного стада. Эти праздники с самого начала в качестве своего необходимого момента включали коллективное пиршество, коллективное поедание убитых на охоте животных[106]. Так как на пиршестве, которым открывался такой праздник, чаще всего поедалось животное вида, ставшего тотемом коллектива, то он, возникая, все в большей и большей степени становился праздником и тотемистическим. Это происходило по мере того, как различного рода действия, совершаемые пралюдьми во время этого праздника, первоначально не имевшие никакого ритуального значения, превращались в магические обряды, так или иначе связанные с тотемным животным.

Магическому осмыслению подвергались, в частности, совершавшиеся во время праздников половые акты. Половые акты, а следовательно, и зачатия были возможны лишь во время периодически наступающих промискуитетных праздников. Это не могло не иметь своим следствием определенную периодичность в наступлении родов у женщин коллектива. Результатом было осознание связи между оргиастическими праздниками и рождением детей, а в конце концов и осознание связи между половыми актами и рождением детей. Однако действительную природу связи между половыми сношениями и рождением детей формирующиеся люди понять не могли. Она была осознана ими как связь магическая. Половой акт был осознан ими как действие, магическим образом способствующее рождению детей, как магический акт[107].

Так как животные тотемного вида рассматривались людьми как существа той же „породы", того же „мяса", что и они сами, то половые акты, совершаемые во время праздников, стали рассматриваться как действия, способствующие размножению и тотемного животного. Формирование такого взгляда на половые акты способствовало стремлению людей во что бы то ни стало найти средства, которыми они могли бы обеспечить изобилие промыслового зверя и тем самым удачу в охоте[108].

С появлением взгляда на половые акты как на средство обеспечения размножения тотемного животного в число обрядов тотемистического промискуитетного праздника вошло имитирование полового сношения с убитым зверем. О существовании такого обряда в позднем палеолите свидетельствуют многочисленные рисунки, изображающие половой акт между человеком и животным (Богаевский, 1934, с. 56 сл.; Гущин, 1937, с. 107; Окладников, 1950а, I–II, с.324). Подобного рода обряды или их пережитки зафиксированы в не столь уж отдаленном прошлом у довольно большого числа народов и племен (Briffault, 1927, Ш, р. 189–190; Попов, 1937, с.202; Сообщение Б.О.Долгих об эвенках района Хан-тайского озера). Кроме того, у всех народов мира было отмечено существование, по-видимому, восходящих к этим обрядам мифов, легенд, преданий, сказок, повествующих о половых отношениях между людьми и животными.

По мере того, как тотемное животное все в большей и большей степени становилось центральным объектом оргиастического праздника, все большее число действий, совершаемых людьми во время этого праздника, приобретало ритуальный характер. Кроме того, в состав праздничной обрядности начали входить и такие ритуальные действия, которые первоначально возникли независимо от праздника. К числу их прежде всего следует отнести магические обряды, возникшие из репетиций, имевших место перед охотой. Так как главным объектом охоты было тотемное животное, то эти магические обряды были одновременно и тотемистическими. В результате они стали совершаться не только перед охотой, но и после нее во время тотемико-оргиастического праздника. Включение обрядов, представлявших магическую инсценировку охоты, в состав праздничной обрядности оказало на них обратное влияние. Магические обряды, совершаемые перед охотой, начали включать в себя, кроме инсценировки охоты, инсценировку поедания магически убитых зверей[109].

Во время совершения обрядов, представлявших инсценировку охоты на тотемное животное, исполнители рядились под это животное и подражали его движениям. В этом, вероятно, нужно видеть один из истоков тотемистических танцев, хотя, по-видимому, не главный и основной. Как указывалось в главе XI, имитирование движений животного было не только моментом охотничьей маскировки, но и средством накопления и передачи охотничьего опыта от одного поколения к другому, причем столь важным, что оно выделилось в самостоятельный вид деятельности, отличный от охоты и совершаемый в свободное от охоты время. Выделившееся в самостоятельный вид деятельности имитирование действий животного, которое совершалось охотниками, ряженными под животное, по тем же причинам, что и репетиция охоты, превратилось в магический обряд. Вполне понятно, что этот обряд был одновременно и тотемистическим, ибо люди, совершавшие его, маскировались под тотемное животное и подражали его движениям. Так возникли тотемистические пляски, ставшие важнейшей составной частью обрядности зоофагического тотемико-оргиастического праздника.

Огромное значение тотемистических плясок состояло в том, что они в наглядной форме демонстрировали основную идею тотемизма — идею общности членов коллектива и животных тотемного вида и тем самым способствовали осознанию каждым членом коллектива своей общности со всеми остальными его членами, способствовали укреплению единства первобытного стада.

Признание убитого тотемного животного членом человеческого коллектива было одним из основных мотивов тотемико-оргиастического праздника пралюдей. Центральным объектом этого праздника были, насколько можно судить по зоофагическим праздникам народов Северной Азии и Северной Америки, головы убитых животных, которым воздавались почести как членам коллектива. Последним актом праздника была, как об этом говорят находки в Драхенлохе, Петерсхеле и т. п., ритуальная забота об остатках тотемного животного и прежде всего о его голове.

Обрядовая забота об остатках тотемного животного, которой завершался праздник, мало чем по существу отличалась от заботы об умершем члене коллектива В связи с этим тотемико-оргиастический праздник приобретал еще один аспект. Он стал помимо всего прочего поминками об умерших членах коллектива. Закреплению за праздником такого аспекта во многом способствовало такое обстоятельство, как, вероятно, нередко имевшая место во время охоты, предшествовавшей празднику, гибель тех или иных членов коллектива. В последнем случае тотемико-оргиастический праздник становился поминками по погибшим охотникам. Этот аспект зоофагического праздника сохранился до самого последнего времени. Связь медвежьего праздника с поминками по умершему члену коллектива отмечена у таких народов Дальнего Востока, как нивхи, ульчи, орочи, айны (Пилсудский, 1914, с.67–68, 144–147: Золотарев, 1933, с.63; 1939а, с. 106; С.Иванов, 1937, с. 14; Б.Васильев, 1948, с. 102).

Таким образом, тотемистический праздник пралюдей был сложным явлением, имевшим несколько разных аспектов и включавшим в себя немало самых разнообразных моментов. Он выступал одновременно и как коллективное пиршество, важнейшим моментом которого было ритуальное поедание мяса убитого тотемного животного, и как половая оргия, и как поминки по умершем члене коллектива, и как система магических обрядов, имевших целью обеспечить как размножение тотемного животного, так и удачу охоты на него, включал в себя и воздавание почестей голове убитого тотемного зверя, и ритуальную заботу об его остатках, и исполнение плясок, заключавшихся в имитировании движений тотемного животного ряженными под него людьми. И, наконец, он включал в себя в качестве момента обряды инициации юношей и девушек, первоначальная неразрывная связь которых с оргиастическими праздниками была раскрыта в одной из предшествующих глав (X).

К этому возникшему в эпоху первобытного человеческого стада многоплановому празднику генетически восходит множество праздников, обрядов, обычаев и поверий, зафиксированных этнографами у самых различных народов земного шара.

Вряд ли могут быть сомнения в существовании генетической связи между этими первобытными праздниками и зоофагическими, в частности, медвежьими праздниками обских угров, нивхов, айнов и других племен и народов. В медвежий праздник почти всех народностей Сибири вошли такие моменты первобытного тотемистического празднества, как ритуальное поедание убитого животного, воздавание почестей его голове, ритуальная забота о черепе и костях животного, осмысленная как обряд, обеспечивающий возрождение зверя. У части народностей медвежий праздник был связан с поминками по умершему сородичу. И, наконец, в медвежьем празднике некоторых народов обнаруживаются пережитки тотемистических плясок, а также обрядов магического размножения тотемного животного. В пережитках последних обрядов содержатся намеки на былой оргиастиче-ский характер этого праздника.

В интичиуму австралийцев вошли такие моменты первобытного тотемистического праздника, как обряды магического умножения тотемного животного и в качестве пережитка ритуальное поедание его мяса. В празднествах австралийцев, совершаемых по случаю инициаций юношей, кроме посвятительных обрядов, обнаруживаются еще два момента первобытного тотемистического праздника: тотемистические пляски и в пережиточной форме промискуитетные отношения.

Черты первобытного тотемистического праздника отчетливо проступают в описаниях шабаша ведьм. Шабаш ведьм рисовался в легендах и поверьях славянских и германских народов праздником, включающим в себя такие моменты, как пиршество, во время которого поедалось мясо убитых животных, пляски в звериных шкурах и, наконец, оргия. Проступают в описаниях шабаша ведьм и пережитки ритуального отношения к черепу и костям убитых животных (Афанасьев, 1869, Ш, с.473–484; Штернберг, 1936, с.228–230; Runeberg, 1947, р.225–239).

Явственные отзвуки первобытных тотемико-оргиастических празднеств чувствуются в таких праздниках восточных славян, как Коляда (Святки), Масленица, Купала. Вплоть до XX в. в святочных увеселениях русского народа сочетались такие моменты, как обрядовое заклание и поедание животного, ритуальное отношение к его голове, игры в убиение животного, ряжение под медведя, козу и других животных, известная разнузданность половых отношений, игры и пляски эротического характера, сцены шуточного погребения покойника (Афанасьев, 1865, 1, с.717–718; А.Смирнов, 1875, с.11; Ушаков, 1896, с.200; Шейн, 1898, I, вып.1, с.325–331; С.Максимов, 1903, с.297–303; Завойко, 1914, с.133; Зеленин, 1915, И, с.779, 835; Кагаров, 1918, с.37–40; Мансуров, 1930, IV, с. 10). Сочетание некоторых из этих моментов мы находим в святочных обрядах белорусов (Шейн, 1887, І, ч.І, с.99 — 105; Довнар-Запольский, 1909, с.304–307; Зеленин, 1915, II, с.692; Шайкевич, 1933, с.141–142).

Сочетание ряжения под животных с пережитками свободы половых отношений является характерным для Масленицы и Купальского праздника (А.Смирнов, 1875, с.11; Ве-селовский, 1894; Кагаров, 1918, с.45–54). Генетически восходящим к убиению тотемного животного, обрядовому чествованию и поеданию его во время тотемико-оргиастического праздника и следующему за ним ритуальному захоронению его остатков следует, по-видимому, считать обряд чествования и последующего уничтожения (разрывания, сожжения, потопления) куклы, чучела или другого предмета, присущий многим праздникам как восточных славян (Масленица, Русальная неделя, Купала), так и народов Западной Европы (Сумцов, 1890; Шейн, 1898, I, вып.1; Аничков, 1903, I; Зеленин, 1916; Фрезер, 1928, III; Зернова, 1932; Пропп, 1961, 1963). Происходивший обычно в обстановке веселья, а иногда и прямо разгула, обряд этот в своей первоначальной форме имел целью обеспечить размножение животных и плодородие почвы (Пропп, 1961, 1963).

Как отдаленные пережитки первобытных тотемистических праздников следует, по всей вероятности, рассматривать отличавшиеся необузданным весельем поминальные пиры многих народов, в частности, славянскую языческую тризну (Афанасьев, 1869, 111, с.292; Штернберг, 1936, с.208–209), а также отмеченное у многих этнических групп (черкесы, гавайцы, микронезийцы о. Яп, меланезийцы о-вов Адмиралтейства, акан, бецилео Мадагаскара, ингалики Аляски) сочетание похорон с разнузданностью половых отношений или ее разнообразными пережитками („Религиозные верования народов СССР", 1931, И, с.52; Лисянский, 1947, с.127; Миклухо-Маклай, 1951, Ш, ч,1, с.260, 463, 504; Загуменный, 1961, с.131; A.Ellis, 1877, р.240; Hartland, 1910, И, р.155).

Сказанное выше о первобытных тотемико-оргиастических праздниках проливает свет на происхождение целого ряда моментов свадебной обрядности, в частности, зафиксированного у русских, украинцев, белорусов, немцев обычая ставить на свадебный стол свиную голову, которую не едят в первый день или даже до конца свадьбы (Сумцов; 1881, с. 114; Шейн, 1900, 1, вып.2, с.739; Зеленин, 1915, И, с.773; Гагенторн, 1926, с.185; Кагаров, 1929а, с.181), и сходного обычая с конской головой у якутов (Серошевский, 1896, 1, с.538), отмеченного у древних индейцев, античных греков, римлян, русских, белорусов, украинцев, южных славян, жителей Сардинии и Сицилии, шведов, эстонцев, саамов, коми-зырян, татар обряда сажания молодых на шкуру, вывороченную мехом вверх шубу или ковер, засвидетельствованного у русских, украинцев, белорусов, шведов, мордвы обрядового ряжения в день свадьбы под животных, чаще всего медведей (Снегирев, 1837, IV, с.126, 153; Терещенко, 1848, II, с. 196, 270, 273. 457, 471; Сумцов, 1881, с. 109–110, 204; 1886а, с.27, 35–36; Охримович, 1891, с.56, 65,69; Е-ий, 1899, с. 141; Шейн, 1900, 1, вып.2, с.570, 602, 629, 659, 739; Довнар-Запольский, 1909, с. 119–135; Баранов. 1910. с.128; Зеленин, 1914, I, с. 132, 187, 352, 377; 1915, II, с.690, 741, 857, 957; „Северновеликорусская свадьба", 1926, с.45, 62, 72, 117 и др.; Кагаров, 1929а, с.163, 176, 180–181; Н.Воронин, 1941, с.167, 172–173; Н.Никольский, 1956, с.96 — 192), и, наконец, на происхождение очень своеобразного шведского обычая, заключавшегося в том, что на свадьбе „убивали" ряженного под медведя человека и „пили его кровь" (Н.Воронин, 1941, с. 167, 172).

Date: 2016-05-14; view: 434; Нарушение авторских прав