Тема: жизнь и воля к власти. Сверхчеловек. Amor fati

Абсолютная перемена, наступающая с отрицанием Бога -

Нет больше абсолютно никакого владыки над нами; прежний мир, мир оценок, - теологичен, и он опрокинут, -

Короче: нет никакой высшей инстанции: там, где возможен Бог, мы сами и суть Бог...

И мы должны приписать себе атрибуты, которые приписывали Богу.

Ницше Ф. "Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого".//. Сочинения: в 2т., том 2, стр. 82-83.

Но чтобы поняли вы мое слово о добре и зле, я скажу вам еще свое слово о жизни и свойстве всего живого.

Все живое проследил я, я прошел великими и малыми путями, чтобы познать его свойство.

Стогранным зеркалом ловил я взор жизни, когда уста ее молчали, - дабы ее взор говорил мне. И ее взор говорил мне.

Но где бы ни находил я живое, везде слышал я и речь о послушании. Все живое есть нечто повинующееся.

И вот второе: тому повелевают, кто не может повиноваться самому себе. Таково свойство всего живого.

Но вот третье, что я слышал: повелевать труднее, чем повиноваться. И не потому только, что повелевающий несет бремя всех повинующихся и что легко может это бремя раздавить его:

Попыткой и дерзновением казалось мне всякое повелевание, и, повелевая, живущий всегда рискует самим собою.

И даже когда он повелевает самому себе - он должен еще искупить свое поведение. Своего собственного закона должен он стать судьей, и мстителем, и жертвой.

Но как же происходит это? - спрашивал я себя. Что побуждает все живое повиноваться и повелевать и, повелевая, быть еще повинующимся?

...Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти; и даже в воле служащего находил я волю быть господином.

Чтобы сильнейшему служил более слабый - к этому побуждает его воля его, которая хочет быть господином над еще более слабым: лишь без этой радости не может он обойтись.

И как меньший отдает себя большему, чтобы тот радовался и власть имел над меньшим, - так приносит себя в жертву и больший и из-за власти ставит на доску - жизнь свою.

В том и жертва великого, чтобы было в нем дерзновение, и опасность, и игра в кости насмерть.

А где есть жертва, и служение, и взоры любви, там есть и воля быть господином. Крадучись, вкрадывается слабейший в крепость и в самое сердце сильнейшего - и крадет власть у него.

И вот какую тайну поведала мне сама жизнь. "Смотри, - говорила она, - я всегда должна преодолевать самое себя.

Конечно, вы называете это волей к творению или стремлением к цели, к высшему, дальнему, более сложному - но все это образует единую тайну:

Лучше погибну я, чем отрекусь от этого; и поистине, где есть закат и опадание листьев, там жизнь жертвует собою - из-за власти!

Мне надо быть борьбою, и становлением, и целью, и противоречием целей: ах, кто угадывает мою волю, угадывает также, какими кривыми путями она должна идти!

Что бы ни создавала я и как бы ни любила я созданное - скоро я должна стать противницей ему и моей любви: так хочет моя воля.

И даже ты, познающий, ты только тропа и след моей воли: поистине, моя воля к власти ходит по следам твоей воли к истине!

Конечно, не попал в истину тот, кто запустил в нее словом о "воле к существованию": такой воли не существует!

Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что существует, как могло бы оно еще хотеть существования!

Только там, где есть жизнь, есть и воля; но это не воля к жизни, но - так учу я тебя - воля к власти!

Многое ценится живущими выше, чем сама жизнь; но и в самой оценке говорят - воля к власти!" -

Так учила меня некогда жизнь, и отсюда разрешаю я, вы, мудрейшие, также загадку вашего сердца.

Поистине, я говорю вам: добра и зла, которые были бы непреходящими, - не существует! Из себя должны они все снова и снова преодолевать самих себя.

При помощи ваших ценностей и слов о добре и зле совершаете вы насилие, вы, ценители ценностей: и в этом ваша скрытая любовь, и блеск, и трепет, и порыв вашей души.

Но еще большее насилие и новое преодоление растет из ваших ценностей: об них разбивается яйцо и скорлупа его.

И кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот должен быть сперва разрушителем, разбивающим ценности.

Так принадлежит высшее зло к высшему благу; а это благо есть творческое.

Будем же говорить только о нем, вы, мудрейшие, хотя и это дурно. Но молчание еще хуже; все замолчанные истины становятся ядовитыми.

И пусть разобьется все, что может разбиться об наши истины! Сколько домов предстоит еще воздвигнуть!

Ницше Ф. Из наследия//Иностранная литература, 1990 №4, стр. 191

Но однажды, в пору более сильную, нежели эта трухлявая, сомневающаяся в себе современность, он - таки придет, человек - искупитель, человек великой любви и презрения, зиждительный дух, чья насущная сила вечно гонит его из всякой посторонности и потусторонности, чье одиночество превратно толкуется людьми словно оно было бы бегством от действительности - тогда как оно есть лишь погружение, захоронение, запропащение в действительность, дабы, выйдя снова на свет, он принес бы с собой искупление этой действительности: искупление проклятия, наложенного на нее прежним идеалом. Этот человек будущего, который избавит нас как от прежнего идеала, так и от того, что должно было вырасти из него, от великого отвращения, от воли к Ничто, от нигилизма, этот бой полуденного часа и великого решения, наново освобождающий волю, возвращающий земле ее цель, а человеку его надежду, этот антихрист и антинигилист, этот победитель Бога и Ничто - он - таки придет однажды.

Из книги Ницше К генеалогии морали. Полемическое сочинение.//Сочинения: в 2 т., том 2, стр. 471.

На Новый год. Еще живу я, еще мыслю я: я должен еще жить, ибо я должен еще мыслить. Sum, ergo cogito: cogito ergo sum. Сегодня каждый позволяет себе высказывать свое желание и заветнейшую мысль; что ж, и я хочу сказать, чего бы я желал сегодня от самого себя и какая мысль впервые в этом году набежала мне на сердце, - какой мысли сподобилось стать основой, порукой и сладостью всей дальнейшей моей жизни! я хочу все больше учиться смотреть на необходимое в вещах как на прекрасное: так, буду я одним из тех, кто делает вещи прекрасными. Amor fati: пусть это будет отныне моей любовью! Я не хочу вести никакой войны против безобразного. Я не хочу обвинять, я не хочу даже обвинителей. Отводить взор - таково да будет мое единственное отрицание! А во всем вместе взятом я хочу однажды быть только утвердителем!

Моя формула для величия человека есть amor fati: не хотеть ничего другого ни впереди, ни позади, ни во веки вечные. Не только переносить необходимость, но и не скрывать ее - всякий идеализм есть ложь перед необходимостью, любить ее....

В какой мере я нашел понятие "трагического", конечное познание того, что такое психология трагедии, это выраженное мною еще в "Сумерках идолов": "Подтверждение жизни даже в самых непостижимых и суровых ее проблемах; воля к жизни, ликующая в жертве своими высшими типами собственной неисчерпаемости, - вот что назвал я дионисическим, вот в чем угадал я мост к психологии трагического поэта. Не для того, чтобы освободиться от ужаса и сострадания, не для того, чтобы очиститься от опасного аффекта бурным его разряжением - так понимал это Аристотель, - а для того, чтобы, наперекор ужасу и состраданию, быть самому вечной радостью становления, - той радостью, которая заключает в себе также и радость уничтожения..." В этом смысле я имею право понимать самого себя как первого трагического философа - стало быть, как крайнюю противоположность и антипода всякого пессимистического философа. До меня не существовало этого превращения дионисического состояния в философский пафос: недоставало трагической мудрости - тщетно искал я ее признаков даже у великих греческих философов за два века до Сократа. Сомнение оставил во мне Гераклит, вблизи которого я чувствую себя теплее и приятнее, чем где-нибудь в другом месте. Подтверждение исчезновения и уничтожения, отличительное для дионисической философии, подтверждение противоположности и войны, становление, при радикальном устранении самого понятия "бытие" - в этом я должен признать при всех обстоятельствах самое близкое мне из всего, что до сих пор было помыслено. Учение о "вечном возвращении", стало быть, о безусловном и бесконечно повторяющемся круговороте всех вещей, - это учение Заратустры могло бы однажды уже существовать у Гераклита. Следы его есть по крайней мере у стоиков, которые унаследовали от Гераклита почти все свои основные представления. -

Галеви Д. "Жизнь Фридриха Ницше". - Рига: 1991, стр. 191.

Я не хочу начинать жизнь сначала. Откуда нашлись бы у меня силы вынести это? Создавая Сверхчеловека и устремляя на него свои взоры, слыша, как он говорит "да" жизни, я, увы, сам пробовал сказать да!

Ницше Ф. "Так говорил Заратустра".// Сочинения: в 2т., том 2, Стр. 160-161.

Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями свою душу: чтобы ты мог нести свою великую судьбу, которая не была еще судьбою ни одного человека!

Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем должен ты стать: смотри, ты учитель вечного возвращения, - в этом теперь твое назначение!

Ты должен первым возвестить это учение, - и как же этой великой судьбе не быть также и твоей величайшей опасностью и болезнью!

Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно возвращаются и мы знаем вместе с ними и что мы уже существовали бесконечное число раз и все вещи вместе с нами.

Ты учишь, что существует великий год становления, чудовищно великий год: он должен, подобно песочным часам, вечно сызнова поворачиваться, чтобы течь сызнова и опять становиться пустым, -

- так что все эти годы похожи сами на себя, в большом или малом, - так что и мы сами, в каждый великий год, похожи сами на себя, в большом и малом.

И если бы ты захотел умереть теперь, о Заратустра, - смотри, мы знаем также, как стал бы тогда говорить к самому себе; но звери твои просят тебя не умирать еще.

Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколько раз от блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с тебя, о самый терпеливый!

"Теперь я умираю и исчезаю, - сказал бы ты, - и через мгновение я буду ничем. Души также смертны, как и тела.

Но связь причинности, в которую вплетен я, опять возвратиться, - она опять создаст меня! Я сам принадлежу к причинам вечного возвращения.

Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землею, с этим орлом, с этой змеею - не к новой жизни, не к лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:

- я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех вещей,

- чтобы повторять слово о великом полдне земли и человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке.

Я сказал свое слово, я разбиваюсь о свое слово: так хочет моя вечная судьба, - как провозвестник, погибаю я!

Час настал, когда умирающий благословляет самого себя. Так - кончается закат Заратустры".

Из книг Ницше "Веселая наука."// Сочинения: в 2 т., т.1, стр. 624.; "Ecce homo."// там же., т.2, cтр. 721, 730-731.

Вопросы:

1. Каково, по Ницше, главное свойство всего живого? Дайте истолкование понятия "воля к власти".

2. Какое понимание предназначения и судьбы человека связывал Ницше с образом "сверхчеловека"?

3. Какова ницшеанская формула человеческого величия? Что такое amor fati?

4. Как соотносятся в философии Ницше идея сверхчеловека и учение о "вечном возвращении"?

Ф. Ницше "Антихрист. Проклятие христианству"

(комментарий к сочинению с фрагментом)

В этом произведении Ницше, как всегда, обращается не ко всем, а только к тем немногим, кто "понимает моего Заратустру", - как говорит он сам. Таких людей, к которым Ницше причисляет и себя, он называет гипербореями, которые переросли современного человека: "Я не знаю, куда деваться; я всё, что не знает, куда деваться", - вздыхает современный человек. Этой современностью болели мы, мы болели ленивым миром, трусливым компромиссом, всей добродетельной нечистоплотностью современных Да и Нет". Проблема отсутствия смысла бытия, отсутствия желания думать по этому поводу, духовная лень, да и отсутствие смелости для выработки собственной морали и осмысления существующей - все эти черты характерны практически в той же мере для современного человека, как и для человека 19 века. Ницше вместе с "гипербореями" переворачивает христианскую мораль, провозглашая хорошим - "всё, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть", плохим же - "всё, что происходит из слабости", а христианская мораль вся построена на слабости, считает философ. Но не подумайте, что Ницше ненавидит людей, его любовь к человеку проявляется не так, как учит христианство: "Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом". Довольно жестокое высказывание, но весьма характерное для Ницше, даже в начале своей работы он призывает быть честными в интеллектуальных вещах до жестокости.

Христианство, как считает автор рассматриваемого произведения, всячески борется с "высшим типом человека", называя представителей этого типа злыми. Христианство заняло сторону слабых, униженных, неудачников. Ницше говорит о неправильном понимании слова "испорченность". Испорченным он называет человека, который пренебрегает своими инстинктами, предпочитает то, что ему вредно, т. е. христианина. Тут возникает вопрос: как соотносятся в человеке власть инстинктов и власть самого его над собой? Должен ли человек следовать своим инстинктам во всем или бороться с ними, стремясь к власти над собой; а также с какими инстинктами нужно бороться, а каким следовать беспрекословно? Ницше особо выделяет один: воля к власти, от которого никто не может и не должен отвернуться.

В христианской религии основной добродетелью считается сострадание, которое к тому же является почвой для остальных добродетелей. Ницше же отрицает положительное влияние сострадания, наоборот он говорит что "само страдание делается заразительным через сострадание". Сострадание порождает взаимопомощь, взаимовыручку. Человек же должен рассчитывать только на свои силы, а не надеяться на чью-либо поддержку в сложной ситуации. В этом смысле сострадание вредит развитию человека; сталкиваясь с препятствием, он должен преодолеть себя, тогда это будет победа над обстоятельствами через победу над собой, с каждым таким успехом человек делает шаг к сверхчеловеку. Деятельное сострадание вредно как для того, кому сострадают - ведь тогда человек перестает верить только в свои силы и начинает надеяться на помощь, т. е. становится слабее - так и для того, кто сострадает, ведь он берет на себя лишнее страдание, без которого можно было обойтись. Если человек силен духом, он не будет просить помощи, обойдется своими силами, если же человек слаб духом и не способен преодолеть препятствие сам, он обращается за помощью к другим, а значит отказывается от борьбы, через которую происходит саморазвитие личности, если такому "неудачнику" не помочь, он озлобится на весь мир и совершенно потеряет веру, т. е. сломается. Так и происходит естественный отбор среди людей, слабые ломаются под ударами судьбы, сильные же становятся только сильнее. Человек должен сам решить для себя, что отныне он будет надеяться только на свои силы и стараться держаться этой позиции.

Ницше считает христианскую религию полной нигилизма, потому что она отрицает реальную жизнь, "увлекает нас в ничто", называя "ничто" красивыми словами, за которыми ничего реального не стоит: "по то сторону", "Бог", "истинная жизнь". Таким образом религия находится в глубоком разрыве с действительностью, в своем основании она имеет ложь об истинности потустороннего мира и иллюзорности мира реального. Вообще Ницше в этом вопросе близок к материалистическому пониманию мира: он говорит о первичности материи, духовность же, по его мнению, является производной хитрости человека, которой он отличается от других животных, т. е. человека философ ставит в один ряд с другими животными, не выделяя принципиальных отличий. Более того, он говорит: "человек, взятый относительно, есть самое неудачное животное, самое болезненное, уклонившееся от своих инстинктов самым опасным для себя образом, - но, конечно, со всем этим и самое интереснейшее!" Ницше поддерживает идеи Декарта о понимании животных и человека как machina. И действительно, начиная с нового времени преобладает механистическое понимание человека, особенно насаждаемое наукой. Духовность отодвигается на второй план.

Ницше в этом произведении также говорит о падении Божества, раньше каждый народ верил в своего Бога, национального, который был воплощением воли к власти этого народа, его самоудовлетворенности. "Кто богат - хочет давать; гордый народ нуждается в божестве, чтобы жертвовать...". Божество в таком случае было тем, кому народ выражал благодарность за свое существование. Такой Бог должен иметь силу приносить пользу или вред, творить и добро, и зло. Я думаю, здесь Ницше как один из лучших знатоков античности имеет в виду в первую очередь именно античных богов. Позже христианский Бог будет воплощением только добра, это философ называет кастрацией Божества. Ницше считает появление такого Бога возможным только у слабого, умирающего народа, для которого его покорность окончательно начинает входить в сознание, соответственно этому меняется и объект веры, Бог "делается теперь пронырливым, боязливым, скромным, советует "душевный мир", воздержание от ненависти, осторожность, "любовь к другу и врагу". Борьба становится аморальной, подчинение судьбе - определяющее качество верующего в такого Бога. Ницше классифицирует богов опять же с точки зрения воли к власти: если Бог есть воплощение воли к власти, то это обязательно национальное божество, выражающее стремление к власти этого народа; если Бог есть бессилие к власти, то он обязательно становится добрым и не принадлежащим какому-то конкретному народу. В этом вопросе с Ницше нельзя не согласиться, религии, широко распространившиеся по миру обязательно должны иметь доброго Бога во главе, чтобы примирять верующих, если Бог воплощает в себе и добро и зло (очеловеченное Божество), он обязательно должен быть Богом только кучки людей, выражать их интересы, т. е. должен быть национальным Божеством. Национальный Бог для философа является, пожалуй, идеалом сверхчеловека, он живет по собственным правилам, согласно своим инстинктам, воля к власти у такого Божества проявляется как ни у кого другого. К тому же такой Бог полезнее для верующих, т. к. он не навязывает свою мораль, дает большую духовную свободу, свободу выбора верующим в него. Такой Бог - лишь тот, кому жертвует гордый народ, чувствующий потребность жертвовать. Христианский Бог родился в недрах покоренного народа, он был защитной реакцией и был необходим для его выживания как такового. Поэтому Христианство вобрало в себя столько покорности и отказа от преобразований. Происходит раздвоение Бога, могущего творить и добро и зло, на 2 составляющих: христианский Бог (свой Бог иудеев) - воплощение добра и черт - воплощение зла. Причем Бога поработителей они лишают добрых качеств и мстят им, обращая его в черта. Итак, с самого начала христианский Бог становится Богом слабых.

Много камней летит в сторону служителей церкви, которых Ницше называет жрецами, а также всех теоретиков и защитников христианства - теологов. Таких людей он называет отравителями жизни по призванию, именно они умножают итак большое количество слабых людей, неся христианство в массы, теологи призывают людей к покорности и несопротивлению, переворачивают понятия добра и зла, истинности и лжи. Ницше говорит, что пока теологи, жрецы считаются высшей породой людей, нет ответа на вопрос: что есть истина? Т. е. жрецы выступают в роли "штор", закрывающих от остальных истину. Философ обращает особое внимание на высокомерие жрецов христианства, которые на естество, природу, саму жизнь смотрят сверху вниз, они "ссылаясь на высшее происхождение, мнят себя вправе относиться к действительности как к чему-то чуждому и смотреть на неё свысока... ". Опять иллюзорный потусторонний мир становится выше и ценнее реального. Ницше хочет сказать, что есть только действительный мир, нужно жить в нем в полную силу, не надеясь на вознаграждение за праведную жизнь в ином мире, который является выдумкой и служит в христианстве для поддержки слабых духом, подчиняющихся.

"Кровь теологов испортила философию", - говорит Ницше. И в первую очередь имеет в виду Канта-моралиста. Кант говорит о долге, мораль имеет в своей основе долг. Каждый человек должен следовать долгу без каких-либо альтернатив, все мы знаем, если кого-нибудь заставлять делать что-то или следовать чему-то, он это может и будет делать, но без желания, без огонька, вопреки себе, такой путь приведет лишь к дисгармонии в душе человека. Поэтому путь Канта неправилен, считает Ницше, и я вслед за ним, мораль, жизненные принципы, из которых исходит человек в своих поступках должны быть его личным выбором, они должны быть прочувствованы, а не вбиты человеку в голову кем бы то ни было. Итак, Ницше противопоставляет личный выбор кантовскому долгу.

Если рассматривать всю работу Ницше "Антихрист. Проклятие христианству", можно увидеть следующее.

Мнимая однозначность предпоследней книги Фридриха Ницше "Антихрист" закодирована уже в ее названии, переводимом также как "Антихристианин", подобная неоднозначность будет прослеживаться и в отношении Ницше к личности самого Христа, - между учением которого и исторически-идеологическим наслоением христианства он проводил разделительную черту - неоднозначность Антихриста - Люцифера, намертво вписанного в круг вопросов веры.

Каков Христос в глазах Ницше? Это некто, стоящий по ту сторону "всякой религии, всех понятий культа, всякой истории, естествознания, мирового опыта, познания, политики, психологии, вне всяких книг, вне искусства". Христос у Ницше - "идиот" в понимании Достоевского - игнорирует все то, что понимается под "жизнью". Все составные элементы жизни понимаются им как символы, как материал для его притч о жизни совсем другой, считающейся за реальную, которую символически можно назвать "внутренней" и вне которой и нет ничего, включая смерть. Нет греха, нет вины, нет наказания. "Грех, все, чем определяется расстояние между Богом и человеком, уничтожен". "Бог", "Сын Человеческий", "Царство Небесное" становятся символами состояний, приравниваемых к блаженству, ставшему единственной реальностью. "Царство Божие" не есть что-либо, что можно ожидать, оно не имеет "вчера" и не имеет "послезавтра", оно не приходит через тысячу лет - это есть опыт сердца; оно повсюду, оно нигде..." Христос оставляет в наследство человечеству практику, в том числе практику поведения в различных неблагоприятных жизненных ситуациях, практику несопротивления. Ницше ставит в вину Церкви то, что ею из Евангелия "фокуснически изымается все понятие "блаженства", единственная его реальность, в пользу состояния после смерти!

Ницше, непрестанно напоминающий о том, что слабому должно помочь умереть, не может не упрекать Христа в бегстве от "реальности" в непостижимое.

Итак, обвиняется христианство, но христианство как фарисейство, как построение жрецов-мифотворцев, выстроивших угодный им миф. В досконально рассматриваемой психологии жреца раскрывается изобретенная последним ложь "нравственного миропорядка". Неповиновение жрецу и "закону" с необходимостью влечет за собой обретение "греха" со всеми вытекающими отсюда последствиями, в том числе с наказанием.

Ницше ставит в упрек европейским расам то, что ассимилировав христианскую религию, они впитали вместе с ней противоречия и болезненность, не пересоздав ни нового божества, ни себя за последние две тысячи лет.

Ницше проводит сравнительный анализ христианских источников с книгой законов Ману. Цели этих трудов диаметрально противоположны, как, разумеется, противоположны и методы к их достижению, и само происхождение книг. Написание кодекса законов Ману по существу явилось подведением итогов продолжительного разнообразного жизненного опыта народа с последующей его систематизацией. В целях избежания дальнейшего эксперимента, разложения ценностей, традиция здесь взаимодействует с откровением. Базовый тезис следующий: "Бог это дал, предки это пережили". "Порядок каст, высший господствующий закон, есть только санкция естественного порядка, естественная законность первого ранга, над которой не имеет силы никакой произвол, никакая "современная идея".

Основанием пирамиды культуры с необходимостью будет являться прослойка населения, носящая название "посредственности" с ее ориентацией на специальную деятельность в разнообразных областях, вершиной - духовно одаренные как самые сильные, серединой - воины и судьи, стражи права. Такое деление произведено самой Природой, а не Ману, а значит, оно обречено на жизненность. Восстания низшего против высшего, сопрягающие в себе экономические деформации общества с вырождением первохристианских ценностей в прохристианские права большинства, последние тысячелетия насыщавшие кровью землю, во многих цивилизованных странах привели к образованию современных демократий с их прагматически вывернутыми наизнанку христианскими ценностями.

Искаженная вера вступила на замену христианской практике - такой жизни, какою жил Христос. Ницше пишет о том, что "истинное, первоначальное христианство возможно во все времена. Не верить, но делать, а, прежде всего, многого не делать, иное бытие..." Таким образом, в конце XIX века символический статус христианства отстаивается немецким философом в сочинении "Антихрист".

Важнейший момент мистерии - смерть на кресте - становится диагнозом непонимания учения последователями, одновременно явившись причиной для целой цепи последующих измышлений и ложных выводов относительно "почему именно так?" В основе нашедшихся ответов лежало одно из самых антихристианских качеств человека - месть: царство божие превратилось в ожидаемое кровавое судилище над врагами "церкви".

Затрагиваемые "Антихристом" темы тесно взаимосвязаны между собой и могут быть рассматриваемы на фоне их классической систематизации, проделанной Мартином Хайдеггером, согласно которой принципиальными моментами являются:

• нигилизм;

• переоценка ценностей;

• воля к власти;

• идея вечного возвращения;

• идея сверхчеловека.

Рождение нигилизма понимается как начало новой эры в истории человечества. Нигилизм, отталкивающийся от события смерти Бога, далее наполняет себя созидающим смыслом. Появляется определение всего сущего как воли к власти - ее самоуполномочения на превосхождение себя самой, что тесно связано с доктриной вечного возвращения. Целью единственно сущего является "сверхчеловек" - "... тот высший однозначный образ человечества, который в качестве безусловной воли к власти в каждом человеке на разной ступени восходит к власти, наделяя тем самым человека принадлежностью к сущему в целом, то есть воле к власти, и удостоверяя его как истинно сущего, близкого к действительности и к "жизни".

Проводимая Ницше разделительная черта между личностью Иисуса Христа и феноменом христианства позволяет сделать вывод о неприятиии философом идеологического наслоения исторического тела христианства ввиду оказанного им негативного влияния на разнообразные аспекты жизни человека в обширной зоне влияния этой религии, тогда как к самому Христу у Ницше прослеживается неоднозначное отношение (от жесткой критики до фактического преклонения перед мудростью простоты).

Ницше заинтересован в функционировании нового учреждения, которое, уже вне религиозной санкции на жизнь, осуществляло бы проникновение многочисленных аспектов жизнедеятельности человека, посильно регламентируя ее, а не паразитируя, и не саморазлагаясь в качестве религиозно-государственного института.

Попытки синтеза наследия Ницше с реставрацией первоначальных христианских ценностей, совершаемые Шелером, Ясперсом, свидетельствуют о поиске промежуточных путей в будущее, приспособлении к сложившемуся мировосприятию современного человека. Однако, христианские ценности не поддаются скрещиванию с методологическими изысканиями в религиозной сфере от философии, давая в итоге очередные неприменимые на практике утопические умопостроения

Ф. Ницше "Антихрист. Проклятие христианству" (фрагмент)

Эта книга принадлежит немногим. Может быть, никто из этих немногих ещё и не существует. Ими могут быть те, кто понимает моего Заратустру; как мог бы я смешаться с теми, у кого лишь сегодня открываются уши? Только послезавтра принадлежит мне. Иные люди родятся posthum. Условия, при которых меня понимают и тогда уже понимают с необходимостью, - я знаю их слишком хорошо. Надо быть честным в интеллектуальных вещах до жестокости, чтобы только вынести мою серьёзность, мою страсть. Надо иметь привычку жить на горах - видеть под собою жалкую болтовню современной политики и национального эгоизма. Надо сделаться равнодушным, никогда не спрашивать, приносит ли истина пользу или становится роком для личности... Пристрастие силы к вопросам, на которые сегодня ни у кого нет мужества; мужество к запретному, предназначение к лабиринту. Опыт из семи одиночеств. Новые уши для новой музыки. Новые глаза для самого дальнего. Новая совесть для истин, которые оставались до сих пор немыми. И воля к экономии высокого стиля: сплачивать свою силу, своё вдохновение. Уважение к себе; любовь к себе; безусловная свобода относительно себя... Итак, только это - мои читатели, мои настоящие читатели, мои предопределённые читатели: что за дело до остального? Остальное - лишь человечество. Надо стать выше человечества силой, высотой души - презрением...

1) Обратимся к себе. Мы гипербореи - мы достаточно хорошо знаем, как далеко в стороне мы живём от других. "Ни землёй, ни водой ты не найдёшь пути к гипербореям" - так понимал нас ещё Пиндар. По ту сторону севера, льда, смерти - наша жизнь, наше счастье. Мы открыли счастье, мы знаем путь, мы нашли выход из целых тысячелетий лабиринта. Кто же нашёл его? - Неужели современный человек? - "Я не знаю, куда деваться; я всё, что не знает, куда деваться", - вздыхает современный человек. Этой современностью болели мы, мы болели ленивым миром, трусливым компромиссом, всей добродетельной нечистоплотностью современных Да и Нет. Эта терпимость, largeur сердца, которая всё "извиняет", потому что всё "понимает", действует на нас, как сирокко. Лучше жить среди льдов, чем под тёплыми веяниями современных добродетелей. Мы были достаточно смелы, мы не щадили ни себя, ни других, но мы долго не знали, куда нам направить нашу смелость. Мы были мрачны, нас называли фаталистами. Нашим фатумом было: полнота, напряжение, накопление сил. Мы жаждали молнии и дел, мы оставались вдали от счастья немощных, от "смирения". Грозовые тучи вокруг, мрак внутри нас: мы не имели пути, формула нашего счастья: одно Да, одно Нет, одна прямая линия, одна цель.

2) Что хорошо? - Всё, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть. Что дурно? - Всё, что происходит из слабости. Что есть счастье? - Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия. Не удовлетворённость, но стремление к власти, не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей (добродетель в стиле Ренессанс, virtu, добродетель, свободная от моралина). Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом. Что вреднее всякого порока? - Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым - христианство.

3) Моя проблема не в том, как завершает собою человечество последовательный ряд сменяющихся существ (человек - это конец), но какой тип человека следует взрастить, какой тип желателен, как более ценный, более достойный жизни, будущности.

Этот более ценный тип уже существовал нередко, но лишь как счастливая случайность, как исключение, - и никогда как нечто преднамеренное. Наоборот, - его боялись более всего; до сих пор он внушал почти ужас, и из страха перед ним желали, взращивали и достигали человека противоположного типа: типа домашнего животного, стадного животного, больного животного - христианина.

4) Человечество не представляет собою развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. "Прогресс" есть лишь современная идея, иначе говоря, фальшивая идея. Теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения, поступательное развитие решительно не представляет собою какой-либо необходимости повышения, усиления.

Совсем в ином смысле, в единичных случаях на различных территориях земного шара и среди различных культур, удаётся проявление того, что фактически представляет собою высший тип, что по отношению к целому человечеству представляет род сверхчеловека. Такие счастливые случайности всегда бывали и всегда могут быть возможны. И при благоприятных обстоятельствах такими удачами могут быть целые поколения, племена, народы.

5) Не следует украшать и выряжать христианство: оно объявило смертельную войну этому высшему типу человека, оно отреклось от всех основных инстинктов этого типа; из этих инстинктов оно выцедило понятие зла, злого человека: сильный человек сделался негодным человеком, "отверженцем". Христианство взяло сторону всех слабых, униженных, неудачников, оно создало идеал из противоречия инстинктов поддержания сильной жизни; оно внесло порчу в самый разум духовно-сильных натур, так как оно научило их чувствовать высшие духовные ценности как греховные, ведущие к заблуждению, как искушения. Вот пример, вызывающий глубочайшее сожаление: гибель Паскаля, который верил в то, что причиной гибели его разума был первородный грех, между тем как ею было лишь христианство

6) Мучительное, страшное зрелище представилось мне: я отдёрнул завесу с испорченности человека. В моих устах это слово свободно по крайней мере от одного подозрения: будто бы оно заключает в себе моральное обвинение. Слово это - я желал бы подчеркнуть это ещё раз - лишено морального смысла, и притом в такой степени, что испорченность эта как раз ощущается мною сильнее всего именно там, где до сих пор наиболее сознательно стремились к "добродетели", к "божественности". Я понимаю испорченность, как об этом можно уже догадаться, в смысле decadence: я утверждаю, что все ценности, к которым в настоящее время человечество стремится, как к наивысшим, - суть ценности decadence. Я называю животное - род, индивидуум - испорченным, когда оно теряет свои инстинкты, когда оно выбирает, когда оно предпочитает то, что ему вредно. История "высоких чувств", "идеалов человечества" - может быть, именно мне нужно ею заняться - была бы почти только выяснением того, почему человек так испорчен. Сама жизнь ценится мною, как инстинкт роста, устойчивости, накопления сил, власти: где недостаёт воли к власти, там упадок. Я утверждаю, что всем высшим ценностям человечества недостаёт этой воли, что под самыми святыми именами господствуют ценности упадка, нигилистические ценности.

7) Христианство называют религией сострадания. Сострадание противоположно тоническим аффектам, повышающим энергию жизненного чувства; оно действует угнетающим образом. Через сострадание теряется сила. Состраданием ещё увеличивается и усложняется убыль в силе, наносимая жизни страданием. Само страдание делается заразительным через сострадание; при известных обстоятельствах путём сострадания достигается такая величина ущерба жизни и жизненной энергии, которая находится в нелепо преувеличенном отношении к величине причины (- случай смерти Назореянина). Вот первая точка зрения, но есть ещё и более важная. Если измерять сострадание ценностью реакций, которые оно обыкновенно вызывает, то опасность его для жизни ещё яснее. Сострадание вообще противоречит закону развития, который есть закон подбора. Оно поддерживает то, что должно погибнуть, оно встаёт на защиту в пользу обездоленных и осуждённых жизнью; поддерживая в жизни неудачное всякого рода, оно делает саму жизнь мрачною и возбуждающею сомнение. Осмелились назвать сострадание добродетелью (в каждой благородной морали оно считается слабостью); пошли ещё дальше: сделали из него добродетель по преимуществу, почву и источник всех добродетелей, конечно, лишь с точки зрения нигилистической философии, которая пишет на своём щите отрицание жизни, - и это надо всегда иметь в виду. Шопенгауэр был прав: сострадание отрицает жизнь, оно делает её более достойной отрицания, - сострадание есть практика нигилизма. Повторяю: этот угнетающий и заразительный инстинкт уничтожает те инстинкты, которые исходят из поддержания и повышения ценности жизни: умножая бедствие и охраняя всё бедствующее, оно является главным орудием decadence - сострадание увлекает в ничто!.. Не говорят "ничто": говорят вместо этого "по ту сторону", или "Бог", или "истинная жизнь", или нирвана, спасение, блаженство... Эта невинная риторика из области религиозно-нравственной идиосинкразии оказывается гораздо менее невинной, когда поймёшь, какая тенденция облекается здесь в мантию возвышенных слов, тенденция, враждебная жизни. Шопенгауэр был враждебен жизни - поэтому сострадание сделалось у него добродетелью... Аристотель, как известно, видел в сострадании болезненное и опасное состояние, при котором недурно кое-когда прибегать к слабительному; он понимал трагедию - как слабительное. Исходя из инстинкта жизни, можно бы было в самом деле поискать средство удалить хирургическим путём такое болезненное и опасное скопление сострадания, какое представляет случай с Шопенгауэром (и, к сожалению, весь наш литературный и артистический decadence от Санкт-Петербурга до Парижа, от Толстого до Вагнера)... Нет ничего более нездорового среди нашей нездоровой современности, как христианское сострадание. Здесь быть врачом, здесь быть неумолимым, здесь действовать ножом, - это надлежит нам, это наш род любви к человеку, с которой живём мы - философы, мы - гипербореи!..

8) Необходимо сказать, кого мы считаем своей противоположностью: теологов и всё, что от плоти и крови теологов, - всю нашу философию... Нужно вблизи увидеть роковое, больше того - нужно пережить его на себе, почти дойти до гибели, чтобы с ним уже не шутить более (свободомыслие наших господ естествоиспытателей и физиологов в моих глазах есть шутка; им недостаёт страсти в этих вещах, они не страдают ими). Отрава идёт гораздо далее, чем думают: я нашел присущий теологам инстинкт высокомерия всюду, где теперь чувствуют себя "идеалистами", где, ссылаясь на высшее происхождение, мнят себя вправе относиться к действительности как к чему-то чуждому и смотреть на неё свысока... Идеалист совершенно так, как и жрец, все великие понятия держит в руке (и не только в руке!); он играет ими с благосклонным презрением к "разуму", "чувству", "чести", "благоденствию", "науке"; на всё это он смотрит сверху вниз, как на вредные и соблазнительные силы, над которыми парит "дух" в самодовлеющей чистоте: как будто жизнь до сих пор не вредила себе целомудрием, бедностью, одним словом, - святостью гораздо более, чем всякими ужасами и пороками... Чистый дух - есть чистая ложь... Пока жрец, этот отрицатель, клеветник, отравитель жизни по призванию, считается ещё человеком высшей породы, - нет ответа на вопрос: что есть истина? Раз сознательный защитник отрицания жизни является заступником "истины", тем самым истина ставится вверх ногами...

9) Этому инстинкту теолога объявляю я войну: всюду находил я следы его. У кого в жилах течёт кровь теолога, тот с самого начала не может относиться ко всем вещам прямо и честно. Развивающийся отсюда пафос называется вера, т. е. раз и навсегда закрывание глаз, чтобы не страдать от зрелища неисправимой лжи. Из этого оптического обмана создают себе мораль, добродетель, святость; чистую совесть связывают с фальшивым взглядом; освящая собственное мировоззрение терминами "Бог", "спасение", "вечность", не допускают, чтобы какая-нибудь иная оптика претендовала на ценность. Везде откапывал я инстинкт теолога: он есть самая распространённая и самая подземная форма лжи, какая только существует на земле. Всё, что ощущает теолог как истинное, то должно быть ложным: в этом мы почти имеем критерий истины. Его глубочайший инстинкт самосохранения запрещает, чтобы реальность в каком бы то ни было отношении пользовалась почётом или хотя бы просто заявляла о себе. Поскольку простирается влияние теологов, постольку извращается оценка, - необходимо подмениваются понятия "истинный" и "ложный": что более всего вредит жизни, то здесь называется "истинным"; что её возвышает, поднимает, утверждает, оправдывает и доставляет ей торжество, то называется "ложным". Если случается, что теологи, путём воздействия на "совесть" государей (или народов), протягивают руку к власти, то мы не сомневаемся, что собственно каждый раз тут происходит: воля к концу, нигилистическая воля волит власти...

10) Немцам сразу понятны мои слова, что кровь теологов испортила философию. Протестантский пастор - дедушка немецкой философии, сам протестантизм её peccatum originale. Вот определение протестантизма: односторонний паралич христианства - и разума... Достаточно сказать слово "тюбингенская школа", чтобы сделалось ясным, что немецкая философия в основании своём - коварная теология... Швабы - лучшие лжецы в Германии, - они лгут невинно... Откуда то ликование при появлении Канта, которое охватило весь немецкий учёный мир, состоящий на три четверти из сыновей пасторов и учителей? Откуда убеждение немцев, ещё и до сих пор находящее свой отзвук, что с Кантом начался поворот к лучшему? Инстинкт теолога в немецком учёном угадал, что теперь снова сделалось - возможным... Открылась лазейка к старому идеалу; понятие "истинный мир", понятие о морали как сущности мира (два злостнейших заблуждения, какие только существуют!) - эти два понятия, благодаря хитроумному скептицизму, если не доказываются, то более не опровергаются... Разум, право разума сюда не достигает... Из реальности сделали "видимость", из совершенно изолганного мира, мира сущего, сделали реальность... Успех Канта есть лишь успех теолога. Кант, подобно Лютеру, подобно Лейбницу, был лишним тормозом для недостаточно твёрдой на ногах немецкой честности...

11) Ещё одно слово против Канта как моралиста. Добродетель должна быть нашим изобретением, нашей глубоко личной защитой и потребностью: во всяком ином смысле она только опасность. Что не обусловливает нашу жизнь, то вредит ей: добродетель только из чувства уважения к понятию "добродетель", как хотел этого Кант, вредна. "Добродетель", "долг", "добро само по себе", доброе с характером безличности и всеобщности - всё это химеры, в которых выражается упадок, крайнее обессиление жизни, кёнигсбергский китаизм. Самые глубокие законы сохранения и роста повелевают как раз обратное: чтобы каждый находил себе свою добродетель, свой категорический императив. Народ идёт к гибели, если он смешивает свой долг с понятием долга вообще. Ничто не разрушает так глубоко, так захватывающе, как всякий "безличный" долг, всякая жертва молоху абстракции. - Разве не чувствуется категорический императив Канта, как опасный для жизни!.. Только инстинкт теолога взял его под защиту! - Поступок, к которому вынуждает инстинкт жизни, имеет в чувстве удовольствия, им вызываемом, доказательство своей правильности, а тот нигилист с христиански-догматическими потрохами принимает удовольствие за возражение... Что действует разрушительнее того, если заставить человека работать, думать, чувствовать без внутренней необходимости, без глубокого личного выбора, без удовольствия? как автомат "долга"? Это как раз рецепт decadence, даже идиотизма... Кант сделался идиотом. - И это был современник Гёте! Этот роковой паук считался немецким философом! - Считается ещё и теперь!.. Я остерегаюсь высказать, что я думаю о немцах... Разве не видел Кант во французской революции перехода неорганической формы государства в органическую? Разве не задавался он вопросом, нет ли такого явления, которое совершенно не может быть объяснено иначе как моральным настроением человечества, так чтобы им раз и навсегда была доказана "тенденция человечества к добру"? Ответ Канта: "это революция". Ошибочный инстинкт в общем и в частности, противоприродное как инстинкт, немецкая decadence как философия - вот что такое Кант! -

12) Если оставить в стороне пару скептиков, представителей порядочности в истории философии, то остальное всё не удовлетворяет первым требованиям интеллектуальной честности. Все эти великие мечтатели и чудаки, вместе взятые, все они поступают, как бабёнки: "прекрасные чувства" принимают они за аргументы, "душевное воздыхание" за воздуходувку Божества, убеждение за критерий истины. В конце концов ещё Кант в "немецкой" невинности пытался приобщить к науке эту форму коррупции, этот недостаток интеллектуальной совести, под видом понятия "практический разум": он нарочно изобрёл разум для того случая, когда о разуме не может быть и речи, когда именно мораль провозглашает своё возвышенное требование: "ты должен". Принимая во внимание, что почти у всех народов философ есть только дальнейшее развитие жреческого типа, нечего удивляться его жульничеству перед самим собой, этому наследию жреца. Если имеешь священные задачи вроде исправления, спасения, искупления человечества, если носишь в груди божество, считаешь себя рупором потустороннего императива, то, облечённый в такую миссию, ставишь себя уже вне всех чисто рациональных оценок, - сам, освящённый подобной задачей, изображаешь тип высшего порядка!.. Что за дело жрецу до науки! Он стоит слишком высоко для этого! - И этот жрец до сих пор господствовал! - Он определял понятие "истинный" и "неистинный"!..

13) Оценим в должной мере то, что мы сами, мы, свободные умы, уже есть "переоценка всех ценностей", воплощённый клич войны и победы над всеми старыми понятиями об "истинном" и "неистинном". Самое ценное в интеллектуальном отношении отыскивается позднее всего. Но самое ценное - это методы. Все методы, все предпосылки нашей теперешней научности, встречали глубочайшее презрение в течение тысячелетий; из-за них иные исключались из общества "честных" людей, считались "врагами Бога", презирающими истину, "одержимыми". Научные склонности человека делали из него чандалу... Весь пафос человечества - его понятие о том, что должно быть истиной, чем должно быть служение истине - всё было против нас: каждое "ты должен" было до сих пор направлено против нас... Предметы наших занятий, самые занятия, весь род наш - тихий, осмотрительный, недоверчивый - всё казалось совершенно недостойным и заслуживающим презрения. - В конце концов, с известной долей справедливости можно бы было спросить себя: не эстетический ли вкус удерживал человечество в столь длительной слепоте? Оно требовало от истины живописного эффекта, оно требовало и от познающего, чтобы он сильно действовал на чувство. Наша скромность дольше всего претила его вкусу... О, как они это угадали, эти божьи индюки!..

14) Нам пришлось переучиваться. Во всём мы сделались скромнее. Мы более не выводим человека из "духа", из "божества", мы отодвинули его в ряды животных. Мы считаем его сильнейшим животным, потому что он хитрее всех, - следствием этого является его духовность. С другой стороны, мы устраняем от себя тщеславное чувство, которое и здесь могло бы проявиться: что человек есть великая скрытая цель развития животного мира. Он совсем не венец творения, каждое существо рядом с ним стоит на равной ступени совершенства... Утверждая это, мы утверждаем ещё большее: человек, взятый относительно, есть самое неудачное животное, самое болезненное, уклонившееся от своих инстинктов самым опасным для себя образом, - но, конечно, со всем этим и самое интереснейшее! - Что касается животных, то с достойною уважения смелостью Декарт впервые рискнул высказать мысль, что животное можно понимать как machina, - вся наша физиология старается доказать это положение. Развивая логически эту мысль, мы не исключаем и человека, как это делал ещё Декарт: современные понятия о человеке развиваются именно в механическом направлении. Прежде придавали человеку качество высшего порядка - "свободную волю"; теперь мы отняли у него даже волю в том смысле, - что под волей нельзя уже более подразумевать силу. Старое слово "воля" служит только для того, чтобы обозначить некую результанту, некий род индивидуальной реакции, которая необходимо следует за известным количеством частью противоречащих, частью согласующихся раздражении: воля более не "действует", более не "двигает"... Прежде видели в сознании человека, в "духе", доказательство его высшего происхождения, его божественности; ему советовали, если он хотел быть совершенным, втянуть, подобно черепахе, в себя свои чувства, прекратить общение с земным, скинуть земную оболочку: тогда от него должно было остаться главное - "чистый дух". На счёт этого мы теперь уже лучше соображаем: как раз именно сознание, "дух", мы считаем симптомом относительного несовершенства организма, как бы попыткой, прощупыванием, промахом, как бы усилием, при котором бесполезно тратится много нервной силы; мы отрицаем, чтобы что-нибудь могло быть совершенным, раз оно делается сознательно. "Чистый дух" есть чистая глупость: если мы сбросим со счёта нервную систему и чувства, "смертную оболочку", то мы обсчитаемся - вот и всё.

15) Ни мораль, ни религия не соприкасаются в христианстве ни с какой точкой действительности. Чисто воображаемые причины ("Бог", "душа", "Я", "дух", "свободная воля", - или даже "несвободная"); чисто воображаемые действия ("грех", "искупление", "милость", "наказание", "прощение греха"). Общение с воображаемыми существами ("Бог", "духи", "души"); воображаемая наука о природе (антропоцентрическая; полное отсутствие понятия о естественных причинах); воображаемая психология (явное непонимание самого себя, толкование приятных или неприятных всем общих чувств - как, например, известных состояний nervus sympathicus - при помощи символического языка религиозно-моральной идиосинкразии, - "раскаяние", "угрызение совести", "искушение дьявола", "близость Бога"); воображаемая телеология ("Царство Божье", "Страшный суд", "вечная жизнь"). - Этот мир чистых фикций сильно отличается не в свою пользу от мира грёз именно тем, что последний отражает действительность, тогда как первый извращает её, обесценивает, отрицает. Только после того, как понятие "природа" было противопоставлено понятию "Бог", слово "природный", "естественный" должно было сделаться синонимом "недостойный" - корень всего этого мира фикций лежит в ненависти к естественному (действительность!); этот мир есть выражение глубокого отвращения к действительному... И этим всё объясняется. У кого единственно есть основание отречься от действительности, оклеветавши её? - У того, кто от неё страдает. Но страдать от действительности - это значит самому быть неудачной действительностью... Перевес чувства неудовольствия над чувством удовольствия есть причина этой фиктивной морали и религии, а такой перевес даёт содержание формуле decadence...

16) К такому заключению вынуждает критика христианского понятия о Боге. - Народ, который ещё верит в самого себя, имеет также и своего собственного Бога. В нём он чтит условия, благодаря которым он поднялся, - свои добродетели. Его самоудовлетворённость, его чувство власти отражается для него в существе, которое можно за это благодарить. Кто богат - хочет давать; гордый народ нуждается в божестве, чтобы жертвовать... Религия при таких предпосылках является выражением благодарности. Народ, благодарный за своё существование, нуждается для выражения этой благодарности в божестве. - Такое божество должно иметь силу приносить пользу или вред, быть другом или врагом; ему удивляются как в добре, так и в зле. Противоестественная кастрация божества в божество только добра была бы здесь совсем нежелательна. В злом божестве так же нуждаются, как и в добром: ведь и собственное существование не есть лишь дар снисходительности и дружеского расположения к человеку... Какой смысл в божестве, которое не знает ни гнева, ни мести, ни зависти, ни насмешки, ни хитрости, ни насилия? которому, быть может, никогда не были знакомы приводящие в восхищение ardeurs победы и уничтожения? Такое божество было бы и непонятно: к чему оно? - Конечно, если народ погибает, если он чувствует, что окончательно исчезает его вера в будущее, его надежда на свободу, если покорность начинает входить в его сознание, как первая полезность, если добродетели подчинения являются необходимыми условиями его поддержания, то и его божество должно также измениться. Оно делается теперь пронырливым, боязливым, скромным, советует "душевный мир", воздержание от ненависти, осторожность, "любовь к другу и врагу". Оно постоянно морализирует, оно вползает в каждую частную добродетель, становится божеством для отдельного человека, становится частным лицом, космополитом... Некогда божество представляло собою народ, мощь народа, всё агрессивное и жаждущее власти в душе народа - теперь оно только лишь благое божество... Поистине, для богов нет иной альтернативы: или они есть воля к власти, и тогда они бывают национальными божествами, - или же они есть бессилие к власти - и тогда они по необходимости делаются добрыми...

17) Где понижается воля к власти в какой бы то ни было форме, там всякий раз происходит также и физиологический спад, decadence. Божество decadence, кастрированное в сильнейших своих мужских добродетелях и влечениях, делается теперь по необходимости Богом физиологически вырождающихся, Богом слабых. Сами себя они не называют слабыми, они называют себя "добрыми"... Понятно без дальнейших намёков, в какие моменты истории впервые делается возможной дуалистическая фикция доброго и злого Бога. Руководствуясь одним и тем же инстинктом, порабощённые низводят своего Бога до "доброго в самом себе" и вместе с тем лишают Бога своих поработителей его добрых качеств; они мстят своим господам тем, что их Бога обращают в чёрта. - Добрый Бог, равно как и чёрт, - то и другое суть исчадия decadence. Как можно ещё в настоящее время так поддаваться простоте христианских теологов, чтобы вместе с ними декретировать, что дальнейшее развитие понятия о Боге от "Бога Израиля", от Бога народа, к христианскому Богу, к вместилищу всякого добра, - что это был прогресс? - Но сам Ренан делает это. Как будто Ренан имеет право на простоту! А между тем противоположное бросается в глаза. Если из понятия о божестве удалены все предпосылки возрастающей жизни, всё сильное, смелое, повелевающее, гордое, если оно опускается шаг за шагом до символа посоха для уставших, якоря спасения для всех утопающих, если оно становится Богом бедных людей, Богом грешников, Богом больных par excellence и предикат "Спаситель", "Избавитель" делается как бы божеским предикатом вообще, - то о чём говорит подобное превращение, подобная редукция божественного? - Конечно, "Царство Божье" тем самым увеличилось. Прежде Бог знал только свой народ, свой "избранный" народ. Между тем он пошёл, как и народ его, на чужбину, начал странствовать, и с тех пор он уже нигде не оставался в покое, пока наконец не сделался всюду туземцем - великий космополит, - пока не перетянул он на свою сторону "великое число" и половину земли. Но Бог "великого числа", демократ между богами, несмотря на это, не сделался гордым богом язычников; он остался иудеем, он остался богом закоулка, богом всех тёмных углов и мест, всех нездоровых жилищ целого мира!.. Царство его мира всегда было царством преисподней, госпиталем, царством souterrain, царством гетто... И сам он, такой бледный, такой слабый, такой decadent... Даже самые бледные из бледных, господа метафизики, альбиносы понятия, стали над ним господами. Метафизики опутывали его своей пряжей до тех пор, пока он сам, загипнотизированный их движениями, не сделался пауком, сам не сделался метафизикусом. Теперь он уже прял мир из самого себя - sub specie Spinozae - теперь он сам преображался, всё утончаясь и бледнея; он стал "идеалом", стал "чистым духом", стал "absolutum", стал "вещью в себе"... Падение божества: Бог стал "вещью в себе"...

18) Христианское понятие о божестве (Бог как Бог больных, Бог как паук, Бог как дух) - это понятие есть одно из самых извращённейших понятий о божестве, какие только существовали на земле. Бог, выродившийся в противоречие с жизнью, вместо того чтобы быть её просветлением и вечным её утверждением! Бог, объявляющий войну жизни, природе, воле к жизни! Бог как формула всякой клеветы на "посюстороннее", для всякой лжи о "потустороннем"! Бог, обожествляющий "ничто", освящающий волю к "ничто"!..

Приложение Из книги Ф. Ницше "Злая мудрость"