О непостоянстве наших поступков 4 page

Perche, dubbiosa anchor del suo ritorno,

Non s’assecura attonita la mente. [1025]

Это воспоминание, так сильно врезавшееся мне в память и давшее мневозможность увидеть лицо смерти почти вплотную и без прикрас, как-топримирило меня с нею. Когда глаза мои стали что-то разбирать и я стал что-товидеть, я видел так смутно, слабо и как бы в тумане, что сначала я могразличать только свет —

come quel ch’or apre or chiude

Gli occhi, mezzo tra’l sonno è l’esser desto. [1026]

Что касается моих душевных способностей, то они восстанавливались стольже медленно, как и физические. Я видел себя сплошь окровавленным, так какплащ мой весь был пропитан моей кровью. Первой моей мыслью было, что меняранили из аркебузы в голову, так как в ту пору вокруг нас сильнопостреливали. Мне казалось, что жизнь моя держится лишь на кончиках губ; язакрывал глаза, стараясь, как мне представлялось, помочь ей уйти от меня, имне было приятно изнемогать и отдаваться течению. Это была мысль, елебрезжившая в моем сознании, такая же слабая и зыбкая, как и все остальные,но она не только не была мне неприятна, а напротив, к ней примешивалось тосладостное ощущение, которое бывает, когда мы погружаемся в сон.

Мне сдается, что это и есть то состояние, которое мы наблюдаем увыбившихся из сил и находящихся в агонии людей, и я думаю, что мы напраснооплакиваем их, считая, что их мучат в это время жестокие боли или что душаих подавлена мрачными мыслями. Я всегда считал, расходясь во мнениях сдругими и даже с Этьеном Ла Боэси [1027], что те, кого мы видим лежащими, также как и я, ничком и как бы отходящими ко сну в ожидании конца, или те, ктоизмождены долгими муками или разбиты апоплексическим ударом, или в припадкепадучей, —

vi morbi saepe coactus

Ante oculos aliquis nostros, ut fulminis ictu,

Concidit, et spumas agit; ingemit, et fremit artus.

Desipit, extentat nervos, torquetur, anhelat,

Inconstanter et in iactando membra fatigat, [1028]

или те, что ранены в голову, — когда мы слышим, как они иногда вопят иотчаянно стонут, — я всегда считал, повторяю, что их душа и тело спят,окутанные саваном, хотя по некоторым признакам мы и можем уловить, что в нихесть еще проблески сознания, и мы еще замечаем какие-то движения их тел:

Vivit, et est vitae nescius ipse suae. [1029]

Я не могу поверить, чтобы в этом состоянии, когда все тело такпострадало и чувства ослаблены донельзя, у души хватало еще сил сознаватьсебя; мне кажется поэтому, что у этих людей не остается никакого проблескамысли, которая бы мучила их и способна была ощутить и уяснить всю тяжесть ихположения; из этого следует, что не к чему так уж сильно жалеть их.

Я не представляю для себя лично ничего более невыносимого и ужасного,чем, испытывая живое и острое страдание, не иметь возможности как-либо еговыразить. Это можно было бы сказать про тех, кого отправляют на казнь,предварительно отрезав им язык, если бы не то, что для казнимого публичносмерть без единого звука — наиболее пристойный исход, при условии, чтобылицо при этом выражало твердость и достоинство. Вполне применимо сказанноемною к тем несчастным пленникам, которые попадают в руки мерзких палачей —солдат нашего времени, подвергающих их самым жестоким истязаниям с цельювыжать из них какой-нибудь баснословный и необыкновенный выкуп, держа их втаких условиях и в таких местах, что они не имеют никакой возможности податьголос, заявить о постигшей их беде.

Поэты придумали некоторых богов, которые будто бы облегчают смертьлюдям, терпящим такие жестокие муки:

hunc ego Diti

Sacrum iussa fero, teque isto corpore solvo. [1030]

Но если окружающие, всячески тормоша таких умирающих и крича им в самоеухо, и могут подчас исторгнуть у них какие-то краткие и бессвязные ответыили уловить какие-то движения, которые как бы выражают согласие на то, о чемих спрашивают, — это еще не доказывает, что такие люди живы, во всякомслучае не доказывает, что они вполне живы. Ведь случается же с нами, когданас клонит ко сну, хоть мы еще не вполне в его власти, что мы ощущаем, какво сне, все, что творится вокруг нас, и отвечаем спрашивающим нас смутным инеопределенным согласием, которое дается почти без сознания; мы даем этиответы на последние долетевшие до нас слова, ответы случайные и частобессмысленные.

Теперь, после того как я сам испытал это состояние, у меня нет никакихсомнений в том, что до сих пор я вполне правильно о нем судил! В самом деле,я прежде всего, еще не приходя в сознание, попытался разорвать свой камзолногтями (ибо я был без оружия), а между тем я хорошо знаю, что вовсе непредставлял себе, будто ранен. Ведь есть столько движений, которыесовершаются без нашего ведома:

Semianimesque micant digiti ferrumque retractant [1031].

Так, например, при падении люди часто выбрасывают вперед руки,повинуясь естественному побуждению, заставляющему части нашего телаоказывать друг другу помощь, не дожидаясь предписаний нашего разума:

Falciferos memorant currus abscindere membra,

Ut tremere in terra videatur ab artubus id quod

Decidit abscissum, cum mens tamen atque hominis vis

Mobilitate mali non quit sentire dolorem. [1032]

Мой желудок переполнен был свернувшейся кровью, и мои пальцы самиустремились к нему, как это часто бывает против нашей воли с нашими руками,когда где-нибудь у нас зудит. У многих животных и даже у людей, когда ониуже испустили дух, мышцы все еще продолжают сокращаться и распускаться.Всякий по опыту знает, что есть органы, которые приходят в движение,поднимаются и опускаются часто без нашего ведома. Про эти влечения, которыезатрагивают нас лишь чисто внешним образом, нельзя сказать, что это нашивлечения, так как для того, чтобы они стали нашими, человек должен бытьвсецело охвачен ими; нельзя, например, сказать, что боль, ощущаемая рукойили ногой во сне, есть наша боль.

Когда мы уже подъезжали к моему дому, куда успело дойти известие о моемпадении, и члены моей семьи с криками, как бывает в таких случаях, выбежалимне навстречу, я не только что-то ответил спрашивавшим, но рассказывают,будто я даже догадался приказать, чтобы подали лошадь моей жене, которая,как я смог заметить, выбивалась из сил, спеша ко мне по очень крутой икаменистой тропинке. Может показаться, что такой приказ должен был исходитьот человека, уже совершенно пришедшего в сознание. Вовсе нет: то были лишьсмутные и бессвязные мысли, исходившие от впечатлений, полученных от зренияи слуха, но не от меня. Я не соображал, ни откуда двигаюсь, ни куданаправляюсь; я не в состоянии был разобрать и понять, о чем меня спрашивают;это были очень слабые движения, которые мои чувства производили как бы попривычке; мой разум участвовал в этом сквозь дрему, подвергаясь легчайшемуприкосновению, щекотанию со стороны чувств. Между тем мое самочувствие былопоистине очень приятным и спокойным: я не испытывал тревоги ни за себя, низа других, я ощущал какую-то истому и необычайную слабость, но никакой боли.Я видел свой дом, но не узнавал его. Когда меня уложили в постель, япочувствовал несказанное блаженство от этого покоя, так как меня порядкомрастрясло, пока эти славные люди несли меня на руках по такой плохой идлинной дороге, что им пришлось раза два или три сменить друг друга, чтобыпередохнуть. Мне стали насильно давать разные лекарства, но я не принял ниодного из них, так как был убежден, что смертельно ранен в голову. Это былабы поистине очень легкая смерть, ибо из-за бесконечной слабости разум мой нев состоянии был ни о чем судить, а тело ничего не чувствовало. Я тихонькоотдался течению, и мне было так легко и спокойно, что, казалось, ничего немогло быть приятнее. Когда, спустя два или три часа, я начал приходить всебя и силы мои стали восстанавливаться,

Ut tandem sensus convaluere mei, [1033]

я вдруг сразу почувствовал сильнейшие боли, ибо от падения все членымои были расшиблены и изранены. В течение двух или трех ночей после этогомне было очень плохо, и мне казалось, что я еще раз умираю, но только болеемучительной смертью; я еще и сейчас ощущаю страшный удар, полученный припадении. И вот что примечательно: последней мыслью, сохранившейся у меня всознании, было воспоминание о том, что со мной случилось; но прежде, чемпонять все как следует, я заставлял по нескольку раз повторять себе, куда яехал, откуда возвращался, в котором часу со мной это произошло. Что касаетсяобстоятельств моего падения, то от меня их скрывали, не желая, выдаватьвиновника катастрофы, и придумывали для меня все новые и новые объяснения.Некоторое время спустя, уже на следующий день, когда память моя началавосстанавливаться и рисовать мне, в каком состоянии я был в момент, когдазаметил обрушивающуюся на меня лошадь (ибо я увидел ее у самых ног иподумал, что пришла моя смерть; но эта мысль была так мимолетна, что неуспела даже вызвать во мне страх), мне показалось, что меня поразила молнияи что я возвращаюсь с того света. Рассказ об этом малозначительномпроисшествии мог бы показаться не заслуживающим внимания, если бы не топоучение, которое я извлек для себя из него. Я действительно убедился, чтодля того, чтобы свыкнуться со смертью, нужно только приблизиться к нейвплотную. Всякий из нас, по словам Плиния [1034], может служить хорошимпоучением для самого себя, лишь бы он обладал способностью пристальноследить за собой. Рассказывая о случившемся со мной, я не поучаю других, апоучаюсь сам; это урок, извлеченный мною для себя, а не наставление длядругих.

И не следует ставить мне в укор, что я об этом рассказываю, ибо то, чтополезно для меня, может при случае оказаться полезным и для другого. Как бытам ни было, я ничего ни у кого не отнимаю, а только извлекаю пользу изсвоего добра. А если я говорю глупости, то никто от этого не страдает, кромеразве меня самого; к тому же эти глупости со мной и кончаются, не имеядальнейшего продолжения. Так писали о себе всего лишь два или три древнихавтора, да и то, не зная о них ничего, кроме их имен, не берусь утверждать,что они писали совершенно в таком духе, как и я. С тех пор никто не шел поих стопам. И неудивительно, ибо прослеживать извилистые тропы нашего духа,проникать в темные глубины его, подмечать те или иные из бесчисленных егомалейших движений — дело весьма нелегкое, гораздо более трудное, чем можетпоказаться с первого взгляда. Это занятие новое и необычное, отвлекающее насот повседневных житейских занятий, от наиболее общепринятых дел. Вот уженесколько лет, как все мои мысли устремлены на меня самого, как я изучаю ипроверяю только себя, а если я и изучаю что-нибудь другое, то лишь для того,чтобы неожиданно в какой-то момент приложить это к себе или, вернее, вложитьв себя. И мне отнюдь не кажется ошибочным, если, подобно тому как этоделается в других науках, несравненно менее полезных, чем эта, я сообщаю вседобытое мною на этом поприще, хотя и не могу сказать, что доволен успехами,достигнутыми мною до этого времени. Нет описания более трудного, чемописание самого себя, но в то же время нет описания более полезного. Всегданадо хорошенько пообчиститься, приодеться, привести себя в порядок, преждечем показаться на людях. Так вот и я постоянно привожу себя в порядок, ибопостоянно занят самоописанием. Говорить о себе считается дурной привычкой,решительно осуждаемой из-за оттенка хвастовства, которое обычно кажетсянеизбежно связанным с рассказами о себе.

Но это значило бы выплеснуть из ванны вместе с водой и ребенка:

In vitium ducit culpae fuga. [1035]

Я нахожу, что такое средство скорее вредно, чем полезно. Но если быдаже было верно, что рассказывать людям о себе есть обязательно тщеславие,то я все же не должен, будучи верен своей основной задаче, подавлять в себеэто злосчастное свойство, раз уж оно мне присуще, и утаивать этот порок,который является для меня не только привычкой, но и призванием. Как бы то нибыло, говоря по правде, я должен сказать по поводу этого обыкновения, чтонеправильно осуждать вино за то, что многие напиваются им допьяна.Злоупотреблять можно только хорошими вещами. Осудительное отношение к этомуобычаю, по-моему, направлено против широко распространенной слабости. Этоузда для коров, которой не связывали себя ни святые, так красноречивоговорившие о себе, ни философы, ни теологи. Не делаю этого и я, хотя и непринадлежу к числу как тех, так и других. Хотя они прямо в этом и непризнаются, они никогда не упустят случая выставить себя напоказ. О чембольше всего рассуждает Сократ, как не о себе самом? К чему он постояннонаправляет мысли своих учеников, как не к тому, чтобы они говорили о себе,но не на основании вычитанного ими из книг, а на основании движения ихсобственной души? Мы благоговейно исповедуемся перед богом и нашимдуховником, а наши соседи исповедуются публично [1036]. Но мне скажут, что мыисповедуемся только в прегрешениях; на это я отвечу, что мы исповедуемся вовсем, ибо сама наша добродетель небезупречна и нуждается в покаянии. Жить —вот мое занятие и мое искусство. Тот, кто хочет запретить мне говорить обэтом по моему разумению, опыту и привычке, пусть прикажет архитекторуговорить о зданиях не своими мыслями, а чужими, на основании чужих знаний, ане своих собственных. Если говорить о своих качествах есть самомнение, топочему Цицерон не превозносит красноречия Гортензия, а Гортензий —красноречия Цицерона? [1037]Пожалуй, кто-нибудь скажет, что лучше было бы,если бы я свидетельствовал о себе делами и творениями, а не одними толькословами. Но я изображаю главным образом мои размышления — вещь весьманеуловимую и никак не поддающуюся материальному воплощению. Лишь свеличайшим трудом могу я облечь их в такую воздушную оболочку, как голос.Многие более мудрые и более благочестивые люди прожили жизнь, не совершивникаких выдающихся поступков. Поступки говорят больше о моих удачах, чем обомне самом. Они свидетельствуют скорее о своей роли, чем о моей, позволяясудить о последней лишь гадательно и очень неточно: всякий раз с какой-либоодной стороны. А тут я выставляю целиком себя напоказ: нечто вроде скелета,в котором с одного взгляда можно увидеть все — вены, мускулы, связки, все вотдельности и на своем месте. А кашель показал бы лишь одну часть картины,внезапная бледность или сердцебиение — другую, да и то не вполне достовернымобразом. Тут я описываю не свои движения, а себя, свою сущность. Я считаю,что следует быть осторожным в суждении о себе и равным образом точным впоказаниях о себе, независимо от того, делаются ли они вслух или про себя.Если бы мне казалось, что я добр и умен или что-нибудь в этом роде, я сказалбы об этом во весь голос. Говорить о себе уничижительно, хуже, чем ты естьна деле, — не скромность, а глупость. Расценивать себя ниже того, что тыстоишь, есть, по словам Аристотеля, трусость и малодушие [1038]. Никакаядобродетель не улучшается от искажения, а истина никогда не покоится на лжи.Говорить о себе, превознося себя, лучше, чем ты есть на деле, не тольковсегда — тщеславие, но также нередко и глупость. В основе этого порокалежит, по-моему, чрезмерное самодовольство и неразумное себялюбие. Лучшеесредство для исцеления от этого порока — делать прямо противоположное тому,что предписывают те, кто, запрещая говорить о себе, тем самым еще строжезапрещают о себе думать. Гордыня порождается мыслью, язык может принимать вэтом лишь незначительное участие. Запрещающим говорить о себе кажется, чтозаниматься собой значит любоваться собой, что неотвязно следить за собой иизучать себя значит придавать себе слишком много цены. Это, конечно, бывает.Но такая крайность проявляется только у тех, кто изучает себя лишьповерхностно; у тех, кто обращается к себе, лишь покончив со всеми своимиделами; кто считает занятие собой делом пустым и праздным; кто держитсямнения, что развивать свой ум и совершенствовать свой характер — все равночто строить воздушные замки; и кто полагает, что самопознание — делопостороннее и третьестепенное.

Если кто-нибудь, оглядываясь на нижестоящих, кичится своей ученостью,пусть он обратит взор к минувшим векам, тогда он сразу смирится, увидев,сколько было тысяч людей, стоявших неизмеримо выше его. А если онпреувеличенного мнения о своей доблести, пусть припомнит жизнь обоихСципионов и стольких армий и стольких народов, до которых ему бесконечнодалеко. Никакое особое достоинство не преисполнит гордостью того, ктоосознает все великое множество присущих ему несовершенств и слабостей, ивдобавок ко всему — все ничтожество человеческого существования.

Именно потому, что Сократ сумел искренне принять наставление своегобога: «Познай самого себя», и в результате этого самопознания прониксяпрезрением к себе, он удостоился звания мудреца. Тот, кто сумеет таким жеобразом познать себя, может не бояться говорить о результатах своегопознания [1039].

Глава VII

О почетных наградах

Описывающие жизнь Цезаря Августа [1040]отмечают, что в воинском деле онбыл поразительно щедр в раздаче даров всем тем, кто этого заслуживал, новместе с тем был столь же скуп в раздаче чисто почетных наград. Между темсам он получил множество воинских наград от своего дяди [1041], еще не успев ниразу побывать на поле сражения. Хорошей выдумкой, утвердившейся вбольшинстве стран мира, было установление некоторых малозначительных иничего не стоящих знаков отличия для награждения и почтения добродетели, кчислу которых относятся лавровые, дубовые, миртовые венки, особые видыодежды, привилегия проезжать на колесницах по городу или ночные шествия сфакелами, право занимать особое место в публичном собрании, прерогативаносить известные титулы и прозвища, иметь определенные знаки в гербе и томуподобные вещи. Этот обычай в различных формах был принят у многих народов идо сих пор остается в силе.

Что касается нас, французов, и некоторых соседних с нами народов, то унас для этого введены рыцарские ордена. Это поистине очень хороший иполезный обычай отмечать заслуги выдающихся и исключительных людей, выделятьи награждать их при помощи пожалований, нисколько не обременяющих общество иничего не стоящих государству. Между тем из опыта древних и нашегособственного известно, что выдающиеся люди больше домогались таких наград,чем денежных и доходных пожалований; это вполне понятно и имеет вескиеоснования. Действительно, если к награде, которая должна быть толькопочетной, примешиваются другие блага и богатства, то это сочетание вместотого, чтобы усилить почет, снижает и уменьшает его. Издавна прославленный унас орден святого Михаила [1042]имел то огромное преимущество, что он несвязан был ни с какими другими благами. Поэтому не было такого чина извания, которого дворянство домогалось бы с большим рвением и пылом, чемэтого ордена; не было положения, которое приносило бы больше уважения ипочета, ибо в этом случае добродетель стремилась получить и получаланаиболее подходящую награду, в которой было больше славы, нежели выгоды.Действительно, все остальные награды не связаны с таким почетом, так как онидаются по самым различным поводам. Деньгами награждают слугу за его заботы,гонца за его усердие; ими награждают за обучение танцам, фехтованию,красноречию, а также за самые низменные услуги; оплачивается даже и порок,как, например, лесть, сводничество, измена; поэтому нет ничего удивительногов том, что добродетель менее охотно принимает эту избитую монету и стремитсяк получению той вполне благородной и почетной награды, которая ей лучшевсего подходит. Август поэтому с полным основанием был более расчетлив искуп при раздаче почетных наград, чем обычных, тем более что почет — это незаурядное явление, а исключительное, так же как и добродетель:

Cui malus est nemo, quis bonus esse potest? [1043]

Желая рекомендовать какого-нибудь человека, не отмечают, что онзаботится о воспитании своих детей, ибо это явление обычное, как быпохвально оно ни было. Я не думаю, чтобы какой-нибудь спартанец хвасталсясвоей доблестью, ибо это была добродетель, широко распространенная средиэтого народа; и столь же мало спартанцы склонны были хвастаться своейверностью и презрением к богатству. Как бы велика ни была добродетель, ноесли она вошла в привычку, то не стоит награды, и я даже не уверен, назовемли мы ее великой, если она стала обычной.

Так как вся ценность и весь почет этих знаков отличия покоятся на том,что они присваиваются лишь небольшому числу людей, то широкая раздача ихравносильна сведению их на нет. Если бы даже в наше время было больше людей,заслуживающих этот орден, чем в прошлые времена, то все же не следовало быподрывать его ценность. Я вполне допускаю, что значительно большее числолюдей в настоящее время достойно этого ордена, ибо из всех добродетелейвоинская доблесть распространяется с наибольшей быстротой. Существует другаядоблесть — истинная, совершенная и философская, о которой я здесь не говорю(пользуясь словом «доблесть» в обычном, принятом у нас смысле); она болеезначительна, чем воинская доблесть, более полноценна и заключается встойкости и силе нашей души, которая с одинаковым презрением относится ковсем враждебным ей обстоятельствам; эта доблесть всегда себе равна,неизменна и постоянна, и обычная наша доблесть — лишь очень слабое отражениеее. Привычка, обычай, воспитание и пример играют огромную роль в укреплениивоинской доблести и содействуют широкому распространению ее, в чем легкоубедиться на опыте наших гражданских войн. И если бы кто-нибудь сумелобъединить нас в настоящее время и направить весь наш народ на одно общеедело, то вновь могла бы расцвести наша древняя военная слава. Не подлежитсомнению, что награждение орденом в прежние времена имело в виду не толькоэто соображение, оно предусматривало и более далекую цель. Присвоение орденавсегда было награждением не просто лишь доблестного воина, но прославленноговоеначальника. Умение повиноваться не заслуживало столь почетной награды.Для получения ордена в прежние времена требовался более всеобъемлющийвоенный опыт; военному человеку надо было обнаружить самые выдающиесяспособности: Neque enim eaedem militares et imperatoriae artes sunt [1044], и, крометого, он должен был по своему положению подходить к этому званию. Но если быдаже оказалось, что в настоящее время найдется гораздо больше людей,заслуживающих этой награды, чем раньше, то все же я считаю, что не следовалобы раздавать ее с большей легкостью, и было бы даже предпочтительней недавать ее всем тем, кто заслужил эту награду, чем навсегда свести на нет —как это делается у нас — столь полезный обычай. Ни один благородный человекне сочтет возможным хвалиться тем, что у него есть общего со многимидругими, и те, кто в настоящее время менее заслужил эту награду, делают вид,будто относятся к ней с пренебрежением, чтобы таким образом стать в рядытех, кого обижают слишком частой раздачей этой обесцениваемой таким путемнаграды, которая только этим последним и подобает.

Но трудно рассчитывать на то, чтобы, ослабив и уничтожив этот орден,можно было создать и сделать высоко почетной другую подобную ему награду. Втот смутный и испорченный век, в какой мы живем, новый, недавно учрежденныйорден [1045]с самого же начала будет подточен действием тех же причин, которыеразрушили орден св. Михаила. Чтобы придать этому новому ордену авторитет,его следовало бы раздавать с величайшей осмотрительностью и в весьма редкихслучаях; а между тем в наше бурное время невозможно вести это дело с большойстрогостью, твердо держа его в руках. Кроме того, чтобы оно обрелопопулярность, нужно было бы вытравить память о первом ордене и о томпренебрежении, в которое он впал.

Этот вопрос мог бы послужить темой для рассуждения о доблести и ееотличии от других добродетелей; но так как Плутарх неоднократно возвращалсяк этой теме, я не стану ее касаться и приводить то, что он говорит по этомуповоду. Но стоит отметить, что наш народ выделяет доблесть (vaillance) издругих добродетелей и придает ей первостепенное значение, что явствует ужеиз самого ее названия, происходящего от слова «достоинство» (valeur). Равнымобразом, когда мы говорим, что такой-то весьма достойный или порядочныйчеловек в стиле нашего двора или нашего дворянства, то это означает, чторечь идет о храбром, доблестном человеке, то есть мы употребляем этоназвание в том же смысле, как это принято было в древнем Риме.Действительно, у римлян самое название «добродетель» (virtus) проистекало отслова «сила» (то есть храбрость). Военное призвание — самое важное, самоеподходящее и единственное призвание французского дворянства. Весьмавозможно, что первой добродетелью, появившейся среди людей и давшей одним изних превосходство над другими, и была именно эта самая добродетель, спомощью которой более сильные и более храбрые приобрели власть над болееслабыми и заняли особое положение: с тех пор за ними сохранилась эта честь иназвание.

Однако возможно также, что эти народы, будучи весьма воинственными,особенно высоко оценили ту из добродетелей, которая была им наиболее близкаи казалась наиболее достойной этого названия. Нечто подобное можно наблюдатьу нас и в другой области: неусыпная забота о целомудрии наших женщинприводит к тому, что, когда мы говорим «хорошая женщина», «порядочнаяженщина», «почтенная и добродетельная женщина», то имеем при этом в виду нечто иное, как «целомудренная женщина», и похоже на то, что, стремясьзаставить женщин быть целомудренными, мы придаем мало значения всем прочимих добродетелям и готовы простить им любой порок, лишь бы они зато соблюдалицеломудрие.

Глава VIII

Date: 2016-05-15; view: 330; Нарушение авторских прав