Отступление: Готфрид Бенн vs. Аристотель II

Подлог, разумеется, оставался незамеченным. В понятийно размытой соположенности естественного человека и общественного гражданина человек в своём специфически человеческом (мышление, Я-сознание) был без остатка обобществлён, после чего естественное в нём, если о таковом можно было вообще ещё говорить, автоматически совпадало с животным. Вопрос в другом. Если человек и гражданин неразличимы юридически и политически, то как это выглядит в проекции познания? Сводить человека к «социальной конструкции» значит объяснять его специфически человеческую сущность (= мышление, индивидуальность, Я) общественными отношениями. Само мышление оказывается здесь социальной конструкцией, притом что ловкие и самоуверенные конструкторы не замечают, что очутились в логической западне circulus in demonstrando. Мышление не может быть социальной конструкцией, потому что сама «социальная конструкция» есть уже продукт мышления. Понятно, что обе опции – человек и гражданин – даны в единстве, но понятно и то, что единство не означает ещё идентичности. Из единства организма никак не вытекает ещё идентичность составляющих его органов. Речь идёт о некоем головоломно сложно организованном существе, откликающемся на оба обозначения и не способном, как правило, отличить одно от другого. Но ведь очевидно, что отличить их может тот, кто видит их и понимает их в их целом. Социологи и юристы по-своему правы, как по-своему правы же и их теологические или биологические коллеги. В конце концов, «по-своему» правы все, даже те, кто не прав, но это, пожалуй, годится, скорее, в анекдот, чем в действительность. В аспекте познания правота и неправота определяются не отдельными мнениями и позициями, а их целым. Иными словами, познание – это когда не «по-моему» и «по-твоему», а «по-целому». Целое же человека, если брать его не в объёме эволюции, а с точки зрения социального, различается и исчерпывается в троякой данности аспектов: хозяйственного, правового (политического) и духовного. [66]Эти три начала, образующих социальное целое, следует различать на самый строгий лад. Первофеномен хозяйственного: соотнесённость с внешним миром в перспективе его материального освоения (принцип братства). Первофеномен правового: соотнесённость с другими людьми в перспективе совместного существования (принцип равенства). И наконец, первофеномен духовного: соотнесённость с самим собой в перспективе индивидуального становления (принцип свободы). Все три данности суть организм, что значит: они настолько же связаны между собой органически, насколько органически же они независимы друг от друга. Их взаимосвязь и взаимодействие обусловлены единым целым, но не иначе, как при строжайшем соблюдении текучих приоритетов. Каждая значима в рамках собственной компетенции и лишь постольку способствует целому, поскольку решает свои собственные задачи, не навязывая себя другим для решения их задач. Говоря по аналогии: аккомпанемент не должен быть громче солирующего инструмента. В свою очередь, и солирующий инструмент солирует не всё время, а вливается, когда нужно, в аккомпанемент, уступая место другому инструменту, до этого аккомпанирующему ему. Братство – принцип и первофеномен хозяйственного. Это значит: в строгих пределах хозяйственного нет и не может быть места ни равенству, ни свободе. Экономическая жизнь строится и функционирует по модели не ринга или беговой дорожки на ипподроме, а в диаметральной противоположности всякому эгоизму, отравляющему её так называемым свободным предпринимательством, или вгрызшимся в русский язык, как в горло, словом «бизнес». [67]Параллельно: принцип и первофеномен правового – равенство. Говорить здесь о братстве или свободе может только тот, кто не понимает, о чём он говорит, либо говорит о том, чего не понимает. Люди равны не сами по себе и перед собой, а исключительно только перед законом. В этом, и только в этом, заключен момент гражданства, бюргерства. И, наконец, третье: принцип и первофеномен духовной жизни – свобода (но никак не братство, того менее равенство). Это, если угодно, правота и правомерность эгоизма (не морально, а метафизически понятого): уход из царства всеобщности и общеобязательности, любого рода совместностей и общительностей в замкнутого, сосредоточенного, одинокого себя. Не в того «себя», в котором умники-социологи, взошедшие на психоаналитических дрожжах, разоблачают замаскированное социальное, а в того, которого они не видят, даже когда смотрят на него в упор. – Ещё раз: было бы абсурдно представлять себе названные принципы не органически, а механически. Особенность их автономии в том, что они зависят друг от друга, но так, что ни один не может подчинить себе другого, без того чтобы не нарушить целое, а значит и себя. По существу, речь идёт о как бы вывернутом наружу человеческом физиологическом организме, аналогом которого является социальный организм. Решение социального вопроса возможно только при условии, что бессознательно протекающие жизненные процессы триединого человеческого организма сознательно воспроизводятся в общественных отношениях. На этой трёхчленности социального организма только и можно различить собственно человеческое и гражданское и понять, что гражданин, бюргер в нас – это треть нашего человеческого целого. Если в хозяйственном аспекте человеческое всё ещё ограничено кругом чисто животных (в смысле жизненной необходимости) нужд и потребностей, удовлетворением которых и исчерпываются его возможности, если, дальше, в правовом аспекте человеческое (всё ещё животное, слишком животное) не выходит за рамки гражданских конвенций и необходимости их соблюдения, чтобы избежать гоббсовскую войну всех против всех, то именно в духовном аспекте оно впервые проявляется в знаке абсолютной самоадекватности. Сведение духовного к социальному и есть САТАНИЗМ в прямом религиозном смысле слова: отрицание эволюции человека путём подмены становящегося ставшим и перенесения ставшего в будущее. Социальный человек, или zoon politikon, как греческий промах и балканщина, – contradictio in adjecto, искусственная природа, неестественное естество, которое, с одной стороны, остаётся природой (= животным), а с другой, борется с животным в себе и приручает его. Иначе: он выступает один раз в своём ставшем, которое он идентифицирует с природным (понимая под природным животное), а другой раз в своём становящемся, о котором он хоть и знает, что оно есть, но не знает, что́ именно. Здесь и коренится разница между человеком и бюргером, которых Запад прежде не хотел, а сейчас просто неспособен различать. Человеческое в человеке (сознание, Я) безостаточно растворяется в гражданском и социальном. Что такое бюргер, об этом решает jus civile. Напротив, человек находится всё ещё в компетенции jus naturale. В парадигме Нового времени человеческое в чистом виде совпадает с животным, и если мы не видим этого, то только потому, что мы подменяем свою человечность своей гражданственностью, оказываясь в итоге более или менее удачно дрессированными двуногими в цирке социальных условностей. Нужно было просто смешать оба аспекта, чтобы получить универсальную отмычку к камере хранения «человек». При этом даже не заметив анекдотичности случившегося. Олимп де Гуж, мужественная протофеминистка, этакая Симона де Бовуар эпохи бесштанников и Террора, ещё в 1791 году указала на то, что объявленные в Декларации 1789 года права человека и гражданина несправедливым образом относятся не к человеку (homme), а к мужчине (homme). Гений французского языка сыграл злую шутку над адвокатами и людоедами гуманности. Предложение мужественной феминистки заменить человекомужчину (homme) просто женщиной (femme) в новом предложенном ею проекте Декларации не было принято всерьёз. Потребовалось немало времени, прежде чем передовые умы додумались наконец упразднить досадную биологическую двуполость единым гендерным всечеловеком, то есть перенести пол из непосредственной природной данности в разряд социальной конструкции.