ХХIV. Ясен лик, да в сердце ночь

Неизбежное должно было свершиться…

Карпати обещала подруге разделить ее обязанности хозяйки на торжестве по случаю назначения Рудольфа, как та делила их с ней перед собранием борзятников.

Две мучительных недели раздумывала Фанни, как взять обратно свое обещание. Но благовидного предлога не находилось. К сожалению, и на нездоровье она теперь сослаться не могла.

Пришлось решиться.

Решиться поехать в дом, от которого лучше б дальше быть, чем одно созвездие от другого. Обречь себя на пытку его увидеть наверху успеха и славы как чествуемого всеми патриота, как высший авторитет, пред коим равно преклоняются мужчины и женщины, чье имя повторяют даже дети; открыть сердце навстречу терниям, которые жечь будут, язвить, когда она останется с ним и его женой, – терпеть и с улыбкой слушать ласковые, лестные слова, искренние похвалы себе, ни вздохом, ни слезинкой, ни невольным румянцем стараясь не выдать своих чувств, чтобы тени подозрения, мимолетной догадки не закралось ни у кого.

О, любовь много тягостней ненависти, и скрыть ее несравненно труднее.

И вот чего она боялась, пред чем трепетала, свершилось.

Флора не позабыла ее обещания, заранее написала подруге, настаивая, чтобы та провела у нее неделю.

Итак, неделя целая страданий, жестоких пыток самоотречением и тайной страстью. О, сколь же тяжек должен быть грех, называемый любовью, если столь горька кара за него.

Едва она прибыла утром в Сент-Ирму, как барышня Марион уложилась и собралась уезжать.

Рудольф спросил – куда.

– Да вот в свое кёхальмское именьице переберусь, устроюсь там как-нибудь на эти несколько дней.

– Но почему перед праздником как раз?

– Дорогой мой зятек. Мы часто задаем вопросы, ответ на которые не всегда приятно получать. И это один из них. Так уж будет лучше для нас троих – вернее, четверых.

Четвертой, вне всякого сомнения, считалась Карпати.

Рудольф не спрашивал больше, но видно было, что ему неловко из-за отъезда Марион.

Флора с живейшей радостью встретила подругу; искреннее удовольствие выразилось на ее красивом, открытом лице, когда они обнялись. И Рудольф был вежлив и любезен, но не более того. Ему лестно было принять у себя красивую соседку, которую он постарался устроить поудобней, но дальше интерес его к ней не простирался.

И Фанни нашла свое положение не столь уж затруднительным, как опасалась. Окружающий мужчин идеальный ореол обычно утрачивает добрую долю своего блеска в домашней обстановке. Слышишь, как они насвистывают, со слугами препираются, улаживая дрязги, повседневные дела, видишь, как едят, пьют и зевают, наблюдаешь их полуодетыми, нередко в грязных сапогах, только что с лошади, и понимаешь: идеальных героев осаждают те же будничные заботы, что и простых смертных, они не могут постоянно пребывать в той позе, в какой изображены на портретах, выставляемых в витринах. С женщинами не то. Женщина и в семейном кругу прекрасна – словно для него рожденная, она и в модном туалете, и в халате равно пленительна; мужчина же дома привлекателен всего меньше.

И потом, уж коли заберет мужчина себе в голову, что будет хорошим мужем, то почитает долгом больше не ухаживать за дамами. Да и, наконец, столько скучных политиканствующих патриотов являлось ежечасно по душу Рудольфа, столько пропахших табачищем выборщиков, столько мудрствующих исправников, нотариусов, стряпчих и заседателей, что его ни увидеть, ни услышать нельзя было иначе, как сквозь заслон мыслей солидных и назидательных.

Словом, подле него Фанни почувствовала себя куда менее беззащитной, чем вдали, и наяву встречалась с ним взглядом гораздо спокойней, нежели в мечтах.

Люди, чьи чувства искренни, а не фальшивы, обычно не склонны их обнаруживать; популярнейшие государственные мужи, прославленные поэтические натуры в повседневной жизни не провозглашают на каждом шагу высоких идей. Так и Рудольф. Дома он предпочитал быть человеком самым обыкновенным, в котором ровно ничего особенного нет, и для Фанни это было истым благодеянием.

И семь дней прошли сверх всяких ожиданий незаметно и безболезненно.

Сент-Ирмаи была натурой слишком утонченной, чтобы без конца расхваливать мужа пред своей подругой. Это свойство людей либо очень слабых, либо лицемерных. Женщине тонко чувствующей достаточно раз лишь сказать, сколь она его боготворит, и большего не требуется. Постоянно же поминать заслуги мужа, хвалиться ими – слабость, которая редко достойна оправдания. Так что пребывание в Сент-Ирме не такой уж казнью египетской оказалось для Фанни. К тому же в последний день Рудольфу вообще пришлось уехать в город, откуда он вернулся лишь накануне своего торжественного вступления в губернаторскую должность.

Обе женщины тем временем с величайшим тщанием приготавливали все к близящемуся дню. Что одна упускала, вспоминала другая. И Фанни стала воспринимать свое присутствие в доме день ото дня все естественнее; требования сердца и потребности жизни перестали ей казаться столь уж несовместимыми. Практическая житейская необходимость многое делает возможным и понятным из того, что нелепостью почитает фантазия, логика поэтическая.

Мы еще в этом убедимся…

В день вступления мужа в должность Флора поехала с Фанни в город, где для Сент-Ирмаи отведена была резиденция при комитатской управе.

Самому-то Рудольфу хотелось, чтобы его назначение отмечалось с наименьшей помпой; чем-то чересчур восточным казалось ему, что имущее сословие, ни гроша не дающее на общественные нужды, тысячи и тысячи выбрасывает на одно какое-нибудь торжественное шествие, а исправляя должность ex nobili officio,[259]обязано притом состояние свое подрывать.

И все-таки редкостное зрелище предлагали любопытным взорам эти съехавшиеся в город парадные дворянские бандерии с уездными предводителями во главе, с девизами на знаменах; эта дюжина молодых дворян в роскошных мадьярских национальных костюмах по бокам губернаторской кареты; это несметное множество людей, запрудивших улицы, усеявших крыши, и длинные вереницы разукрашенных экипажей, в которых восседали вельможи в своих отороченных лебяжьим пухом мантиях с застежками.

Знатнейшие дамы наблюдали за шествием с балкона губернаторской управы, среди них и графиня Карпати.

Она почти никого не узнавала из проезжавших мимо, так меняли внешность по-восточному пышные кунтуши и восточная величавость. Многие из юных всадников саблями отсалютовали ей.

Наконец проследовал сам губернатор с эскортом из двенадцати конных витязей. С обнаженной головой сидел он в открытой карете, и искренняя растроганность читалась на его красивом, благородном лице. О приближении губернатора везде возвещало звонкое «ура», – все наслышаны были о его высоких качествах, и все радовались, что комитат приобретает истинного патриота, справедливейшего человека в лице своего главы. Даже ни разу не видавшие Рудольфа тотчас узнавали его по лицу, с которого можно было античного героя лепить. Такими представляются воображению полководцы, которые, возвратясь с полей победоносных сражений, сбираются издавать законы: недавняя гроза врагов, они теперь – надежда народа и кумиры женщин.

Трепеща взирает на него графиня Карпати. Таким, пожалуй, лучше бы его все-таки не видеть!

Шествие втягивается в ворота управы, и спустя полчаса Рудольф уже стоит в огромном конференц-зале, возвышенной, одушевленной речью восторгая слушателей, чьи сердца готовы выпрыгнуть вон от этих пылких, сладостных, вдохновляющих слов! А Фанни слушает его с галереи. Ах, не видеть бы его лучше вот таким и не слышать! Она теперь не просто любит его – боготворит.

Но вдруг замечает, что снизу, из зала, кто-то усердно машет ей, подавая приветственные знаки и изгибаясь всем телом, даже на стул вскочив в конце концов для пущей приметности. Сначала Фанни его не узнала; лишь позже, всколыхнув множество неприятных чувств, пробудилось у нее воспоминание, что где-то она уже видела это малосимпатичное лицо. Г-н Кечкереи…

Что привело сюда достойного сего мужа? Ведь без причины он не любил себя утруждать.

Фанни стало очень не по себе при виде этого раздражавшего ее человека, который, к вящей ее досаде, глаз с нее не спускал.

За обычными церемониями последовал роскошный, как водится, обед, и гости вернулись в конференц-зал, с волшебной быстротой преображенный в бальный.

Весь цвет комитатского общества собрался здесь. Известнейшие мужи, красивейшие дамы.

Танцы открыл Рудольф в паре с герцогиней N. – дамой самой высокочтимой; потом стал, как принято, танцевать по очереди с остальными.

Сердце у Фанни так и забилось, она вся задрожала, завидев приближающегося к ней Рудольфа. Флору как раз пригласил на тур вальса кто-то из юных кавалеров, и она сидела одна.

Рудольф с изящным поклоном остановился передней и вежливо предложил сделать круг.

Как он был хорош в эту минуту!

Фанни не посмела даже в лицо ему взглянуть. А Рудольф, наклонясь вперед, уже руку ей предлагал.

Бедняжка еле нашла в себе силы вымолвить:

– Мне нельзя, сударь. Я после тяжелой болезни…

И так при этом побледнела, что Рудольфу оставалось только поверить.

В нескольких учтивых словах выразил он сожаленье, что лишается такого счастья, и отошел.

Фанни же долго не решалась поднять глаза, точно боясь, что он все еще перед ней… Наконец подняла – и увидела перед собой г-на Кечкереи.

– Настоящая мадонна Кармельская![260]– воскликнул наш шевалье, далеко отнеся шляпу в знак почтения, и доверительно приблизился на шаг.

Фанни внутренне напряглась и насторожилась, точно догадываясь, что пред этим человеком надобно таиться. С холодной улыбкой приняла она его приветствие, притворясь, будто ничуть не боится.

– То, что вы не танцуете, для общества – огромная потеря, но столь же большое приобретение для меня, который тоже не танцует, – сказал наш герой со льстивой развязностью и непринужденно уселся рядом, раскинув фалды фрака и обхватив руками колено. – Вас не утомит, если мы поболтаем немного?

– Я слушательница терпеливая.

– Приятная новость взволновала на этих днях столицу, узнавшие ее рады безмерно.

– Что же это за новость?

– Что вы, сударыня, зиму в Пеште проведете.

– Это еще не наверно.

– Ах, вы меня в отчаяние повергаете. Неужто друг мой Карпати – супруг столь нелюбезный, что пожелание жены не торопится выполнить?

– Я не говорила никому, что в Пеште желаю жить.

«Скрытничает дамочка, – подумал Кечкерзи, – пештский-то их особняк отделан уже. Выведаем сейчас».

– А ведь пештские салоны много интересного сулят в этом сезоне. Мы настоящее светское общестзо там соберем. Сепкиешди приедут, граф Гергей с матушкой, кумир либеральной партии молодой Дарваи. бравый наш Реже Чендеи и Мишка Киш, гениальный авантюрист…

Фанни поигрывала равнодушно веером, никто из них ее не интересовал. («Про этих всех она уже знает, эти не сюрприз для нее. Попробуем такого назвать, о ком и нам самим неизвестно; ну-ка».)

– Могу даже сказать с определенностью, что и триумфатор наш, Рудольф, тоже в столице зиму проведет со своей красавицей женой.

Ох! Неужто выдала себя? Сумела ли боль скрыть от внезапного удара?… Нет, по ней не видно ничего. Одна лаконичная фраза в ответ:

– Не думаю, что мы поедем в Пешт.

С этим она поднялась. Танцы кончились, как раз и Флора подоспела, и они рука об руку пошли, прогуливаясь по залу.

Кечкереи благодушно покачивался на канапе, раздумывая: «Отчего же это она задышала так тяжело, говоря: «Не думаю, что мы поедем в Пешт»?»

Оказавшись подле Рудольфа, Кечкереи не преминул воспользоваться случаем – подхватил его под руку и прошелся с ним на манер лучшего друга на глазах блистательного общества.

Уместно напомнить тут о безупречном реноме г-на Кечкереи: поддерживать с ним отношения почиталось в свете вещью вполне «конвенантной».[261]

(Придется в скобках извиниться за обилие иностранных словечек, но у меня просто не хватает смелости еще и для салонного жаргона мадьярские соответствия изобретать; предоставляю сие лучшим против меня пуристам.)

Бравый г-н Кечкереи со своим спутником как раз остановился под люстрой, не знаю уж, то ли себя получше показать, то ли Рудольфа. Две юные дамы, царицы бала, под руку прошествовали мимо, и как были красивы обе! Видя их улыбающимися друг дружке, думалось невольно: что за диво! Солнышко солнышку светит.

– Ну, каковы? – в упоении сказал Кечкереи. – Кому бедный мифический Парис яблоко бы отдал, придись ему между этими богинями выбирать? И под руку. Поистине belle alliance![262]Нет, что я: affreuse alliance![263]Они ведь и поврозь весь мир могут покорить, зачем же им еще объединяться? Берегитесь, друг мой: это опасное союзничество. Карпати – обворожительная женщина.

– Моя жена красивей… – возразил Рудольф с трогательной безапелляционностью.

– Преклоняюсь перед тобой за такие слова. Ты чудо средь мужчин! Воистину, жена твоя – ангел. Карпати бледнеет в сравнении с ней. Это вообще не тот тип, что нравится людям ума. Ее красота слишком чувственна.

– Ну-ну, я вовсе не требую ради одной другую чернить, готов даже признать, что и Карпати очень красива. Вкусы разные, кому-то именно она может казаться идеалом.

– Совершенно верно, вот, к примеру, бедный Абеллино, который считал одно время, что после Елены или Нинон де Ланкло[264]женщины красивей не рождалось. И попробовал бы кто с ним поспорить! Совсем без ума был от нее. Чуть даже не разорился: шестьдесят тысяч форинтов на нее издержал.

– Как так? – спросил Рудольф в изумлении.

– Ma foi![265]Вот наивный вопрос, – рассмеялся Кечкереи добродушно. – Ты что же, не знаешь, как деньги тратят на молодых дам?

– Но я знаю, кроме того, что случилось с Абелли-ио, когда он попытался всучить девушке шестьсот форинтов: она так их швырнула обратно, что это стоило хорошей пощечины! Дуэль даже вышла из-за этого, и я был секундантом его противника, вот почему помню так хорошо.

– Ah çá, это верно все. Но, знаешь ли, сколько раз уже бывало: какие-нибудь паршивые пятьсот – шестьсот форинтов в лицо швыряются, а шестьдесят тысяч – уже не очень. Это я не во зло графине Карпати говорю, между ними ничего и не было ведь. Она, правда, согласилась было и уже обещала Майерше, матушке своей, славной очень женщине, принять предложение Абелли-но, то есть шестьдесят тысяч форинтов, но вмешался случай, который возьми и подскажи старику Янчи попросить ее руки. Старик так и поступил – по всей вероятности, чтобы насолить племяннику; девушка, таким образом, могла выбирать – и сделала выбор. Я ничего плохого этим не хочу сказать, помилуй бог; Карпати – безукоризненного поведения дама, но почему бы и другому счастья у нее не попытать? Не вижу тут ничего невозможного.

К Рудольфу подошли в эту минуту знакомые, и, присоединясь к ним, он оставил Кечкереи. Но с этого момента не мог отделаться от неприятного чувства, и каждый раз при встрече с женой, которая все разговаривала с Карпати, лицо его омрачалось. В уме проносилось: «Эту женщину за шестьдесят тысяч форинтов могли бы купить!»

И сразу думалось, что Кечкереи теперь же вечером полсотне, по крайней мере, человек ту же милую историю перескажет; через час все общество будет ее знать – и наблюдать, как его жена прохаживается с той самой женщиной: беседует с ней, перешептывается, откровенничает.

Что ему до Карпати, будь она красивей хоть вдесятеро! Но чтобы из-за нее на его жену тень ложилась, на его обожаемую, боготворимую супругу… Вот что его из себя выводило.

И зачем позволил он ей знакомиться с этой женщиной? Флора так добра – из жалости захотела поднять ее до себя, не думая, что прошлое Фанни, память о нем ее самое могут запятнать.

Для него, правда, не было секретом, что Кечкереи любит очернять людей без всякой пощады. Но знал он также, что за все сказанное тот может поручиться. Уж коли Кечкереи дурно отозвался о ком, это не пустая выдумка: ложных слухов он не распространяет, в чужие тайны проникает досконально.

С трудом дождался Рудольф конца бала, каковой наступил сразу после полуночи, когда несколько подвыпивших дворянчиков вприсядку прошлись по самой середине зала, вследствие чего дамы пощепетильней тотчас его покинули, а за ними и прочие. Лишь неуемная молодежь осталась веселиться с музыкантами до самого утра.

Дома Рудольф поспешил к жене. Служанки сказали, что она уже в спальной. Он постучался, и, узнав по голосу, его впустили.

Флора была еще в бальном платье. Камеристка как раз расплетала ей волосы.

– Можно мне на два слова? – сказал Рудольф в дверях, заглядывая в комнату.

Обворожительная улыбка была ему ответом.

Камеристка принялась расшнуровывать облекавший талию розовый корсаж.

– А не гожусь ли я для этой работы? – осведомился он.

Флора улыбнулась ласково и сделала знак девушке удалиться, уж коли нашелся такой заместитель.

О, сладостные привилегии мужей!

За приятным таким занятием как удержаться и не обнять эту восхитительную талию, а потом, посадив жену на колени, не расцеловать страстно, горячо ее улыбающееся личико!

– Ой, погодите, – сказала вдруг Флора, высвобождаясь из объятий, – а знаете ли вы, что я сердита на вас?

Это, во всяком случае, было с ее стороны премило: сначала дать себя поцеловать и лишь потом вспомнить, что сердита.

– Позвольте узнать, в чем я провинился?

– Вы сегодня очень невежливы были со мной. За весь вечер даже словечком не удостоили. Я только и знаю, что подхожу к Рудольфу в надежде, что он заговорит со мной, – раз десять мимо прошла, но он меня так и не заметил.

Рудольфу удалось меж тем схватить грозящую ему крохотную ручку и, прижимая ее то к сердцу, то к губам, снова привлечь к себе обожаемую супругу.

– Известно ли вам, что вы меня даже остроты про вас заставили сочинять?

– И вы, конечно, блестяще с этим справились. Можно услышать хоть одну?

– Пожалуйста. Например: едва Рудольф в губернаторы попал, как и с женой своей важничать стал. Но мы ему не позволим, нет, нет! Вот нарочно покажем, что не струсили, что ничуть не выше прежнего почитаем, что внимания не обращаем на него.

И с этими словами Флора с восхитительным безрассудством бросилась Рудольфу на грудь и, обвив его дерзостно, требовательно округлыми своими руками, стала целовать куда попало – в щеки, губы, глаза, лишь бы доказать: как ни важничай, не боюсь тебя ни капельки.

Да, ни капельки! А в подкрепление еще поцелуй, еще поцелуй.

Рудольф и думать забыл, зачем пришел, и ничего не имел бы против, продлись этот поток опровержений хоть целую вечность.

– Но, кроме шуток, Рудольф, – убирая со лба волосы, постаралась Флора принять серьезный тон.

– Так это всего лишь шутка? – перебил тот, еще крепче прижимая к себе жену.

– Ты должен ответить мне, почему был сегодня в плохом настроении.

– Завтра скажу.

– Нет, сегодня. Не огорчай меня на ночь. Недаром говорится: дай солнышку сесть без облачка. Нехорошо мне не уступать.

– Изволь, искуплю вину: три часа врозь был с тобой, три дня теперь буду вместе. Хотя и тут наказана. будет опять потерпевшая сторона/

– Ах, Рудольф, не надо этих плоских шуток. Ведь это шутка плоская. Но и остроумными ты не. отделаешься, придется ответ держать. Говори: почему был в плохом настроении?

– В приветственной речи неприятное почудилось кое-что, – хотел было слукавить Рудольф, но тут же был изобличен.

– Нет, дружок, не выйдет, меня не проведешь. Ты – и врать? С этим честным, откровенным лицом – лгать? С этими ясными глазами?… Лгать мне, которая душой тебе предалась? Нет, это невозможно, ты должен сказать мне правду.

Рудольф помрачнел, задумался, но потом повторил все-таки:

– Не будем сегодня об этом говорить.

– Почему?

– Долго очень.

– Ах, Рудольф баиньки хочет! Боится, что долго рассказывать, бедненький. Спокойной ночи тогда, милый Рудольф. Уж ежели спать идете, пришлите мою девушку сюда.

Рудольф встал и поклонился, сделав вид, будто всерьез собирается уйти.

Теперь, естественно, черед жены был уступить.

– Останься, останься, я шучу, – ластясь к нему, заступила она ему дорогу. – Видишь вот, у тебя до сих пор плохое настроение: даже пошутить нельзя.

– Скорее уж потому ты меня прогоняешь, что я недостаточно серьезен для тебя.

– Вот именно. Будь, пожалуйста, посерьезней; шутить буду я, а не наоборот: спросишь тебя, а ты игривой шуточкой отделываешься. Ну иди, давай в отгадки поиграем. Спорим, отгадаю, что с тобой.

– Посмотрим, – отвечал Рудольф, растягиваясь на оттоманке и кладя голову на колени Флоры, которая меж тем стала пальцы загибать.

– Сплетен наслушался?

– Ну, вроде того.

– Про кого?

– Но если я скажу, какие же тогда отгадки? Угадай!

– Про меня?

– Ну, это уж совсем безудержное воображение нужно, – про тебя сплетни сочинять!

Комплимент был вознагражден поцелуем в лоб.

– Но про кого же?

– Ладно, скажу. Не буду тебя мучить. Я пришел, собираясь все тебе рассказать, но не захотел огорчать и только суровому инквизиторскому допросу уступаю, – будь мне сама свидетельницей. Мне ие нравится, меня тревожит, что ты с этой Карпати так сдружилась.

– Ах!.. – Флора не знала, что и сказать от удивления. Чего угодно она ожидала, только не этого. – Вот уж вправду сюрприз! Другие мужья, по крайней мере, к мужчинам только ревнуют; ты первый, кто к женщине свою жену приревновал.

– Видишь, как я люблю тебя! Не люблю – боготворю, преклоняюсь и хочу, чтоб и все, кто только видит, знает тебя, такое же чувство испытывали и даже помыслить дурно о тебе не могли.

– А разве я даю повод для этого?

– Ты – нет. Но подле тебя… Эта Карпати – женщина с весьма сомнительной репутацией.

– Рудольф. Добрый мой Рудольф. Зачем обижаешь ты эту бедную женщину? Знай ты ее получше, так согласился бы: нет на свете другой, более достойной участия.

– Знаю. И ты ее из участия сердечной дружбой одарила. Тебе и твоему сердцу это делает честь, но не в глазах света. Свет ее особой далеко не строгих правил почитает.

– Свет несправедлив.

– Но, может, не совсем? В прошлом этой женщины много такого, что подтверждает этот приговор.

– Но в настоящем еще больше, что его опровергаем. Характер этой женщины всяческого уважения заслуживает.

Рудольф ласково погладил жену по головке.

– Ты ребенок, дорогая Флора, ты многого не понимаешь и никогда не поймешь. Есть на свете вещи гнусные, уродливые, о которых ты и представления не имеешь с твоей чистой, невинной душой.

– Ах, не считайте меня такой уж наивной. Я все знаю: знаю, что сестры Фанни очень дурные, бесхарактерные и что ее самое только вмешательство добродетельных родственников спасло от продажи кому-нибудь и погибели. Знаю, что все это в глазах света – обстоятельства очень щекотливые, но знаю также: пока рука этой женщины в моей, никто не осмелится ее осудить, предать позору. И это мне гордость и удовлетворение доставляет!

– А если она и тебя увлечет за собой?

– Не понимаю.

– Если и о тебе будут говорить, как о ней: что легкомысленна ты и слабохарактерна?

– Безо всякого повода?

– Не безо всякого. Она живет в окружении ничтожных людей, знакомство с которыми отнюдь не благоприятствует доброй славе женщины. А ты ежедневно вступаешь с ними в соприкосновение из-за графини Карпати!

– Ты говоришь совершенно как барышня Марион!

– Однако это собственное мое мнение: графине Карпати, дружбе с ней ты будешь обязана, что и тебя легкомысленной, слабой, падкой на соблазны женщиной сочтут!

– Меня? Слабой, легкомысленной, падкой на соблазны? – переспросила Флора, явно уязвленная в своем самолюбии. Потом пожала плечами: – Ну, так бог сними. Пусть лучше я претерплю отсвета несправедливость, чем от меня хоть единственный человек. Да и что мне свет? Для меня весь свет – это ты. Пускай себе считают меня легкомысленной из-за Карпати, лишь бы ты не считал, а до остальных мне дела нет.

– А если и я сочту?

– Ты? Рудольф! Меня? Подумай, что ты сказал! Ты серьезно?

– Вполне.

Флора задумалась на минуту.

– Хорошо, Рудольф. Я докажу, что я не легкомысленная и не слабая – даже по отношению к тебе.

И, подойдя к сонетке, трижды резко дернула за шнурок.

Вошла горничная.

– Нетти, вы здесь будете спать, у меня.

Рудольф с удивлением взглянул на жену.

– Это что, ссылка?

– Да.

– И как долго она будет продолжаться?

– Покуда вы не возьмете обратно своих слов.

Улыбнувшись, Рудольф поцеловал жене руку и удалился.

Он слышал, как щелкнул замок в двери ее спальной, и чертыхнулся мысленно, проклиная в душе всех этих Карпати, по чьей милости должен терпеть это удовольствие.

Угрюмо улегся он в постель, но не мог заснуть.

Сознание, что из-за нескольких необдуманных слов приходится одному ворочаться на своем неуютном ложе, в то время как всего через двое дверей находится любимая женщина, чьи объятья его ожидали, толькс усугубляло его мучения.

Малодушие уже нашептывало ему пойти попросить прощения, признать женское могущество и, положа руку на сердце, заверить, что никогда не считал и не будет считать ее слабой и легкомысленной, но мужское самолюбие удерживало.

Нельзя сдаваться так быстро.

Если у жены достало сил отослать его, надо показать, что и он без нее сумеет обойтись.

А завтра она же первая пойдет на мировую.

Такое меж самыми любящими, самыми преданными супругами случается, хотя и не научая их никогда уму-разуму, это тоже нужно сказать.

Вот с какими досадливыми мыслями заснул Рудольф и вдобавок, как нарочно, видел во сне графиню Карпати: разговаривал с ней, прохаживался, танцевал… Ох и клял же он ее пробудясь!

А между тем – кто знает? – может, это сама беспокойная душа томящейся женщины навестила его, чтобы, осенив изголовье, открыться ему, сказать: «Вот ты ненавидишь меня, презираешь, негодуешь, а я люблю тебя так давно и так преданно!»