XIV. Нежданный оборот событий

Спустя месяц мы опять застаем Яноша Карпати в Пожони. Теперь он сердится, если «барином Янчи» его назовут.

Внешне и внутренне очень переменился наш набоб. Ростом стал словно бы меньше, – прежнее платье болтается на нем, нельзя надеть; лихорадочный румянец сошел с лица, и глаза уже больше не запухшие от вечного похмелья. Речи ведет серьезные, интересуясь делами общественными, предприятиями национальными; людей в именья свои подбирает честных да знающих, а кутежей, пирушек сторонится; в сословном собрании выступает здраво и разумно. Никто ума не приложит, что с ним такое приключилось.

Один у него доверенный человек: Мишка Киш, с ним ходит он во все публичные места. Там они частенько встречают Абеллино и переглядываются, улыбаясь, перешептываясь. Замышляют, знать, что-то набоб с троицыным королем, ход какой-то выигрышный, безошибочный готовят в ответ на присылку гроба, над которой по сю пору потешаются юные roués,[220]хотя старикам шуточка племянника не кажется столь уж забавной. Ну да ничего, скоро и над ним все будут хихикать, стар и млад, пальцами, хохоча, указывать, ибо роль, предназначаемая ему в им же самим сочиненном водевиле, в высшей степени пригодна для увеселенья публики.

Абеллино после двухнедельной отлучки с удвоенным рвением принялся за осуществление своего недовершенного плана. Мы разумеем ковы его против хорошенькой мещаночки. Неудачи только сильней его раззадорили: чем труднее достигнуть цели, тем она ведь заманчивей. В конце концов возжелал он девушку до безумия; не пари уже, не тщеславие одно, не гордыня, а страсть самая настоящая, ничем не утишимая побуждала ее домогаться. Пробужденная лишь для забавы, она теперь всецело его поработила. Он чувствовал: пусть ценой погибели, разоренья, всей будущности, но должен заполучить эту девицу и осчастливить ее, может быть. Но нет, это не в наших привычках. Нет! Упиться ее любовью и бросить – и наблюдать потом ее увядание, говоря себе: «Это я ее растоптал!»

Даже если спасением души своей надо для этого пожертвовать, он бы не замедлил!

Мастер Болтаи с короткой тростью за спиной стоял под воротами, словно собаку подкарауливая, чтобы запустить в нее этой палкой.

У доброго человека голова кругом пошла с тех пор, как влез он в Фаннины дела. Тьфу ты, пропасть! Что за комиссию избрал себе. Блюдущий девушку филистер! Бывает ли фигура комичнее? Все трясется, как бы его не обошли, а его надувают, как раз когда он о том не помышляет; покоя не знает ни днем ни ночью, от малейшего шума просыпается: ставня стукнула, уже думает, соблазнитель лезет, а тот проходит себе удобненько в двери, которые перед его золотыми растворяются; букет пришлют – обследовать спешит, цидулки любовной нет ли, а сам тем временем ее же проносит домой в кармане собственного сюртука. Все-то ему подозрительно, в каждом слуге предатель чудится; глазами шныряет, но не видит ничего… О, это комичнейший предмет всей модной поэзии; если читали вы «Декамерон» лукавца Боккаччо, Лафонтеновы новеллы или хоть Поль де Кока, там сотнями встретятся вам преуморительные сии фигуры: обведенные вокруг пальца мужья, обманутые, околпаченные отцы и опекуны, которые караулят у дверей, пока их питомица развлекается в комнате со своим милым, – которые за собственной тенью гоняются, в то время как везучий распутник наслаждается двойной победой: обкрадывая их, над ними же смеется. А общее предпочтение, отдаваемое подобному развлекательному чтению, преподаст заодно и урок: сколь благодарней роль поэта, сводящего беспечную ветреность со сладостным пороком, нежели с постной миной проповедующего добродетель и врачующего язвы общества.

Была у Болтаи крохотная усадебка в горах. Туда при первой тревоге и отвез он Фанни, укрыв ее там вместе с теткой.

Да много ли толку?

У Аргуса сто глаз было, Данаю в неприступную башню заключили, и все-таки галантный патрон беспутства Юпитер с носом оставил бдительных стражей. А уж коли наши благородные подражатели греческих богов изберут женщину своей жертвой, тщетно будешь ты, любезный поэт, исхитряться, как ее от них обезопасить. Хоть стальной волей надели ее, хоть алмазной добродетелью укрась – в неправдоподобие лишь впадешь, а ей не пособишь. Погуби уж лучше соблазнителя: застрели его, заколи, повесь, иначе нипочем от него не отделаешься.

В первую же неделю прознал Абеллино, где спрятали от него девушку, а через несколько дней Тереза поймала одного из слуг на том, что в книгу, читаемую Фанни, пытался он засунуть подозрительное письмецо. Слугу Болтаи тут же прогнал. Но с тех пор каждый день поджидала его какая-нибудь новость: то расфранченные господа являлись к его жилищу поохотиться, тысячью способов изловчаясь в него проникнуть, то переодетые лакеи с невинным видом предлагали свои услуги в качестве садовников или мызников – к счастью, Тереза тотчас распознавала их по плутовским рожам и захлопывала перед ними дверь. То старухи цыганки пробирались во двор и, раскидывая карты, толковали неискушенной девушке, что один знатный-презнатный барин влюбился в нее и непременно женится на ней.

Слыша каждый божий день о таких вещах, мастер свирепел, как буйвол в летний зной. Он кипел, бушевал, ребра грозился пересчитать тому, кто попадется. Но никто не попадался! Враг – легок, подвижен, умен, он неистощим на выдумки и не знает иного дела, кроме как изощряться в них, а они с его простоватым подмастерьем Шандором – как глупые, неповоротливые животные, рога только умеют выставлять да бодаться. О, эти рога у них еще очень подрастут! Не будь даже иных целей, побуждавших Абеллино к выдержке, достаточно и одной: уязвить в самое сердце этого чванного мужика-подмастерья, посмевшего драться с ним (из-за чего слух к нему так и не вернулся). Это побольнее пули будет. Сказать ему: «Ах ты, строгаль несчастный! Гляди: та, на которую ты молился, для себя берег, теперь – рабыня моя, обязанная мне улыбаться. Хоть на коленях ее умоляй, райское блаженство сули, она не взглянет, к моим опустится ногам, мне руку поцелует, чтобы я ее обнял и на адскую муку обрек! А для тебя она и после сойдет, когда мне надоест».

Не это ль и зовется жизнью?

Итак, мастер угрюмо стоял у ворот, как вдруг золоченая карета остановилась перед домом, и из нее вылез пожилой барин, поддерживаемый гайдуком.

Приблизясь с приветливым видом, барин спросил, знаком велев гайдуку остаться поодаль:

– Ремесленный мастер Болтаи не здесь ли проживает?

Тот, задумавшись глубоко, кивнул лишь вместо отлета.

– Так, может, я с самим мастером имею честь?

– Точно так, это я. Не отпираюсь, – вскинулся не очнувшийся еще от своей задумчивости Болтаи, точно его на кулачный бой вызывали.

Улыбнувшись, пожилой господин со всей предупредительностью взял мастера под руку и предложил войти в дом, поскольку им предстоит долгий разговор.

Мастер, уступая настоянию, провел гостя в самую отдаленную из комнат, усадил там и стоя приготовился слушать.

– Первым делом, – начал пожилой господин, глядя на него со странной улыбкой, – первым делом представлюсь, пройду уж через это испытание. Придется вам услышать имя, не очень для вас приятное: Янош Карпати зовут меня… Пожалуйста, можете вслух сказать, что У вас на языке, не стесняйтесь. Понимаю, это к моему племяннику относится, Беле, который в Абеллино себя перекрестил, чудак. Вы имеете все основания бранить его, ведь он несчастье принес в ваш дом.

– Не принес еще, ваша честь, – возразил Болтаи, – и, благодарение богу, не принесет.

– И я того же желаю, но что поделаешь, и черт ведь не дремлет, особенно когда о красивой девушке речь. Племянник мой похвальное намерение возымел соблазнить вашу подопечную.

– Знаю, ваша честь. Но и я глаз не спускаю с нее.

– Вы, сударь, половины тех уловок не знаете, которыми пользуются наши славные, европейски образованные молодые люди в подобных предприятиях.

– Погодите, погодите, и я могу кое-что: на затворническую жизнь обречь девушку по милости вашего племянника, шагу не позволять ей ступить одной по улице, а зайдет преследование слишком далеко, так и фабрику свою бросить, в другую часть света уехать – родину покинуть, которую я так люблю, погорячее многих, кто отцами отечества именуют себя… Но покамест, ваша милость, покамест пусть лучше не попадаются мне эти пестрые мотыльки; я ведь не дворянин, на дуэлях драться не буду: возьму и раздавлю, кто станет поперек дороги, как стекло простое раздавлю. Так можете и передать драгоценному вашему племяннику.

– Но простите, друг мой, не в моем обычае мнения разные племяннику пересказывать, и сюда я не сплетничать пришел; меня точно рассчитанный, обдуманный план привел… Я посильней вас ненавижу этого человека. Не качайте головой, говорю, как есть. Вы жили бы себе да жили, и я до скончанья века не обеспокоил бы вас, не будь сего прискорбного обстоятельства, каковое связало мои отношения с Абеллино с вашими. Он мой смертельный враг, а я его. Отцовское состояние промотал, весьма приличное, а теперь у парижского ростовщика занял несколько миллионов под заклад моей шкуры. Зная это, вы легко поймете причину столь теплых отношений между нами. Я у него мешаюсь под ногами, он на моей шее виснет… Ему хочется, чтобы я помер, а я не хочу. Повод, право же, достаточный для борьбы насмерть; но поелику жить мне все-таки поменьше, чем ему, очень уж она неравная. Он гроб вот прислал мне намедни на именины с пожеланием воспользоваться им поскорее. Теперь его именины близятся, и я ему посох нищенский пошлю в подарок – пусть пользуется подольше.

– Ваше дело, не мое, я столяр, посохов не делаю, хотите посох подарить, есть тут, по соседству, токарь один.

– Терпение, господин мастер, терпение; посох – только символ. У меня, я сказал, план есть, с коим нужно вас ознакомить. Сядьте-ка лучше рядом и выслушайте до конца; вот так. Хочется мне, чтобы Абеллино зря моей смерти дожидался: помру, но состояние достанется другому. Понимаете?

– Как не понять. Наследства лишите его!

– Ничего вы не понимаете. Имение родовое, его никому нельзя передать, оно к законному наследнику переходит, а законный наследник – пока что он. А богатое ведь наследство! О таком стоит поговорить. Полтора миллиона годового дохода.

– Полтора миллиона! – ужаснулся ремесленник, уставясь на гостя, будто не веря, что перед ним может сидеть человек, у которого такой доход.

– Да, именно столько ждет моего наследника, и даже в земле меня мучила бы мысль, что состояние предков, добытое кровью, много лучше моей, недостойный потомок пускает на ветер, дробит, раздает иностранцам, барышникам, ростовщикам – потомок, который и слезинки над моим гробом не проронит, а ликовать будет! Радости этой хочу его лишить.

– И от меня ждете совета?

– Нет. Вы слушайте только, что я говорю.

– Полтора миллиона! – вздыхал все ремесленник, почти и не замечая уже знатного гостя.

Не от алчности он вздыхал, не из жажды обладания – от ужаса, от испуга! Попади эта невообразимая сумма к тому человеку, сколько зла ему удастся натворить! Что добродетель, воля и честность бедняка могут против столь подавляюще огромного богатства? Ведь у кого денег много, тот все и вся может купить; для того ничего невозможного нет! Вот почему вздыхал непроизвольно наш мастер: «Полтора миллиона форинтов…».

Карпати взял его за руку, чтобы лучше овладеть вниманием.

– Один только путь есть перечеркнуть красным крестом все расчеты Абеллино, ибо я кровное, несмываемое оскорбление хочу нанести, какое сам получил; этот путь – женитьба…

Тут Карпати остановился и откинулся на спинку, точно выжидая, что скажет собеседник. Но тот лишь кивнул, будто отлично все понимая.

– И если у меня, бог даст, ребенок родится… – тихим, сдавленным голосом произнес Карпати и со внезапной радостью хлопнул по столу. – Ах! Эта мысль меня опять на ноги ставит. Я человек не религиозный, сударь, но на смертном одре было мне такое знамение. И что я в лучший мир не отправился, когда меня все уже похоронили, пришел в себя, к общему удивлению, и силы, охота жить ко мне вернулись, все это указывает: не сон было то видение. Да, я женюсь, а вы послушайте теперь, что во всем этом для вас интересно.

В голове у мастера все перемешалось: столько необычных намеков и догадок разом.

– Вы опекаете молодую девушку, которую преследует Абеллино и на которую его сверстники ставят, как на лошадь, пари держат, кто выиграет; против коей составляются тайные заговоры и незримые кинжалы обнажаются на каждом шагу. Я вознамерился пресечь сию безнравственную травлю, предоставив ее жертве такое убежище, куда племянник мой уже не проникнет, даже если все двери и окна будут открыты настежь. Это убежище – мой дом.

– Как, ваша милость?…

– Прошу у вас руки вашей подопечной…

– Что?

– …дабы сочетаться с ней законным браком. Долгие годы знали все меня за «чудака». Попытаюсь избавиться от этого прозвания в оставшиеся мне дни.

Болтаи медленно поднялся из-за стола.

– Ваше высокородие, предложение это – большая честь для меня и большая неожиданность. Вы – владелец многомиллионного состояния, человек непомерно богатый, библейский набоб. Но не в богатстве ведь счастье, мне это доподлинно известно. Знал я сам одну бедную девушку, прошлый год ее выдали за богача, а вчера из Дуная вытащили: с собой покончила. Я ли счастья не желаю моей питомице; но за деньги, за богатого ее не отдам.

Карпати коснулся дружелюбно его руки.

– Присядьте, дорогой господин Болтаи. Едва увидев ваше лицо, я уже приготовился к такому ответу. Ну как вам не хотеть устроить будущее вашей питомицы, это очень даже похвально. Приличное состояние и дело свое ей оставить; честного, достойного, трезвого, работящего юношу, может статься, присмотреть, который поведет ее по тихой, мирной жизненной стезе. Но все это уже не в вашей власти. Девушка не из самой хорошей семьи, ветреность привита ей с рождения; в школе тщеславия, роскошеств и удовольствий воспитывалась, и прежние стремления, воспоминанья, лишь подавленные в более суровые годы, не забыты совсем. Порок она видела почитаемым, а добродетель осмеянной, это дурной опыт, сударь! Очень сильной душою надо обладать, чтобы сладкое горьким признать, а горькое – сладким. Расти вы девочку с самого раннего детства в строгих правилах, еще можно бы за ее нравственность поручиться, за то, что бедность не будет вызывать у нее неудовольствия; но ведь вы в таком возрасте взяли ее под опеку, когда она другое успела изведать! И нет на свете волшебника, который вернул бы ей неведение. Честолюбие, желание блистать, выделяться уже пустили корни в ее сердце. Не заметили вы разве, как она разом охладела к своему бедному избраннику, едва забрала себе в голову, что может стать чествуемой, окруженной поклонением дивой? Поначалу думала того добиться сама, своим искусством; но теперь-то уж, верно, и не надеется: кто-то сказал ей, что голосок у нее посредственный; но желанье блистать, жить в неге и роскоши не угасло в душе. Пока она еще страшится искушающего ее пути, но придет скука, страсть проснется, кровь потребует своего и в Минуту ожесточенья, когда сердце так легко внемлет дурному совету, глядишь, забудется – и кто убережет тогда девушку от падения, если она сама решилась на него?

– Не верю, ваша честь, ничему не верю, что вы тут сказали. Может, оно и правда, только я не согласен никак. В жизни, конечно, так бывает, но моя питомица – исключение.

– Не будем спорить. Вы сами убедитесь, что повод пасть вашей подопечной поспешат дать очень многие, потому что в самое высшее общество уже проникли слухи о ее красоте и, главное, добродетели. А это приманка самая, черт побери, соблазнительная! Никогда о девичьей невинности не болтайте, если не хотите, чтобы воры пришли и похитили ее. Так вот, я вовсе не собираюсь жениться на вашей питомице против ее воли – или чтобы вы ее уговаривали; передайте ей просто мое предложение в таких словах: «Один богатый вельможа просит твоей руки. Он немолод, некрасив, неприятен и в дедушки тебе годится; но ты иных обязательств на себя и не берешь, кроме как обвенчаться с ним и уважать в нем мужа. Хочешь, хоть в разных комитатах живи с ним, будешь видеться, лишь когда сама к нему приедешь. Сделают тебя счастливой блеск дворянского имени, власть, даваемая богатством? Хочешь принять это предложение?» И ежели ответит она: «Нет!» – на том я и успокоюсь, не буду больше надоедать, и позабудем об этом. Но спросить ее вы обязаны как опекун. Даю вам неделю сроку. Через неделю пришлю доверенного человека – вон того, что возле кареты дожидается; он спросит, не позабыл ли здесь барин бриллиантового кольца? В случае отрицательного ответа отошлете с ним это кольцо (корзинку[221]мне все-таки не хочется получать); если же предложение принимается, скажете: пускай приедет сам.

С этими словами посетитель встал и, дружелюбно пожав мастеру руку, оставил его наедине с мыслями самыми противоречивыми.

Беспокойно стал он прохаживаться по комнате. Что тут предпринять? Чувство подсказывало ему, что Карпати угадал, девушка не сможет устоять против искусительного предложения и примет его. И будет несчастлива. Да и какое тут счастье? Проживет муж долго и будет она ему верна – грустное увяданье ждет ее; ведь в том кругу, куда ей откроет доступ чистый случай, будут свысока смотреть на нее, третировать, как ровно никаких прав там не имеющую. Не слишком ли много она потеряет, приняв эту дань своей внешности? Самоуважением ведь пожертвует; богатством этого не возместишь. А как жалеть будет, отдав невозвратимое спокойствие душевное; однако же отдаст, узнав о сватовстве. Ребенок еще – роскошь, блеск ее ослепят, да и не заслуживает разве внимания этакое предложение: один из богатейших вельмож свое древнее, славное имя дает простой мещаночке без средств, без семьи, кто же этого счастьем не сочтет? Да откажись она, ее все полоумной назовут.

Болтаи стал уже подумывать: а не утаить ли от нее вообще?… Нет, это поступок недостойный, лгать этот добрый человек не привык.

Внезапно его осенило. Верная мысль, это должно помочь. И он поспешил к Шандору.

Прилежный юноша как раз кончал заданный ему образец, великолепное изделие, долженствовавшее доставить ему звание мастера: украшенный затейливой резьбой письменный стол с искусно скрытыми потайными ящиками. Он целиком был поглощен своей работой.

– Ну, Шандор, – сказал ему мастер, – вещь и впрямь образцовая.

– Это гордость моя. День и ночь на уме.

– День и ночь? И ни о чем, кроме стола, больше не думаешь?

– А о чем еще думать?

– Ну, что послезавтра ты уже мастер, например.

– В этом я не сомневаюсь.

– А если всю мастерскую тебе передам, что ты на это скажешь?

– Ах, сударь, шутить изволите. С какой вдруг стати мне передавать?

– Да надоело, вишь ты, возиться, на кого помоложе хочется заботы переложить. Ты заместо меня работать будешь, а доходы пополам. Вот какой я хитрец. Без труда хочу доходы иметь.

– Но я то же самое буду делать, что и сейчас, зачем же делить?

– А если я хочу. Сына вот нет, а ты в точности такой, какого мне бы хотелось.

Шандор с нежностью поцеловал старческую руку, которая легла ему на голову, точно благословляя.

– А как славно будет, если жену еще в дом приведешь, – продолжал мастер, – и мне-то радость на ваше семейное счастье полюбоваться, которого самому узнать не привелось.

– Ну, этого ждать да ждать, дорогой хозяин, – вздох «нул Шандор. – Когда еще доживем.

– Да брось, что за вздор, в холостяки, что ли, записался? Постной мины-то не строй. Это от меня-то вздумал таиться? Я ведь насквозь тебя вижу. Знаю даже, любишь кого. Сказать? И нечего трусить. Что вздыхаешь по целым годам? Взял бы да сказал прямо: так, мол, и так, люблю – и прожить сумеем: выйдешь за меня, ни в чем у тебя не будет недостатка. Ну? Или мне за тебя прикажешь объясниться? Я и на это готов, охотно сватом пойду, сегодня же сговорю тебе невесту, а завтра такую помолвку зададим, ангелы запляшут в раю!

Мастер, как видим, сам спрашивал, сам себе и отвечал. Шандор же ни слова не проронил, только стоял, потупясь; потом, побледнев, молча пожал Болтаи руку и вышел вон. Что такое?… Бог весть.

Но Болтаи и сам лишь показывал вид, будто все хорошо, и, едва юноша удалился, сронил невольную слезу. И он догадывался, и он боялся, что любит Шандор без взаимности.

И все-таки почел спасительной свою идею.

О предложении Карпати он не мог не поставить Фанни в известность; но ответь она согласием на предшествующее, в этом не было бы уже нужды.

Сначала, значит, надо попросить ее руки для Шандора, вдруг она не совсем к нему равнодушна. Если же откажет: никаких, дескать, чувств не питаю, – то на другое предложение что ей останется сказать? Уж если к юному красавцу холодна, семидесятилетнего старца можно ль полюбить?

Нет, план был хорош.

Еще в тот же день Болтаи съездил на лошадях на свой хуторок, лежавший в красивой прикарпатской долине, навестить питомицу.

Заботы и удовольствия сельской жизни давали Фанни добрую пищу для души. Вид лесов и полей, немудрящие крестьянские разговоры, регулярные, но разнообразные занятия на более мягкий, гармонический лад настроили ее: тщеславие, амбиция, суетные моды – все эти уродства цивилизации меркнут, забываются на священном лоне природы.

Фанни еще издали бегом пустилась мастеру навстречу и, вытащив его из повозки, со смешливо-неугомонной детской резвостью потянула смотреть хозяйство: в сад сводила, во двор, на гумно, с радостным оживлением показала провеянный и вымеренный, по счету отмечаемый на бирке хлеб, славно уже подросшие фруктовые саженцы в питомнике и ровные ряды банок с компотами в чулане. Рассказала, сколько роев пчелиных отроилось и какой прекрасный уродился лен: сколько тонкого полотна и саржевых скатертей наткет она из него за зиму!

Болтаи ущипнул девушку за щечку, такую тугую, что и не ухватишь. Меньше, видно, теперь разным грезам предается.

– Смотри-ка, хозяйка какая хорошая вышла из тебя. Во всем решительно разбираешься. Да тебе замуж пора!

– Пора, – засмеялась Фанни, проказливо вешаясь мастеру на шею и целуя его в небритую щеку алыми губками, – вы за себя возьмите, дядя Болтаи, за вас – хоть сегодня.

– Да ну тебя, глупышка, – сказал мастер с едва скрываемым удовольствием. – Стар я уже, в деды тебе гожусь. Погоди вот, помоложе найдем кого-нибудь.

– Вот и славно бы, дядюшка Болтаи, чем скорей, тем и лучше; да только сейчас к тете Терезе ступайте, а я ужин побегу приготовлю.

И, присев шаловливо и чмокнув мастеру руку, с беззаботной песенкой – тра-ля-ля! – упорхнула на кухню. Ребенок, совершенный ребенок!

Мастер поспешил к Терезе. Фанни, пока не пришло время накрывать, в комнату не входила, да и после забегала лишь на минутку взглянуть, все ли на столе, так что Болтаи спокойно мог познакомить Терезу с новым оборотом событий.

Сватовство Яноша Карпати и ее обескуражило. Слишком уж блестящее будущее, слишком явная удача, чтобы ради нее тихим будничным счастьем не пожертвовать. Роскошь, высокое положение – да это и бесчестье заставило бы позабыть, а тут вдобавок все по закону, с соблюдением всех приличий.

Шандору и она не прочила особого успеха. Не раз пытала Тереза девичье сердце, как бы случайно поминая при ней юношу, но девушка оставалась безучастной. Хвалила его, отзывалась с уважением, да это ведь не любовь.

За отменно вкусным ужином Болтаи все подзадоривал свою подопечную, донимая ее шутливыми намеками, которые та храбро отражала. Наконец, служанки убрали со стола, и они остались втроем.

Прежде веселый, мастер сразу посерьезнел. Торжественно взял ее за обе руки и привлек к себе.

– Жених есть, – напрямик объявил он, не желая возбуждать какие-либо догадки недомолвками.

Девушка вздохнула и промолчала.

– Славный, честный, прямодушный юноша, работящий, обеспеченный ремесленник и видный, красивый собой, а главное – давно уже тебя любит крепко, преданно, по-настоящему.

– Знаю, Шандор, – перебила девушка.

Болтаи умолк. Ничего удивительного, что она знает Уже про эту тайну.

Оба ждали, что она еще скажет.

– Бедный Шандор! – вздохнула Фанни.

– Почему ты его жалеешь?

– Потому что любит. Полюбил бы другую, лучше, которая была бы ему верной женой и счастье принесла.

– А ты разве не хочешь за него? – спросил опечаленный старик.

– Ради вас – пойду.

– Ради меня? Не ради меня, а ради себя: это ж такой славный парень, просто поискать, и не мужлан какой-нибудь вроде других мастеровых; он за границей бывал, хоть кому обхожденьем не уступит… А любит-то как тебя!

– Да, знаю его. И всегда ценила, очень хороший человек. Но полюбить не могу. Выйду за него, верна буду по гроб, но счастливы мы не будем, ни он, ни я.

Болтаи вздохнул.

– Тогда не выходи, – немного погодя промолвил он еле слышно.

Непрошеные слезы навернулись на глаза у стариков. Они любили этих детей, как собственных, и так хотелось бы видеть обоих счастливыми! Но не судила судьба.

Фанни пожалела своих горюющих опекунов и, опустившись перед Болтаи на колени, положила головку на его большие, грубые руки.

– Неблагодарная, да? Не могу полюбить того же, кого и вы? Но я бы еще неблагодарней была, солгав, что люблю, и сделав его несчастным.

Оба молчали.

Когда юная девушка в столь точных силлогизмах умеет изъяснить свои сердечные дела, это значит, ей довелось уже над ними поразмыслить и врасплох ее не застанешь.

Болтаи ладонью провел по вспотевшему лбу.

– Встань, дочка, – сказал он с напускным спокойствием. – Сердцу не прикажешь, даже если захочешь. Да ведь и он не примет твоей руки не по любви. Поговорим о другом женихе. Еще один есть.

– Не надо, папенька, не надо! – бросаясь Болтаи на шею, перебила девушка. – Если и могу я полюбить, уж, конечно, его, кого и вы любите и которого есть за что любить. Нет, нет, никого не могу… Ну позвольте мне никогда вас не покидать. Навсегда хочу с вами остаться, чтобы за доброту отблагодарить, за жизнь мою, все мои помыслы вам хочу посвятить, заботе о вас с тетенькой; не желаю разлучаться с вами, не гоните меня, не отталкивайте! Нет такого жениха и не будет, на которого я вас променяю.

– Погоди, доченька, погоди. Моя опекунская обязанность известить тебя, что тебе повезло. Знаешь, как люди говорят о девушке, к которой богач сватается: «повезло». Один вельможа просит твоей руки, богатый, именитый, титулованный; поместий его за неделю не объедешь, а доход с них – полтора миллиона.

Фанни опустила глаза и помотала головой.

– Везенье – еще не счастье, – ответила она трезво, рассудительно.

– Жених твой, правда, немолод, но роскошь, высокое положение сулит вместо любви.

– Кто это?

– Имя не очень для нас приятное, как раз господин с таким именем больше всего огорчений нам причинил – искуситель тот. Дядя это его, Карпати Янош.

– Ах, этот толстяк, пузатый, как паук? – расхохоталась девушка.

– Да он похудел с некоторых пор.

– Который вздорным таким чудаком слывет?

– Успел уже образумиться.

– И пьет без просыпу, и с девушками крепостными развлекается?

– Образ жизни он переменил.

– Ах, приемный папенька! Вы пошутили, да? А если нет, значит, он шутку хочет со мной сыграть! На потеху всем в жены меня взять. Но так низко я еще не пала!

И, выпрямившись, она горделиво прошлась по комнате. Старики с блистающими глазами любовались ее королевской осанкой.

В конце концов мастер сам рассмеялся от полноты чувств.

Фанни прыгнула шаловливо на колени доброму старику.

– Как же так, папенька, когда я давеча сказала, что за вас пойду, вы ответили, что в дедушки мне годитесь, а теперь вот барина Янчи сватаете за меня?

Мастер смеялся до слез. Ошибся все-таки, значит, старый сердцеед, нет закона, общего для всех. И детская душа достаточно сильна, чтобы пренебречь богатством, хотя только руку протяни – и блеск, могущество уже на пальце твоем, точно обручальное кольцо.

– Да, кольцо вот оставил этот почтенный господин, обратно ему в случае отказа отослать.

– Может, прямо в корзинку положить? – спрашивала разыгравшаяся шалунья.

– Не надо, и так поймет, – отвечал мастер со смехом.

Даже старая добрая Тереза смеялась, хотя давнехонько с пей этого не случалось.

Болтаи был в полном восторге. Причиненное ему Шандором огорчение совсем затмила радость, что его питомица обнаружила такую прирожденную душевную силу. Он уже предвкушал с гордостью, как скажет этому богачу: «Вот, ты полтора миллиона сулил за розы, что на щеках моей подопечной; спасибо, не продаются!» С каким презрением будет на всех этих господинчиков поглядывать, думающих за гнусные свои тысячи купить Фаннину любовь! Нищеброды!

Оба поцеловали девушку и, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись по своим комнатам.

Было поздно, время ложиться. Но ах, не время спать! Незримый какой-то, беспокойный дух гнал сон ото всех троих.

Болтаи такие длинные речи слагал и произносил в уме, будто в городские ходатаи, записался.

Тереза мыслями возвращалась к событиям прошлого и настоящего, стараясь распутать противоречивые побуждения, владеющие сердцем девичьим, распознать, что в нем хорошего, что дурного, где кончается безотчетный порыв и начинается твердая воля. Ах, сколько там тайн, о которых сама она не догадывается, притворства, переходящего в самообольщение, пустых мечтаний, кажущихся ей чистой правдой. Кто во всем этом разберется? Черта, ангела понять легко, взрослого человека – мужчину, женщину – потруднее, а юную девушку и вовсе невозможно.

Ну а Фанни добрые феи сна обходили с особым тщанием.

В окно заглядывал месяц, это светило мечтателей; воздух был сладостен и тих. Эльфы спускаются в такие ночи с горних высей на землю и резвятся в росистой траве, феи сбирают прах упавших звезд, а древний тот старик на луне перебирает серебряные лучики-струнки. Серебристым облачком струятся чары со звездного неба, и страшные детские сны порхают черными мотыльками…

Юные девушки не могут в такие ночи заснуть и грезят наяву.

Куда же устремилась она невинной своей душой? Обратилась ли робкими мыслями к счастью, к любви иль в страну почивших удалилась; пыльными, сухими тропами знания плелась или воспарила в звездные просторы грядущего, в небо, которое, как думают дети, куполом опускается на землю со всех сторон?

Одно лишь воспоминанье, один образ жили по сю пору в ее сердце. Лицо того, кого она полюбила, кого увенчала обожанием, вообразив себе славным, великим, благородным; чей облик, улыбка в минуты одиночества всегда оставались с ней, даруя отраду и покой.

И теперь вдохновенье уединенных минут изгнало из памяти и чудного старика, и печального юношу, желавших на ней жениться; известие опекуна о двойном сватовстве совершенно позабылось.

Таков уж порядок вещей. Юноша любит девушку, но она влюблена в другого, а тот, в свой черед, быть может, томится по ком-нибудь безнадежно, и так идет всю жизнь, и, счастье никому не достается: звезда лишь несется за звездой, никогда ее не настигая.

Где может он быть сейчас, незнакомый, безымянный, незабвенный? И не подозревает, наверно, что кто-то втайне тоскует по нем. Так луна не ведает о лунатике, следующем за ее лучом и ступающем в головокружительную бездну, лишь бы к ней приблизиться.

Хоть бы приблизиться к нему!

Счастливицы эти светские дамы, которые могут видеть его каждый день, болтать с ним, удивляться ему и поклоняться. Быть может, и избранница есть у него среди них? Но кто же в состоянии любить его так страстно, самозабвенно, как она, готовая даже умереть ради него, хотя никогда ему этого и не скажет? Чуть-чуть оцарапано сердце шипом, и вот ни о чем уже больше и думать нельзя, кроме сладостной этой боли, пока наконец рана не станет смертельной; день за днем хиреть, увядать и в могилу сойти от нее, чтобы лишь тогда он узнал, как был любим; лишь под молчаливым кладбищенским холмиком внимать негромким его рыданиям – этой меланхолической Дани, коей нежное сострадание почтит посмертный ее алтарь.

Отчего не дано ей так же близко быть от него?…

Не дано?

Странная мысль вдруг ее пронизала.

Так ли уж недосягаемо это блистательное светское общество? Уж так заказаны туда все пути, что благоговейное ее влечение навек должно остаться лишь немым душевным томлением, наподобие лунатического транса?…

Да ведь стоит ей только слово сказать, и самые надменные салоны отворят перед ней свои двери и она окажется в одном ранге с высокопоставленными дамами, которые, на зависть ей, свободно могут созерцать лик и слышать голос ее кумира, – в одном ряду с ними будет краснеть, встречая его взгляд, и сама провожать его неотступным взором, алчно впивая тайные яды, которыми отравляет безответная любовь.

Дрожь прошла по ее телу.

Может, свежий ночной зефир ее коснулся?

Отдай руку Карпати – и ты у цели. Шаг – и ты в вышине, мнившейся недостижимой.

Но мысль эта ее устрашила. На мгновение лишь допустила она ее в душу и тотчас изгнала оттуда.

Что скажут ее близкие – Болтаи, Тереза? Славного, мужественного, благородного юношу отвергла, а старцу нелюбимому ради денег, ради роскоши согласие дала. Из корысти, из тщеславия.

Но есть все-таки и другие близкие люди, которых осчастливил бы этот шаг, избавил на старости лет от позора, а может, и вечных мук: мать, сестры.

Их, будь она богата, из страшной бездны можно извлечь… Вот что ей нашептывал искусительный расчет. И потом – месть, расплата: с тем встретиться, кто ее хотел опозорить, кто деньги ставил на нее, и самого высмеять перед его друзьями, самого унизить в его же кругу; дать ему свое глубочайшее презрение почувствовать, откровенную брезгливость, которую тем весомей сделает равнозначное имя, тем больнее и невыносимей могущество, вырванное из его рук.

Умничай, умничай, невестушка. Попалась уже.

Не жажда мести движет тобой, не дочерняя и сестринская любовь, а совсем другая: она, как вспыхнувшая новая звезда, будет сиять тебе ярче всех миров, добрых и дурных, а прочее – один самообман.

Можешь себя уверять, что жертвуешь собой, говорить, что опекуну не хочешь быть в тягость; воображай, будто в новом своем положении много добра сделаешь обездоленным страдальцам, упивайся радужными мечтами о всеобщем благе… Мираж это все, самообольщение. Любовь побуждает тебя дать согласие немилому старику богачу, и бога ты пойдешь искушать к алтарю, чтобы сказать пред ним «люблю», думая вовсе не о том, в чьей руке трепещет твоя собственная…

Следуй же за роком своим!

Весь дом смежил наконец глаза. Спите! Утро вечера мудренее.

Ты приснись себе счастливым дедом, играющим с внуками, тебя пусть объемлют монастырские тишь и покой, а ты окажись во сне близ предмета своего, как звезда, летящая вослед другой. Утро вечера мудренее!

Утром на стариков свалилась нежданная новость. Фанни попросила Болтаи, если Янош Карпати пришлет за кольцом, не отсылать его обратно.

Date: 2016-05-15; view: 317; Нарушение авторских прав