Глава четвертая. Государства? Суверенитет?

Дилеммы капиталистов переходной эпохи*

Как всем нам известно, спор об отношениях между государством и капиталистами имеет долгую историю. Позиции разнятся; одни исследователи обращают особое внимание на масштабы, в которых капиталисты, преследующие свои личные и коллективные интересы, манипулируют государством, другие подчеркивают степень независимости государства, относящегося к капиталистам как лишь к одной из социальных групп, пусть и имеющей свои особые интересы. Идут дебаты и по вопросу, в какой мере способны капиталисты избегать контроля со стороны государственной машины, и здесь многие сходятся в том, что их возможности в этой сфере значительно расширились в последние десятилетия с формированием транснациональных корпораций и [нарастанием процессов] так называемой глобализации.

Помимо этого, давно обсуждается и проблема отношений так называемых суверенных государств друг с другом. В этом случае спектр мнений простирается от тех, кто подчеркивает реальный характер суверенитета каждого из государств, до тех, кто весьма цинично оценивает способность слабых государств противостоять давлению (и льстивым речам) сильных. Эти споры чаще всего ведутся независимо от дискуссии по вопросу отношений между государством и капиталистами, словно речь идет о двух различных вопросах. Мне, однако,

* Основной доклад на конференции «Государство и суверенитет в мировой экономике», Калифорнийский университет в городе Ирвайн, штат Калифорния, США, 21-23 февраля 1997 года. 80

представляется весьма неперспективным обсуждать эти проблемы вне их связи друг с другом, что обусловлено особенностями структуры современной миро-системы.

Современная миро-система, существующая по меньшей мере на некоторой части земного шара начиная с длинного XVI века, представляет собой капиталистическое миро-хозяйство. Это подразумевает ряд положений. Система является капиталистической, если основным ее движителем оказывается безграничное накопление капитала. Иногда это называют законом стоимости. Конечно, не все люди мотивированы именно этой целью, и лишь немногим удается преуспеть в ее достижении. Но система имеет [все же] капиталистический характер, если те, кто вовлечен в подобную активность, в среднесрочной перспективе обнаруживают преобладание над теми, кто следует иным мотивам. Бесконечное накопление капитала требует, в свою очередь, непрерывно растущей ком-модификации чего бы то ни было, и капиталистическое миро-хозяйство должно демонстрировать постоянное развитие именно в этом направлении, что как раз и прослеживается в современной миро-системе.

Далее это порождает второе требование - необходимость объединения товаров в так называемые товарные цепочки -не только потому, что такие цепочки «эффективны» (в том смысле, что они минимизируют издержки производства), но и потому, что они исключают прозрачность (если воспользоваться терминологией Броде ля). Закамуфлированный характер распределения прибавочной стоимости в условиях длинной товарной цепочки способен наиболее эффективно нейтрализовывать политическую оппозицию, поскольку он скрывает реальное положение дел и причины резких диспропорций в распределении, обусловленных бесконечным накоплением капитала, причины той поляризации, которая сегодня заметна более, чем в любой предшествующей исторической системе.

Протяженность товарных цепочек определяет пределы миро-хозяйственного разделения труда. Сама же

она определяется несколькими факторами: видом сырья, необходимого для производства, техническими

характеристиками транс*.

порта и связи и - возможно, в наибольшей мере - мощью тех политических рычагов, которыми доминирующие силы капиталистического миро-хозяйства располагают для включения в него новых регионов. Я уже отмечал, что историческая география современной нам структуры характеризуется тремя главными моментами. Во-первых, это этап первичного формирования, продолжавшийся с 1450 по 1850 год, когда миросистема модернити охватила большую часть Европы (за исключением России и Оттоманской империи), а также некоторые части Американского континента. Во-вторых, это мощная экспансия с 1750 по 1850 год, когда в систему были включены Россия, Оттоманская империя, Южная и отдельные части Юго-Восточной Азии, значительные территории в Западной Африке, а также оставшаяся часть обеих Америк. В-третьих -последнее расширение в период 1850-1900 годов, когда в систему разделения труда были инкорпорированы Восточная Азия, ряд регионов Африки, не затронутые ранее этим процессом территории Юго-Восточной Азии и Океании. На этом этапе капиталистическое миро-хозяйство впервые обрело поистине глобальный характер. Оно стало первой исторической системой, географически охватившей весь земной шар.

Хотя сегодня стало модным говорить о глобализации как о феномене, относящемся самое раннее к 70-м годам XX столетия, на деле транснациональные товарные цепочки хорошо известны с тех времен, когда система лишь зарождалась, и приобрели глобальный характер еще во второй половине XIX века. Разумеется, прогресс технологий открыл возможности транспортировки огромных масс товаров на значительные расстояния, но я рискну утверждать, что структура и функционирование товарных цепочек не претерпели в XX веке кардинальных изменений, и таковые вряд ли произойдут даже под воздействием так называемой информационной революции. Тем не менее прогресс капиталистического миро-хозяйства на протяжении последних пяти столетий был беспрецедентным и впечатляющим, и нас, конечно, поражают все более совершенные машины и иные продукты прикладного научного знания, постоянно входящие в нашу жизнь. Экономи-82

сты-неоклассики считают, что этот хозяйственный рост и этот технологический прогресс являются результатом предпринимательской деятельности капиталистов, и потому с устранением последних сохранившихся препятствий на пути безграничного накопления капитала мир будет становиться все более прекрасным, богатым и, следовательно, удовлетворенным. Неоклассики и их научные единомышленники рисуют будущее исключительно оптимистичным при условии, что их установки будут приняты, и крайне мрачным - в случае их полного или частичного неприятия. Но даже экономисты-неоклассики вынуждены будут признать, что последние пятьсот лет отнюдь не были периодом ничем не ограниченного «свободного движения факторов производства». Именно об этом свидетельствуют разговоры о «глобализации». Только сегодня наблюдаем мы это свободное, да и то не в полной мере, движение. Каким же образом предприниматели-буржуа достигали столь масштабных успехов задолго до последних десятилетий? Ведь с тем, что как класс они за несколько веков невиданно преуспели в накоплении капитала, согласны исследователи практически любой интеллектуальной и политической ориентации. Чтобы объяснить эту кажущуюся аномалию, нужно обратиться к тому разделу истории, который экономисты-неоклассики со времен Альфреда Маршалла пытаются старательно замалчивать, а именно - к политической и социальной истории. И здесь на сцен)' выходят государства. Современное государство представляется странным созданием хотя бы потому, что каждое из них считается суверенным, но существует в рамках межгосударственной системы. Я настаиваю на том, что политические структуры в некапиталистических системах функционировали иначе, что это были институты совершенно иного типа. Каковы же в таком случае особенности современного государства? Прежде всего, это его претензия на суверенитет. Суверенитет, как его определяют начиная с XVI века, - это требование, порождаемое не столько самим государством, сколько межгосударственной системой. Это по сути двуединое требование направлено как внутрь государства, так и вовне его. Обращенный 83

внутрь государства суверенитет предполагает, что в рамках своих границ (которые, однако, должны быть четко определены и легитимизированы на уровне межгосударственной системы) государство имеет право проводить любую политику, которую полагает разумной, принимать любые законы, которые считает необходимыми, и при этом никто - ни отдельные индивиды, ни группы, ни внутригосударственные структуры - не вправе отказаться от их исполнения.

*.

Суверенитет, обращенный вовне, предполагает, что никакое иное государство не имеет права претендовать - ни прямо, ни опосредованно - на полномочия данного государства [, осуществляемые им] в пределах собственных границ, поскольку такая попытка означала бы покушение на его суверенитет. Разумеется, и прежние государственные образования стремились к обретению всей полноты власти в своих пределах, но «суверенитет» предполагает еще и признание правомочности таких требований каждого из входящих в межгосударственную систему государств со стороны остальных. Таким образом, суверенитет в современном мире предполагает взаимность. Однако достаточно лишь изложить эти условия на бумаге, как станет ясно, сколь отличаются они от реальной картины функционирования современного мира. Ни одно современное государство практически никогда не становилось полным сувереном даже в своих пределах, так как всегда ощущало сопротивление действиям власти. На деле такое сопротивление привело большинство государств к институционализации юридических границ внутреннего суверенитета, прежде всего в форме конституционного права. В такой же мере ни одно государство не реализовывало все свои суверенные права и во внешней политике; вмешательство одного государства в дела другого было и остается обычной практикой, да и весь кодекс международного права (опора, впрочем, довольно шаткая) представляет собой не что иное, как совокупность ограничений внешнего суверенитета. В то же время сильные государства печально известны тем, что далеко не всегда проявляют должное уважение к суверенитету⁷ слабых. Почему же столь абсурдная идея выдвигается на первый план? И почему можно утверждать, что требование суверенитета выступает 84

политической особенностью современной миро-системы, отличающей ее от других ее типов? Концепция суверенитета сложилась в Западной Европе в то время, когда государственные структуры оставались еще крайне слабыми. Бюрократический аппарат государств был немногочислен и неэффективен, их вооруженные силы зачастую выходили из-под контроля, а наличие сильной местной власти и накладывавшиеся друг на друга юрисдикции лишь усугубляли ситуацию. Сбалансированная система начала складываться лишь в так называемых новых монархиях в конце XV века, и это были ее первые шаги. Доктрина абсолютной власти монархов была теоретическим выражением требований слабых правителей, надеявшихся установить призрачную утопию. За их стремлением выступать в роли арбитров скрывалась реальная беспомощность. Современная дипломатия, признающая принцип экстерриториальности и провозглашающая дипломатическую неприкосновенность, была изобретена в Италии эпохи Возрождения и распространилась по всей Европе лишь в XVI столетии. Создание хоть как-то организованной межгосударственной системы заняло почти целое столетие и завершилось в 1648 году подписанием Вестфальского мира.

История последних пяти столетий отмечена медленным, но поступательным нарастанием - на фоне развития капиталистического миро-хозяйства - как внутренней мощи [отдельных] государств, так и полномочий межгосударственных институтов. Не будем, однако, преувеличивать масштабы этого процесса. Все эти структуры, начав свое развитие чуть ли не с нуля, достигли определенных позиций, далеких, впрочем, от того, что можно было бы назвать абсолютной властью. При этом некоторые государства (которые называют сильными) всегда обладали более внушительным внутренним и внешним могуществом, чем большинство прочих. Здесь, разумеется, следует уточнить, что понимается под могуществом. Могущество - это не напыщенные речи и не юридически безграничная власть. Могущество измеряется результатами; оно определяется достижением целей. Действительно могущественные люди могут быть (и чаще всего бывают) тихими, почти-85

тельными, спокойно делающими свое дело; по-настоящему наделенные могуществом преуспевают. К таким людям прислушиваются даже в тех вопросах, на которые не распространяется их легитимность. Их угрозы применить силу нередко делают ненужным ее применение. Те, кто обладает могуществом и властью, следуют принципам Макиавелли. Они понимают, что их свобода применить силу в будущем уменьшается пропорционально масштабам ее применения в настоящем, и поэтому они пользуются ею ограниченно и разумно. Такая политическая структура, предполагавшая существование суверенных государств в рамках межгосударственной системы и наделявшая как государства, так и межгосударственную систему ограниченной властью, вполне отвечала потребностям предпринимателей-капиталистов. Ибо что необходимо людям для достижения цели, если она заключается в бесконечном накоплении

*.

капитала? Или, говоря иначе, что нужно им для этого, кроме свободного рынка? Могут ли они еще завиднее процветать в мире, где вообще не существует никакой политической власти? Ответ на этот вопрос очевиден, ведь ни один капиталист и ни один апологет капитализма -даже Милтон Фридман или Эйн Рэнд - никогда не высказывал подобного пожелания. Максимум, на чем они настаивали, - это наличие такого государства, которое играло бы, если можно так выразиться, роль ночного сторожа.

А чем занимается ночной сторож? Он сидит в укромном месте, изнывает от безделья, перекладывает из руки в руку дубинку или вертит револьвер, когда не спит, и ждет. Призванный отпугивать незваных гостей, вознамерившихся что-нибудь украсть, он достигает цели одним лишь своим присутствием. Такова основная задача, вытекающая из универсального требования защиты прав собственности. Ведь бессмысленно наживать капитал, если его нельзя сохранить. Помимо рыночных операций, предприниматели могут потерять накопленный капитал в трех случаях. Он может быть украден, конфискован или обложен налогами. Воровство в той или иной его форме остается вечной проблемой. До формирования современной миро-системы главным средством защиты от краж было создание частных служб безопасности. 86 Это оставалось актуальным и на ранних этапах развития капитализма. Существует, однако, и альтернатива, состоящая в делегировании функции защиты от грабителей государству; в самом общем виде это может быть названо полицейской функцией. Экономические преимущества такой альтернативы великолепно описаны в книге Фредерика Лэйна «Выгоды власти», где он вводит понятие «рента с защищенности», применяя его для описания доходов, возросших вследствие этой исторической смены функций, и отмечая, что из этого нововведения некоторые предприниматели (жившие в «сильных» государствах) извлекли гораздо большие преимущества, чем все прочие. Однако для по-настоящему богатых людей кражи всегда представляли меньшую проблему, чем конфискация. В условиях докапиталистических обществ таковая неизменно оказывалась важнейшим политическим и экономическим оружием в руках правителей, особенно наиболее могущественных. Конфискации оставались одним из самых мощных средств, препятствовавших буржуа излишне увлечься безграничным накоплением капитала. Именно поэтому признание практики конфискаций нелегитимной не только через упорядочение прав собственности, но и через утверждение «верховенства закона» стало необходимым условием формирования капиталистической системы. Следует заметить, что конфискация была широко распространена и в период становления современной миро-системы, осуществляясь если и не прямо, то опосредованно, через банкротства государств (достаточно вспомнить четыре последовательных банкротства испанских Габсбургов), и даже в XX веке, когда она приняла форму конфискации через национализацию. Однако удивляет не то, как широко применялась конфискация, а, напротив, то, сколь редко к ней прибегали. Ни в одной иной миро-системе интересы капиталистов не были так защищены, и с течением времени степень их защищенности лишь возрастала. Подчас и национализация проводилась «с компенсацией», а нередко, как известно, за ней следовала денационализация, что с системной точки зрения придавало конфискациям временный характер. В любом случае, последовательное утверждение 87

принципа законности обеспечивало предсказуемость уровня ожидаемых в будущем доходов, а это открывало перед капиталистами возможности для более продуманных инвестиций, приносящих в конечном итоге более высокие прибыли.

Что касается налогообложения, то, конечно, платить налоги не хочется никому, однако капиталисты как класс никогда не противились разумному, с их точки зрения, налогообложению. Для них такое налогообложение представляло собой покупку услуг государства. Как и в любом ином случае, капиталисты предпочитают платить самую низкую цену, но при этом прекрасно отдают себе отчет в том, что такие услуги не будут бесплатными. Кроме того, установленные налоги - это совсем не то же самое, что и налоги уплаченные. Справедливости ради, однако, следует сказать, что за столетия существования капиталистического миро-хозяйства реальный уровень налогообложения возрос, но причиной тому был рост объема государственных услуг. Нет никакой уверенности в том, что капиталистам было бы выгоднее непосредственно самим платить за эти необходимые им услуги. Более того, я настаиваю, что относительно высокие ставки налогов выгодны крупным капиталистам, поскольку значительная, если не большая часть этих денег так или иначе возвращается к ним, ибо налогообложение служит способом перераспределения добавленной стоимости от трудящихся и мелких фирм к крупным капиталистам.

*.

В каких же услугах государства нуждаются капиталисты? Первой и наиболее важной из них является защита от свободного рынка. Свободный рынок - это смертельный враг накопления капитала. Гипотетический свободный рынок, который так дорог авторам экономических трактатов, рынок множества покупателей и продавцов, обладающих достоверной информацией, был бы для капиталистов катастрофой. Кто способен заработать в таких условиях? Доходы капиталистов свелись бы к доходу гипотетического пролетария XIX века, определяясь действием «железного закона прибыли в условиях свободного рынка», и едва позволяли бы им сводить концы с концами. На самом деле этого не происходит, поскольку реально существующий ныне рынок отнюдь не свободен. 88

Очевидно, что любой производитель может увеличивать свою прибыль в той мере, в какой он монополизирует рынок. Но свободный рынок подрывает монополии, о чем всегда говорили капиталисты. Если операция выгодна, а монополизированные операции выгодны по определению, то и другие предприниматели, если смогут, выйдут на рынок, снижая тем самым цену реализации того или иного товара. «Если смогут!» Сам по себе рынок создает лишь крайне незначительные препятствия для вступления на него новых игроков. Эти препятствия именуются эффективностью. Если новичок способен обеспечить уровень эффективности, соответствующий сложившемуся на рынке, он будет радостно принят. Реальным же ограничителем входа на рынок является деятельность государства или, скорее, государств.

В распоряжении государств имеются три основных механизма, видоизменяющих характер рыночных сделок. Наиболее очевидным являются юридические рамки. Государства могут учреждать и запрещать монополии, равно как и устанавливать квоты. Наиболее широко используются запреты на импортно-экспортные операции и, что даже более важно, патенты. Переименование монополий во [владельцев] «интеллектуальной собственности» происходит в надежде, что никто не заметит, насколько несовместимо это последнее понятие с представлениями о свободном рынке, или, напротив, позволяет осознать, в какой мере несовместимо с этими представлениями понятие собственности. В конечном итоге даже классическая формула грабителя «Кошелек или жизнь!» предлагает альтернативу, характерную и для свободного рынка. То же самое относится и к угрозам террориста: «Сделайте так, а не то...».

Прямые запреты также важны для предпринимателей, но они противоречат основной линии риторики; поэтому по политическим соображениям ими стараются не злоупотреблять. Государство может создавать монополии и иными средствами, менее заметными и потому даже более важными. Например, оно способно с легкостью исказить рыночные условия. Поскольку рынок изначально благоприятствует наиболее эффективным производителям, а эффективность определяется сокращением издержек на производство единицы 89

продукции, государству достаточно принять на себя часть издержек предпринимателя. Это и происходит в случае предоставления каких-либо субсидий. Их можно выделить производителям определенных товаров. Но, что еще более важно, то же самое можно сделать во имя целого ряда предпринимателей, причем двумя способами. Государство способно создать так называемую инфраструктуру, что лишит предпринимателей потребности принимать на себя соответствующие издержки. Обычно такие действия обосновываются тем, что подобные издержки чересчур высоки для отдельных предпринимателей, и осуществляемые государством затраты представляют собой пропорциональное распределение расходов, направленных на достижение выгодных всем целей. Подобное объяснение предполагает, однако, что все предприниматели извлекают одинаковые выгоды, но на деле такое случается весьма редко: само собой разумеется, что это не относится к предпринимателям из разных стран, а весьма часто - и к представителям одного государства. Во всяком случае, затраты на создание инфраструктуры обычно ложатся не только на тех, кто ею пользуется, но на всех налогоплательщиков, а порой непропорциональная их часть приходится на тех, кто не собирается использовать открывающиеся возможности.

Но и прямое государственное финансирование инфраструктурных проектов - это не самый значительный канал предоставления предпринимателям помощи со стороны государства. Оно позволяет им не нести расходов по возмещению убытков, которые они наносят тому, что им не принадлежит. Если фабрикант загрязняет реку и не несет расходов ни на очистные сооружения, ни на восстановление изначальной чистоты воды, государство фактически разрешает переложить эти издержки на все общество, и хотя этот счет иногда не оплачивается долгие годы, когда-нибудь он все же будет предъявлен. Между тем непринятие соответствующих мер по отношению к

*.

предпринимателю, предоставление ему возможности скрыть подлинные издержки само по себе есть большая субсидия.

Но дело на этом не заканчивается. Существует особая выгода быть предпринимателем из сильной по мировым меркам страны. Определенное позиционирование страны в меж-90 государственной системе дает предпринимателям явные преимущества. Мощные государства способны, например, препятствовать более слабым вводить особые, обладающие монопольным характером преференции собственным гражданам или местным предпринимателям. Это объясняется очень просто. Реальные прибыли такого размера, который открывает путь поистине безграничному накоплению капитала, возможны лишь в условиях монополии, независимо от срока ее существования. А такие монополии немыслимы без поддержки государства. Более того, само наличие множества стран, в совокупности составляющих межгосударственную систему, крайне выгодно для предпринимателей, так как рождает в них уверенность, что государства скорее придут к ним на помощь, чем переступят определенные границы и нанесут им вред. Специфическая межгосударственная система позволяет предпринимателям, в особенности крупным, перехитрить излишне самонадеянные государства, ища покровительства у других, равно как и использовать одну государственную машину для сдерживания другой.

Так мы подходим к пониманию третьего пути, посредством которого государства могут помешать свободному действию рыночных сил. Государства являются основными покупателями на своих национальных рынках, а наиболее крупные из них контролируют значимую часть спроса на мировом рынке. Нередко они оказываются монополистами или почти монополистами на рынке самых дорогих товаров, таких, например, как оружие и суперкомпьютеры. Конечно, они могли бы использовать это свое положение, чтобы снизить цены, по которым сами приобретают подобные товары, но вместо этого они чаще всего позволяют производителям монополизировать примерно равные доли рынка и бессовестно взвинчивать цены.

Но возникает вопрос, по какому поводу столь волновался Адам Смит? Разве он не выступал против участия государства в создании монополий? Разве он не призывал к реализации принципа невмешательства - «laissez faire, laissez passer»? Да, но до определенного предела. И тем более важно выяснить, какова тому причина. Конечно, монополия для одного - это яд для 9 1 других. И предприниматели в любой ситуации конкурируют прежде всего между собой. Поэтому, что вполне понятно, проигравшие яростно протестуют против допускаемых государством монополий. Адам Смит выступал идеологом этих бедных, несчастных неудачников. Однако как только им удается уничтожить чуждые им монополии, они охотно начинают создавать собственные и перестают цитировать Адама Смита, предпочитая вместо этого спонсировать неоконсерваторов.

Конечно, монополии - это не единственная выгода, получаемая капиталистами от государства. Другая важная выгода, которая всегда бросается в глаза, - это поддержание порядка. Порядок внутри государства означает в первую очередь предотвращение выступлений трудящихся классов. И это нечто большее, чем исполнение полицейских функций, направленных на пресечение воровства; эта роль государства состоит в снижении эффективности классовой борьбы рабочих. Последнее достигается сочетанием силы, обмана и уступок. Либеральным мы считаем такое государство, в котором значение силы сокращается, а роль обмана и уступок возрастает. Такой механизм функционирует неплохо, но применим не везде, особенно в периферийных регионах миро-хозяйства, где прибавочный продукт слишком мал, чтобы позволить государству задействовать в ходе реализации уступок значительные средства. Даже в самых либеральных государствах существуют серьезные законодательные нормы, ограничивающие свободу действий трудящихся, и в целом эти ограничения намного строже тех, что одновременно налагаются на предпринимателей. Нет ни одной юридической системы, которая не носила бы классового характера, хотя после 1945 года в результате политической активности рабочих на протяжении последних двух столетий произошло некоторое улучшение ситуации. Именно против этого улучшения положения трудящихся классов и выступает неоконсервативная идеология, возрождающаяся повсюду в мире начиная с 70-х годов.

Каков же порядок на уровне межгосударственной системы? Шумпетер в одном из своих немногих наивных рассуждений настаивал на том, что нарушение нормальных отношений между государствами представляет собой негативное с точки

*.

зрения предпринимателей явление и [выглядит] социальным атавизмом. Возможно, Шумпетер придерживался такой позиции и не вследствие наивности, а по причине явного нежелания принимать экономическую логику ленинского «империализма». В любом случае, мне представляется вполне очевидным, что капиталисты относятся к войне так же, как к налогам, и это отношение зависит от тех или иных обстоятельств. Некоторые из них могут считать войну против Саддама Хусейна благом, сохраняющим им возможности для накопления капитала. Даже мировые войны выгодны капиталистам, особенно тем, кто служит победителям и находится далеко от передовой, а если говорить о поставщиках оружия, то даже независимо от того, какую из сторон они поддерживают.

В то же время Шумпетер придерживается и той важной позиции, согласно которой хаос в межгосударственных отношениях, если он становится масштабным или излишне затягивается, усложняет прогнозирование ситуации на рынках и ведет к непредсказуемым посягательствам на собственность. Он делает невозможными или по меньшей мере весьма затруднительными определенные виды трансакций, разрывая устоявшиеся товарные связи. Если бы миро-система постоянно находилась в состоянии «мировой войны», функционирование капитализма вряд ли было бы успешным. Государства призваны препятствовать этому. Можно даже признать полезным наличие доминирующей силы, способной привнести в систему определенную организованность, повышающую предсказуемость ее функционирования и минимизирующую случайные потери. Но порядок, устанавливаемый этой доминирующей силой, всегда будет предполагать наличие привилегированной группы капиталистов. Этому не воспрепятствует даже сплоченность капиталистических классов. В итоге можно констатировать, что в определенные периоды времени и для отдельных капиталистов война является выгодной, хотя и не всегда. Я, разумеется, не хочу утверждать, что капиталисты, поодиночке или вместе, могут начинать и прекращать войны. Могущество капиталистов в капиталистическом миро-хозяйстве велико, но не безгранично. Не в их власти решать вопросы войны и мира. 93

Здесь следует обсудить вопрос так называемой автономии государств. Капиталисты стремятся к накоплению капитала. Политики по большей части хотят занять и сохранить те или иные должности. К ним можно относиться как к мелким предпринимателям, чья власть, однако, не определяется их собственным капиталом. Пребывание на государственном посту проистекает из поддержки прежде всего групп предпринимателей, но в то же время и широких слоев граждан, имеющих право голоса. Именно поддержка со стороны последних придает легитимность государственной структуре. Без такой легитимности, пусть даже минимальной, издержки удержания того или иного поста были бы крайне высокими, а государственная структура в долгосрочной перспективе вряд ли была бы стабильной.

Что обеспечивает легитимность государства в капиталистическом миро-хозяйстве? Конечно же, не справедливое распределение прибавочной стоимости и даже не справедливое исполнение законов. И даже если мы признаем, что государства умело используют мифы о своем происхождении, истории и добродетелях, следует задаться вопросом, почему люди в них верят. И это вовсе не праздный вопрос. Во всяком случае, известно, сколь часто случаются народные восстания, причем некоторые из них сопровождаются революционными процессами в культуре, что ставит под сомнение эти мифы.

Таким образом, понятие легитимности нуждается в пояснении. Созданная Вебером типология позволяет нам осознать различные способы легитимизации народами своих государств. То, что Вебер называл рационально-юридической легитимизацией, проповедуется, разумеется, идеологией либерализма. В значительной части современного мира эта форма стала преобладающей и остается таковой если не постоянно, то по крайней мере большую часть времени. Но почему она доминирует? Я настаиваю не только на важности этого вопроса, но и на том, что ответ на него далеко не самоочевиден. Мы живем в мире неравенства. Это мир нарастающей поляризации, где, даже несмотря на общий абсолютный рост материального благосостояния, представители наиболее обес-94

печенных слоев общества во все большей степени отрываются от среднего класса. Почему же так много людей, кто мирится с таким положением вещей и даже приветствует его? На этот вопрос возможны, на мой взгляд, два ответа. Первый состоит в относительности обездоленности. Мы можем быть бедны или по меньшей мере недостаточно богаты, но они и

*.

вправду бедны. Поэтому не будем раскачивать лодку и, что даже важнее, не дадим делать это другим. Важнейшая роль этой коллективной психологии широко признана - вне зависимости от того, одобряют ли ее те, кто говорит о широком среднем классе как основе демократической стабильности, или критикуют те, кто считает извращенным классовое сознание рабочей аристократии, и даже вне зависимости от того, рассматривается ли данный вопрос в рамках отдельных государств или всей миро-системы в целом. Это объяснение имеет структурный характер; можно сказать, что определенная коллективная психология проистекает из самой структуры капиталистического миро-хозяйства. Если последняя остается неизменной, то есть если сохраняется социальная иерархия, то и степень легитимизации, обусловленной этой структурой, должна оставаться постоянной. Но реалии социальной иерархии действительно остаются сегодня неизменными, и потому такой структурный подход не может объяснить новых форм ле гитимизации.

Существует, однако, и второй важный фактор, который объясняет сохраняющуюся легитимизацию государственных структур. Он более конъюнктурен и потому подвержен трансформациям; он и в самом деле изменяется. Степень легитимизации капиталистического миро-хозяйства до начала XIX века была весьма низкой, такой она остается и в конце XX века в большинстве районов мировой периферии. Казалось, что продолжающаяся коммодификация производственных трансакций несет с собой перемены, многие из которых, если не большая их часть, имели негативный характер с точки зрения непосредственных производителей. Однако после Французской революции ситуация стала меняться. Вряд ли уменьшилось отрицательное влияние коммодификации, по крайней мере для подавляющего большинства. Но недовольство 95 людей приняло такую форму, которая не предполагала обсуждения проблем суверенитета в контексте определения власти и законности. На повестку дня были поставлены вопросы: кто реализует эту власть? кто является сувереном? Если это не абсолютный монарх, то кто? Как известно, широкое распространение получил новый ответ на этот вопрос: народ. Заявить, что народ является сувереном, - значит не сказать ничего определенного, поскольку прежде следует выяснить, что представляет собой народ и каким образом он может реализовать свое право суверена. Но уже само положение, согласно которому имеет место такая сущность, как «народ», способный осуществлять суверенную власть, было крайне важным для реальных субъектов власти. В результате вокруг вопроса о том, как претворить в жизнь и [в то же время] обуздать использование народом его суверенитета, в XIX и XX веках поднялся большой политико-культурный шум.

История ограничения суверенитета народа есть история идеологии либерализма - ее создания, ее триумфа в XIX веке в качестве геокультуры капиталистического миро-хозяйства, развития ее способности превратить две конкурирующие идеологии (с одной стороны, консерватизм, с другой - радикализм и социализм) в собственные производные. Подробности этого процесса описаны мною в книге «После либерализма». Позвольте привести здесь основные положения. Либерализм преподносил себя как центристская доктрина. Либералы проповедовали желательность и неизбежность прогресса, достигаемого на путях рациональных реформ, контролируемых специалистами, которые способны на основе серьезного анализа провести в жизнь все необходимые преобразования, используя в качестве главного политического рычага государственную власть. Столкнувшись с решительными требованиями «опасных классов» XIX столетия - городского пролетариата Западной Европы и Северной Америки, -либералы предложили программу реформ, включавшую в себя три основных пункта: всеобщее избирательное право, создание элементов государства благосостояния и проповедь имевшего расовый оттенок национализма, способствовавшего политической консолидации. 96 Эта программа принесла впечатляющие результаты: к 1914 году ранее опасные классы - городской пролетариат Западной Европы и Северной Америки - уже не представляли угрозы. Но в это время либералы обнаружили, что им противостоят новые «опасные классы» - народные движения в остальной части мира. Поэтому в XX веке они попытались реализовать похожую программу реформ и на межгосударственном уровне. Самоопределение наций стало функциональным эквивалентом всеобщего избирательного права. Экономическое развитие отсталых стран было предложено как эквивалент государства благосостояния. Сформулировать же третий пункт программы оказалось невозможно, так как с точки зрения цивилизации в целом не существовало устойчивой группы, к которой можно было бы применить политику национализма и расовой

*.

дискриминации.

Несмотря на это, предложенная в XX веке версия всемирного либерализма казалась успешно функционирующей в течение определенного времени, особенно в «славные» годы, наступившие после окончания Второй мировой войны. Данная политика дала сбой в 1968 году. Самоопределение наций не было главной проблемой. Однако всемирное перераспределение [богатства], пусть даже в скромных масштабах, серьезнейшим образом испытывало на прочность возможность бесконечного накопления капитала. При этом полностью отсутствовал третий пункт программы. В 70-е годы глобальный либерализм не казался больше жизнеспособным. Чтобы понять, сколь губительные последствия имело это для системы, следует разобраться в том, что предлагал либерализм и почему он так долго служил стабильности политической системы. Триединая программа, которую либералы использовали для обуздания опасных классов, не предлагала им того, чего они желали и чего изначально требовали, - реализации классического лозунга Французской революции «Свобода, равенство, братство», легко обобщившего эти требования. Если бы они были выполнены, капиталистическое миро-хозяйство перестало бы существовать в силу невозможности бесконечного накопления капитала. Поэтому предложения либералов [, если так можно выразиться,] были поло-97

винчатыми или даже менее того: они отвечали интересам примерно одной седьмой части населения мира, того самого знаменитого среднего класса, которому и обеспечивался пристойный уровень жизни. И хотя при этом седьмая часть [населения мира] получала значительно больше благ, чем когда-либо прежде, ее доля оставалась заниженной, а оставшиеся шесть седьмых не получали почти ничего.

Столь незначительные уступки не могли существенно ограничить возможности накопления для крупных капиталистов, но реализовывали среднесрочную политическую задачу - погасить революционное брожение. Седьмая часть мирового населения, выигрывавшая в материальном отношении, проникалась благодарностью, особенно при сравнении своих жизненных условий с тем, как приходилось жить остальным. (Вспомните, как Тауни именовал талантливыми тех, «кто, прилагая все силы, стремился добраться до берега, нисколько не останавливаясь мыслью на идущих ко дну товарищах»¹.) Особенно интересна в данном контексте реакция тонущих, которые интерпретируют способность талантливых доплыть до берега как источник надежды для самих себя. Это психологически объяснимо, хотя логически непоследовательно. Либерализм предлагал наркотик надежды, и он был проглочен. Не в последнюю очередь его проглотили и лидеры мировых антисистемных движений, которые мобилизовывали людей обещаниями надежды. Они утверждали, что построят справедливое общество на путях революции, но, разумеется, фактически имели в вид)' реформы, которые намеревались в качестве специалистов развернуть после обретения контроля над рычагами государственной власти. Я полагаю, что если вы тонете и кто-то подает вам надежду, вполне разумно ухватиться за любое подобие спасательного круга. Оглядываясь назад, нельзя упрекать народные массы [в различных частях] мира за то, что они оказывали поддержку и отдавали свою нравственную энергию бесчисленным антисистемным движениям, выражавшим их протест.

Власти предержащие, сталкиваясь с многословными, энергичными и обличительными антисистемными движениями, могли реагировать одним из двух способов. Если они 98 были напуганы, а это случалось часто, они могли попытаться снести головы тем, кого считали ядовитыми змеями. Но поскольку эти твари, подобно гидре, имели много голов, более дальновидные защитники существующего положения вещей осознавали потребность в более тонкой реакции. Они пришли к пониманию того, что антисистемные движения, пусть и весьма странным образом, служили интересам системы. Мобилизовать массы - значило направить их в определенное русло, и обретение их лидерами государственной власти оказывало на последних весьма реакционное воздействие. Как только такие движения приходили к власти, они сами отвергали радикальные требования своих сторонников, причем делали это с не меньшей, если не большей суровостью, чем их предшественники. При этом убаюкивание надеждами оказывалось даже более эффективным, если исходило от проверенного революционного лидера. Народные массы верили, что если будущее принадлежит им, то можно немного подождать, особенно если им выпало жить в «прогрессивной» стране. По крайней мере их дети наверняка унаследуют весь мир. Потрясение 1968 года было более чем значительным. Оно заключалось в осознании того, что вся геокультура либерализма, и особенно насаждение исторического оптимизма антисистемными

*.

движениями, оказалась ошибкой, даже мошенничеством, что юным поколениям народных масс не суждено унаследовать мир; на деле их жизнь может оказаться даже более трудной, чем жизнь их родителей. И потому люди начали охладевать к антисистемным движениям и, более того, к либеральному реформизму в целом, а соответственно - и к государственным структурам как инструменту улучшения жизни всех и каждого.

Вряд ли можно с легким сердцем сойти с проторенной тропы надежд. И, разумеется, шесть седьмых человечества не были готовы смириться с участью угнетенных и нереализовавшихся людей. Напротив. Когда приходится отказаться от испытанных источников надежды, человек ищет иные ее источники. Проблема в том, что их не так уж легко найти. Но дело обстоит еще хуже. Государства, возможно, и не обещали большинству населения планеты последовательного улучше-99

ния его положения, но гарантировали определенный уровень сиюминутной безопасности и защиты от насилия. Однако если люди отказываются признавать легитимность государства, они вряд ли захотят повиноваться полиции и платить налоги. В свою очередь, у государств сокращаются возможности обеспечивать сиюминутную защиту от насилия. В результате как гражданам, так и компаниям приходится возвращаться к старым рецептам и самим обеспечивать собственную безопасность.

В той мере, в какой частная безопасность вновь становится важной проблемой общественной жи?ни, подрывается вера в торжество закона и, как следствие, разрушается гражданское сознание. Замкнутые группы становятся единственным надежным прибежищем (или возрождаются в этом своем качестве), проявляя при этом склонность к нетерпимости и насилию и стремясь контролировать свои «зоны ответственности». По мере роста межгруппового насилия власть обретает все более выраженный мафиозный характер - в том смысле, что сочетает использование силы для достижения безоговорочного подчинения внутри групп с грязной спекуляцией. Уже сегодня мы повсеместно наблюдаем это, а в ближайшие десятилетия нам придется сталкиваться с этим все чаще.

Враждебность по отношению к государству вошла сейчас в моду, и мода эта лишь набирает популярность. Антигосударственные положения, всегда наличествовавшие в консервативной, либеральной, а также радикальной и социалистической идеологиях, которыми [общественная] практика пренебрегала более 150 лет, находят сегодня громкий резонанс в поведении политиков любой партийной принадлежности. Довольны ли капиталисты таким положением вещей? Вряд ли, поскольку они нуждаются в государстве, причем в государстве сильном, в гораздо большей степени, чем это когда-либо признавалось в их официальной риторике.

Конечно, они не хотят давать странам периферии возможность вмешиваться в ход миро­хозяйственных трансакций, и сегодня, когда антисистемные движения находятся в глубоком кризисе, крупные капиталисты способны использовать Международный валютный фонд и другие институты для 100

реализации этого своего предпочтения. Но одно дело, когда российское государство лишается возможности закрыть двери перед иностранными инвесторами, и совсем другое - когда оно не способно гарантировать личную безопасность посещающим Москву предпринимателям. В недавнем номере CEPAL Review Хуан Карлос Лерда весьма осторожно оценивает утрату правительствами их автономии в условиях глобализации. При этом он отмечает то, что считает позитивной стороной усиливающегося диктата мировых рыночных сил:

Феномен глобализации серьезно ограничивает свободу действий национальных правительств. Однако дисциплинирующая сила международной конкуренции, которая в значительной мере лежит в основе этого процесса, может благотворно повлиять на становление новых принципов публичной политики в странах региона. Таким образом, следует с осторожностью говорить о «потере автономии», поскольку на деле это может означать, скорее, желанное «снижение масштабов произвола», с которым иногда сопряжена публичная политика². В этом суждении отражается то, что можно назвать официальной линией. Рынок объективен и поэтому способен «дисциплинировать». Дисциплинирует же он, видимо, всеобщий извращенный инстинкт принятия общественных решений на основе соображений, отличных от максимизации прибыли. Когда государства принимают общественные решения на подобной основе, они действуют по собственному произволу. Но как только государство пытается не допустить «произвола» там, где затрагиваются важные

*.

интересы капиталистов, сразу же начинается шум. Когда в 1990 году крупнейшие финансовые институты США оказались на грани банкротства, Генри Кауфман писал в статье, помещенной на полосе редакционных материалов в New York Times:

Финансовые институты являются держателями и, следовательно, стражами сбережений и временно свободных средств американцев, приняв на себя исключительную социальную ответственность. Позволить рынку в полной мере дисциплинировать финансовую систему -значит молчаливо согласиться на лавину потенциальных банкротств³. 1 0 1

Здесь все написано черным по белому. Замечательно, когда рынок дисциплинирует произвольно действующие государства, но безответственно со стороны государства позволять этому самому рынку дисциплинировать банки. Решение общества сохранить систему социального обеспечения безответственно, а решение общества спасти банки - нет.

Всегда следует иметь в виду не только то, что монополия (или произвольные решения) одного человека [могут быть] гибельны для другого, но и то, что капиталисты во множестве ситуаций зависят от вмешательства государств, что гибельно любое реальное ослабление государственной власти. Следует признать, что глобализация не столь существенно, как это может показаться, влияет на свободу действий государств, да и не в интересах крупных капиталистов к этому стремиться. Однако государства, впервые за пятьсот лет, развиваются по нисходящей, теряя свой суверенитет, как внутренний, так и внешний. Это обусловлено не изменением миро­хозяйственных структур, но трансформацией геокультуры, и прежде всего утратой народными массами веры в либеральный реформизм и его последователей на левом фланге политического спектра.

Разумеется, геокультурные изменения оказываются следствием миро-хозяйственных трансформаций, и в первую очередь достижения системными противоречиями такого уровня, когда проблемы, коренящиеся в циклической природе процесса капиталистического [производства], уже не могут решаться за счет незначительных модификаций. Эти принципиальные системные противоречия включают, наряду с прочими, повсеместное разрушение сельского уклада жизни, достижение предела устойчивости экосистемы и кризис государственных финансов, вызванный политической демократизацией и сопутствующим ей ростом требований в сфере образования и здравоохранения.

Суверенитет государств - их способность самостоятельно вершить внутренние и внешние дела в рамках межгосударственной системы - выступает фундаментальной опорой капиталистического миро-хозяйства. Если она будет разрушена или хотя бы серьезно накренится, капитализм как система 102

окажется несостоятельным. Я считаю, что сегодня эта опора накренилась впервые в истории современной миро-системы. И это главный признак явного кризиса капитализма как исторической системы. Капиталисты - как каждый в отдельности, так и все вместе как класс - стоят перед необходимостью судьбоносного выбора: либо в полной мере извлечь сиюминутные выгоды из ослабления государств, либо попытаться сделать «текущий ремонт», чтобы возродить легитимность государственных структур, либо же направить свою энергию на строительство альтернативной системы. Несмотря на всю их риторику, дальновидные защитники существующего положения вещей сознают опасность ситуации. Пытаясь заставить всех нас обсуждать псевдопроблемы глобализации, они стараются представить себе, какой могла бы быть система, приходящая на смену капитализму, и как следует двигаться в этом направлении. Если мы не хотим жить в будущем, построенном на выдвигаемых ими принципах неравенства, нам следует задать себе тот же вопрос. Позвольте же мне резюмировать свою позицию. Капиталистическое миро-хозяйство нуждается в структуре, состоящей из государств, функционирующих в рамках межгосударственной системы. Эти государства критически важны для предпринимателей в первую очередь потому, что принимают на себя часть издержек производства, гарантируют квазимонополиям их устойчивые прибыли и поддерживают их усилия, направленные как на ограничение возможностей трудящихся классов защищать свои интересы, так и на смягчение недовольства народных масс за счет частичного перераспределения прибавочной стоимости. Однако эта историческая система, подобно любой другой, не лишена противоречий, и когда они достигают критического уровня (иными словами, когда нарушается равновесие), нормальное функционирование системы становится невозможным. Система достигает точки бифуркации. Существует множество признаков, что мы вплотную приблизились к этой точке. Разрушение

*.

сельского уклада жизни, истощение экосистем и демократизация общества, каждое по-своему, ограничивают возможности накопления капитала. Этому способствует также и то, что впервые за последние пятьсот лет госу-103

дарства утрачивают свою власть - и не столько вследствие роста влияния транснациональных корпораций, как это часто утверждается, сколько в силу утраты легитимности, придаваемой государствам их народами, все более теряющими веру в последовательное улучшение своего положения. Государство еще остается значимым, прежде всего для предпринимателей. И поэтому потеря государствами их власти оборачивается серьезными испытаниями для транснациональных корпораций, которые впервые сталкиваются с долгосрочной тенденцией к снижению прибылей и уже не могут рассчитывать на то, что государства выручат их из беды.

Мы вступаем в период испытаний. Его последствия неопределенны. Мы не знаем, какой тип исторической системы придет на смену ныне существующему. Но мы наверняка знаем, что та своеобразная система, современниками которой мы являемся, система, в которой государства играли ключевую роль в обеспечении безграничного накопления капитала, не способна более функционировать.