Глава первая. Социология и коммунистическая интерлюдия, или Интерпретации современной истории

Коммунистическая интерлюдия? Между чем и чем [она была исполнена]? И, прежде всего, когда? Я буду считать это периодом между ноябрем 1917-го (так называемой Великой Октябрьской революцией) и 1991 годом, когда в августе распалась Коммунистическая партия Советского Союза, а в декабре и сам СССР. Это период, на протяжении которого в России и ее империи, а также в Восточной и Центральной Европе существовали государства, управляемые коммунистическими или марксистско-ленинскими партиями. Строго говоря, и сейчас существует ряд государств в Азии, которыми, как считается, руководят марксистско-ленинские партии. К таковым относятся Китай, Корейская [Народно-] Демократическая Республика, Вьетнам и Лаос. И конечно же, Куба. Но эра существования «блока социалистических государств», в каком-либо значительном смысле, прошла. Так же, на мой взгляд, как и эра, когда марксистско-ленинская идеология пользовалась серьезной поддержкой.

Так что мы говорим об интерлюдии в том простом смысле, что был некий момент наступления эры, в пределах которой существовал отчетливый блок стран, полагавших, что они руководствуются марксистско-ленинской идеологией, и что сейчас мы живем в период, когда эта эра уже позади. Конеч-

* Выступление на региональном коллоквиуме Международной ассоциации социологов «Построение открытого общества и перспективы социологии в Восточной и Центральной Европе», Краков, Польша, 15-17 сентября 1996 года. 13

но, ее тень существовала и до 1917 года. Маркс и Энгельс в своем Манифесте уже в 1848 году утверждали, что «призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». И во многих отношениях этот

призрак по-прежнему бродит по Европе. И только ли по Европе? Давайте это обсудим. Что представлял собой этот призрак до 1917 года? Каким он был в период между 1917и 1991 годами? Каков он сейчас? Я думаю, нам нетрудно прийти к согласию в том, каким этот призрак был до 1917 года. Он был призраком того, что «народ» - понимаемый в основном как необразованная, невоспитанная, темная масса людей - стихийно восстанет, разрушит и конфискует собственность, в той или иной мере перераспределит ее и поставит у власти людей, которые будут управлять без всякого уважения таланта и инициативы. А по ходу дела они разрушат все, что почиталось ценным в традициях страны, включая, разумеется, ее религиозные традиции. Страх [, внушаемый этим призраком,] не был таким уж беспочвенным. В экранизации романа Б.Пастернака «Доктор Живаго» есть такая сцена, когда доктора Живаго, вернувшегося с фронта сразу после революции в свой довольно просторный дом в Москве, встречает не только его семья, но и внушительная группа людей, обосновавшихся в его доме на постоянное жительство. Его собственной семье в этом огромном доме оставили одну-единственную комнату. Живаго, олицетворяющего собой истинного русского интеллектуала-идеалиста, довольно агрессивно спрашивают, что он думает об этой новой реальности, и он отвечает: «Это лучший порядок, товарищи, более справедливый»¹. К концу своей довольно насыщенной событиями жизни доктор Живаго по-прежнему верит, что этот порядок лучше, даже если у читателя или зрителя остаются более смешанные чувства.

Мы довольно хорошо знакомы с политической и социальной историей Европы XIX века. Позвольте мне коротко остановиться только на основных ее моментах. После Французской революции широкое распространение и растущее признание в Европе получили две концепции, которые до революции большинству людей показались бы странными. Первая провозглашала политические перемены делом вполне 14

нормальным и предполагаемым. Вторая утверждала, что суверенитет, национальный суверенитет, принадлежит не правителям и законодателям, но чему-то, называемому «народом». Это были не просто новые, а радикальные идеи, лишавшие покоя многих людей, обладавших собственностью и властью.

Этот новый, выходящий за границы отдельных государств набор ценностей, который я называю зарождающейся геокультурой миро-системы, утверждался на фоне серьезных изменений в демографической и социальной структуре большинства европейских стран. Ускорялись процессы урбанизации, увеличивалась доля наемного труда. Внезапное сосредоточение в крупных европейских городах большого количества наемных рабочих, условия жизни которых были, как правило, ужасающими, породило новую политическую силу, состоящую из людей, в значительной степени отделенных от благ экономического роста: они страдали экономически, были изгоями в социальной жизни и не имели никаких политических прав как на национальном, так и на местном уровнях. Призыв Маркса и Энгельса - «Пролетарии всех стран, соединяйтесь; вам нечего терять, кроме своих цепей» - адресовался именно этой [социальной] группе.

Существенное влияние на развитие ситуации оказали два события, случившиеся в Европе между 1848 и 1917 годами. Во-первых, политические лидеры различных стран начали осуществлять программы реформ - рациональных реформ, -учитывающих нужды этой группы людей, ориентированных на то, чтобы смягчить их нищету и ослабить чувство отчужденности. Такие программы были приняты в большинстве европейских государств, хотя их реализация шла разными темпами и в разные периоды времени. (В понятие Европы я включаю и такие государства, основанные белыми поселенцами, как США, Канада, Австралия и Новая Зеландия.) Эти программы реформ состояли их трех компонентов. Первый - избирательное право, вводившееся с осторожностью, но неуклонно расширявшее охват населения: раньше или позже все взрослые мужчины (а потом и женщины) получили право голоса на выборах. Вторая реформа заключалась в 15

развитии трудового законодательства и перераспределении экономических благ, что впоследствии будет нами названо созданием «государства благосостояния». Третья реформа, если это понятие здесь применимо, состояла в формировании национального самосознания, главным образом за счет введения обязательного начального образования и всеобщей воинской повинности (для мужчин).

Взятые вместе, эти три компонента - участие в политической жизни через голосование; вмешательство государства в экономику в целях уменьшения социальной поляризации,

*.

вызываемой бесконтрольным развитием рыночных отношений, и объединяющая нацию надклассовая патриотическая лояльность - составляют фундамент и фактически само определение либерального государства, которое к 1914 году превратилось в паневропейскую норму и частично - реальную практику. Значительные расхождения между так называемыми либеральными и консервативными политическими силами резко сократились после 1848 года, поскольку обе они сошлись на признании пользы реформирования, хотя, конечно, продолжались споры относительно темпов проведения реформ и той меры, в какой полезно сохранять приверженность традиционным символам и авторитетам.

Этот период отмечен также появлением в Европе того, что иногда называют общественным движением, состоящим, с одной стороны, из профсоюзов, а с другой - из социалистических или трудовых партий. Большинство таких партий, хотя и не все, считали себя «марксистскими», при том что смысловое наполнение этого определения оставалось предметом нескончаемых дискуссий и в те времена, и сейчас. Наиболее мощной среди этих партий и «образцовой» - как в собственном представлении, так и для большинства других - была Социал-демократическая партия Германии. Перед Социал-демократической партией Германии, как и перед большинством других партий, стоял один важный практический вопрос: должна ли она участвовать в парламентских выборах? (С вытекающим из него следующим вопросом: должны ли ее члены входить в состав правительства?) В конечном итоге подавляющее большинство партий и партий-16 ных активистов утвердительно ответили на эти вопросы. Их логика была довольно проста. Считалось, что, действуя от имени своих избирателей, они могут приносить обществу определенную практическую пользу. В перспективе, по мере расширения избирательного права и роста уровня политической грамотности масс, большинством голосов они получат полную власть, а придя к власти, смогут законным путем положить конец капитализму и основать социалистическое общество. Данные рассуждения базировались на нескольких посылках. Первой из них служила идея времен Просвещения о рациональности человеческой природы: все люди действуют в своих рациональных интересах в той мере, в какой располагают возможностями и достаточным образованием для их правильного понимания. Вторая заключалась в том, что прогресс неизбежен и сама история работает на дело социализма.

Такая линия в идеологии социалистических партий Европы в период до 1914 года на практике превратила их из революционной силы, если они вообще когда-либо были ею, в немного более нетерпеливую версию центристского либерализма. Хотя многие партии по-прежнему говорили на языке «революции», они больше не рассматривали революцию как восстание или даже применение силы. Революция превратилась, скорее, в ожидание каких-то серьезных политических перемен, как, скажем, 60-процентная победа на выборах. Поскольку в те времена социалисты в целом довольно слабо выступали на выборах, ожидаемая в будущем победа психологически все еще имела привкус революции.

Затем пришел Ленин, или, вернее, большевистская фракция Российской социал-демократической партии. Большевистский анализ включал в себя два основных элемента. Во-первых, большевики заявили, что теория и практика европейских социал-демократических партий не имеют ничего общего с революцией и, в лучшем случае, представляют собой лишь версию либерализма. Во-вторых, они утверждали, что какие бы доводы в пользу «ревизионизма» ни существовали в остальном мире, к российской реальности они неприменимы, поскольку Россия не является либеральным государством, и у 1 7

социалистов здесь нет возможности прийти к власти путем выборов. Оглядываясь назад, следует признать, что обе эти оценки были абсолютно верны.

Из этого анализа большевики вывели принципиально важное заключение: Россия (равно как, по умолчанию, и любое другое государство) никогда не станет социалистической без некоего насильственного процесса, включающего взятие контроля над государственным аппаратом. Следовательно, российский «пролетариат» (провозглашенный субъектом истории), фактически все еще немногочисленный, должен был совершить это, объединившись в жестко структурированную кадровую партию, которая спланирует и осуществит «революцию». В неявных, имеющих закрытый характер теоретических дискуссиях фактор «малой численности» городского промышленного пролетариата признавался более значимым, чем допускали Ленин и его коллеги. Вот почему мы получили в результате теорию, объясняющую, как быть социалистической партией в стране, не являющейся ни богатой, ни промышленно развитой, а

*.

потому не входящей в центральную зону капиталистического миро-хозяйства. Вожди Октябрьской революции считали, что они совершили первую пролетарскую революцию в современной истории. Более правильным было бы сказать, что они возглавили одно из первых и, возможно, самое драматичное из национально-освободительных восстаний на периферии и полупериферии миро-системы. Впрочем, это национально-освободительное восстание отличалось от других в двух моментах: его возглавила кадровая партия, изменившая универсалистскую идеологию и на этой основе приступившая к созданию мировой политической системы под своим непосредственным контролем; революция произошла в одной из стран, находившихся за пределами центральной зоны, но самой из них развитой в промышленном и военном отношении. Вся история коммунистической интерлюдии 1917-1991 годов происходит из этих двух фактов. Партия, провозглашающая себя авангардной, а затем добивающаяся государственной власти, не может не быть диктаторской. Если кто-то объявляет себя ведущим, он должен 1 8 считать себя безусловно правым. И если история находится на стороне социализма, то авангардная партия, по логике, осуществляет предначертанную миру судьбу, навязывая свою волю всем остальным, включая и тех людей, авангардом которых она предположительно является, то есть в данном случае промышленному пролетариату. В самом деле, это стало бы неисполнением ее обязанностей, поступай она иначе. К тому же, если лишь одна такая партия в целом мире обладала государственной властью - что фактически имело место в период с 1917 по 1945 год - и если, далее, кто-то должен был организовать международную оргструктуру, то вполне естественно и вероятно, что партия, располагающая государственной властью, станет ведущей партией. Во всяком случае, у этой партии были материальные и политические средства, чтобы отстаивать эту роль перед лицом любой возможной оппозиции. Таким образом, представляется логичным утверждать, что однопартийный режим СССР и его фактический контроль над Коминтерном были почти неизбежными следствиями теории авангардной партии. А с этой теорией, если и не абсолютно неизбежно, то по крайней мере с большой вероятностью, пришло то, что фактически случилось: чистки, гулаг и «железный занавес».

Несомненно, открытая непрекращающаяся враждебность всего мира к коммунистическому режиму в России сыграла большую роль в таком развитии событий. Но было бы преувеличением относить их полностью на сей счет, поскольку ленинская теория изначально предсказывала эту враждебность, и, следовательно, последняя являлась частью ограничений со стороны окружающей реальности, о необходимости учета которых всегда было известно режиму. Враждебность была предсказуема. Внутреннее структурирование режима было также предсказуемо. Что, возможно, оказалось менее предсказуемым, так это геополитика советского режима. Большевики приняли четыре последовательных геополитических решения, которые оказались поворотными и которые, как мне кажется, определили далеко не единственно возможный путь, которым мог бы пойти советский режим. 19

Первым было восстановление Российской империи. В 1917 году имперские силы России переживали военные неудачи, и широкие слои российского населения взывали о «хлебе и мире». В этой социальной ситуации царь был вынужден уйти с престола, а некоторое время спустя большевики смогли осуществить штурм Зимнего дворца и захватить государственную власть. Казалось, что поначалу большевикам была безразлична судьба Российской империи как таковой. В конце концов, они были социалистами-интернационалистами, убежденными во вредоносности национализма, империализма и царизма. Они «отпустили» Финляндию и Польшу. Кто-то может цинично заметить, что в трудный момент они просто выбрасывали за борт балласт. Я же склонен видеть в этом скорее немедленную, почти инстинктивную реакцию, соответствующую их идеологическим пристрастиям.

Что случилось затем, было уже рациональным решением. Большевики оказались в обстановке сложной с военной точки зрения гражданской войны. Они испугались, что такое «отпускание» приведет к образованию открыто враждебных режимов на их границах. Они хотели победить в гражданской войне и решили, что для этого необходимо восстановить империю. Оказалось, что в отношении Финляндии и Польши это было уже слишком поздно, однако не поздно применительно к Украине и Кавказу. Таким образом, получилось, что из трех великих многонациональных империй, существовавших в Европе во времена Первой мировой войны, -Австро-Венгерской. Оттоманской и Российской - только последней предстояло выжить, по крайней мере до 1991 года. И таким образом, оказалось, что первый марксистско-ленинский режим стал российским

*.

имперским режимом, наследником царской империи.

Вторым поворотным пунктом стал в 1921 году Конгресс народов Востока в Баку. Оказавшись перед фактом, что так долго ожидавшаяся ими революция в Германии вряд ли состоится, большевики обратили свои взоры в глубь страны и на Восток. Они повернулись вовнутрь, поскольку провозгласили новую доктрину - о построении социализма в одной стране. Восточное направление привлекло их, поскольку в Баку 20

произошел сдвиг геополитического акцента большевиков с пролетарской революции в высокоразвитых индустриальных государствах на антиимпериалистическую борьбу в колониальных и полуколониальных странах мира. Оба этих сдвига были весьма разумными и прагматичными. И оба имели далеко идущие последствия для смягчения ленинизма в качестве всемирной революционной идеологии.

Обратиться внутрь означало сосредоточить внимание на восстановлении российской государственности и империи как государственных структур и выдвинуть программу преодоления - путем индустриализации - экономического отставания от стран центральной зоны [капитализма]. Обратиться на Восток означало молчаливо (пока еще не открыто) признать фактическую невозможность восстания рабочих в центральной зоне. Это также означало включиться в борьбу за самоопределение наций (по Вильсону), но под более цветистым флагом антиимпериализма. Эти изменения в целях сделали советский режим гораздо более приемлемым в глазах политических лидеров западных стран по сравнению с его предшествовавшей позицией и заложили основу для возможного геополитического согласия.

Это логически привело к следующему поворотному пункту, достигнутому уже в следующем, 1922 году в Рапалло, когда Германия и Советская Россия вновь вышли на мировую политическую сцену в качестве главных действующих лиц, договорившись возобновить дипломатические и хозяйственные отношения и отказаться от всех связанных с войной претензий друг к другу. Таким образом, они эффективно преодолели разного рода остракизм, который испытывали со стороны Франции, Великобритании и Соединенных Штатов. Начиная с этого момента СССР всегда стремился к полной интеграции в межгосударственную систему. В 1933 году он вступил в Лигу Наций (и сделал бы это раньше, будь такая возможность), выступал союзником Запада во Второй мировой войне, стал соучредителем ООН и никогда в послевоенные годы не прекращал добиваться от всех стран (и прежде всего от США) признания себя как одной из двух мировых «сверхдержав». Эти усилия, как неоднократно отмечал Шарль де 2 1

Голль, трудно объяснить с позиций марксистско-ленинской идеологии, но они абсолютно ожидаемы как политика великой военной державы, действующей в рамках существующей миро-системы.

Неудивительно, что за этим последовал четвертый поворотный пункт, а именно - часто игнорируемый, но имеющий важное идеологическое значение роспуск Коминтерна в 1943 году. Распустить эту организацию значило, прежде всего, официально признать то, что было реальностью на протяжении уже довольно продолжительного времени - отказ от первоначального плана большевиков осуществить пролетарские революции в наиболее «развитых» странах. Это представляется очевидным. Но менее очевидным было то, что это означало и отказ от целей, поставленных в Баку, по крайней мере в их первоначальном виде.

В Баку были подняты на щит заслуги антиимпериалистических национально-освободительных движений на «Востоке». Но уже к 1943 году руководители СССР не были реально заинтересованы в революциях где бы то ни было, если эти революции не находились под их полным контролем. Советские лидеры не были глупы и понимали, что движения, пришедшие к власти путем долгой национально-освободительной борьбы, вряд ли отдадут себя под чей-то контроль в Москве. А кто бы мог на это пойти? Существовал только один возможный ответ - движения, пришедшие к власти благодаря поддержке и под бдительным контролем российской Красной Армии. Так зародилась советская политика в отношении единственной части мира, к которой она была применима по крайней мере тогда -Восточной и Центральной Европы. В период с 1944 по 1947 год СССР был исполнен решимости поставить у власти подчиненные ему коммунистические режимы везде, где находилась Красная Армия на момент окончания Второй мировой войны, то есть, в сущности, во всей Европе к востоку от Эльбы. Я говорю «в сущности» потому, что здесь есть сразу три исключения: Греция, Югославия и Албания. Но мы знаем, что там произошло. В 1945 году ни в одной из этих стран Красной Армии не было. В Греции Сталин драматическим образом бросил

*.

коммунистическую партию на произвол судьбы. А Юго-

славия и Албания, где установились марксистско-ленинские режимы, пришедшие к власти

благодаря своей собственной повстанческой борьбе, открыто порвали с СССР. Что касается Азии,

то проволочки Сталина там были очевидны всему миру и не в последнюю очередь

Коммунистической партии Китая, которая резко отошла от СССР при первой же возможности.

Встреча Мао с Никсоном явилась прямым результатом этого четвертого поворотного момента в

политике Советов.

Что же осталось от старого призрака коммунизма после этих четырех поворотных моментов? Не

так уж много, и то, что осталось, выглядело совсем иначе. СССР был второй по своей мощи

военной державой в мире. Фактически он обладал достаточной силой, чтобы договориться с

Соединенными Штатами, занимавшими первое место и позволившими ему создать свою зону

исключительного влияния от Эльбы до -Ялу, но не сверх того. Договор заключался в том, что эта

зона становится подконтрольной СССР, и США признают свободу его правления внутри зоны при

условии, что СССР действительно не нарушает ее границ. Сделка была освящена в Ялте и в

основном соблюдалась западными странами и Советским Союзом вплоть до 1991 года. В этом

Советы строили свою игру как прямые наследники царей, исполняя свою геополитическую роль

лучше них.

В экономическом плане СССР встал на классический путь догоняющего развития посредством

индустриализации. И довольно-таки преуспел в этом, если принять во внимание все изъяны

режима и ущерб, нанесенный стране в ходе Второй мировой войны. Если посмотреть на

экономические показатели за 1945-1970 годы, то на фоне остального мира они выглядят

впечатляющими. СССР заставил свои страны-сателлиты идти тем же путем, хотя он был не столь

эффективен для некоторых из них, но поначалу и эти страны также довольно хорошо развивались.

Однако экономические системы [советского типа] были примитивными, причем не потому, что не

оставляли достаточного места для частного предпринимательства, а потому, что постоянное

стремление «догнать и перегнать» считалось серьезной экономической политикой,

индустриализация же - волной, несущей экономику в будущее.

Как бы то ни было, известно, что СССР так же, как и страны Восточной и Центральной Европы,

начал испытывать экономические трудности в 70-х и 80-х годах и в конце концов развалился.

Конечно, это был период, когда почти весь мир также переживал экономический спад, и многое из

того, что произошло в этих странах, было частью общей экономической ситуации. Дело, однако, в

том, что, с точки зрения живущих здесь людей, экономические провалы стали чем-то вроде

последней капли [, переполнившей чашу терпения], особенно на фоне официальной пропаганды,

утверждавшей, что главным доказательством преимуществ марксизма-ленинизма являлась его

способность немедленно исправить любую экономическую ситуацию.

Это стало последней каплей, поскольку внутренняя политическая ситуация фактически никому не

нравилась в этих странах. Демократическое участие в политической жизни отсутствовало. Если к

середине 50-х годов худшие времена террора в этих странах были уже позади, то произвольные

аресты и контроль со стороны тайной полиции по-прежнему оставались нормой повседневной

жизни. Не допускались никакие проявления национализма. В меньшей степени, возможно, это

имело значение в России, где русские находились на вершине политической жизни, хотя им и не

дозволялось говорить об этом вслух. Для всех же остальных доминирование России было

невыносимым. И наконец, однопартийная система означала, что во всех этих странах

существовала особо привилегированная прослойка - номенклатура. - превращавшая в насмешку

идеологические претензии большевиков на защиту социального равенства.

Во всех этих странах всегда существовало множество людей, ни в коей мере не разделявших

первоначальных целей большевиков. Однако в конечном счете всю систему разрушило то, что

огромное количество людей, действительно разделявших эти цели, стали столь же, а возможно, и

более враждебными ей, чем другие. Призрак, который бродил по миру с 1917 по 1991 год,

превратился в чудовищную карикатуру призрака, бродившего по Европе с 1848 по 1917-й. Старый

призрак излучал оптимизм, справедливость, нравственность,

которые придавали ему силу. От нового же исходили застой, предательство и уродливая тирания.

Нет ли на горизонте третьего призрака?

Первый призрак предназначался не для России или Центральной и Восточной Европы, а, скорее,

*.

для Западной Европы (и мира). Второй же был для всего мира. И третий, наверняка, снова будет для всего мира. Но можем ли мы назвать его призраком коммунизма? Безусловно, нет - в том понимании, какое этот термин имел в период 1917-1991 годов. И только частично - в трактовке периода 1848-1917 годов. Но этот призрак тем не менее страшен, и связан он с сохраняющей актуальность проблемой современного мира, которая заключается в сочетании громадного материального и технического прогресса с исключительной поляризацией населения планеты. В бывшем коммунистическом мире многие полагают, что вернулись «назад к норме». Но это представление не более реалистично, чем лозунг президента Уоррена Гардинга, провозглашенный им для Соединенных Штатов в 1920 году. США уже никогда не могли вернуться в мир, существовавший до 1914 года, а Россия и ее сателлиты не смогут вернуться в мир, предшествовавший 1945 или 1917 годам, - ни в деталях, ни в смысле его духа. Мир решительно ушел вперед. И хотя большинство людей в посткоммунистическом мире чувствует огромное облегчение от того, что коммунистическая интерлюдия осталась позади, вовсе не очевидно, что они, как и все мы, оказались в мире более безопасном, более обнадеживающем или более приспособленном для жизни.

Начать с того, что на протяжении следующих пятидесяти лет мир обещает быть намного более жестоким, чем во времена холодной войны, из которых мы вышли. Холодная война была хорошо «поставленным» действом, жестко ограниченным обоюдным стремлением США и Советского Союза избежать ядерной войны между собой, а также тем существенным фактом, что обе страны обладали достаточной силой для того, чтобы этой войны действительно не допустить. Но ситуация радикально изменилась. Военная мощь России, хотя она все еще велика, заметно ослабла. То же, необходимо заметить, относится и к военной мощи США, хотя и в меньшей 25 степени. В частности, Соединенные Штаты не располагают больше теми тремя составляющими, которые обеспечивали их военное могущество в прошлом: денежными средствами, готовностью населения страны нести издержки военных действий, а также политическим контролем над Западной Европой и Японией.

Результаты уже налицо. Стало крайне трудно сдерживать нарастающие локальные вспышки насилия (Босния, Руанда, Бурунди и т. д.). В течение следующих 25 лет будет фактически невозможно ограничить распространение вооружений, и нам следует ожидать значительного расширения круга стран, располагающих ядерным, а также биологическим и химическим оружием. Более того, учитывая, с одной стороны, относительное ослабление США и разделение сильнейших государств на три группы, а с другой - продолжающуюся экономическую поляризацию миро-системы по линии Север-Юг, мы должны предусмотреть вероятность новых умышленных военных провокаций со стороны Юга (вроде тех, что предпринимаются Саддамом Хусейном). Такие провокации будет все труднее предотвратить политическими средствами, и случись несколько таковых одновременно, нет уверенности, что Северу удастся им должным образом противостоять. Вооруженные силы США уже перешли в режим подготовки к одновременным действиям в двух таких ситуациях. А если их будет три?

Второй новый элемент - это миграция в направлении с Юга на Север (включающая миграцию из Восточной Европы в Западную). Я назвал это новым элементом, хотя, конечно, такая миграция характерна для капиталистического миро-хозяйства на протяжении последних пятисот лет. Налицо, однако, три изменения. Первое - это транспортная технология, которая намного облегчает процесс миграции. Второе -масштабы всемирной экономической и демографической поляризации, значительно усиливающие глобальное давление в сторону миграции. Третье - распространение демократической идеологии, подрывающей политические возможности богатых стран противостоять такому давлению.

Что же должно произойти? В краткосрочном плане это кажется очевидным. В богатых странах мы увидим рост пра-26

вых движений, фокусирующих свою риторику на необходимости ограничения притока иммигрантов. Мы увидим, как на пути миграции будет возводиться все больше и больше юридических и физических преград. Тем не менее мы станем свидетелями роста реальной миграции - легальной и нелегальной - частично потому, что стоимость поддержания реальных барьеров слишком высока, а частично в результате широкого сговора работодателей, заинтересованных в использовании рабочей силы мигрантов. Среднесрочные последствия также вполне понятны. Появится статистически значительная группа

*.

семей мигрантов (нередко включая семьи второго поколения) - низкооплачиваемых, социально не интегрированных и почти наверняка лишенных политических прав. Эти люди составят фактически наинизший слой рабочего класса в каждой стране. Если это произойдет, мы опять окажемся в ситуации, в которой находилась Европа до 1848 года, - наличие сосредоточенного в городах низшего класса, четко определяемого на сей раз по этническому признаку, не имеющего прав, но с очень большими претензиями к обществу. Именно такая ситуация привела к появлению первого призрака, о котором говорили Маркс и Энгельс.

Однако есть еще одно отличие от 1848 года. В XIX веке и еще около двадцати лет назад миро-система находилась на гребне огромного оптимизма в отношении будущего. Мы жили в эпоху, когда каждый был уверен, что история на стороне прогресса. Эта вера имела важнейшее политическое значение -она была мощной стабилизирующей силой. Она порождала терпимость, поскольку убеждала каждого, что когда-то все станет лучше, когда-нибудь в недалеком будущем, доступном по крайней мере для его детей. Она была тем, что оправдывало существование либерального государства и делало его приемлемой политической структурой. Сегодня мир потерял эту веру и, потеряв ее, утратил важную стабилизирующую силу. Этой потерей веры в неизбежное реформирование объясняется тот явный поворот против государства, который мы наблюдаем сегодня повсеместно. Никто никогда по-настоящему не любил государство, но подавляющее большинство по-27

зволяло государству постоянно наращивать свою власть, поскольку видело в нем проводника реформ. Но если государство не может выполнять эту функцию, то зачем его терпеть? Однако если у нас не будет сильного государства, то кто обеспечит нам повседневную безопасность? Ответ: тогда мы должны обеспечить ее для себя сами. И это возвращает весь мир назад, в период, когда зарождалась современная миро-система. Именно для того, чтобы уйти от необходимости создания [и поддержания] своей локальной безопасности, мы занялись созданием современной государственной системы.

И последнее, но не такое уж слабое, отличие. Оно называется демократизацией. Все говорят о ней, и я думаю, что она действительно имеет место. Но демократизация не уменьшает, а, напротив, лишь усиливает великий беспорядок. Это происходит, поскольку большинством людей демократизация понимается прежде всего как требование равных прав на получение трех основных благ: приемлемого дохода (работы, а позже пенсии), доступа к образованию для детей и адекватного медицинского обслуживания. По мере расширения демократизации люди настаивают не просто на получении этих благ, но также на регулярном повышении их минимально допустимого уровня. Однако их обеспечение, отвечающее таким требованиям, невероятно дорого - даже для богатых стран, не говоря уже о России, Китае, Индии. Единственный путь к тому, чтобы каждый действительно смог получать больше таких благ, состоит в создании новой системы распределения мировых ресурсов, радикально отличающейся от той. что мы имеем сегодня.

Так как же нам назвать этот третий призрак? Призраком дезинтеграции государственных структур, в которые люди больше не верят? Призраком демократизации и требований радикально новой системы распределения? Предстоящие 25-50 лет будут отмечены долгими политическими дебатами о том, как обойтись с этим новым призраком. Сегодня невозможно предсказать результат такой всемирной политической дискуссии, которая обернется столь же всемирной политической борьбой. Однако очевидно, что обязанностью социологов является оказание помощи в прояснении вариантов предстоящего нам исторического выбора. 28

Глава вторая. Африканский национальный конгресс и Южная Африка: прошлое и будущее освободительных движений в миро-системе*

Африканский национальный конгресс (АНК) - одно из старейших в миро-системе национальных освободительных движений. При этом он совсем недавно добился своей главной цели -политической власти. Возможно, ему выпало стать последним движением за национальное освобождение, которому это удалось. И поэтому 10 мая 1994 года может означать не только конец целой эры в истории Южной Африки, но и завершение непрерывно продолжавшегося с 1789 года миро-системного процесса.

*.

«Национальное освобождение» - новый, конечно, термин, но скрывающееся за ним понятие значительно старше. Последнее, в свою очередь, предполагает наличие двух других - «нации» и «освобождения». Ни одна из этих идей не пользовалась особым признанием и не была легитимной до Французской революции (хотя, возможно, политические волнения в британских колониях в Северной Америке, начавшиеся в 1765 году и приведшие к американской революции, отражали сходные идеи). Французская революция преобразила геокультуру миро-системы [эпохи] модернити. Она способствовала широкому распространению веры в то, что политические перемены суть скорее норма, чем исключение, а источником суверенитета государств (понятие которого восходит по меньшей мере к XVI веку) выступает не правитель (будь то монарх или парламент), а «народ» в целом¹.

* Основной доклад на ежегодном собрании Южно-африканской социологической ассоциации, Дурбан, ЮАР, 7-11 июля 1996 года. 29

С тех пор эти идеи были всерьез восприняты многими людьми - даже слишком многими, с точки зрения власть имущих. Основной политической проблемой миро-системы на протяжении последних двух столетий стала борьба между сторонниками и противниками их полномасштабной реализации. Борьба эта была продолжительной и жесткой, принимавшей различные формы в разных частях миро-системы. Впервые классовая борьба проявилась в Великобритании, Франции и Соединенных Штатах, а также в других наиболее развитых в промышленном отношении регионах мира, где численно возросший городской пролетариат вынужден был противостоять как своим нанимателям, капиталистам, так и еще остававшейся у власти аристократии. Существовали также многочисленные националистические движения, сплачивавшие представителей той или иной «нации» в борьбе с «внешним» захватчиком или господством имперского центра, как, например, в Испании и Египте в наполеоновскую, а в Греции, Италии, Польше, Венгрии и во все возрастающем числе других стран в постнаполеоновскую эпоху. Имели также место и ситуации, когда влиятельная внешняя сила дополнялась наличием колонистов, также претендовавших на автономию, как в Ирландии, Перу и наиболее заметно (хотя этот пример редко упоминается) на Гаити. Сформировавшееся в Южной Африке движение представляется относящимся к этой третьей категории.

Нетрудно заметить, что даже в первой половине XIX века соответствующие движения не ограничивались Западной Европой, затрагивая и периферийные зоны миро-системы. И со временем, разумеется, все больше их возникало в тех регионах, которые позже стали называть «третьим миром», или Югом. Между 1870 годом и Первой мировой войной возникла и четвертая разновидность таких движений - движения в формально независимых странах, где выступления против старого режима рассматривались в то же время и как борьба за национальное возрождение, а следовательно - против господства внешних сил. Такими, в частности, были движения в Турции, Персии, Афганистане. Китае и Мексике.

Общей чертой всех этих движений было четкое понимание того, кто составляет «народ» и что значит для этих лю-30

дей «освобождение». Все эти движения основывались на убежденности, что народ пока еще отстранен от власти и не вкушает истинной свободы, что существуют конкретные группы лиц, ответственные за эту несправедливую, не имеющую морального оправдания ситуацию. Конечно, в силу невообразимого многообразия реальных политических ситуаций детальные оценки, делавшиеся различными движениями, в отдельных случаях существенно отличались друг от друга. И весьма часто ориентиры тех или иных движений менялись вслед за ситуацией. Несмотря на все их многообразие, эти движения, по меньшей мере те из них, которые стали политически значимыми, имели еще одну объединявшую их черту - общую непосредственную цель. Все успешные и добившиеся влияния движения действовали в соответствии со стратегией, которую можно назвать поэтапной: сначала следовало добиться политической власти, а затем преобразовывать мир. Этот общий девиз был наиболее четко сформулирован Кваме Нкрумой: «Станьте политически всесильным, а остальное приложится». Такой линии придерживались социалистические движения, апеллировавшие к рабочему классу; этнонациональные движения, взывавшие к тем, кого объединяло общее культурное наследие; а также националистические движения, использовавшие признаки территории и гражданства в качестве определяющих черт своей «нации».

Именно движения последнего типа мы называем «национально-освободительными». Наиболее характерным и в то же время самым старым из них является Индийский национальный конгресс,

*.

основанный в 1885 году и существующий (по крайней мере, номинально) до наших дней. Когда в 1912 году учреждался АНК, его название - Национальный конгресс коренных жителей Южной Африки (South African Native National Congress) - отражало следование индийскому образцу. Конечно, Индийский национальный конгресс имел особенность, отличавшую его от большинства других движений. В самые трудные и ответственные годы своей истории Конгресс был руководим Махатмой Ганди, создателем мировоззрения и политической тактики ненасильственного сопро-31 тивления, сатъяграха. На деле Ганди разработал эту тактику, наблюдая за угнетением народа Южной Африки, и позднее применил ее в Индии.

Можно долго спорить о том, была ли борьба в Индии выиграна благодаря сатъяграха или вопреки ей. Очевидно лишь, что обретение Индией независимости в 1947 году стало важным, знаменательным событием для миро-системы. Оно символизировало триумф широкого освободительного движения в самой большой из колоний, косвенно доказывая тем самым политическую неизбежность деколонизации всего остального мира. Но оно символизировало также и то, что национальное освобождение может принять формы, отличные от тех, к которым стремилось движение, и даже такие, которых оно не предполагало. Индия оказалась расчлененной. За обретением независимости последовали кровавые стычки между мусульманами и индуистами. И сам Ганди был застрелен, как принято считать, индуистским экстремистом. Последовавшая за окончанием Второй мировой войны четверть века была исключительной во многих отношениях. Прежде всего, то был период явной миро-системной гегемонии США, недосягаемого по эффективности своей экономики лидера мощной политической коалиции, успешно поддерживавшего определенный геополитический порядок и навязывавшего свои геокультурные стандарты остальному миру. Другой особенностью этого периода стала наиболее масштабная экспансия мирового производства и накопления капитала из всех, какие капиталистическое миро-хозяйство переживало за все четыре столетия своей истории. Эти два аспекта данной эпохи - американская гегемония и невообразимая миро-хозяйственная экспансия -настолько глубоко запечатлелись в нашем сознании, что зачастую мы отказываемся замечать, что то была и эпоха торжества знаменательных антисистемных подвижек в миро-системе. Силы Третьего Интернационала, так называемые коммунистические партии, установили контроль над одной третью территории земного шара, Востоком. На Западе же партии Второго Интернационала de facto повсеместно оказались у власти, иногда (часто впервые) управляя и de jure, но в большей мере 32

упрочивая свое косвенное влияние по мере того, как партии правого толка полностью свыкались с принципами социального государства. На Юге - в Азии, Африке, Латинской Америке -национально-освободительные движения одно за другим приходили к власти. Единственным обширным регионом, где этот триумф оказался отложенным, была Южная Африка, но теперь вышло время и этой отсрочки.

Мы не будем обсуждать результаты политического успеха антисистемных движений. Если

рассматривать их с позиций середины XIX века, эти достижения нельзя не признать

выдающимися. Только сравните послевоенный период с миро-системой образца 1848 года! К 1848

году относится первая попытка квазисоциалистического движения прийти к власти во Франции.

Историки даже называют этот год годом «пробуждения наций». Но уже к 1851 году

псевдореволюции были легко подавлены повсюду. Властям показалось, что угроза со стороны

«опасных классов» миновала. В это же время разногласия между старой землевладельческой

верхушкой и новой, в большей мере связанной с промышленностью буржуазией, определявшие

политическую жизнь первой половины XIX века, отошли на второй план на фоне их единения

ради сдерживания «масс» и «народов».

Эта реставрация порядка казалась успешной. На протяжении последующих пятнадцати-двадцати лет ни в

Европе, ни за ее пределами не наблюдалось серьезных народных движений. При этом, подавив

освободительные движения, высшие слои общества не почили на лаврах. Они взяли на вооружение не

реакционную, а либеральную политическую программу, призванную навсегда похоронить угрозу

народного восстания. Они вступили на путь медленного, но последовательного реформизма, расширяя

избирательные права, защищая более слабых работников, создавая элементы системы

перераспределения благ, равно как и постоянно развивавшиеся инфраструктуры образования и

здравоохранения. Они соединили эту программу реформ, в XIX веке все еще ограниченную пределами

Европы, с пропагандой и легитимизацией пан-*.

европейского расизма - обоснованием ответственности белого человека и его цивилизаторской

миссии, призывами к

новому антисемитизму и сплочению перед лицом «желтой угрозы», - направленного на

поддержание в низших слоях европейского населения [соответствующих взглядов] и не

предполагавшего освобождения самосознания и идентичности.

Я не намерен приводить здесь обзор всей истории миро-системы с 1870 по 1945 год и хочу лишь

отметить, что в этот период основные антисистемные движения формировались как национальные

силы со своими международными задачами. Борьба этих антисистемных движений в одиночку

или сообща против либеральной стратегии «железной руки в бархатной перчатке» всегда была

достаточно трудной. Поэтому остается лишь удивляться тому, как быстро и, по правде говоря,

легко они одержали верх в 1945-1970 годах. Это даже кажется подозрительным. Исторически

[сложившийся] капитализм - и как способ производства, и как миро-система, и как цивилизация -

вполне доказал свою изобретательность, гибкость и выносливость. Не следует недооценивать его

способности защищаться.

Рассмотрим поэтому продолжительную борьбу антисистемных движений вообще и движений за

национальное освобождение в частности с позиций самих этих движений. Они вынуждены были

формироваться в условиях враждебного окружения, часто готового подавить или значительно

ограничить их политическую активность. Власти прибегали как к непосредственным репрессиям,

направленным против самих движений и их участников (в особенности против лидеров и

функционеров), так и к косвенному воздействию, запугиванию их потенциальных сторонников.

Они отрицали нравственную легитимность этих движений, часто используя для этого

негосударственные культурные институты (церковь, интеллектуалов, а также средства массовой

информации).

С целью преодоления преград, воздвигавшихся на пути движений, - а каждое из них почти всегда

начиналось с узкой группы людей - их лидеры стремились мобилизовать широкие массы в свою

поддержку и направить их недовольство и возмущение в нужное русло. Несомненно,

затрагивавшиеся при этом проблемы и предлагаемые решения находили живой отклик у

населения, но эффективная политическая мо-

билизация оставалась тем не менее задачей, требовавшей времени и значительных усилий.

Большинство людей занято повседневными проблемами и неохотно выбирает опасный путь

противостояния. Многие живут сами по себе и готовы втайне аплодировать смелым и отважным,

но предпочитают подождать, пока окружающие окажут движению активную поддержку.

Что же обеспечивает такую поддержку? Не следует думать, что степень угнетения. Часто она

относительно стабильна, а значит, не объясняет, почему люди, сделавшие в тот или иной момент

свой выбор, не сделали его раньше. Более того, нередко жестокое угнетение может эффективно

удерживать более робких людей от активного участия в движении. Массы мобилизует не

угнетение, а надежда и уверенность - вера в близость конца тирании и в достижимость лучшего

мира. А эти надежды и уверенность ничто не укрепляет больше, чем успех. Долгое развитие

антисистемных движений подобно камню, катящемуся с горы и набирающему все большую

скорость. И самым убедительным средством мобилизации масс в свою поддержку, которое могло

использовать то или иное движение, становился успех других подобных движений, близких ему

географически или культурно.

С этой точки зрения разногласия внутри движений - между реформистами и революционерами -

не были принципиальными. Реформистская тактика подпитывала революционную тактику, и

наоборот, а единственным мерилом успеха тех или иных УСИЛИЙ становилось их одобрение

массами (не путать с одобрением со стороны лидеров и функционеров). И все потому, что любой

успех порождал широкую поддержку последующих действий, до тех пор пока основная цель -

завоевание государственной власти - не оказывалась достигнутой.

Вокруг дебатов реформистов и революционеров бушевали нешуточные страсти, ограниченные

пределами узкой группы политиков-тактиков. Сами они, разумеется, верили в значимость

тактических различий, связывая с ними краткосрочную эффективность и долгосрочную

результативность. Но, оценивая ход событий на продолжительном отрезке време-

ни, трудно утверждать, что история подтвердила обоснованность этой веры.

Если взглянуть на ту же мобилизацию масс с позиций власть имущих, против кого она и

*.

направлялась, можно увидеть обратную сторону медали. Власти опасались прежде всего не морального осуждения со стороны этих движений, а их потенциальной способности дестабилизировать политическую ситуацию посредством массовой мобилизации. Поэтому первой реакцией на появление антисистемного движения всегда оказывалось стремление не допустить его массовой поддержки, изолируя его руководителей физически, политически или социально. Правительства решительно отрицали легитимность лидеров движений как представителей широких общественных групп, заявляя, что на деле они происходят из иной классовой и культурной среды. То были широко известные и часто применявшиеся рассуждения о «засланных агитаторах».

Но приходило время, когда изображение движения в подобном свете переставало работать. Этот перелом становился как результатом упорных усилий самого движения (часто сопровождая его переход к «популистским» мерам), так и следствием самовоспроизводящегося синдрома «катящегося камня» внутри миро-системы. В этот решающий момент защитники статус кво сталкивались с дилеммой, по форме идентичной той, что возникала перед движениями, но противоположной по содержанию. Подобно лидерам движений, которым надлежало выбрать между реформами и революцией, власти колебались между политикой уступок и жестким курсом. Но эти разногласия, пусть даже почти постоянные, также не имели принципиального значения. Тактика жесткого курса подпитывала мысли об уступках, и наоборот; мерилом же эффективности действий, независимо от тактических приемов, было изменение ориентиров движений или их популярности.

Вокруг дебатов сторонников жесткой линии и приверженцев политики уступок также бушевали нешуточные страсти, но и в этом случае они увлекали лишь немногих политиков-тактиков. Последние, разумеется, верили в значимость тактических различий, опять-таки связывая с ними краткос-36

рочную эффективность и долгосрочную результативность. Но и в этом случае, оценивая исторический ход событий, трудно констатировать обоснованность такой веры. В итоге, как известно, народные движения пришли к власти почти повсеместно, и это стало знаковым изменением. Действительно, момент смены власти везде ярко отражается в общественном восприятии. Это событие считается современниками и вспоминается потомками как акт очищения, знаменующий обретение «народом» суверенных прав. Однако следует заметить, что практически ни одно движение не достигло власти, которая не ограничивалась бы определенными условиями, и всюду реальные перемены не совпадали с желаемыми или ожидавшимися. Такова история движений, достигших власти.

Эта история в отдельных аспектах напоминает их историю в период мобилизации. Согласно концепции поэтапной стратегии, если движение пришло к власти и обрело контроль над государственной машиной, можно было приступать к преобразованию мира, по крайней мере собственного. Но эти представления были далеки от истины. В ретроспективе они кажутся предельно наивными. Принимая понятие суверенитета за чистую монету, они утверждали независимость суверенных государств. Но государства не являются независимыми, и никогда таковыми не были. Даже наиболее могущественные из них, как нынешние Соединенные Штаты, не вполне суверенны. Что же касается слабейших, таких как Либерия, то в этом случае рассуждения о суверенитете воспринимаются не иначе как насмешка. Все без исключения современные государства вписаны в рамки межгосударственной системы и ограничены ее правилами и нормами. Производственная деятельность во всех них без исключения осуществляется в рамках капиталистического миро-хозяйства и ограничивается его приоритетами и экономическими законами. Любые культурные общности, встречающиеся во всех без исключения государствах, существуют в рамках геокультуры и задаются ее моделями и ее интеллектуальной иерархией. Глашатаи независимости в чем-то уподобляются Канут)', приказывавшему водам отступить. 37

Что же следовало за приходом движений к власти? Они быстро понимали, что им придется идти на уступки тем, кто управляет миро-системой в целом. И не просто на уступки, а на весьма значительные уступки. Оправданием для них служил аргумент, использованный Лениным при введении нэпа: уступки временны; это шаг назад ради двух шагов вперед. Такой довод выглядел убедительно, тем более что в тех редких случаях, когда движения были неуступчивыми, они вскоре оказывались полностью оттесненными от власти. Но и сами уступки раздражали, вызывая

*.

разногласия внутри руководства и вопросы со стороны народа.

Если же движение стремилось удержаться у власти, приемлемой оставалась лишь одна линия поведения - откладывать радикальные перемены и пытаться «догнать» остальные страны миро-системы. Все устанавливавшиеся движениями режимы стремились укрепить позиции своих государств в рамках миро-хозяйства и приблизиться по уровню жизни к его лидерам. Поскольку большинство населения чаще всего желало не столько радикальных перемен (весьма абстрактных), сколько повышения материального благосостояния (вполне конкретного), то постреволюционное изменение лидерами движения его политического курса встречалось с одобрением - разумеется, при условии его действенности.

Первое, что необходимо учитывать при определении действенности той или иной политики, - это продолжительность периода, на котором она оценивается. Между нынешним днем и греческими календами может произойти все что угодно. Конечно, лидеры пришедших к власти движений призывали своих последователей дать им как можно больше времени. Но какие доводы могли они представить народу, стремясь получить мандат на отклонение от намеченного курса? Известно два основных вида подобных доводов. Первый был материальным: демонстрировались быстрые, значимые и зримые улучшения, пусть даже они не были слишком масштабными. Отдельные движения добивались на этом пути больших успехов, чем другие, ввиду различий в условиях разных стран. При этом убедительность таких аргументов зависела от характера текущего момента, так как результаты определялись изме-38

няющимися миро-хозяйственными реалиями. Таким образом, находившиеся у власти движения могли лишь в малой степени контролировать эти важные для себя, пусть даже и незначительные, перемены к лучшему.

Однако существовал и другой тип аргументации, порождавший меньше трудностей для обладавших властью движений. Он основывался на надеждах и уверенности. Революционеры могли ссылаться на то, что всемирная волна освободительных движений набирает силу, и доказывать таким образом, что история стоит на их стороне. Они обещали, что если не нынешнее поколение, то его дети будут жить лучше, а если не дети, так внуки. Это был веский аргумент, и он, как мы теперь видим, помогал движениям сохранять власть на протяжении долгого времени. Вера сдвигает горы. Вера же в будущее способна сохранять у власти протестные движения до тех пор, пока не иссякнет.

Вера, как мы все знаем, подвержена сомнениям. В рассматриваемом случае сомнения подпитывались из двух источников. Первым были злоупотребления номенклатуры. Если движение находится у власти, то это значит, что у власти находятся его функционеры. Им тоже присуще все человеческое. Они хотят хорошо жить, и часто менее склонны ждать, чем народные массы. Поэтому коррупция, высокомерие, бюрократизм практически неизбежны, в особенности если отблески завершившейся революции становятся малоразличимыми. Руководящие кадры новой власти со временем все более походят на старорежимных функционеров, а то и оказываются даже хуже прежних. Это [перерождение] может занять пять лет, а может и двадцать пять, но оно происходит снова и снова.

И что тогда - революция против революционеров? Такое не случается быстро. Та же инертность, которая не позволяла в короткие сроки мобилизовать массы против прежнего режима, проявлялась и здесь. Одни лишь злоупотребления номенклатуры не могут отрешить от власти победившие движения. Для этого необходимы экономический крах и крушение надежд, связанных с перспективами общемировых процессов. Если это случается, «постреволюционная эпоха» за-39 канчивается, как закончилась она недавно в России, Алжире и ряде других стран. Вернемся теперь к лавинообразному процессу, происходящему в масштабах всей миро-системы. Уже упоминалось о долгой и сложной борьбе в период между 1870 и 1945 годами и о внезапном всемирном прорыве в 1945-1970 годах. Этот внезапный прорыв породил ощущение триумфа и имел одурманивающее воздействие. Он вдохновлял движения в самых сложных регионах, таких как Южная Африка. Однако самой трудной проблемой для движений становился их успех - не столько конкретных сил, сколько успех в мировом масштабе. Когда находившиеся у власти движения сталкивались с недовольством народа, вызванным несоответствием достигнутых результатов заявленному идеалу, они апеллировали к трудностям, порожденным могущественными внешними силами; и в большинстве случаев этот довод оказывался вполне обоснованным. Но по мере того как все новые и новые движения обретали власть в новых и новых

*.

странах и при этом подчеркивали свою растущую коллективную мощь, объяснение текущих трудностей враждебностью внешнего окружения начинало терять свою убедительность. По меньшей мере, оно приходило в противоречие с тезисом, согласно которому история была явно на стороне этих движений.

Неудачи пришедших к власти движений стали одним из главных факторов, обусловивших всемирную революцию 1968 года. Внезапно повсюду послышались голоса желавших знать, обусловлены ли неудачи антисистемных движений действиями враждебных реакционных сил или сговором революционеров со сторонниками старого режима. Так называемые «старые левые» везде оказались под огнем критики. Ни в одной стране «третьего мира», где национально-освободительные движения стояли у власти, они не избежали такой критики. Не затронула она в основном лишь тех, кто еще не достиг власти.

Если революции 1968 года подорвали массовую поддержку движений, то миро-хозяйственная стагнация двух последующих десятилетий продолжила развенчание идеалов. В 1945-1970 годах, в эпоху триумфа движений, главным обещанием 40

выступало «национальное развитие», которое многие называли «социализмом». [Каждое] движение утверждало, что только оно может ускорить этот процесс и довести его до конца в той или иной стране. И в период между 1945 и 1970 годами эти обещания выглядели реалистичными на фоне всеобщего миро-хозяйственного подъема, а волна [прилива], как известно, способна поднимать все корабли.

Но лишь только подъем сменился спадом, как движения, стоявшие у власти на периферии миро-хозяйства, почувствовали свою неспособность предотвратить негативное влияние всемирной экономической стагнации на свои страны. Они оказались слабее, чем представлялось им самим и их народам, намного слабее. Утрата надежды догнать ведущие державы повсеместно, в одной стране за другой, оборачивалось утратой влияния самих движений. Они удерживались у власти, приторговывая надеждами и уверенностью. Пришло время платить за рухнувшие иллюзии и невыполненные обещания.

На фоне этого морального кризиса на поверхность всплыли мошенники, более известные под именем «чикагских мальчиков», которые в условиях возродившейся поддержки жесткой линии со стороны части политиков, влиятельных в рамках миро-системы в целом, стали предлагать всем в качестве лучшего средства магию рынка. Но «рынок» способен улучшить экономическое положение беднейших 75 процентов мирового населения не более, чем витамины могут излечить лейкемию. Мы имеем дело с надувательством, и мошенников скоро выгонят со двора, но только тогда, когда нанесенный ими ущерб станет явным.

И в эпицентре всех этих процессов возникло южноафриканское чудо, ставшее лучом света в мрачной картине мира. Оно как бы пришло из другой эпохи, став продолжением триумфа национально-освободительных движений 60-х годов; и случилось это там, где, по единодушному мнению, ситуация выглядела наиболее тяжелой и запущенной. Трансформация прошла очень быстро и оказалась поразительно гладкой. На Южную Африку и АНК оказалось возложено несправедливо тяжелое бремя. Им требовалось добиться успеха не только для самих себя, но и для нас всех. После Южной Африки уже 4 1

никто не сможет мобилизовать народные массы и породить всемирное движение солидарности. Последний шанс предоставляется сегодня самой идеологии антисистемных движений, словно мы все попали в чистилище в ожидании окончательного приговора истории.

Я не знаю, что случится в Южной Африке в ближайшие десять-пятнадцать лет. Да и кто может это знать? Но я полагаю, что ни южноафриканцам, ни кому-либо другому не следует возлагать на свои плечи все бремя мира. Бремя мира принадлежит всем. Южноафриканцам достаточно их собственного бремени вкупе с причитающейся им частью бремени мира. Вот почему я посвящаю заключительные слова этому всемирному бремени.

В практическом и теоретическом аспектах антисистемные движения суть естественный продукт трансформаций миро-системной геокультуры, начавшихся в 1789 году. Они не могли не быть продуктом этих трансформаций. И сколь бы критическую итоговую картину мы сегодня ни нарисовали (боюсь, что и я представил здесь нечто подобное), я не вижу никакой исторической альтернативы, которая в середине XIX века была бы лучше избранного пути. Не существовало никаких иных сил, способных освободить людей. И даже если антисистемные движения не обеспечили такого освобождения, то они, по крайней мере, уменьшили людские страдания и

*.

громко заявили об альтернативном взгляде на мир. Кто из разумных людей не поверит, что сегодня Южная Африка стала лучше, чем она была десять лет назад? И кому следует воздать за это должное, если не национально-освободительному движению?

Главная проблема движений заключалась в их стратегии. Самой историей они были поставлены в безвыходное положение. Начиная с 1848 года существовала лишь одна цель, которая выглядела политически достижимой и давала надежду на быстрое улучшение ситуации. Этой целью было установление контроля над структурами государства, выступавшего основным регулирующим инструментом в миро-системе эпохи модернити. Но обретение власти в рамках миро-системы неизбежно вело к выхолащиванию антисистемных движений и утрате ими способности преобразовывать мир. Они оказа-42

лись между Сциллой и Харибдой: выбор мог быть сделан лишь между немедленным пересмотром целей и неизбежным поражением в будущем. В надежде на то, что поражения удастся избежать, был выбран второй вариант. Могли ли люди поступить иначе?

Я рискну утверждать, что сегодня, как это ни парадоксально, общее поражение антисистемных движений, включающее в себя и неспособность национально-освободительных движений стать подлинно и в полной мере освободительными, порождает самую сильную надежду на позитивный характер тенденций, способных проявиться в ближайшие 25-50 лет. Чтобы всесторонне оценить это предположение, необходимо понять суть нынешней ситуации. Ибо то, что мы наблюдаем сегодня, представляется не окончательным триумфом мирового капитализма, а его первым и единственным подлинным кризисом.

Я хочу указать на четыре долгосрочные тенденции, каждая из которых приближается к своему пределу и каждая из которых крайне опасна для капиталистов, занятых бесконечным накоплением капитала. Первой из них, причем чаще всего выпадающей из поля зрения, является повсеместное разрушение сельского уклада жизни. Еще двести лет назад от 80 до 90 процентов населения - как мира в целом, так и практически каждой отдельной страны - было сельским. Сейчас эта доля сократилась до менее чем 50 процентов и продолжает падать. В ряде регионов сельские жители составляют не более 20 процентов населения, а в некоторых - около 5 процентов. Ну и что? -можете спросить вы. Разве урбанизация и модернити не являются почти синонимами? И разве не это должно было стать следствием так называемой промышленной революции? Конечно, это прописная истина социологии, с которой все мы хорошо знакомы.

Но такая трактовка искажает капиталистические реалии. Прибавочная стоимость всегда делится между владельцами капитала и трудящимися. Условия этого дележа имеют в конечном счете политическую природу, определяются силой и возможностями сторон. Капиталисты не могут избежать основного противоречия. Если в мировом масштабе вознаграж-43 дение за труд окажется слишком низким, это сузит рынок, а согласно еще Адаму Смиту, степень разделения труда определяется развитостью рынка. Но если вознаграждение за труд станет излишне высоким, сократятся прибыли. Рабочие, и это вполне естественно, стремятся к увеличению своей доли, прибегая для этого к политической борьбе. С течением времени и по мере консолидации их сил трудящимся удается продемонстрировать свои коллективные возможности и понизить масштабы прибылей, что неоднократно уже имело место в истории капиталистического миро-хозяйства. Капиталисты же могут бороться с требованиями рабочих лишь до известных пределов, ибо затем чрезмерное снижение реальной заработной платы начнет угрожать эффективному спросу на производимые ими товары. Наиболее удобным решением может стать сохранение за высокооплачиваемыми ра