Часть первая 4 page. – чему я должен был поверить.

Она вся дрожала.

– Чему я должен был поверить?

У Георга застыла на лице гримаса его неуклюжего смеха, но произнес он это, изо всех сил стараясь говорить примирительным тоном.

– Иди, иди в полицию! Ломай все, что между нами было! Какой же ты слабак и трус! Вместо того чтобы честно довести начатое дело до конца, вместо того чтобы стиснуть зубы и потерпеть, ты все испортил. Ну, дело твое, иди, если хочешь. Только не думай, что…

Шипящий голос, рубленые слова, фразы, словно взятые из пародии на тему «Здравый смысл и железная логика». Георг услышал в этом голосе злость, и ситуация мгновенно вышла из‑под его контроля – подобно тому как, уронив дорогие часы в глубокий водоем, еще видя, как они падают и медленно погружаются на глубину, человек в ту же секунду осознает невозвратимость потери. Их еще, вполне вероятно, можно было бы схватить, резко наклонившись или прыгнув в воду, но мешает какой‑то паралич, быстро переходящий в застывшую боль утраты.

Георг пожал плечами и с чувством пустоты пошел мимо Франсуазы к двери.

– Стойте, мой молодой друг, стойте! – крикнул ему вслед Булнаков, но он не обернулся.

Он прошел мимо памятника маленькому барабанщику в бар на углу. «Le Tambour d’Arcóle»,[14]– в первый раз прочел он надпись на постаменте и попытался вспомнить, какую героическую роль сыграл барабанщик в битве при Арколе, но так и не вспомнил. Скорчив при мысли о героизме гримасу, он заказал кофе и вино. Сегодня окно было чистым, и площадь лежала перед ним как на ладони в сиянии ярко‑голубого предвечернего неба.

Может быть, все не так страшно? Допустим, попытка пригрозить полицией и спасти брата Франциски провалилась. Ну и черт с ней, со всей этой семьей Крамски. Его переводы попали к польским или русским спецслужбам. Но эти игры с солдатами, пушками и танками, самолетами и вертолетами были и будут, с ним или без него. Георг представил себе генералов, стоящих перед ящиком с песком; один, с игрушечным вертолетом в руке, делал «рррр», другой, с самолетом, – «жжжж». Неужели они и в самом деле угробили Морена только для того, чтобы расчистить ему, Георгу, путь к чертежам Мермоза? Все сходилось: они с Франсуазой поехали на ее «ситроене» в Лион, свой «пежо» он оставил в Кадене и, вернувшись обратно, нашел его не там, где он, как ему казалось, был припаркован, а совсем в другом месте. Он похолодел от страха. Нет, стоп, стоп! Спокойно, без паники. Не будут же они рисковать всей операцией, наводя на него полицию?

А Франсуаза? Георг чувствовал, что между ними все кончено, но он по‑прежнему любил ее, и она не стала ему менее близка, чем была вчера. Лишь усилием воли ему удалось уяснить себе, что его мир еще несколько часов назад был целым и невредимым.

У него было такое чувство, как будто он сидит на больничной койке и в первый раз смотрит на свою ампутированную ногу, вернее, на пустоту под простыней. Глаз видит эту пустоту, мозг регистрирует факт, но все внутри готово к тому, чтобы через какое‑то время встать на обе ноги и уйти из больницы, и чешется несуществующий палец.

Георг смотрел в окно. Из переулка на площадь вышла Франсуаза. Она направилась к своей машине, застыла на полпути, сделала еще несколько шагов, опять остановилась. Она увидела его «пежо». Медленно повернувшись к бару, в котором он сидел, она подняла голову и, щурясь от солнца, поискала его глазами. Наконец она его заметила. При виде ее упругой походки, ее коротковатых ног он услышал ее быстрые шаги, хотя никак не мог их слышать. Она была в черном комбинезоне, на плечи накинут пестрый пуловер с завязанными на груди рукавами.

Сколько раз, увидев ее издалека и наблюдая, как она шагает, сначала серьезная, сосредоточенная на своих мыслях, потом останавливается перед витриной или уличным музыкантом, медленно идет дальше и наконец, заметив его, ускоряет шаги, машет ему рукой и улыбается, радуясь встрече, он чувствовал, как его сердце, встрепенувшись, начинает отбивать какой‑то бешеный ритм!.. «Почему ты предала меня? – подумал он. – Почему?..»

– Мне надо ехать по делам. До вечера? – крикнула она ему, на секунду остановившись на пороге, и исчезла.

Ее слова прозвучали привычно и буднично. Георг посмотрел ей вслед и допил вино. По дороге домой он купил продуктов, как обычно, на двоих. Когда она приехала, на плите тушились мясные рулетики, в камине горел огонь, из динамиков звучала музыка. Делая покупки, наводя в доме порядок, готовя ужин, он с удивлением смотрел на себя со стороны. «Это все какое‑то наваждение, это все происходит не со мной, это не я», – думал он. Но все получалось само собой, любое дело спорилось.

Ни он, ни она ни разу не заговорили ни о ночном происшествии, ни о разговоре у Булнакова. Они вели себя друг с другом осторожно, нерешительно, и Георг с удивлением почувствовал в этом что‑то похожее на остроту ощущений при первом знакомстве. Позже, в постели, после секса, Георг включил ночную лампу, выпрямился, посмотрел на нее и спросил:

– И что теперь с нами будет?

Ее взгляд был спокоен, если не считать ямочки над правой бровью, и Георг не мог понять, что она означала – мыслительную активность или беспомощность и растерянность. Потом она взяла вязаного шерстяного медвежонка, сидевшего рядом с кроватью Георга на радиобудильнике, посадила его себе на грудь и помахала в воздухе его лапами так, как это делают медведи в цирке, прося подачку.

– Я хочу, чтобы ты был счастлив, – ответила она. – По‑настоящему счастлив.

Ничего из того, что он хотел ей сказать, не дошло бы до ее сознания. Он мог только прогнать ее, но на это у него не было сил.

На следующее утро он поехал в Марсель, отдал посыльному Мермоза переведенные материалы и получил новые. Он задумался: можно ли их переводить дома или лучше делать это в конторе? В конце концов он сделал ксерокопии чертежей, хотя в инструкции по безопасности это было категорически запрещено, запер оригиналы в сейф, а копии взял с собой. В десять часов вечера, услышав шум мотора, он сложил ксерокопии вчетверо, дождался, когда Франсуаза войдет в дом, залез на перила балкона перед кабинетом и сунул их в водосточный желоб, а когда она подошла к его столу, он как ни в чем не бывало писал письмо. То же самое он проделал и на следующий день, и через день. Потом, за завтраком, занятая исключительно кофе, круассанами и яйцом, она спросила словно невзначай:

– А от Мермоза пока больше ничего?

– Да, пока ничего.

Несколько секунд она помешивала свой кофе, в котором не было ни сахара, ни молока.

– Георг, не делай глупостей, – произнесла она мягко.

В Марселе Георг перенес перевод с копий в оригиналы и, сдав работу, остался очень доволен. Потом он долго сидел над копиями и новыми чертежами, в первый раз пытаясь понять, с чем он имеет дело. Речь шла о каких‑то подвесах, это он понял еще в процессе работы. Но что и к чему должно было подвешиваться? Он опять запер оригиналы в сейф, а копии взял с собой в папке.

По дороге домой он громко распевал, чувствуя себя победителем. Он прорвал сеть, которой его опутал Булнаков, и мир снова преобразился. Он ехал быстро, ведя машину с задумчивой уверенностью. В Ансуи навстречу ему попался Жерар, они остановились на дороге и немного поболтали через открытые окна.

– Я еду в Перми за свежим лососем. Может, заглянете сегодня вечером?

Георг свернул на проселочную дорогу и поискал глазами овец, которые утром паслись на крутых склонах справа и слева. Они продвинулись далеко вперед.

Включив вторую передачу, он дал газу. Он давно уже отвык думать об амортизаторах и о выхлопе. Солнце, мистраль, едкий дым «Голуаз», боль в висках после четвертого пастиса, тряска на размытых дорогах с засыпанными щебнем выбоинами – все это были привычные, почти родные ощущения.

Пыль за поворотом он заметил раньте, чем увидел или услышал машину. Он удивился: как пыль могла опередить машину? Тяжелый черный лимузин «ситроен» летел на бешеной скорости. За ним клубилось огромное облако пыли. На повороте его занесло, а выровнявшись, он помчался прямо на Георга. Георг прижался к обочине, но «ситроен» правее не взял. Георг нажал на клаксон и, не услышав сигнала, закричал и замахал рукой. Лимузин не реагировал. У него были тонированные зеркальные стекла. Водителя Георг не видел. Он нажал на тормоз, съехал на обочину и уже почувствовал, как правые колеса запрыгали по ее внешней кромке.

Мотор заглох. Дворники судорожно скребли сухое стекло. Георг случайно включил их, ударив по клаксону, и теперь отчаянно пытался выключить, как будто от этого зависел финал сцены. Потом он уже не действовал, а лишь пассивно воспринимал развитие ситуации: стремительно приближающаяся машина, отражение неба и облаков в ее ветровом стекле, елозящие по стеклу дворники, ржавые останки велосипедного колеса в кювете…

Раздался звонкий удар. «Ситроен» в последний миг отвернул в сторону и пролетел мимо, сорвав наружное зеркало. Георг услышал удаляющийся низкий гул мотора, скрежет щебня, разлетающегося под колесами лимузина, потом мощный удар – как выстрел. Когда все кончилось, Георг, сидевший в машине неподвижно, с трясущимися руками, вдруг почувствовал острую боль в левом предплечье, увидел кровь на рубашке и на секунду подумал, что в него и в самом деле стреляли. Но это был осколок зеркала. Ничего страшного.

Он завел двигатель и поехал дальше. Все манипуляции, связанные с управлением автомобилем, он производил машинально, на рефлекторном уровне. Шок наступил с запозданием. Когда он через несколько минут остановился перед своим домом, его всего трясло. Он огромным усилием воли взял себя в руки, вылез из машины, достал из почтового ящика почту, открыл ворота, прошел на террасу, сел в кресло‑качалку, откинулся на спинку и закрыл глаза. Ему хотелось курить, но сил достать из пачки сигарету и прикурить не было.

Минут через пятнадцать стало легче, он смог наконец открыть дверь, достать пиво из холодильника и принести его к креслу‑качалке. Пиво было холодным и крепким, сигарета показалась особенно вкусной, поэтому дрожь вскоре прошла и лишь изредка напоминала о себе мимолетным, мгновенным ознобом. Раскачиваясь в кресле, Георг принялся за почту. Письмо от родителей, брошюра от адвокатской палаты. В толстом пакете он обнаружил американскую книжку карманного формата. Одно сомнительное издательство просило его перевести ее. Георг давно предлагал им свои услуги и уже успел похоронить надежду на сотрудничество. Книга была третьесортная, но он обрадовался.

Потом он вдруг вспомнил, что кошки не вышли его поприветствовать. Он отправился на кухню, нарочито громыхая банками с кормом, наполнил их плошки и поставил на обычное место.

– Белоснежка! Допи! Снизи!

Он вышел к воротам. Сливы уже поспели, лаванда цвела и благоухала, щебетали птицы, и звенели цикады. Дул ласковый ветер. Георг оценивающе посмотрел на небо. Нет, сегодня дождя уже не будет, придется поливать огород из шланга. А потом – аперитив в баре «У пруда» и тальятелли с лососем в «Старых временах».

Он нашел их у гаража. Они лежали, свернувшись клубочками, как будто спали, но глаза и рты их были открыты. Кровь местами влажно поблескивала на солнце, а кое‑где уже успела впитаться в песчаную почву. На затылках виднелись маленькие аккуратные ранки. Неужели есть такой мелкий калибр? Или их убили острыми стрелками, которые применяют в спортивной стрельбе?

Георг присел на корточки и погладил их. Они были еще теплыми.

Зазвонил телефон. Георг медленно поднялся, пошел к телефону и снял трубку:

– Алло.

– Вы нашли их? – Это был Булнаков.

– Да.

Георг с удовольствием выругался бы, пригрозил Булнакову, но у него просто не было сил говорить.

– Господин Польгер, я вас предупреждал, что это не игра. В последние дни я все ждал, проявлял терпение и надеялся, что вы образумитесь. Вы, похоже, неправильно поняли ситуацию. Вы, наверное, подумали: ничего, старик Булнаков подергается‑подергается, потом успокоится и пойдет своей дорогой. Нет, господин Польгер, старик Булнаков пойдет своей дорогой только после того, как получит то, что ему нужно.

Короткие гудки.

Георг застыл с трубкой в руке. Он услышал все, что сказал Булнаков; он и сам знал, что в последние дни жил в каком‑то нереальном, вымышленном мире. Но он не знал, что ему делать с этим знанием. Ты лежишь в постели и мерзнешь, но снаружи еще холоднее, и тебе не остается ничего другого, как натянуть на себя тонкое одеяло, укрыться и не двигаться, чтобы сохранить последние крохи тепла. Какая польза в этом знании – что холод слишком силен, а одеяло слишком тонкое? Что тут можно сделать? Сказать себе, что все равно замерзнешь, поэтому чем скорее, тем лучше?

«А зачем замерзать? – спросил он себя. – Все, что от меня требуется, – это с открытыми глазами делать то, что я все равно делал бы с закрытыми. Мне нужно всего‑навсего продолжать свою работу и время от времени давать Франсуазе возможность… Мне даже не нужно проявлять никакой активности. Просто плыть по течению и принимать все как есть. В жизни столько всего, что мне не нравится и с чем я не согласен, но я принимаю это как есть. То, что русские будут все знать о вертолете, который имеют или еще только разрабатывают европейцы, в конце концов, не самое страшное в этом мире. Может быть, это даже хорошо, может быть, это, наоборот, будет способствовать стабилизации пресловутого военного паритета и укреплять мир.

Речь не о том, что я делаю, а о том, что я это делаю, потому что от меня этого требуют. Я не многого добился в жизни, но я никогда не делал того, чего не хотел делать. Конечно, меня иногда не устраивали те или иные обстоятельства. Но то, что я в конце концов при этих обстоятельствах делал, всегда зависело от меня. Гордость это или упрямство, жажда свободы или чудачество, сейчас не важно».

Гибель кошек еще не дошла до сознания Георга. Он знал, что их больше нет. Но это знание было каким‑то абстрактным. Выкопав яму и положив их туда, он заплакал. Но когда позже он сидел на пороге каминной и смотрел в сгущающуюся тьму, ему все казалось, что из‑за угла вот‑вот выйдет Допи.

Франсуаза уже все знала:

– Я была в офисе, когда эти два типа вернулись. Булнаков, правда, сразу же меня отослал, но я еще успела все услышать. Бедный ты мой!

– Ты их не любила.

– Неправда. Я их не любила так, как ты, но все же любила.

Она стояла, прислонившись к двери, и гладила его волосы.

– У Жерара свежий лосось, но мне, честно говоря, не до еды. А ты хочешь есть?

Она прижалась к нему и обняла его:

– Пойдем в постель.

Но ему было и не до секса. Они лежали в постели, Франсуаза сначала просто держала его в объятиях и все повторяла: «Милый, милый». Потом стала целовать его, пытаясь возбудить. Но ему впервые были неприятны ее прикосновения. Она отстранилась от него, легла на живот, скомкав подушку, подложила ее под голову и посмотрела на него сбоку:

– У нас в холодильнике еще есть шампанское. Хочешь?

– И что ты собираешься праздновать?

– Я не собираюсь ничего праздновать. Но может, тебе станет немного легче. К тому же все теперь позади… Я так рада, что все уже позади.

– Что позади?

– Вся эта чушь. Эта твоя глупая борьба с ними. Я так за тебя боялась.

Георг сел:

– Они что, признают, что проиграли? Они уезжают? Что тебе известно?

– Они?.. Ничего подобного! Это ты должен был признать свое поражение… Я думала, ты теперь… Я надеюсь, ты не собираешься… – Она тоже села и изумленно уставилась на него. – Неужели ты до сих пор так ничего и не понял? Они тебя уничтожат. Они тебя раздавят, как… Они угробили человека ради этих дурацких чертежей, и сейчас речь не о кошках, а о тебе!

Глядя сквозь нее, он медленно, упрямо, с отчаянием в голосе произнес:

– Я не могу дать им чертежи.

– Ты что, спятил? Тебе что, жить надоело? Тебе все равно – живой ты или мертвый? Вот это все – жизнь! – Она схватила его руки и стала прикладывать их к своим ляжкам, бедрам, грудям, к животу. – Вот это, это, это!.. – Она заплакала. – Я думала, ты любишь все это. Я думала, ты меня любишь!

– Ты же знаешь, что люблю.

Он и сам почувствовал всю неубедительность своих слов, и она тоже с разочарованием смотрела на него сквозь слезы. Так, словно у нее на глазах разбилась какая‑то дорогая красивая вещь, рассыпавшись на множество осколков.

Больше она не заговаривала об этом, не пыталась уговорить его отдать Булнакову чертежи. Она принесла шампанское, и после третьего бокала они занялись любовью. Рано утром она тихонько выскользнула из постели, и, когда в семь часов он проснулся, ни ее, ни зеленой малолитражки уже не было.

Георг не придал этому значения. Он принялся за перевод и лишь после обеда отправился за покупками в Кюкюрон. После магазинов он выпил бокал пива в баре «У пруда», поболтал с Жераром, и, поскольку тому как раз надо было ехать в Лурмарен за вином – а ему вино тоже не помешало бы, – он составил Жерару компанию. Домой он вернулся в сумерках.

Выйдя из машины, он достал из кармана ключ, но, подойдя к дому, увидел, что дверь открыта. Взломана. Внутри царил хаос: содержимое шкафов, полок и ящиков валялось на полу, мягкая мебель была изрезана ножом, пол на кухне усеян целой и битой посудой, банками, овсяными хлопьями, спагетти, печеньем, кофейными зернами, пакетиками с чаем, помидорами, яйцами, – они все перевернули вверх дном. Георг прошел по комнатам, сначала осторожно, стараясь не наступать на одежду, книги, пластинки, вазы, пепельницы, бумаги, потом махнул рукой и перестал обращать на это внимание. Теперь это уже не имело значения. Время от времени он ногой переворачивал или отодвигал что‑нибудь в сторону. «Смотри‑ка, – удивился он, – телеобъектив, который я давно уже ищу! И даже не разбился. А вот и пепельница с логотипом „Гиннес“, которую я сто лет не видел и уже решил, что ее прихватил с собой кто‑нибудь из гостей».

Чертежи лежали в водосточном желобе. Георг отыскал в этом хаосе словарь, линейку и ручку, расчистил место на письменном столе, придвинул стул и принялся за работу. Перевод надо было закончить к завтрашнему утру. С уборкой ему поможет Франсуаза. Он удивился, насколько равнодушным его оставил этот обыск и разгром.

Франсуаза не приехала. В полночь Георг отправился в Кадене. Окна ее квартиры были темными, малолитражка перед домом не стояла. «Значит, она уже у меня», – подумал он. Но когда он вернулся домой, ее машины там тоже не оказалось.

Ночь была светлой, и, когда Георг погасил свет и лег в постель – на свежую простыню поверх распоротого матраца, – ему хорошо был виден беспорядок в комнате. Он не узнавал силуэтов и очертаний интерьера, которые привык видеть с кровати. Слева они опрокинули маленький шкаф, а справа сбросили со стены картину. Кровать возвышалась, как остров, посреди разбросанных по полу брюк, рубашек, курток, пуловеров и носков. В гуще этих тряпок что‑то поблескивало. Георг не выдержал, встал и посмотрел – это оказалась пряжка от ремня.

Уснуть ему никак не удавалось. Так же как он хотел, но не мог закрыть глаза и не видеть этого хаоса – так же тщетно он пытался не видеть всего, что с ним уже произошло и что ему еще предстояло. Хотя видеть, в сущности, было нечего. Вернее, если он что‑то и видел, то сделать все равно ничего не мог. Устранить последствия разгрома в доме означало закатать рукава и навести порядок. А что означало устранить последствия той ситуации, в которой он оказался по милости Булнакова? Взять кольт и перестрелять всю эту банду? Георг натянул одеяло на голову. «Единственное, что я могу, – это натянуть одеяло на голову и надеяться на то, что когда‑нибудь они от меня отстанут и смоются, – подумал он. – Какой им смысл меня убивать? Зачем им моя жизнь? Какая им от этого польза?»

В конце концов он опять встал, включил свет, спустился вниз и, порывшись там, где нашел телеобъектив, откопал и фотоаппарат – тоже целый, а потом и новую пленку. «Они оставили упорядоченный хаос, – подумал он. – Если мне что‑то понадобится, надо просто искать на полу перед соответствующими шкафами и ящиками». Он зарядил фотоаппарат и поставил будильник на шесть часов.

«Перестрелять эту банду» он не мог, но мог сфотографировать. На тот случай, если ему все же придется иметь дело с полицией или если он захочет все это кому‑нибудь более или менее убедительно рассказать. Но он понимал, что на самом деле эта «фотосессия» нужна ему именно как своеобразный суррогат расстрела.

В половине восьмого он уже сидел в засаде в Кадене. Поскольку одновременно держать под «прицелом» вход в офис в маленьком переулке и стоянку у памятника барабанщику он не мог, он решил наблюдать за стоянкой. «Если удастся щелкнуть их вместе с машинами, да так, чтобы были видны номера, – это уже будет неплохая зацепка для полиции», – думал он.

Он приехал в Кадене в семь часов, припарковал машину как можно дальше, у церкви, и стал выбирать наблюдательный пункт на площади с «Барабанщиком». Углы улиц, подъезды домов, выступы стен – везде, где у него был хороший обзор, он и сам оказывался на виду. В конце концов он направился в дом напротив стоянки и позвонил в квартиру на втором этаже. Семья сидела за завтраком. Ах, репортер газеты? Надо же, как интересно! Значит, он хочет снять площадь в утреннем свете? Статья о Кадене в «Пари‑матч»? Но их‑то дом он, конечно, тоже снимет? Георг охотно дал обещание увековечить и их дом, получил чашку кофе, повозился на подоконнике с объективами, изо всех сил изображая репортера. Машины Франсуазы не оказалось перед ее домом и утром.

В восемь часов зеленая малолитражка въехала на площадь. Из нее вылезли двое мужчин. Георгу были знакомы их лица: он видел их в булнаковском офисе. Его охватил панический страх. Что они сделали с Франсуазой? Сначала кошки, потом обыск… Неужели… Нет, только не это! Только не Франсуаза!.. Эти двое еще стояли у машины, когда приехал на своей «ланче» Булнаков. Он остановился, но из машины не вышел, те двое сами подошли к нему. Георг делал снимок за снимком: Булнаков лицом к объективу, сидит в машине, положив руку на открытое окно, Булнаков вместе с двумя типами рядом с его машиной, потом рядом с «ситроеном» Франсуазы, потом один на площади, глядя вслед уезжающей малолитражке. Если снимки получились, то лица и номера машин будут хорошо видны.

Георг поехал в Марсель и прослушал сообщения на автоответчике. От Франсуазы никаких вестей. Вечером тоже – ни Франсуазы, ни записки на двери. Уезжая, Георг закрыл взломанную дверь в кухню изнутри на засов, а дверь каминной решил пока использовать как входную. Ключа от нее у Франсуазы не было. Может быть, она приезжала, не смогла попасть в дом и обиделась? Но в любом случае она, скорее всего, оставила бы записку. Несколько раз он звонил ей на работу, но она не снимала трубку. Ее машины опять не было перед ее домом, на звонок никто не открыл, а шторы на окнах были задернуты.

Так прошло несколько дней. Никаких следов Франсуазы. Ни Булнаков, ни его люди тоже больше не напоминали о себе. Никаких актов вандализма в отношении дома, сада или машины. Георг еще одно утро провел в засаде в Кадене. На этот раз он поджидал их в переулке, ведущем к офису Булнакова, и сфотографировал их входящими в подъезд дома: самого Булнакова, тех двоих и какую‑то молодую блондинку, которую он до этого никогда не видел. Франсуаза не появлялась. Не приезжала к нему, не возвращалась к себе домой и не отвечала на звонки, когда он звонил ей в офис.

В конце концов это ожидание и страх за нее так измучили Георга, что он уже готов был позвонить Булнакову и объявить о своей капитуляции: мол, бери все, что хочешь, я все тебе принесу, достану, украду, скопирую, сфотографирую – только верни Франсуазу!

Утром он приехал в свой офис и открыл сейф, в котором хранил оригиналы чертежей. Он хотел перенести перевод с копий в оригиналы.

Сигарет не было. Пачки «Голуаз», которую он позавчера положил в сейф на оригиналы, – он это хорошо помнил. Он всегда так делал. Для него, как и для любого заядлого курильщика, не было ничего страшнее, чем оказаться ночью без сигарет. Время от времени он оставался в конторе допоздна и знал, что бар внизу в это время закрыт.

Дело было не в сигаретах. Сигареты у него были. К тому же исчезнувшую пачку, которая лежала на оригиналах, он нашел – в нижнем отделении. Кто‑то открывал сейф.

Секретарша, Крис, Моник, Изабель – вряд ли это был кто‑то из них; они все давно знали друг друга. Они, еще до Георга и на более выгодных условиях работавшие на Морена, искали в Провансе спокойной жизни, нашли ее в качестве переводчиков и были рады, что после смерти Морена могут продолжить эту работу под началом Георга. Они не завидовали ему и даже иногда, щеголяя своим статусом молодых пенсионеров, добродушно поддразнивали его, своего ровесника, иронизируя по поводу его руководящей должности и связанного с ней перманентного состояния загнанной лошади. Так что они вряд ли могли пойти на такую подлость.

Разве что Булнаков подкупил или шантажировал кого‑нибудь из них. «Мы ведь все продаемся, – подумал Георг. – Это лишь вопрос цены. И удивительно не то, сколько людей продается и какие мерзости совершаются ради денег, а то, как дешево продает себя большинство людей. Мысль о соотношении цены и нравственности напрашивается сама собой: крупные взятки делают успех подкупа настолько гарантированным, что продажность уже не кажется безнравственной. Безнравственно лишь продавать себя слишком дешево». Георг не испытывал злости при мысли о том, что его сотрудники могли продаться Булнакову. Его злило другое – необходимость менять замок сейфа и впредь быть постоянно начеку. Положительный момент данной ситуации заключался в том, что они с Франсуазой, по идее, должны были быть вне опасности. Но тогда тем более было непонятно, куда она могла пропасть и что с ней могло произойти. Может, она в Марселе и ее объект теперь – Крис?

Он выглянул в окно. Задний двор, белье на веревке между окнами, свежевыкрашенный дом на фоне обшарпанных стен, высокие кирпичные трубы на крышах, крики играющих детей. Дальше, за крышами, – высотные дома, церковная башня. Неужели где‑то здесь, в этом городе, Франсуаза сидит и поджидает Криса или, чего доброго, готовится провести с ним ночь? «Не сходи с ума! – одернул он сам себя. – У тебя уже паранойя на почве ревности. Ты еще ни разу не видел Криса ни с одной женщиной и не раз спрашивал себя, не гомик ли он».

Все было гораздо проще. Во время обыска у него в доме они сделали слепки с его ключей. Он держал их в папке, в которой возил с собой чертежи и тексты для перевода. И которую он, конечно же, оставлял дома, отправляясь за покупками в Кюкюрон.

«Ну, погоди, Булнаков! – подумал он. – Так просто, голыми руками, ты меня не возьмешь!» Он позвонил в мастерскую и заказал новый замок для входной двери в офис и для сейфа. К вечеру заказ был выполнен. В обед он был по делам в городе и в каком‑то магазине случайно нашел открытку, на которой был изображен высунутый язык. Уходя на ужин и закрывая офис, он повесил ее на дверь.

На ночь он остался в Марселе. Мермоз не успел получить новые чертежи и обещал прислать их завтра с курьером. Крупный заказ, последний из текущей серии. Георгу срочная работа была более чем кстати. Ему предстояло пережить выходные. Первые выходные без Франсуазы. Он уже не верил в то, что она объявится. Как и в то, что ей грозила опасность или что с ней что‑то случилось. Какой им был смысл убивать ее, после того как они без проблем получили все чертежи? Нет, просто Франсуаза бросила его как ненужную вещь. Он утратил свою актуальность для Булнакова и, следовательно, для нее.

Он переночевал в офисе на тахте. Вечером он много выпил и не слышал, пытались ли люди Булнакова проникнуть внутрь или нет. Открытки с высунутым языком на дверях не было. Но ее мог взять кто угодно.

Курьер от Мермоза приехал только к вечеру. Он привез два толстых рулона с чертежами и целую стопку инструкций и пояснений. Пока Георг все это отксерокопировал, за окнами стемнело. Он так хорошо знал дорогу домой, так часто ездил по этому маршруту и днем и ночью в час пик, в любую погоду – один раз даже в снегопад, – что ехал как на автопилоте. Пока не обратил внимания на машину, которая следовала за ним как привязанная. Он заметил ее на автомагистрали, на последнем отрезке пути от Экса до Пертюи. В Пертюи он попытался оторваться от нее. На одном из перекрестков ему удалось проскочить на красный свет перед грузовиком, потом он какое‑то время петлял по узким улочкам. Но когда он за городом выехал на дорогу в Кюкюрон, они уже ждали его и опять сели ему на хвост. Теперь у него не оставалось сомнений: им был нужен именно он.

На подъеме он выжал из старенького «пежо» все, что мог. Но выжимать было почти нечего, и они легко держали нужную дистанцию. Несколько обгонов ему тоже не помогли: они тут же вновь оказывались за ним.

За Ансуи дорога опустела. Георг все еще гнал изо всех сил. Он решил ехать не домой, а прямо к «Старым временам» и там как следует посигналить, чтобы привлечь внимание посетителей ресторана и бара напротив, где играли в карты и бильярд. Страха он не испытывал. Почти не испытывал. Все внимание его было сосредоточено на дороге и на управлении. Он уже не сомневался в том, что они едут за ним не случайно, и, конечно же, не мог не думать о Булнакове и его людях, о материалах на заднем сиденье и об открытке с высунутым языком, которая, возможно, их разозлила. Но что особенного они могли сделать ему на этой дороге, по которой он ездил уже тысячу раз, между Ансуи и Кюкюроном, где его все знали? И потом, может быть, это вовсе и не они, а просто какие‑нибудь пижоны, которые смеха ради решили поездить с ним наперегонки.