Марик, 4 кл. 2 page

Я расстрелял последние бомбы, сказав еще несколько раз

«Бдж!», но уже одними губами, чтобы его это так не злило, и при­готовился слушать. Такое начало разговора обычно не сулило мне ничего хорошего.

· Понимаешь, Петр, в жизни каждого мужчины наступает пора, когда ему приходится выполнять некоторые обязательства.

· А обязательства — это что, пап?

· Обязательства — это когда ты должен что-то делать, даже если ты этого не хочешь или тебе это совсем не нравится.

· И зачем же наступает такая пора? Зачем делать то, что не нравится? Кто это такое придумал?

· Ну... так принято, понимаешь?

· Кем принято, пап? Что за люди приняли такое странное пра­вило? Почему бы им не принять такое, чтобы какая бы пора ни на­ступила, делать все равно только то, что интересно, что нравится?

· Это невозможно, Петр. Вот я хожу же на работу, несмотря на то, что ходить туда мне совсем не хочется.

· А зачем тогда ты это делаешь, папа?

· Вот из-за этих самых обязательств. Чтобы у всех нас были деньги, которые мне там платят. На эти деньги мы можем поку­пать еду и тебе игрушки.

· А если мы станем меньше есть, ты будешь тогда меньше хо­дить на работу? Мне не нравится, что ты должен делать то, что тебе совсем не хочется. И игрушек мне столько не нужно, смотри, их у меня и так полно.

· Нет, сын, я не смогу ходить меньше.

· Но почему?

· Потому что это моя работа!

· А бывают такие работы, на которых работать нравиться, но деньги все равно платят?

· Бывает, наверное...

· И почему бы тебе тогда не пойти на такую? — я уже стал все­рьез жалеть папу, я и не знал, что у него так плохо обстоят дела.

· Это все сложно... И мы сейчас не об этом.

· Да, мы об обязательствах! — я был горд тем, что запомнил такое сложное слово, хотя оно мне совсем и не нравилось.

· Да, о них. Так вот, сын, теперь детский сад — это твоя работа.

· Ухты! А мне много за нее будут денег давать?

·???

· Ну, ты сказал, что за обязательства, за работу тебе платят. Я и спрашиваю, а мне много будут платить? Может, нам тогда всем хватит, и тебе не надо будет ходить туда, куда ты не хочешь?

·... Да, сын, это было бы неплохо. Но, видимо, не сейчас. Пока тебе будут платить немного, ты же начинающий, но потом, может быть...

· Вот так я оказался на работе. Так и не знаю, сколько мне платят. Когда я пытался спросить об этом у Дашки, она почему-то ответила:

· Ты что, идиот?

И я понял, что это, наверное, какой-то неприличный вопрос. Потому что взрослые часто ведут себя странно, когда заговарива­ют о деньгах. Я и подумал, что, наверное, деньги — это немного стыдная вещь.

Я после этого разговора с папой как-то смирился с этим дет­ским садом, но вовсе даже не из-за этих дурацких обязательств, а из-за того, что там Дашка. Я такой умной девчонки никогда не ви­дел. Думаю, что Дашка знает все. Иногда мне кажется, что Дашка знает даже больше, чем мама. Потому что на некоторые мои воп­росы мама не знает, как отвечать, она просто смотрит на меня та­ким странным взглядом, что мне начинает казаться, что я говорю что-то совсем не то.

Я вот все думаю иногда, как объяснить, кем я работаю, ну, если вдруг кто-то спросит. Взрослые же часто друг друга спрашивают об этом. Вот что мне тогда ответить? И я придумал, что я буду го­ворить, что работаю ребенком в группе ежиков.

Работать ребенком в детском саду — это вовсе даже не простая работа, что бы вы там себе ни думали. Во-первых, надо все время слушаться, а от этого очень устаешь. Во-вторых, надо все делать по расписанию: спать, когда не хочется, есть то, что не любишь. Занятия там всякие, и там опять делай, что скажут. Вот хоть раз бы сказали: «Дети, все рисуем бомболет. Кто круче всех нарисует, тот и молодец». Ничего подобного. Рисуем дурацких бабочек, доми­ки, лес, осень. Ну, кому это все интересно! И хуже всего — утрен­ники ко всяким праздникам.

Я у Дашки спрашиваю перед Новым годом:

· Они что, и вправду заставят нас зайчиками одеться, и мы должны будем, как сумасшедшие, под елочкой плясать?

· Конечно, и будешь плясать, как миленький. Еще и заставят стишок выучить, будешь его Деду Морозу зачитывать, он тебе за это подарок даст.

· Зачем они это делают? Зачем нам надо будет зайцев из себя корчить?

· Зачем, зачем? Потому что праздник такой. Они думают, что нам от этого весело.

· А если нам не весело, мы можем тогда в зайцев не одеваться? Или это наше обязательство?

· Чего? Нет, я думаю, что не можем.

· Значит, обязательство.

Да, работать — это и вправду тяжело, я стал понимать папу. На­деюсь, что мне все-таки платят за это достаточно. Хотя иногда у меня есть на этот счет подозрения, ведь маме все-таки пришлось выходить на работу, и не похоже, что ей это нравится. Какая все- таки дурацкая вещь, эти обязательства!

Я очень рад тому, что у меня есть Дашка. Мы с ней большие друзья. Хотя за это мне пришлось побороться. Даже к папе при­шлось обращаться как мужчина к мужчине. Как-то в воскресенье, когда он после утренних бабушкиных блинов (а у нас с утра в вос­кресенье всегда блины бабушка печет — вкусные!) лежал на дива­не с пультом от телевизора в руках, я подошел к нему с важным вопросом, понимая, что момент сейчас подходящий.

· Пап, мне нужно поговорить с тобой по важному вопросу как мужчина с мужчиной. Пойдем выйдем, — я не хотел говорить при маме и бабушке, и они все почему-то разулыбались, хотя дело-то было серьезное.

· Понимаешь, — начал я, когда мы удалились с ним в мою ком­нату и закрыли за собой дверь, — я не знаю, что делать. У меня в садике, ну ты знаешь, есть Дашка. Она — мой друг. Но с ней всегда за едой сидит этот противный Эдик Трохин. Он же с ней и играл всегда, пока я не пришел. И вот теперь, когда мы с Дашкой стали такие друзья, этот Эдик все время у нас под ногами болтается. И за едой с ней по-прежнему сидит. Хотя все уже знают, что я са­мый главный Дашкин друг. Как бы мне этого Эдика — того.

· «Того» это чего? — оторопело спросил папа.

· Ну, сделать так, чтобы он с ней не сидел и не лез к нам иг­рать, а то он лезет всегда. И Дашка почти всегда соглашается его взять в игру. Не нужен нам этот Эдик, ты же понимаешь. Он такой противный, все время нюнит.

· Понимаю, сын. Эдик не нужен... — задумчиво уставился он прямо в шкаф.

· Ну, так что, пап? Что скажешь?

· Что тут скажешь, Петр. Придется тебе заявить о своих намере­ниях. Скажи ему твердо, что теперь ты хочешь сидеть рядом с Дашей.

· А вдруг он не согласиться, что тогда?

· Тогда будь упорным и не уступай. Мужчина должен быть тверд в своих намерениях.

Я согласился с папой, хотя и не очень понял, что это значит. Но мне показалось, что спрашивать его еще раз будет как-то по-детски, а не по-мужски, и не спросил. Я решил, что, скорее всего, быть «твер­дым в своих намерениях» — это значит, что надо первым занять стул возле Дашки и не сходить с него ни за что, пока обед не закончится.

После завтрака я подошел к нашей нянечке Ниневанне и по­просился в помощники. Она аж прямо расцвела вся, и я ее пони­маю, ведь в помощники обычно рвутся только девчонки. А тут я. Конечно, она согласилась. И я понял, что шансы у меня есть. Раз я помогаю накрывать на стол, значит, я первым смогу занять место возле Дашки.

До обеда я переживал, у меня аж под коленками что-то дрожа­ло. Наверное, сердце в пятки рвалось. Так иногда говорят о тех, кто сильно напугался: «сердце в пятках». Вот и мое, наверное, в пятки рвалось, да под коленками задерживалось, у меня, навер­ное, там место слишком узкое, сердце не пролазит.

Сначала все шло по плану. Я разложил, как надо, ложки и вил­ки, расставил стаканы с компотом и уселся на намеченное место. Дашка подошла к своему стулу и уставилась на меня удивленно:

· Ты чего, Синельников? Тут же Трохин всегда сидел.

· Ну, сидел, а теперь я сижу.

· Ну, смотри, Синельников, влетит тебе. Шел бы ты лучше на свой стул.

В этот момент подошел и Трохин. Надув свои толстые губы и постояв возле меня всего секундочку, он вдруг скривил свой рот и как завопит:

· Светлана Сергеевна, а чего Синельников на мой стул уселся?

· Петр, чего ты здесь? — подскочила ко мне Светлана Серге­евна, как ужаленная.

· Я теперь буду здесь сидеть.

· И почему же это?

· Потому, что у меня твердые намерения.

· Ну да, конечно, намерения у тебя. После обеда сиди на здо­ровье. Там будет у нас пять минут перед сном, вот и сиди себе, по­жалуйста, а сейчас будь добр, отправляйся на свое место.

· Понял? — торжествующе посмотрел на меня этот против­ный Эдик. Лучше бы он этого не делал. Потому что от его взгляда мои намерения стали только еще тверже. Я прямо-таки прирос к стулу.

· Ну, что же ты ждешь? Вставай! Давай, Синельников. А вы, ребята, быстренько все начинаем кушать. Звездунов, не кидайся хлебом! Сколько раз говорить?

· Я не встану, — мне было страшно, я ведь в садике, в общем- то, всегда был послушный, но сегодня я решил делать то, что мне папа сказал.

· Так, давай поднимайся, — Светлана Сергеевна начала под­нимать меня, но я намертво вцепился в стул, — Ну что мне с тобой делать?

Эдик, видимо, понял, что моя победа близка, занюнил вдруг как девчонка:

· Я есть хочу, а он на моем стуле сидит! Я всегда здесь сидел, еще давно. А он недавно пришел и на мой стул садится. Я есть хочу- у-у-у, ну Светла-а-а-а-на Сергеевна-а-а.

Та тут почему-то испугалась и как давай меня дергать вверх. А я как крутанусь, ну тут все и попадало: сначала стакан с компо­том упал в суп, потом суп весь разлился, потом второе куда-то по­ехало. В общем, бедлам. Все кончилось тем, что прямо на этом стуле меня и посадили в угол в раздевалке, а мой обед достался Трохину. Потом почти каждый из группы иногда туда выбегал и дразнил меня, и только Дашка сказала:

· Я же говорила, не связывайся с Трохиным. Его мама дру­жит со Светланой Сергеевной, она ей массаж лица бесплатно делает.

Но это еще ладно, вечером, когда за мной пришла бабушка, ей все было рассказано и показано в лицах, даже Эдик вышел в разде­валку, чтобы похныкать и пожаловаться. Конечно, потом всю до­рогу домой она ругала меня и дергала мою руку, видимо проверя­ла, насколько я все понял и сильно ли мне стыдно.

Не знаю уж, что она рассказала маме, но та весь вечер потом выглядела очень огорченной. Особенно после того, как они пору­гались с бабушкой на кухне. Та за закрытой дверью почему-то все повторяла одну и ту же фразу: «Все твое воспитание! Разбаловала! Вот и вырастила бандита!» Но я же не бандит. И воспитание у меня хорошее, мамино. Чьему ж еще быть? И почему взрослые думают, что если они закрыли дверь в кухне, но орут там как резаные, то мне ничего не слышно. Вот уж чудаки!

Наутро по дороге в садик мама все больше молчала, и я, как ни старался рассмешить ее, все никак не мог. Уже заведя меня в раздевалку, она села передо мной на корточки, и сказала серьезно:

· Петенька, я прошу тебя, веди себя хорошо.

· Я всегда веду себя хорошо, мам.

· Не всегда. Вот вчера видишь, что вышло.

· Так я не виноват. У меня были просто твердые намерения, а они сами, когда отдирать меня стали от стула, все и посыпалось. Я хорошо себя вел, мам.

· Но ты не слушал воспитателя, а его надо слушать. Если она тебе сказала, что надо сесть на свое место, значит надо сесть и все.

· Я не мог сесть на место. В этом был весь смысл.

· Петенька, я на работу опаздываю. Я просто прошу тебя, веди себя хорошо, слушай воспитателей, вот и все. Пока, сынок, я по­бежала. За тобой сегодня снова бабушка придет, я не успеваю.

Вот как быть с этими взрослыми? Но зато Дашка сказала, что я ей все равно друг, даже если не сижу с ней рядом на обеде. При­шлось пока смириться с этим Трохиным. Но при случае он у меня еще получит! Ненавижу таких нюнь. Вот я никогда не нюню. Если что не по мне, так я просто ору погромче, как тогда у зубного. Мне это кажется больше по-мужски, чем нюнить.

Кстати о зубных. Вот работа, я вам скажу, хуже еще, чем моя! Вот я думаю, сколько же им платят за такие ужасные обязатель­ства — детей мучить? Наверное, эти зубные очень богатые люди. И все-таки непонятно, кто соглашается на такую работу?

Я вот к этому зубному ни за что идти не хотел. Ну болел у меня зуб, ну и что. Я как чувствовал, что добром это не кончится. Угово­рили только потому, что мама пообещала меня тогда из сада за­брать сразу после обеда. И еще сказала, что у меня день рождения скоро, а я с больным зубом не смогу есть ни торта, ни конфет. Я как представил себе, что придут гости и станут мой торт есть, а я только смотри на них да завидуй, так и согласился.

Но по дороге, когда мама мне стала говорить: «Это совсем не больно. Дядя твой зубик только посмотрит, пломбочку поставит, и все. Очень быстро и совсем не больно. Вот увидишь». — Вот тог-да-то я и заподозрил неладное. Когда мама со мной говорит таким голосом, добра не жди. У меня под коленками опять сердце заби­лось. Я стал спотыкаться и два раза даже упал, правда, было очень скользко. Но я все-таки ей поверил. Я привык верить маме.

Когда мы зашли в этот кабинет и я увидел это страшное крес­ло, и лампы, и какие-то железячки, и воняло там чем-то очень про­тивно, я сразу развернулся и решил, что, пожалуй, пойду-ка я от­сюда. Зубной сначала показался мне добрым, поэтому я решил быть с ним вежливым, поэтому сказал, открывая дверь:

· Вы извините, я пойду, пусть лучше едят мой торт. Всего хорошего.

Но мама почему-то схватила меня за руку и сказала:

· Петр, прекрати. Мы должны вылечить твой зуб. Это не страшно, садись в кресло и дай доктору тебя осмотреть.

Что меня осматривать, меня и возле дверей хорошо видно! Но мама потащила меня к креслу, а доктор так противно заулыбался и сказал:

· Ты же будущий мужчина, молодой человек, давай-ка заби­райся сюда.

Вот ну при чем тут это? Что мужчина — это тот, который дол­жен у зубных радостно в их ужасное кресло садиться? Я, конечно, стал сопротивляться и из кресла выбираться, тогда противная тол­стая тетка, там еще одна была возле этого зубного, как заругается на мою маму:

· Женщина, давайте быстрее, у нас очередь. Мы что с вами тут полдня возиться будем? Держите вашего сына, и пусть быстрее от­крывает рот. Сколько его Олег Юрьевич будет уговаривать! Что за дети такие невоспитанные все, не знают, как себя у врача надо вести!

У мамы вдруг стало такое лицо, как у маленькой девочки. Я испугался за нее и сел, и даже открыл рот. Ведь ей опять из-за меня влетело, и опять из-за того, что я как-то не так воспитан. Но очень быстро пожалел об этом. Потому что я ее пожалел, а она меня обманула. И я очень на нее обиделся.

Во-первых, потому что это было очень больно и к тому же очень противно. Я со зла пытался несколько раз укусить этому против­ному доктору пальцы, но он все время уворачивался. Я орал, а по­том и плакал от бессилия. Но они еще напихали мне в рот много всякой ваты, и у меня заложило нос, так что дышать мне было труд­но. И зуб сначала хотели сверлить какой-то жужжащей штукови­ной, но потом просто вырвали («все равно молочный») страшны­ми щипцами, потому что со мной им было не сладить.

Обратно мы шли измученные. Я видел, что мама была очень уставшей и расстроенной, но я был на нее очень обижен за то, что она мне наврала, и не хотел ее жалеть. К тому же я сам шел без зуба, и во рту от этого было как-то очень противно. Так что если вам будут говорить, что зубные — это «быстро и совсем не больно», ни за что не верьте. Это вранье! Лучше уж смотреть, как кто-то поедает твой торт, чем ходить к людям с такими обяза­тельствами.

Я вообще удивляюсь тому, что взрослые так много врут. Они же взрослые, и сами нас всегда учат тому, что врать — не хорошо. А сами врут! Да так часто! Я даже у Дашки спросил, почему так.

· Синельников, ты такой наивный! Взрослые часто говорят одно, а делают совсем другое. Ты разве не замечал?

· Но почему они это делают? Они же взрослые!

· Вот именно поэтому. Им нужно, чтобы всегда было все так, как они хотят. Но они думают, что мы — маленькие и ничего не понимаем, поэтому любят нас дурить. Им кажется, что, обманы­вая нас, они делают нам добро.

· Это как с зайцами на Новый год?

· Ну да, что-то типа того.

Ну как не восхищаться умом этой девчонки! Всегда все знает! И еще Дашка очень красивая и серьезная. Я в ней это очень люб­лю. Другие девчонки в нашей группе глупые и любят по­хихикать не к месту, а еще нюнят часто, как Трохин. Дашка не та­кая, она никогда не плачет. Я, во всяком случае, ни разу не видел.

Мой день рождения приближался, и я уже считал дни. Я меч­тал о подарках. Но самое главное, я ждал, что ко мне придет Даш­ка и я, наконец, покажу ей, как я живу: свои машинки, особенно эту, новую, которую мне на Новый год подарили. И хорошо, что я заговорил об этом с мамой. Потому что выяснилось, что она даже не думала ее приглашать!

· Я думала, что соберутся только родные, тетя Вера приедет, да еще Наталья Вениаминовна, бабушкина подруга.

· Мама, а как же я? Это же мой день рождения? Я хочу, чтобы были дети.

· Ну, мы же еще позовем Васильевых, с их Валеркой ты всегда хорошо играл. К тому же они были в прошлый раз.

· Мам, ну какой Валерка?! Ну, пусть он будет, если хотите. Но я хочу, чтобы Дашка тоже была, понимаешь, она же мой самый главный друг!

· Ну хорошо, я попрошу бабушку, чтобы она поговорила с ее родителями, когда придет тебя забирать.

· Не надо бабушку, она все испортит. Поговори с ними сама. Дашку всегда забирает тетя Галя, вот с ней и поговори. Она, прав­да, за ней позже всех приходит. Но я лучше тебя вместе с ней по­дожду. Ну пожалуйста, ну мам.

· Хорошо, ладно, в четверг я попробую пораньше отпросить­ся, чтобы успеть.

Гости должны были прийти в субботу, хотя день рождения у меня был в пятницу. В пятницу все было как всегда. Так, ничего особенного. Бабушка меня опять школой пугала:

· Моему Петушочку уже шесть лет! Скоро в школу! Вот скоро у тебя серьезная жизнь начнется!

Мама к вечеру испекла пирог, хотела, чтобы у нас был празд­ничный ужин. Но все как-то было не так. Потому что папа не при­шел пораньше, хоть и обещал. Мама нервничала и все время куда- то звонила. У бабушки почему-то блестели глаза, особенно, когда она говорила маме: «Что я тебе говорила! Ну что за отец такой, даже в день рождения сына не может прийти пораньше! Выбрала себе мужа! Нет, чтобы мать-то слушать!» И папа, правда, мог бы прийти, как обещал, чтобы бабушка так на маму не кричала. Но я на него не в обиде, думаю, что на его плохой работе такие, видно, обязательства.

Когда папа все же пришел, они сначала заперлись на кухне, где бабушка опять громко им двоим повторяла: «Ну хоть раз в году мож­но было прийти нормально, чтобы у ребенка праздник был?» Хотя какой уж тут праздник, когда взрослые ссорятся. Так и хочется или уши заткнуть, чтобы их не слышать, или пойти и сказать бабушке тоже громко: «Чего кричать-то, если он пришел уже? Лучше уж об­радоваться, да быстрее чай с пирогом начать есть. И чтобы все улы­бались друг другу и радовались. Ведь праздник же!» Но бабушку не перекричишь, она меня никогда не слушает. Я уже раньше пробо­вал. И особенно, когда это папы касается. У меня есть такое подо­зрение, что она его не очень любит. Хотя за что, ума не приложу. Он ведь такой у меня замечательный!

Хорошо, что суббота все же наступила. Я прямо с утра стал ждать Дашку, хотя знал, что мама позвала их к четырем часам, а это не­сколько часов после обеда. Мне папа даже показал, где должны быть стрелки на часах, когда они должны будут прийти. Поэтому я часто бегал в большую комнату и смотрел за часами, как они там время отсчитывают. Я и не знал, что у них в комнате такие медлен­ные часы, точно черепахи, еле двигаются их стрелки.

Я уж и в комнате у себя прибрался: крокодила своего положил на подушку вместо противной собаки и машинки расставил покрасивше, чтобы новая гоночная стояла впереди всех и сразу бро­салась в глаза. И бомболеты новейшие по стенам развесил, при­крепив их на обои скотчем. Мне, правда, потом от бабушки за это ох как влетело! Этот скотч, как оказалось, отдирается только вмес­те с куском обоев. Я говорю бабушке:

· Так и не надо отдирать, путь бомболеты висят. Они ж такие красивые!

· Ну, конечно, вот когда нарисуешь что-нибудь приличное, тогда и повесим. Не хватало еще, чтобы у нас по стенам бомбы твои висели.

И что неприличного в бомболетах? Ну так я отвлекся. Мой день рождения. Каждый раз, когда звенел звонок, я подпрыгивал и нес­ся в прихожую, думая, что это Дашка. Но все время это была не она. Сначала пришла эта противная Наталья Вениаминовна. Мо­жет, она кому-то и не противная, но я ее не люблю. Она тоже учительница, как и бабушка. Если там, в этой школе, все такие, как она, то я туда ни за что не пойду.

· Кто это у нас так вырос? Что за мальчик? — говорила она каждый раз, когда приходила к нам. И как мне отвечать ей на этот дурацкий вопрос: «Что за мальчик?» Я обычно только вежливо улы­бался, и то только ради бабушки. Я же знаю, как важен человеку его друг. А она была ее подруга.

Противнее всего было терпеть, когда она начинала задавать свои дурацкие вопросы:

· Ну-ка, Петенька, скажи, какое сейчас время года? А сколь­ко будет, если к двум яблокам прибавить еще одно? А буквы ты писать уже умеешь, учат там вас, в садике? Ну-ка покажи, как?

Я знал, что она знает все ответы на эти вопросы, и отвечал опять же только ради бабушки. Она всегда с облегчением улыбалась, если я отвечал правильно. Но в этот раз им обеим не понравилась моя буква «К» и буква «В».

· Ты видела, зеркалит! — с возмущением и как-то свысока ска­зала эта Вениаминовна бабушке. — Куда они там, в садике, только смотрят! Неужели не видно, что зеркалит! Надо срочно к логопеду! Срочно! А то потом намаетесь исправлять. Я же говорила, что Та­тьяна запустила его леворукость, поздно стали на правую руку пе­реучивать. И вот теперь — любуйтесь!

Татьяна — это моя мама. И ничего она не запустила. Ас правой рукой они в свое время меня и вправду замучили. Что такое «зер­калит», я не понял, но понял, что я какой-то не очень хороший и бабушку чем-то сильно расстроил. И все из-за этой Вениаминов­ны! Терпеть ее не могу! Она учительница в начальных классах. Не знаю, что это за классы такие. Но мне их жалко. И подарок у нее для меня был, как всегда, дурацкий: книжка рассказов какого-то Щедрина с двойной фамилией, я не запомнил. Хоть мама и повто­рила мне ее два раза с умилением, чтобы я побольше показал, как я этому рад. Но чего радоваться, ни одной картинки. А столько маленьких букв мне не прочитать ни в жизнь.

Потом пришли Васильевы со своим дурацким Валеркой. Ну, он не то чтобы очень дурацкий, шебутной только, шумный, но до Дашки ему далеко. Подарок хоть принесли стоящий: модель самолета, ко­торый можно самому склеить и раскрасить. Круто! На картинке он очень красивый. Жаль только, что не бомболет. Там внутри короб­ки много всяких деталек, я при Валерке решил его не открывать, а то он, шебутной, все разбросает. Ему только месяц назад пять ис­полнилось, поэтому он еще не очень соображает, что к чему.

Зато он заценил мой гоночный, и мы стали с ним в гонки играть. Я выигрывал, конечно, все время, и Валерка потом стал реветь. По­шел своим родителям жаловаться. Но вместо его родителей к нам в комнату пришла мама и сказала, чтобы я хорошо с ним играл.

· Я хорошо с ним играю, по-честному.

· Ну понимаешь, сын, он расстраивается. А это нехорошо. Придумай какую-нибудь игру, чтобы вам обоим было весело. Лад­но? Ты же у меня добрый мальчик. А Валера твой гость. И ему дол­жно быть у тебя хорошо.

Ему — хорошо. А мне? Это ж мой праздник! Почему я должен думать о нем, если он даже в гонке выиграть не может? Я понятия не имел, какую игру придумать. Но тут, к счастью, пришла Дашка. Ее тетя Галя сразу ушла, сказав, что вернется через пару часов. Даш­ка с серьезным видом разделась и вручила мне подарок:

· С днем рождения тебя, Синельников, — она заметила, как моя мама улыбнулась, и поправилась, — Петя. Желаю тебе счас­тья, — сунула она мне в руки какой-то сверток.

· Ой, что это за милая девочка?! — сразу выскочила из комна­ты Вениаминовна. Только ее тут и ждали! Мне захотелось защи­тить Дашку от этой противнючей. Но она не растерялась и чинно, как взрослая, произнесла, подавая руку:

· Меня зовут Дарья, приятно познакомиться.

· Боже, какое чудесное создание! Ты, наверное, уже все буквы знаешь, милая...

Я не дал ей развернуться со своими дурацкими вопросами и, бросая на ходу «знает, знает», потащил Дашку в мою комнату. Еще не хватало время терять на эту учительницу начальных классов!

Дашка внимательно осмотрела мою комнату и сказала:

· Значит, ты так живешь, Синельников... И что, вся комна­та — твоя?

· Нуда, здорово, правда. Смотри, какая у меня гонка есть. Дай­ка сюда, — это я Валерке, потому что он в нее вцепился сразу же, как только я отвлекся.

· Красивая. Да пусть он играет ею, он же маленький.

· Я не маленький! — Валерка надул губы и приготовился сно­ва реветь.

· Хорошо, ты не маленький, не плачь только. День рождения у Синельникова все-таки. А ты тут гость, понимать должен.

Я же вам говорил, что она умнее, чем мама! Сразу поняла все правильно. Что день рождения — это мой праздник, а не всяких там Валерок, которых я веселить обязан.

· Ну, что, Даш, во что будем играть?

· Предлагаю играть в «Скорую», мы с тобой будем врачи, а этот будет больным, мы ему жизнь спасать будем.

· Я не хочу — больным, я тоже хочу жизнь спасать, — тут же захныкал Валерка.

· Ты не можешь это делать, потому что ты не знаешь как. Вот научишься, тогда непременно будешь. А пока советую тебе поиг­рать в больного, а то вообще играть тебя не возьмем, и тебе же скуч­но будет.

Дашку невозможно было не послушаться. Вот такая она дев­чонка! Мы здорово тогда поиграли. Потом еще пытались и Ботю спасать, но он почему-то сопротивлялся даже Дашке. Хотя она все­го лишь капельницу пыталась ему поставить, чтобы «снизить дав­ление». Но ему не понравилось, он даже поцарапал ее, балбес.

Жаль, что за Дашкой так быстро пришли. На этом как-то сразу день рождения и закончился. Правда, еще оставался Дашкин по­дарок. Я решил открыть его только после того, как Васильевы за­берут своего Валерку. При нем не хотел.

Когда все ушли, я развернул его осторожно, будто там мог ока­заться кто-то живой. И, представляете, там лежала такая штукови­на, которой врачи нас слушают, когда мы кашляем. Настоящая! С такой штукой я был очень похож на настоящего доктора! И те­перь вместе с Дашкой мог спасать жизнь. Я скорее побежал к маме, поделиться радостью, но они как-то странно с бабушкой перегля­нулись, и та сказала:

· Видимо, родители у девочки — работники медицины.

Ох уж эти взрослые, и настоящему подарку нормально порадо­ваться не могут. Зато папа мне потом сказал, как эта штука назы­вается — «фонендоскоп»! Так что теперь, благодаря Дашке, он у меня есть. И я стал очень похож на настоящего врача.

Пришла весна, но я не очень обрадовался этому, потому что бабушка сказала:

· Скоро лето, вот сдадут все экзамены, твой садик закроется, и мы поедем на дачу с тобой, как всегда.

Я не мог разделить ее радость, потому что на даче мне и так всегда было стра-а-ашно скучно. А уж мысль о том, что надо будет целое лето как-то прожить без Дашки, меня вообще ужасала. Но все плохое случилось еще раньше.

Дашка пропала. Уже несколько дней я в тоске слонялся по груп­пе, не зная, куда она делась и чем мне заняться. Пока как-то вече­ром, как всегда, за закрытыми дверями нашей кухни, я не услы­шал разговор бабушки с мамой.

· И что же теперь будет с девочкой? Кто ж мог подумать, такая молодая... и как теперь, с кем она будет-то?

· Видимо, с отцом, с кем еще, ну и с этой ее, тетей Галей, это, как я поняла, сестра ее матери.

Они сказали «с тетей Галей»! Они говорят про Дашку! Они что- то знают про нее! Я вихрем влетел в кухню:

· Что с Дашкой, мам? Вы знаете, где она? Когда она вернется?

· Петушочек, ну что ты, — запричитала бабушка, — все хоро­шо с твоей Дашей. Приболела немного, вернется скоро. Ничего страшного. Что ты так разволновался. Давай-ка ложись, почему ты еще не в постели? Завтра опять недобудишься тебя с утра.

· Что с ней, мам? — не унимался я.

Но мама только грустно улыбнулась мне. А бабушка уже нача­ла вытеснять меня из кухни, приговаривая:

· Быстренько в крова-а-а-атку, — как будто мне два года или я какой-то больной.

Я, конечно, всю ночь не спал, ну или полночи так точно. Все думал про Дашку. Этот их разговор и бабушкин невзаправдашний голосочек. Они так говорят только тогда, когда что-то скрывают. Я был уверен, что случилось что-то плохое. Но что я могу сделать? Вытащить у мамы ее мобильный телефон? Но я не знаю, как по­звонить Дашкиным родителям. Может, спросить у Светланы Сер­геевны или Алевтины Петровны, они ж, воспитатели, должны знать... Соврут. Если уж мама не сказала, так эти уж точно соврут.

От взрослых вообще трудно добиться правды. Особенно важ­ной правды. Неужели они не понимают, что мне так важно знать, что же все-таки происходит? А вдруг Дашка больше не вернется никогда? От этого мне стало так грустно и одиноко, что я даже зап­лакал немного. Но чуть-чуть, чтобы вы не думали, что я нюня ка- кой-то. Просто ночь, и страшно стало. Вот и все.

Наутро выяснилось, что я заболел. Врач, который пришел к нам, сказал, что это ОРЗ и скоро пройдет. Это было неплохо. Я мог остаться с мамой и попытаться поговорить с ней. Но она весь день ходила такая расстроенная и даже сказала папе по теле­фону, что если ей придется часто брать «больничный», то ее уво­лят. Ничего хорошего, конечно. Но я не хотел ее подводить и бо­леть, ну разве только совсем чуть-чуть, чтобы побыть вместе.