При свете дня 8 page

Останавливается в Москве у мамаши, живет здесь два лишних дня сверх разрешенных. Приехав в Красноярск, встречается с такими же, как и он, политическими ссыльными Бабушкиным, Красиковым и другими, живет в Красноярске около двух месяцев. В прошении на имя иркутского генерал-губернатора задержаться в Красноярске он ссылается на слабость здоровья, свободно переписывается с матерью и сестрами, много занимается в частной библиотеке купца Юдина. (Интересно, что стало с этим купцом, с его домом и с его уникальной библиотекой после 1917 года? Положим, «в бывшем доме купца Юдина в Красноярске, где размещалась (?) огромная библиотека этого книголюба, разрешавшего ссыльному Ульянову пользоваться своими сокровищами, также создан музей» (Путеводитель). Ну а если бы не было этого обстоятельства? А дома и сокровища других красноярских, и минусинских, и всех российских купцов? Да и то подозреваю, что сначала дом разорили, хозяев уничтожили, а потом уж в 30-е годы спохватились устроить музей.

Не случайно в путеводителе написано в прошедшем времени «где размещалась огромная библиотека»).

И вот еще маленький штрих. И тоже на совести нашего персонажа Владимира Ильича. Не сам, не сам он разорял красноярское кладбище, но он создал атмосферу, «климат» на всю страну. Пишет в «Литературной газете» О. П. Аржаных:

«На Троицком кладбище в Красноярске, существующем с первой половины XIX века, нашли свой последний приют многие замечательные наши земляки, немало потрудившиеся на благо родного города. Ныне, увы, их могилы в запустении и разоре…

Уже ведутся работы по реставрации памятника знаменитому библиофилу Юдину, начат учет мемориальной культуры (надгробий. — В. С.). На текущий год намечается восстановление кладбищенской ограды и нескольких особо примечательных надгробий». Вот так-то.

О Шушенском Владимир Ильич напишет в письме к М. И. Ульяновой: «Это — большое село (более 1.5 тысяч жителей), с волостным управлением, квартирой земского заседателя, школой… Лежит оно на правом берегу Енисея в 56 верстах к югу от Минусинска. Так как есть волостное правление, то почта будет ходить, значит, довольно правильно».

В Шушенское В. И. поехал, когда открылась навигация по Енисею, на пароходе «Св. Николай». Говорят, пароход этот цел до сих пор и даже сохранилось на нем меню обедов. Прочитать бы.

У нас есть возможность прикинуть, хоть и приблизительно, размеры села. Может быть, читатели не забыли еще письмо крестьянина из большого богатого сибирского села Сивкова, разоренного советской властью. Я, вводя это письмо в книгу, опустил тогда подробный подворный перечень, а теперь скажу, что в Сивкове было 813 жителей и 214 домов. Значит, если в Шушенском более полутора тысяч жителей, то и домов соответственно тоже в два раза больше, то есть около пятисот домов. Действительно, большое село.

Сначала Владимир Ильич поселился в доме А. Д. Зырянова.

«Зырянов был зажиточным крестьянином, держал постояльцев. Места было достаточно и в доме, и во флигеле». (Путеводитель «Шушенское».) Потом Владимир Ильич, женившись на Надежде Константиновне, переселился в более просторный дом Петровых. «Муж Петровой вел доходную торговлю зерном, позволявшую ему иметь большой, городского типа дом с высокими окнами и двумя входами» (там же).

Интересно, как пережили бы Зыряновы и Петровы 1929 год, доживи они до этого времени. А они, конечно, не были самыми зажиточными жителями Шушенского.

В селе, как написано в путеводителе, насчитывалось 33 двора, хозяева которых вынуждены были работать по найму у своих более зажиточных односельчан. 33 двора из 500.

«Говорил Ильич по этому поводу, — вспоминала Н. К. Крупская, — о беспощадной жестокости мелкого собственника (Зырянова и Петрова?), о беспощадной эксплуатации им батраков».

Да полно, так ли! Наготове обкатанные словечки: «мелкий собственник», «батрак», «беспощадная эксплуатация», «беспощадная жестокость». А ведь в жизни все это выглядело по-другому. Работали, получали деньги. Надеюсь, что деньги, а не пустые голые трудодни. А жестокая мелкая собственница Петрова выделила жильцам в своем огороде несколько грядок. «В огороде выросла у нас всякая всячина — огурцы, морковь, свекла, тыква, — вспоминала Н.К.Крупская, — очень я гордилась своим огородом» (там же).

Не знаю, как было с Шушенским в 1929 году. Может, из-за того, что некогда жил тут Ленин, менее свирепо прошелся по нему чугунный каток коллективизации, но едва ли. И очень наглядно, что политика советской власти состояла не в том, чтобы 33 крестьянских дома поднять до уровня 477 зажиточных хозяйств, а чтобы 477 низвести до уровня бедноты.

Когда листаешь путеводитель, сознание выхватывает то одну, то несколько фраз о селе. В течение всего XIX столетия в хлебородный Минусинский уезд на постоянное жительство переселялись крестьяне из центральных областей России. Они принесли с собой в Сибирь приверженность обычаям, традициям и старым строительным приемам…

На главной улице Шушенского не редкостью был большой дом-крестовик («крестовая изба»)… Такие дома принадлежали зажиточным крестьянам.

Значит, вот. Крестовые избы были не редкостью и принадлежали зажиточным крестьянам. Но это, оказывается, не предел.

«Дома торгующих крестьян и купцов чаще всего тяготели к городской планировке и отделке. Наружный облик разнохарактерных домов „крепких хозяев“, торгующих крестьян, купцов имеет, однако, и много общего. Срубы, сложенные из мощных „полубревен“ лиственницы, придавали местным избам и амбарам своеобразный колорит… На столярные изделия использовался главным образом красивый мягкий кедр. На кровельный тес шла пихта — долговечный, прочный материал.

Хозяйственные и жилые строения, как правило, не объединяются под одной кровлей. Это связано с большим разнообразием надворных сараев, амбаров, навесов… Выделялись двухэтажные амбары, принадлежавшие местным скупщикам зерна (например, на усадьбе Петровых). Фасады зданий, оконные наличники, карнизы украшались резьбой. Встречаются и накладные детали в виде розеток и горизонтально расположенных композиций, напоминающих стилизованные листья папоротника. Орнаментовка ворот имела в местном крестьянском зодчестве большое значение. Оригинальные по замыслу и исполнению ворота заметно украшали общий вид улицы…

Крестьяне Шушенского были земледельцами, многие имели скот.

Кроме того, они занимались охотой, рыболовством и разведением пчел…

Такой хозяин мог владеть 3–4 лошадьми и несколькими головами крупного рогатого скота, получать дополнительный доход от рыболовства…»

Одним словом, благополучное, красивое сибирское село, каких было по Сибири сотни, если не тысячи. На примере Сивкова мы видели, что села эти все разорены, обезлюдели, земля перестала рожать, истощена, испорчена химией. Жители разъехались, расползлись, а те, что уцелели, бедны, вялы, безынициативны, как пчелы в больном, погибающем улье.

А Шушенское? О, в Шушенское я каждому рекомендую поехать, пока не поздно. Я там был. Там оставили от села одну небольшую часть или, может быть, скомбинировали эту часть села из разных домов Шушенского по замыслу: три дома победнее, три дома середняцкие, два дома зажиточных крестьян, да одна усадьба богатого торговца.

Восстановлены сельская лавка, волостное управление и примыкающий к нему острог. Не то, чтобы тюрьма, но — каталажка. Поместить временно провинившегося человека, драчуна, пьяницу или неизвестного бродягу, беглого какого-нибудь.

Весь этот «комплекс» с широкой зеленой и чистой улицей обнесен забором из металлической сетки — заповедник. А вокруг — современная жизнь. Цементно-стеклянное строительство шестого, седьмого сорта. Кинотеатр «Искра», турбаза «Турист», «Библиотека», «Дом торговли» с пустыми прилавками, автовокзал, жилые унылые двухтрехэтажные коробки да еще безвкусно-помпезные Дом культуры, Дом Советов.

После всей современной мерзости, входя в заповедную зону, вы понимаете, что оказались в оазисе совершенно иной жизни, иной действительности. Вернее, не жизни, конечно, никакой жизни там нет, а есть только муляж. Но все же сохранен кусочек настоящего сибирского села, настоящей России, и если посетитель не совсем еще оболванен и умерщвлен пропагандой, то у него невольно зарождается в сердце боль, а в голове мысль: зачем же было уничтожать этот крепкий, здоровый, красивый мир России? И разве это не курьез, что этот уголок российской крестьянской действительности уцелел благодаря тому, что в этом уголке прожил три года, как сыр в масле катаясь, главный разрушитель России, всех ее укладов, всех ее традиций, всего ее образа жизни, всего ее внешнего облика.

Ну, сыр не сыр, в масле не в масле, но ему давали одного барана на месяц и восемь рублей денег. Корова тогда в Сибири стоила 5 рублей (для сравнения с ежемесячным бараном напомню, что рабочие в промышленных городах, даже сталевары и шахтеры, получают теперь по талонам на месяц 400 граммов колбасы. Мне запомнились эти четыреста граммов потому, что во время встречи рабочих с Горбачевым сталевар говорил: «Я же сталевар, я эти четыреста граммов за один раз съем, а вы мне их на месяц… А в Болгарии, слышал я, которая тоже около сорока лет шла по ленинскому пути, дают по талонам на месяц 400 граммов брынзы»). Так что целая овца, да еще 8 рублей (при цене 5 рублей за корову)… чем же это не сыр в масле? Да при полном изобилии продуктов в тогдашней России… Пельмени в Сибири мешками стояли на морозе, заготовленные на всю зиму. Русское масло (топленое, цвета чистого золота, про которое мы уж совсем забыли) стояло кадками. Сиговые рыбы хариус да ленок малосолили в чанах.

Кроме того, плюс к этой ежемесячной овце (да еще надо проверить по источникам, точит меня сомнение, где-то когда-то запало — не еженедельная ли это была овца?), плюс к ней охотничье ружьецо. Ведь именно там и тогда произошел знаменательный эпизод с зайцами, записанный потом Надеждой Константиновной в воспоминаниях. Эпизод этот для меня несомненен как приступ и вспышка той таящейся в человеке болезненной, патологической агрессивности, которая, как помнит читатель, проявлялась и раньше. А проявление ее в недалеком будущем обагрит горячей, тяжелой соленой волной крови всю российскую землю.

«Его жена в своих воспоминаниях о нем рассказывает, как однажды в Шушенском он охотился на зайцев. Была осень, пора, предшествующая ледоставу. По реке шла шуга — ледяное крошево, готовое вот-вот превратиться в броню. На маленьком островке спасались застигнутые ледоставом зайцы. (Как тут не вспомнить русскому человеку про деда Мазая! — В. С.) Владимир Ильич сумел добраться в лодке до островка и прикладом ружья набил столько зайцев, что лодка осела под тяжестью тушек. Надежда Константиновна рассказывает об охотничьем подвиге антипода некрасовского деда Мазая с завидным благодушием.

Способность испытывать охотничье удовлетворение от убийства попавших в естественную западню зверьков для Ленина характерный штришок». (Выписано из книги Доры Штурман «В. И. Ленин»: ИМКАпресс. Париж. 1989, стр. 61.) В государстве, созданном шушенским ссыльным в 1917 году, ссылка почти не практиковалась: лагеря и расстрелы. А уж если ссылали, то целыми народами — чего мелочиться! А уж если в редких случаях ссылали отдельного человека (чаще всего после отсидки в лагере, если остался жив, давали несколько лет ссылки), то ссыльный должен был ежедневно отмечаться в комендатуре. Конечно, ни о какой овце, ни о каком денежном пособии, на которое можно купить полторы коровы, не могло быть и речи.

Ленин и Крупская были свободны в своих передвижениях, по крайней мере в пределах Минусинского уезда. Читаем в путеводителе:

«…Иногда Владимир Ильич охотно ездил повидаться с товарищами в другое село верст за 50, за 100 или встречался с ними в Шуше».

«…в разных селах и деревнях Минусинского уезда жили 27 ссыльных социал-демократов… В. И. Ленин наладил с ними обширную переписку, установил связи с социал-демократическими группами России и Западной Европы. Помимо переписки, ссыльным… удавалось встречаться друг с другом. Владимир Ильич … добивался разрешения на поездку к товарищам. Многие ссыльные сумели хоть раз побывать в Шушенском».

«Большими праздниками были для нас съезды всех или большинства социал-демократов Минусинского уезда вместе с Владимиром Ильичем Ульяновым», — вспоминал П. Н. Лепешинский.

В. И. Ленин стремился объединить вокруг себя как можно больше единомышленников (заговорщиков — В. С.). Вместе с ними предстояло осуществить то, что тогда было самым важным в деле подготовки революции — создание в России марксистской партии нового типа. Владимир Ильич во время ссылки подготавливал революционных социал-демократов (заговорщиков. — В. С.) к решению именно этой задачи. Ленин из Шушенского ведет большую, оживленную переписка с родными и другими заговорщиками. Он получает по почте огромное количество книг. Россию Ленин не любил. Находясь в Шушенском, он мечтает не о своем родном городе Симбирске, не о Казани, где учился, не о Петербурге или Москве, не о Волге, на которой стоит Симбирск. Его пристрастия недвусмысленны.

«Получили мы, Маняша, твое письмо и были ему очень рады.

Взялись сейчас за карты и начали разглядывать, где это — черт побери — находится Брюссель. Определили и стали размышлять: рукой подать до Лондона, и до Парижа, и до Германии, в самом, почитай, центре Европы… Да, завидую тебе. (Кстати сказать: братец в ссылке по политической части, а сестра между тем „выездная“, разъезжает себе по Брюсселям.) Я в первое время своей ссылки решил даже не брать в руки карт… Европы: такая, бывало, горечь возьмет, когда развернешь эти карты и начнешь рассматривать на них разные черные точки. Ну, а теперь ничего, обтерпелся и разглядываю карты более спокойно; начинаем даже нередко мечтать, в какую бы из этих „точек“ интересно было бы попасть впоследствии…» Поэтому вполне естественно, что после ссылки Владимир Ильич, заглянув по дороге в Уфу, где встретился с такими же, как он, заговорщиками, чтобы обсудить дальнейшую подрывную работу против Российского государства, съездил в Псков, где жили его сообщники Стопани, Лепешинский, Радченко, побывал в Москве, в Подольске, где жили тогда его мать Мария Александровна и сестра Анна Ильинична, и уехал в эмиграцию, а конкретно в Швейцарию. Законы европейских государств не преследовали русских революционеров. Можно было свободно издавать газеты и книги, направленные против русского царя, против России. Он нигде не работал, не служил. Мы не знаем, за счет чего пополнялась его революционная касса, хотя кое-что потом стало известно. Молодой грузинский экстремист по кличке Коба (революционеры все, как урки или мафиози, имели клички) ограбил не то банк, не то почту, не то почтовый дилижанс, перевозивший деньги, и переправил эти деньги в Швейцарию. Ленин потом долго добивался, просил своих друзей узнать фамилию этого Кабы. Это был Джугашвили…

Русские дураки вроде Морозова и Горького тоже благотворительно пополняли партийную кассу большевиков. Но, конечно, это были не главные деньги. Главные деньги большевики хранили в тайне. В Америке, в Европе, в Швейцарии хватает денег на самые разные цели. Как бы то ни было, Ленин, кроме самого короткого времени, после получения университетского диплома, когда он был судебным заседателем, нигде, никогда, никем не работал.

Конечно, он издавал газету «Искра», собирал партийные съезды и конференции, была даже какая-то партшкола во французском городке Лонжюмо. Но в годы войны Ленин начал склоняться к тому, что все усилия сокрушить Россию бесполезны, начал думать о переезде в Америку, чтобы навсегда обосноваться в эмиграции. И тут вдруг грянула в России сверхнеожиданно для марксистов-большевиков Февральская революция. Царь отрекся от престола, создалось Временное правительство до той поры, пока Учредительное собрание не изберет новое законное правительство. Власть в Петрограде при военной и революционной неразберихе, при очевидной слабости Временного правительства, а возможно, и при сознательном саботаже Керенского (как-никак однокашник Владимира Ильича по симбирской гимназии) валялась как палка — кто первый поднимет.

Между тем Германия, все еще находящаяся в состоянии войны с Россией, была крайне заинтересована в ее ослаблении, а тем более в выведении ее из строя. Кто-то надоумил германское правительство, что есть возможность взорвать Россию изнутри и что есть большая группа революционеров-экстремистов, которые организованы и которые не питают к России никаких чувств, кроме ненависти, кроме желания завоевать ее, чтобы потом использовать ее богатства, ее население как трамплин к осуществлению своих политических амбиций, а именно к осуществлению мировой революции и тем самым собственного мирового господства.

Возникает вопрос: почему же германское правительство не испугалось мировой революции, которая Германию поглотила бы в первую очередь? Потому что в отличие от «гения» Владимира Ильича, движимого маниакальной идеей мировой революции, германцы более трезво смотрели на вещи, тогда уже они поняли, что мировая революция — это утопия и бред полусумасшедших людей. Впрочем, может быть, и ленинской группе идея и лозунг мировой революции нужны были только для того, чтобы осуществить личную власть в такой стране, как Россия.

Ведь надо понять и то, что Россия была самым большим, огромным государством на земном шаре, и если не самым могущественным сию минуту, то самым могущественным потенциально и в перспективе, причем очень скорой перспективе, ибо темпы развития России по всем направлениям были поистине сказочными. А по расчетам Дм. Ив. Менделеева, население Российской империи к 1980 году должно было бы составлять 500 миллионов человек. Так что на земном шаре нашлось достаточное количество сил, финансовых, государственных, национальных, наднациональных, явных и тайных, которые были заинтересованы в сокрушении Российской империи. И легче всего ее в той обстановке (но и эту обстановку создали все те же силы) взорвать изнутри.

Не будем сейчас пережевывать жеваное, то есть тему Парвуса, через которого шли деньги, тему «пломбированного вагона», в котором Германия провезла тридцать головорезов-революционеров через свою территорию в Стокгольм, откуда эта «тридцатка» без труда, через Финляндию, перебралась в Петроград. Об этом много написано.

Достаточно посоветовать две книги С. Л. Мельгунова: «Как большевики захватили власть» и «Золотой немецкий ключ большевиков». Что касается количества немецких денег, с которыми высадился на российскую землю десант большевиков, то добросовестные исследователи сходятся на сумме 50.000.000 марок золотом. В те времена это была астрономическая цифра.

Мы же укажем лишь на одну маленькую подробность. В Стокгольме Ленин садился в поезд в котелке, а в Петрограде, на площади перед Финляндским вокзалом, он оказался в кепке. Ближе к образу пролетария.

Большевики «окопались» в Смольном, превратив его в вооруженную крепость. Там они разработали подробный план захвата важнейших стратегических точек столицы. Вся «революция», то есть весь переворот, сводилась к захвату этих точек и к аресту Временного правительства, бесплодно и бесцельно заседавшего в Зимнем дворце.

Задним числом мнения специалистов, историков сходятся на том, что, если бы в Петрограде находился хотя бы один полк, верный России, никакого переворота не произошло бы и штаб-квартира большевиков в Смольном была бы разгромлена. Но не оказалось в Петрограде такого полка.

А массы? Массы были неоднородны. Как известно, в Петрограде возникло после Февральской революции двоевластие, а вернее сказать — безвластие. Было Временное правительство, возглавляемое подставной фигурой — Керенским. Но был также Петроградский Совет, который сам себя тоже считал властью. Революционной властью. На Петроградский Совет и решили опереться большевики. Петроградский Совет попался на эту удочку.

Пожалуй, я выпишу одну яркую картинку в пол-странички из книги Джоэля Кармайкла о Троцком.

«22 октября — в „День Петроградского Совета“ — несметные толпы „демократического населения“ вышли по призыву Совета на массовые митинги… В этот день Троцкий произнес одну из самых эффектных своих речей. На этот раз, как сообщает наш главный свидетель Суханов, „все дело было в настроении… Настроение окружающих граничило с экстазом… Троцкий предложил краткую и весьма расплывчатую резолюцию, что-то вроде „Защищать рабоче-крестьянское (?) дело до последней капли крови! Кто за?“ Взметнулись тысячи рук. Я видел эти поднятые руки и эти горящие глаза… Что привело их в такой восторг? Может, им приоткрылся краешек того „царства справедливости“, о котором они мечтали? Или под влиянием этой политической демагогии они прониклись ощущением, что присутствуют при историческом событии? Не знаю. Троцкий продолжал говорить. Он проревел: „Пусть это будет вашей клятвой — отдавать все силы и принести все жертвы в поддержку Совета, который взял на себя славную задачу довести до конца победу революции!“ Толпа не опускала рук. Она соглашалась. Она клялась. С гнетущим чувством я взирал на эту величественную сцену“. Разжигая настроения политически активных элементов Петрограда, Троцкий создавал обрамление, необходимое для успеха переворота.

Другая часть „масс“ вела себя по-другому. Один старый русский дворянин, умерший несколько лет назад в Нью-Йорке, оставил после себя воспоминания. Он рассказывает, что после окончания в Петербурге лицея (70-й выпуск в 1914 г.) стал работать в МИДе Российской империи.

Однажды, придя на службу, он увидел там комиссара в кожаной куртке и понял, что показываться на службе ему больше не следует, но следует из Петрограда скорее уезжать. Он пошел на Морскую, где выдавали разрешения на выезд. Там было столпотворение. Все хотели уехать. А я подумал: а что, если бы петербуржцы все так же дружно бросились на Смольный. Конечно, строчили бы пулеметы, погибли бы тысячи и тысячи, но все же кто-то и добежал бы. Пусть даже миллион полег бы перед Смольным, но все же не сто миллионов, которые погибли от большевиков в последующие годы, не считая военных потерь. Да и военные потери надо отнести на счет большевиков, ибо сам гитлеризм возник в противовес „коммунизму“.

Но все бросились на Морскую. Теоретическая формула Ленина оказалась правильной: десять человек организованных сильнее тысяч неорганизованных.

„Захват власти потребовал от большевиков такой концентрации всех сил, что у них не осталось времени подумать о вопросах практического управления страной. Все, что они делали теперь, было — и не могло не быть — импровизацией. Троцкий вспоминает, как нащупывали название для новой власти:

— Как мы ее назовем? — вслух размышлял Ленин. — Что угодно, только не министрами — отвратительное, устаревшее слово!

— Можно сказать — комиссары, — предложил я, — Но сегодня так много развелось комиссаров… Может быть, верховные комиссары?

— Нет, верховные — плохо звучит… Может быть — народные комиссары?

— Народные комиссары? Да, это неплохо, — согласился Ленин. — А тогда правительство в целом?

— Совет, конечно… Совет Народных Комиссаров, да? — Совет Народных Комиссаров, — повторил Ленин. — Великолепно. Изумительно пахнет революцией.

И он посмотрел на меня с той застенчивостью, которая у него появлялась в минуты предельной откровенности.

— Знаете, — произнес он неуверенно, — от преследований и жизни в подполье — и вдруг сразу на вершину власти… Даже голова кружится, — закончил он, вдруг переходя на немецкий язык и показывая, как кружится голова. Мы глянули друг на друга и засмеялись…“» (Джоэль Кармайкл. «Троцкий». Книготоварищество «Москва— Иерусалим», 1980, стр. 122, 123, 127, 128).

Но если они не знали даже, как им после захвата власти называться, то знали ли они, как они приведут к покорности и полному повиновению почти двести миллионов россиян? Да, Ленин знал. Теория приведения людей к повиновению и покорности была им хорошо разработана. Я наткнулся на нее в 1976 году, когда писал книгу «Последняя ступень». Позже эту главу о ленинской теории порабощения населения, не издавая всей рукописи, я издал отдельной брошюрой.

Самое место включить ее в эти мои свободные, не претендующие на многое «штрихи к портрету».

Сколько раз в разных официальных кабинетах, у главного редактора журнала, скажем, у секретаря райкома, в облисполкоме, в застекленных шкафах я видел ровные, темно-бордовые и темно-синие ряды книг, к которым и подходить близко было не нужно, чтобы сразу отметить — Ленин. Знали уж собрания его сочинений, узнавали издалека по внешнему виду безошибочно, как, взглянув на тот же Мавзолей на Красной площади, никто не спутает его с каким-нибудь другим зданием.

Держать Собрание сочинений Ленина каждому большому начальнику (директору завода, генералу какому-нибудь) считается не то чтобы обязательно… но как-то солидно и внушительно: письменный стол с телефонами, а около боковой стены застекленный шкаф с томами Ленина.

Много их стоит у разных людей, в разных кабинетах, но не многие Ленина читали. Если же кружки по изучению первоисточников, партучеба и семинары, то как-то так получается, что начинают все время с ранних работ: «Материализм и эмпириокритицизм», «Что делать?», «Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов?».

Пока обучающиеся продерутся сквозь философские дебри этих работ, пока конспектируют, глядь, а семинарский год уже кончился, так что ни на одном семинаре, ни на одной партучебе никогда дело не доходит до поздних его томов, до того времени, когда кончается философия и начинается практическая деятельность.

Взглядывая на эти тома в кабинете кого-нибудь из своих достигших официальных высот друзей, я, бывало, ловил себя на мысли, что не читал Владимира Ильича и теперь уж, слава Богу, пожалуй, никто и никогда не сможет меня заставить прочитать эти книги.

То ли от этого «эмпириокритицизма» осталось, что напичканы эти тома сухой, схоластической, неудобовоспринимаемой материей, но помню, я всегда удивлялся, если видел человека, читающего Ленина.

— А ты почитай, — скажет иной такой человек, — Ты почитай, знаешь, как интересно!

Но часто бывает, что маленький, незначительный эпизод вдруг заставит взглянуть на вещи по-новому, другими глазами, когда вдруг увидишь, чего не видел раньше, и станет интересным, даже жгуче интересным то, что казалось скучным.

Один читатель, пытаясь внушить мне в своем письме какую-то (не помню уж теперь) мысль о первых днях революции, написал: «А вы откройте Ленина, т. 36, пятое издание, стр. 269, и прочитайте, что там написано».

Нельзя сказать, чтобы я тотчас бросился открывать том, да и не было его у меня под руками, потому что дома я никогда Ленина не держал. Однако том и страница запомнились, и однажды на заседании редколлегии в одном журнале я оказался около шкафа с книгами. Пока говорились там умные речи и обсуждались планы, я вспомнил про наущение читателя и, потихоньку приоткрыв дверцу шкафа, достал нужный том. Наверное, еще подумали мои коллеги, что я собираюсь выступать с речью и хочу вооружиться необходимой цитатой, а я сразу, сразу на стр. 269. Строчки ведь указаны не были, так что мне пришлось прочитать всю страницу, и я сразу понял, о каких именно строчках шла речь в письме.

«Я перейду наконец к главным возражениям, которые со всех сторон сыпались на мою статью и речь. Попало здесь особенно лозунгу „грабь награбленное“, — лозунгу, в котором, как я к нему ни присматриваюсь, я не могу найти что-нибудь неправильное… Если мы употребляем слова „экспроприация экспроприаторов“, то почему же нельзя обойтись без латинских слов?» (Аплодисменты).

Я и раньше слышал, будто существовал такой лозунг в первые же дни революции и что будто бы он принадлежал лично Владимиру Ильичу.

Но тогда я думал, что он существовал по смыслу, по сути, а не в обнаженном словесном оформлении, и теперь, должен признаться, меня немного покоробила откровенная обнаженность этого лозунга.

Прочитанные строки были взяты из заключительного слова по докладу «Об очередных задачах советской власти». Времени было еще много, заседание редколлегии еще только началось, я стал листать оказавшийся в моих руках том и очень скоро понял, что листанием тут не обойдешься, что надо его внимательно прочитать.

Теперь я хочу сделать для возможного читателя моих записок извлечения из этого тома, как я делал извлечения, скажем, из Метерлинка или Тимирязева, когда писал о траве. Извлечения на свой вкус, разумеется. Другой, возможно, выписал бы другие места, другие мысли…

Впрочем, нет, мысли не другие, ибо и те и другие мысли были бы ленинскими. А известно, насколько единым, целостным и целеустремленным был Владимир Ильич в своих мыслях.

Почему именно из этого тома? Только ли потому, что он первым случайно оказался у меня в руках? Не только. Я если и не прочитал от строки до строки, то просмотрел потом многие тома. Но очень уж интересный и острый период — с марта по июль 1918 года, то есть с пятого по десятый месяц нахождения у власти, с пятого по десятый месяц управления Россией, столь неожиданно для них самих оказавшейся в руках большевиков. Нет, полной неожиданности, конечно, не было.

Теоретически они готовились к этой власти и к этому управлению. В статье «Сумеют ли большевики удержать власть», написанной еще до Октябрьского переворота, были Владимиром Ильичем Лениным заранее предопределены многие действия и акции, которые в обозреваемый нами период стали осуществляться практически. Выпишем из той, еще предреволюционной, статьи главный ленинский тезис, главную мысль.

«Хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность являются в руках пролетарского государства, в руках полновластных Советов, самым могучим средством учета и контроля…

Это средство контроля и принуждения к труду посильнее законов конвента и его гильотины. Гильотина только запугивала, только сламывала активное сопротивление. Нам этого мало.

Date: 2016-01-20; view: 285; Нарушение авторских прав