Сравнительный словарь

В другой раз, когда Екатерина попыталась выступить исследовательницей и не побоялась опубликовать результаты своих трудов, в качестве ассистента и эксперта она выбрала себе академика Петра Симона Палласа. В 1786–1787 и 1789 годах oн выпустил в двух частях словарь, содержавший сравнительные списки слов, примеры для которых императрица собирала сама, – Linguarum totius orbis vocabularia comparativa; Аugustissimae cura collecta (Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею Высочайшей Особы) [760]. Еще современники задавались вопросом о научной целесообразности этого труда, и создается впечатление, что оба именитых автора относились к плоду своей деятельности без особой страсти. Защищая свою репутацию два десятилетия спустя, Паллас оправдывался перед уважаемым филологом Фридрихом Аделунгом: от поручения отказаться он не мог, а расположить материал по своему усмотрению ему дозволено не было; кроме того, редактируя материалы, он испытывал давление со стороны нетерпеливой Екатерины[761]. Императрица, в свою очередь, тоже пустила интерпретаторов ее кропотливых лингвистических занятий по ложному следу. Весной 1785 года, преуменьшая значимость своих исследований, она писала Циммерману, что для избавления от ипохондрии и скуки в течение девяти месяцев выбирала от двух до трех сотен русских «коренных слов» (mots radicaux) – и подбирала к ним соответствия из более чем двухсот языков: «После того как я прочла книгу об уединении, этот конек мне наскучил»[762]. Поскольку, однако, из писем к Гримму и Циммерману и из дипломатических депеш известно о сильнейшем потрясении, которое вызывала у Екатерины смерть ее любимого фаворита Александра Дмитриевича Ланского в июне 1784 года[763], некоторые историки считали достаточным свести все объяснения к необходимости развеяться – за любым, пусть даже бесполезным в перспективе, занятием.

Книга Циммермана и в самом деле не оставила Екатерину равнодушной. Возможно, однако, императрица просто смогла спрятать обычную лесть за риторической фигурой: она похвалила труд автора, позволив себе заметить, что вызванное им восхищение пересилило у нее даже увлеченность ее собственными научными занятиями[764]. Кроме того, односторонняя психологическая трактовка подчиняет себе другую, не менее важную биографическую информацию, содержащуюся в тех же самых источниках, а также ее научный контекст, причем игнорируется устойчивость и политическая мотивированность лингвистических интересов Екатерины[765]. Наконец, обманчиво представление, что под влиянием личностного кризиса 1784 года императрица утратила интерес к русской истории. В действительности она лишь приостановила написание и публикацию Записок касательно Российской истории. Ее интерес к истории тем не менее был не только жив, но и не ограничивался более рамками Российской империи. Собственные исследования добавили ему новое, универсально-историческое измерение. Ее понимание всемирной истории как истории человеческого духа, поступательного, вопреки всем противоречиям и откатам назад, распространения цивилизации и просвещения, не было чем-то новым. Это видение восходит к ее рецепции исторической философии Вольтера и энциклопедистов в середине 1750-х годов, будучи, таким образом, даже старше, чем ее интерес к истории России. Новым для Екатерины 1780-х годов стало возникшее у нее под воздействием прочитанной литературы стремление внести свой личный, практический вклад в написание истории народов мира.

Еще в 1779–1780 годах она вовлекла Гримма в дискуссию о книге Des époques de la nature (Эпохи природы) Жоржа Луи Бюффона[766]. Если до сих пор в письмах Вольтеру и Дидро императрица в основном говорила о политике и просвещенческой практике и – в отличие от Фридриха II – никогда не высказывалась о философии, то теперь она истязала своего корреспондента дотошными вопросами, касавшимися взглядов Бюффона на возникновение Солнечной системы и планет[767]. Как и следовало ожидать, знаменитый ученый ответил ей лично и подарил экземпляр полного собрания своих сочинений, который императрица впоследствии сама дополнила новым, роскошно выполненным изданием[768]. Правда, гипотезы Бюффона о возникновении, возрасте и перспективах Земли российская цензура, подобно цензуре многих европейских государств, сочла несовместимыми с библейской картиной мира[769], однако Екатерина отзывалась о них как о «non plus ultra [770][…] человеческого гения». Бюффон казался ей достойным сравнения разве что с Ньютоном, а его писательский талант она высоко ценила[771]. В числе разных ценных подарков она отправила ему коллекцию всех медалей, отлитых в России за время ее правления. Когда в 1782 году сын Бюффона приехал в Россию, чтобы поблагодарить императрицу от имени отца, она отобедала с ним в Царском Селе, а в Эрмитаже приказала установить мраморный бюст Бюффона работы Жана Антуана Гудона[772].

Еще в период своих лингвистических исследований – в 1784–1785 годах – императрица, якобы утратившая способность к серьезной работе, прочла Историю астрономии Жана Сильвенa Байи, пыталась через Гримма наладить контакты с другими учеными Запада, а берлинскому книгоиздателю Николаи на сей раз поручила составить для нее список всех имеющихся в наличии словарей и лингвистических справочников[773]. Главными источниками знаний в ее лингвистических исследованиях стали этнографические и филологические сведения из Monde primitif (Первобытный мир) Антуана Кура де Жебелена[774]. Поскольку до нас дошли всего две короткие выписки, сделанные императрицей из этого произведения[775], трудно судить, как она понимала сочинения этих весьма значимых французских писателей. Однако ее круг чтения создает картину серьезного просвещенческого интереса к вопросам возникновения мира, жизни, растений, животных, людей, народов и языков.

Именно поэтому Екатерина не ошиблась, назначив Палласа редактором и издателем своей лингвистической коллекции. Отметим, что в юные годы он изучал медицину, математику, физику, зоологию и ботанику в Берлине, Галле и Гёттингене и уже в молодости добился первых успехов на научном поприще в Голландии и Англии[776]. Тем не менее в ходе экспедиций по Российской империи по поручению Петербургской академии Паллас наряду с природными факторами и экономическими ресурсами изучал также народы, религии и языки[777]. И если он благодаря своим полевым лингвистическим исследованиям и навыкам ботаника мог стать ценным советчиком для императрицы в деле классификации корней, основ и ветвей, то в своих лингвистических штудиях императрица, очевидно, следовала предположениям своих французских авторитетов. В запутанных европейских дебатах о вавилонском смешении языков сказали свое слово и Бюффон, и Кур де Жебелен: человечество имеет единое происхождение, оно отделилось от мира животных, а все языки в истории человечества возникли из одного праязыка[778]. К тому же многоязычие Российской империи уже вдохновило в свое время Лейбница на собственный проект – путем составления сравнительных списков слов он рассчитывал обнаружить хотя бы один евразийский праязык[779].

Однако именно Вольтер высказывал серьезный скепсис по поводу этого научного направления. И если Екатерина и после его смерти видела в нем своего наставника в интерпретации мира, нужно найти действительно вескую причину тому, почему в своих лингвистических познавательных интересах она в конечном счете последовала за другими авторитетами. В самом деле, уже в начале введения Палласа к Сравнительным словарям обнаруживается тот же самый лейтмотив, что и в письмах императрицы Вольтеру и Гримму: Екатерина была увлечена пространностью России и количеством населявших ее народов и языков, по числу которых ее империя даже превосходила Римскую[780]. Несомненно, такое этническое многообразие вдохновило ее лично принять участие в его изучении. При этом, разумеется, ее притягивали одновременно и возможность продемонстрировать свое умение пользоваться вспомогательными научными средствами, позволявшее ей внести свой практический вклад в этот традиционный спор ученых, и мобилизация уникальных ресурсов власти самодержавной правительницы для всемирно-исторического исследования.

Паллас сразу получил в свое распоряжение коллекции Академии. Здесь сохранился неопубликованный языковый материал, собранный за годы до того по собственной инициативе Гартвигом Людвигом Христианом Бакмейстером, служившим в 1766–1778 годах инспектором академической гимназии. Бакмейстер, родившийся в Геррнбурге под Ратцебургом, не испытывал особой страсти к профессии юриста, которой он обучался в Йене и Гёттингене. Приехав в 1762 году в Россию по приглашению своего друга Шлёцера и поработав бок о бок с ним и Миллером, он превратился во вполне зрелого историка и филолога. Во время большой экспедиции 1768–1774 годов он, находясь в Петербурге, посылал Палласу и другим естествоиспытателям инструкции о правилах сбора и обработки языковых примеров. Бакмейстер был убежден, что сравнение языков имеет тогда только смысл, если оно учитывает синтаксис и грамматику языков. Однако не в его власти было изменить избранную императрицей концепцию Сравнительных словарей, поэтому его участие в ее исследовательском проекте ограничилось, по-видимому, тем, что он консультировал Палласа в непривычной для того сфере и предоставил ему свои материалы[781].

Однако, поскольку составление словаря было поднято в ранг государственного дела, недостатка в помощниках не было. Если в своих Записках касательно Российской истории императрица опиралась на Миллера и его молодых коллег и ассистентов из Москвы, на двух «немецких педантов» – Буссе и Фелькнера и, как всегда, своих секретарей, то и Палласу для классификации и подготовки материала к публикации выделили ассистентов из состава немецкого ученого сообщества Петербурга: для начала – еще одного Бакмейстера, Иоганна Фолльрата Конрада, младшего библиотекаря Академии, а затем, после его смерти в 1788 году, – Христиана Готлиба (Богдана Федоровича) Арндта, переводчика екатерининских законов, исторических трудов и комедий. Иоганн Фолльрат Бакмейстер был ганноверским родственником ратцебургского Бакмейстера. После пребывания в Англии на службе у семейств Чернышевых и Разумовских он был принят в Академию. С Палласом Бакмейстер, занимавшийся составлением описей библиотеки и Кунсткамеры, познакомился, очевидно, в 1770-х годах, когда взялся за описание кабинета естественной истории Академии[782]. Арндт, родившийся в 1743 году в Восточной Пруссии, изучал теологию и юриспруденцию в Кенигсберге, в Петербург приехал в 1768 году, после поездок в Варшаву, Ригу и Митаву. В 1772 году он получил место почтового экспедитора, затем стал переводчиком: сначала при трех главных коллегиях, а в 1780 году – и при Кабинете императрицы в чине коллежского асессора. Перевод екатерининских комедий, высмеивавших мракобесие и суеверия, для берлинского издателя Николаи Екатерина расценивала, разумеется, как службу на благо отечества и всего европейского Просвещения. Еще раньше Арндт и сам зарекомендовал себя на писательском поприще. С 1776 по 1780 год он издал десять томов St. Petersburgisches Journal на немецком языке, а затем в течение трех лет выпускал Neues St. Petersburgisches Journal. Журналы он заполнял, с одной стороны, своими переводами выходивших законов и распоряжений, с другой – и главным образом – собственными статьями по русской истории. В отличие от других периодических изданий, служивших для коммуникации с научным миром Германии, его журналы, полные патриотического чувства, были адресованы немцам, уже давно и постоянно проживавшим в России, «большинство из которых не знают другого отечества и, если исключить язык и религию, оказываются Русскими телом и душой»[783].

Итак, несмотря на то что оба сотрудника Палласа не имели лингвистического образования и были выбраны в первую очередь благодаря имевшемуся у них опыту редакторской работы, они быстро освоили новое дело. Арндт даже взял в императорской библиотеке труд Кура де Жебелена, параллельно с составлением сравнительного словаря самостоятельно изучал весь доступный ему языковой материал, собрав в конце концов результаты своего труда в очерке о происхождении и родственных связях языков. Его рукопись на французском языке Екатерина внимательно прочла, оставив одобрительные пометки на полях, однако автор был весьма самокритичен и не считал свой труд достойным публикации. В 1818 году, когда Арндт, завершив свою 25-летнюю службу в России, давно уже жил в Гейдельберге, эту рукопись, хранившуюся в архиве Палласа, на немецком языке издал в честь самого же Арндта его друг, публицист Иоганн Людвиг Клюбер, по-прежнему – вопреки желанию автора[784].

Судя по эффектной инсценировке проекта, которую устроила Екатерина весной 1785 года, ей к тому времени удалось справиться со своим горем. Через видного ученого Палласа всему миру предстояло узнать о том, что в правление Екатерины II Российская империя стала родным домом для наук, а государыня сама возглавила общее для всего мира стремление к познанию. Во втором десятилетии XVIII века Лейбниц внушал Петру Великому мысль о translatio studii. Придет время, когда науки – цитировал царя по памяти ганноверский дипломат Фридрих Христиан Вебер – «оставят теперешнее свое местопребывание в Англии, Франции и Германии, продержатся несколько веков у нас и затем снова возвратятся в истинное отечество свое – в Грецию»[785]. Таким образом, одно пророчество сбылось. Однако Екатерина сумела поднять планку своих притязаний еще выше: просвещенные ученые и политики всего мира должны были не просто замереть в почтении, но были призваны императрицей России к участию в ее универсалистском начинании. По-видимому, в 1785 году она не сомневалась в том, что концепция ее сравнительного словаря верна, а стремилась лишь к наиболее полному, но при этом быстрому сбору образцов всех известных языков.

Несмотря на то что в новый план Палласа посвятили лишь в апреле, во второй половине мая Екатерина уже одобрила предложенный им набросок обращения, ставившего просвещенную публику в известность о проекте российской императрицы. Никто до сих пор, утверждалось в обращении, не занимался исследованием всех языков в их единстве. «Это обширное предприятие, которое наконец может привести к решению вопроса о существовании одного первобытного языка, было предоставлено нашему веку», поэтому Екатерина II нашла эту область достойной того, чтобы посвятить ей часы своего досуга[786]. Сотрудничеством в этом деле обязывались не только высшие чиновники реформированного в 1775 году местного управления, наместники и губернаторы Российской империи. Через дипломатических представителей Екатерина и Паллас направили этот Avis au Public [787]и каталог слов, для которых требовалось указать соответствия из других языков, известным европейским лингвистам и правительствам; так, для сбора сведений об индейских языках обращение отправили королю Испании, который поручил своему вице-королю в Рио-де-ла-Плата прислать ответ императрице, а через генерала Жозефа Поля де Лафайета обращение попало к Джорджу Вашингтону, президенту Соединенных Штатов, лично просившему о содействии одного землемера из Огайо и представителя по делам индейцев в конгрессе[788]. Когда же в конце 1786 – начале 1787 года вышел в свет том, содержавший первую часть сравнительного материала к 285 русским словам из 200 языков Евразии и Океании в кириллической транскрипции, Паллас, прибегнув к тому же жанру, что и в своем Avis au Public, не преминул сообщить научной общественности, что народы Российской империи говорят более чем на 60 из всех сравниваемых языков и из них большинство – прежде всего языки Кавказа и Сибири – «оставалось известно ученым только по имени»[789].

В первых двух частях Сравнительных словарей Паллас и его помощники представили примеры из языков Евразии и Океании в точном соответствии с выбором императрицы и в определенном ею виде – таблицей. Публикация большей части собранного материала создает видимость успешного окончания предприятия, причем успеха не только с точки зрения лингвистической науки, но и в том его значении, какое вкладывала в задуманное императрица. Существуют свидетельства, позволяющие утверждать, что публичная «увертюра» 1785–1786 годов выполнила свою задачу, пробудив интерес во всем мире и вновь снискав императрице уважение, одобрение и симпатию. Однако по сравнению с этим вступлением финал проекта получился куда менее величественным.

Издательский дом «Шноор» напечатал всего 500 экземпляров; большая часть этого тиража была раздарена, главным образом – в качестве благодарности заграничным дворам и научным учреждениям, и только книготорговец Иоганн Якоб Вейтбрехт получил разрешение на продажу отпущенных ему сорока экземпляров[790]. Несомненно, вторая война с Османской империей, начатая летом 1787 года, а затем и война со Швецией – с 1788 года – отодвинули екатерининское увлечение лингвистикой на второй план. К тому же, в отличие от войны 1768–1774 годов, новая фаза российской экспансионистской политики вызвала очень критическую реакцию в европейской публичной сфере. Такой сдвиг в настроениях уже нельзя было компенсировать с помощью привлекательного образа меценатки Просвещения.

Помимо этого, Екатерина столкнулась с тем, что в науке существуют свои, неподвластные ей правила. И если в наши дни лингвисты подходят к Сравнительным словарям не только с научным пиететом, но даже пытаются использовать для своей работы этот ни с чем не сравнимый по богатству материал[791], то резонанс, вызванный им в научном мире своего времени, был преимущественно скептическим. Прежде всего, критики недоумевали, по какому принципу императрица отобрала именно эти 285 «коренных слов». Ранее Гартвиг Людвиг Бакмейстер предупреждал о необходимости принимать во внимание грамматику при сравнении языков, и в этом же духе была выдержана самая важная с научно-исторической точки зрения рецензия кенигсбергского профессора Христиана Якоба Крауса, опубликованная в выходившей в Йене Allgemeine Literatur-Zeitung. Автор критиковал отсутствие комментариев к словарным таблицам и наивное допущение составителей, что во всех исследованных языках присутствуют конгруэнтные значения слов. Как следствие, он указывал на невнимание к строю языка и синонимам, к семантическим полям и жизненным мирам[792]. Другие филологи указывали, что сравнения, преследующие цели исторического познания, должны опираться в первую очередь на самые древние памятники того или иного языка[793]. Кроме того, молниеносные перемены в сравнительном языкознании повлекло за собой открытие в 1788 году значения санскрита для изучения индоевропейских языков. Если риск быть обойденными более новыми исследованиями существует всегда и в этом нельзя упрекать ни Екатерину, ни Палласа, то здесь его следствием был тот факт, что уже в 1790–1791 годах, на момент публикации Янковичем второго издания Словарей в алфавитном порядке, включавшего образцы из африканских и американских языков, сравнительный словарь уже действительно устарел[794].

В процессе работы над словарем изначальные представления Екатерины не встретили серьезной критики. Необычайно резко раскритиковала проект императрицы в своих мемуарах, написанных уже в новом столетии, княгиня Дашкова. Будучи с 1783 года директором Академии наук и президентом Российской академии, Дашкова, по ее словам, сумела объединить всех специалистов столиц в противостоянии Екатерине, пытавшейся повлиять на составление академического словаря русского языка, исходя из своих совершенно произвольных представлений. Паллас же, по ее мнению, лишь растратил большие суммы денег на бесполезное дело[795]. От этого брошенного в гневе взгляда в прошлое ускользнула такая очевидная вещь, что именно Палласу и его сотрудникам удалось вовремя, еще до публикации Сравнительных словарей, отговорить императрицу от рискованных комбинаций и ограничиться некомментированными словарными таблицами, впоследствии раскритикованными Краусом. Ведь если Вольтер в письмах Екатерине потешался над придворной дамой из Версаля, сожалевшей о строительстве Вавилонской башни, потому что, не случись затем известного столпотворения, весь мир до сих пор говорил бы по-французски[796], то императрица, созвучно выросшему в России 1780-х годов «лингвистическому национализму»[797], вначале всерьез была убеждена, кажется, что в древнеславянском она открыла искомый праязык. Во всяком случае, осенью 1784 года она пыталась произвести на Гримма впечатление, сообщив ему о славянском происхождении некоторых географических названий во Франции, Испании и Шотландии, в Индии и Америке, а также идентифицируя имена правителей Меровингов, вандалов и даже древних вавилонян со славянскими[798]. Однако полгода спустя, уже обратившись за советом и помощью к Палласу, она высказывалась в письмах своему новому корреспонденту Циммерманну гораздо сдержаннее. Правда, поучала она его, по ее наблюдениям, кельтский язык обнаруживает сходства с остякским и что уже звучание слова «Бог» в отдельных языках свидетельствует о весьма различных представлениях о Боге[799], но уже не выпячивала древнеславянский в качестве открытого ею праязыка. В выборе между универсалистскими притязаниями сравнительного словаря и спорной исторической легитимацией преимуществ славяно-русской языковой семьи Екатерина все же оказалась достаточно мудрой, чтобы не оглашать собственных предварительных выводов, сделанных на основе языкового материала.

Сотрудничество императрицы и Палласа пережило все расхождения во мнениях, касавшиеся сути дела, и привело предприятие к достойному концу. Критическое эхо, доносившееся по поводу их общего труда, никак не повлияло на их отношения. Когда в 1788 году в журнале Allgemeine Deutsche Bibliothek Август Вильгельм Гупель отозвался о первом томе без всякого энтузиазма[800], Екатерина спросила Палласа его мнения. Ответ ученого показался императрице «разумным»: «Критиковать легко, а делать трудно»[801].