Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Остзейские провинции Российской империи: резервуар дельных людей и исторический реликт сословного устройства





 

Прибалтийские губернии предоставили в распоряжение Екатерине II потенциально весьма значимую совокупность хорошо образованных немецких подданных. Еще при шведском владычестве, в конце XVII века, в Лифляндии и Эстляндии укоренился пиетизм из Галле[473], а с включением в Российскую империю в 1710 году остзейские провинции стали связующим звеном между немецким и российским Просвещением[474]. Кроме того, уже в начале правления Екатерины II остзейские провинции стали экспериментальной площадкой для аграрных реформ и первых осторожных попыток освобождения крестьян, для которого, как она полагала, в центральных районах России время еще не пришло[475].

Представители высших слоев из числа эстляндских и лифляндских немцев к началу екатерининского царствования уже занимали много гражданских и военных должностей на русской службе. За время правления Екатерины к ним прибавилось значительное число офицеров и чиновников из прибалтийских рыцарств и городской элиты, состоявшей из купцов, мастеров-ремесленников и образованных горожан – так называемых «литератов». Немецкие уроженцы двух привилегированных провинций не ограничивались службой в родных местах – они находили себе применение на всей территории империи; число дипломатов среди них было особенно заметным. В царствование Екатерины трое прибалтийских немцев были, например, посланниками императрицы в Варшаве, шестеро – дипломатами различных рангов в Стокгольме и пятеро – в Дании[476]. В армии немецкие офицеры из Лифляндии и Эстляндии занимали не самые высокие посты, однако некоторые из них пользовались, по-видимому, личным доверием императрицы, поскольку им она поручала выполнение самых щекотливых поручений. На протяжении нескольких лет императрица следила за строительством плотины в устье Западной Двины, возводившейся для защиты судоходства от ледохода и наводнений. Главного инженера – генерала Густава Эмануэля Вейсмана фон Вейсенштейна – она называла «новым Вобаном»[477], достойным самых высоких наград. Правда, техническая и финансовая целесообразность строительства в Лифляндии была весьма спорной, и после его завершения Екатерина жаловалась на невероятно высокие издержки[478]. Генерал Иван Иванович Михельсон (Иоганн фон Михельсонен) отличился в период военной интервенции в Польше в 1767–1768 годах, а также в первой войне с Османской империей, однако более всего он известен как победитель Пугачева, окончательно разгромивший повстанческое войско казаков и крестьян в 1774 году[479]. В 1790 году генерал Иосиф Андреевич (Отто Генрих) фон Игельстром, родом из Лифляндии, вел в Вереле переговоры со шведами о заключении мира. Однако в 1794 году он, главнокомандующий оккупационными войсками в Польше, утратил свой авторитет и доверие императрицы, потерпев поражение от мятежников, предводительствуемых Тадеушем Костюшко; Екатерина вынуждена была констатировать «серьезную неудачу русских»[480].

Число таких примеров можно умножать сколько угодно. Отдельные высокопоставленные военные из прибалтийских немцев были главами местной администрации: так, до 1775 года в чинах губернатора и генерал-губернатора служили Якоб фон Брандт[481], Вильгельм граф Фермор[482], Иван Андреевич (Иоганн Генрих) Рейнсдорп[483]и Карл Карлович (Карл Кристер) фон Унгерн-Штернберг[484]; после начала губернской реформы в 1775 году Иван Михайлович (Рейнгольд Иоганн) фон Ребиндер с 1778 по 1782 год был губернатором Полоцка, с 1783 по 1786 год – Нижнего Новгорода, а с 1786 по 1792 год – наместником Нижегородским и Пензенским[485], Игельстром с 1784 по 1791 год занимал должность наместника Уфимского и Симбирского, в 1792–1793 годах – Смоленского и Псковского[486].

Все же самым главным сотрудником Екатерины из немецкого остзейского дворянства был Яков Ефимович (Якоб Иоганн) фон Сиверс, выросший в Лифляндии в семье выходцев из русской Финляндии. В 1744 году молодой Сиверс поступил в Коллегию иностранных дел и до 1755 года служил в составе русских миссий в Копенгагене и Лондоне, причем самый сильный отпечаток наложило на него пребывание в Англии. В ходе Семилетней войны он, находясь в Задней Померании, большей частью служил в тылу, а не на фронте, проявляя уже в это время незаурядные административные способности и необычайную энергию. Узнав о смерти императрицы Елизаветы во время поездки по Италии, он, как и многие его земляки, возложил большие надежды на нового императора Петра III[487]. Однако к моменту его возвращения в Россию тот был уже низложен и убит. В Лифляндии Сиверс вновь поступил на государственную службу, а Екатерина познакомилась с ним, по всей видимости, в 1764 году во время поездки в Ригу. Во всяком случае, в том же году из тридцати кандидатов на должность новгородского губернатора она выбрала именно его[488]. После административной реформы 1775 года Сиверс оказался одним из четырех генерал-губернаторов, или наместников, из назначенных Екатериной на верховные посты в новых органах местного управления двадцати восьми губернаторов. С 1776 года он возглавлял наместничество Новгородское и Тверское, к которому с 1777 года прибавился еще и Псков[489].

Сиверс ни в коем случае не был просто одним из провинциальных начальников Екатерининской эпохи. Благодатным объектом исторических исследований он является уже давно, потому что о его разносторонней деятельности можно судить не только по официальным документам: помимо последних существует еще и масса частных свидетельств, проливающих свет на его биографию и воззрения. С самого своего назначения он пользовался привилегией переписываться с императрицей в обход Сената – вышестоящего органа по отношению к губернаторам[490]. Для Екатерины Сиверс стал, с одной стороны, важным генератором идей в вопросах управления, а с другой – он всегда шел на шаг впереди остальных в реализации императорских и своих собственных реформаторских замыслов в подчиненных ему губерниях. Постоянные поездки по вверенным его попечению территориям помогали ему составить реалистическое, порой беспощадное по отношению к себе представление о местных проблемах. Целенаправленно выстраивая инфраструктуру и улучшая социально-экономические условия, он сумел дать более сильный импульс развитию сельского и лесного хозяйства, торговли и ремесла в своих губерниях, чем действуя напрямую. Сразу же после своего назначения Сиверс начал превозносить перед императрицей возможности, которые могли дать аграрные реформы, проведенные по английскому, немецкому, шведскому и лифляндскому образцам, рекомендовав создать общество по развитию сельского хозяйства. Так год спустя он стал одним из основателей Вольного экономического общества. Следуя духу времени, он призывал Екатерину смягчить крепостничество и защитить крестьян от господского произвола и рекрутской повинности. Помогая крестьянам, полагал он, выигрывают и сам помещик – за счет роста собственных доходов, – и государство, потому что таким образом будут обеспечены покой и порядок в деревне. Важной мерой, считал он, могла бы стать возможность выкупа крестьянами своей свободы и, как следствие, рост населения городов. Подобно другим реформаторам, Сиверсу пришлось испытать горькое разочарование в собственных проектах, затрагивавших его личный престиж. В арендованном у казны имении Коростыни на Ильменском озере он попытался организовать образцовое хозяйство, однако предприятие не удалось, поскольку крестьяне отказывались повиноваться установленным им правилам, прибегая к насилию. Сиверсу принадлежат большие заслуги в строительстве дорог, заведении почтовых станций, развитии водных путей, управление которыми в середине 1770-х годов стало частью должностных обязанностей новгородского и тверского генерал-губернатора, а также в межевании земель, учреждении городов, строительстве административных зданий и школ, во внедрении технологий из Гессена и Нижней Германии на солеварнях Старой Руссы, в пропаганде картофеля как нового основного продукта питания, в борьбе с голодом, наводнениями и чумой.

В 1760-е годы императрица отказала Сиверсу в просьбе о выделении для его губернии, простиравшейся от польской границы до Белого моря, дополнительных сотрудников и финансовых средств. Тем не менее Екатерина по-прежнему высоко ценила компетентность генерал-губернатора во всех вопросах местного управления. Так, множество его идей нашло свое отражение в Учреждении о губерниях. Начав работу над этим законом в первые месяцы 1775 года, сразу после подавления Пугачевского восстания, Екатерина навестила Сиверса в Новгороде и даже привезла его с собой в Москву для дальнейших консультаций. Впоследствии Сиверс – с извинительной нескромностью – выдавал себя за единственного вдохновителя губернской реформы. Несмотря на это, результаты исследований не оставляют ни малейших сомнений в том, что он действительно сыграл выдающуюся роль как в работе над текстом документа, так в его последующей реализации[491]. Историки подтвердили, что Сиверс принял участие в написании разделов об организации городского управления, давал консультации Екатерине по вопросу о границах судебной компетенции и посоветовал поделить управление на два уровня: губернский и уездный. Однако самой крупной его удачей было включение провинциального дворянства в руководство местными делами по примеру Англии и Лифляндии. В послепетровской России многие прожектеры, состоявшие на государственной службе, ставили себе подобную цель. Теперь же, прислушавшись к советам Сиверса, Екатерина решила проблему: наряду с централистско-бюрократической административной иерархией губерний и уездов было создано поле для деятельности местных душевладельцев. В России, в отличие от Англии и Лифляндии, не было сословных корпораций, обладавших собственным правом, поэтому делегирование определенных задач губернскому и уездному дворянству имело целью создать по всей стране общественные структуры, которые бы восполняли одновременно нехватку чиновников и слабость государственного управления. Сиверс – первый генерал-губернатор – получил почетное и ответственнейшее задание ввести новое устройство управления сначала в Тверской, а затем в Новгородской губерниях. Он умело организовал первые дворянские собрания и смог убедить их участников, формально не обязанных с 1762 года службой государству, в преимуществах, которые им как помещикам давал новый закон. Ему удалось, например, привлечь их к участию в межевании земли, к финансированию дорог и борьбе с разбоем. Его лифляндский опыт подсказывал, что от докучливой опеки дворянских собраний со стороны генерал-губернатора будет больше вреда, чем пользы. Сиверс торжествующе доложил императрице о том, что все выборные дворянские должности заполнены. О самовольно установленном им имущественном цензе, ограничивавшем избирательное право, он предпочел умолчать: участвовать в выборах предводителя дворянства и выставлять свою кандидатуру на эту должность мог лишь тот, у кого было не менее двадцати душ, а от избирателей и кандидатов на остальные должности Сиверс требовал предоставить свидетельство о наличии по меньшей мере десяти ревизских душ. За исключением этой противозаконной манипуляции, точно характеризующей представление Сиверса об общественной ответственности имущих лиц, его меры по реформированию местного управления рекомендовались отныне всем генерал-губернаторам как образец для подражания.

Один из историков назвал Сиверса – лифляндского наместника великорусских провинций – «безупречным офицером просвещенного абсолютизма»[492], и это лишь на первый взгляд противоречит тому факту, что при Екатерине II было покончено с самостоятельностью остзейских провинций. Императрица, хотя и ценившая потенциал образованности и деловитости немецкого населения, заправлявшего всем в Лифляндии и Эстляндии, считала привилегированное положение этих территорий пережитком. Лишь после прихода Екатерины к власти и окончания Семилетней войны структурные отличия балтийских провинций превратились в актуальную проблему российской внутренней политики, а узаконенные привилегии сословий в Лифляндии и Эстляндии стали предметом открытой дискуссии – при активном участии самой императрицы[493]. Обращает на себя внимание, что еще во время продолжавшейся целый месяц поездки по этим территориям в 1764 году она приказывала отвечать по-русски на немецкоязычные адреса и петиции дворянства и посещала только православные богослужения[494]. Вопреки законам и протестам со стороны рыцарства, она награждала отличившихся на государственной службе дворянскими титулами[495]. В Риге и Ревеле она созвала комиссии о торговле под председательством генерал-губернаторов, включив в их состав, помимо представителей дворянства и магистратов, русских чиновников и купцов. Комиссии ограничили традиционные права городов на регламентирование товарного оборота, особенно на контроль за крестьянской торговлей и определение размеров таможенных пошлин, акцизов и налогов. Упразднялась монополия цехов на учреждение мануфактур, поощрялось переселение в остзейские провинции русских и иностранных предпринимателей[496].

Вмешательство императрицы коснулось в первую очередь аграрной и крестьянской политики частично сохранявших свою автономию провинций. Лифляндские и эстляндские дворяне, чиновники и отдельные просветители, происходившие из горожан остзейских провинций – например, пастор Иоганн Георг Эйзен, – сами предлагали проекты реформ, направленных на повышение урожайности и защиту интересов крестьян. Однако государство в то же время было заинтересовано в повышении налоговых поступлений и, как следствие, в том, чтобы разъяснить привилегированным землевладельцам, что их крестьяне являлись, как и все остальные, подданными российской императрицы, даже если они и были освобождены от уплаты подушного налога и не подлежали рекрутскому набору. Постепенно появлявшиеся в Прибалтике способные и знавшие местную специфику русские чиновники укрепили петербургские власти в их намерении отважиться на конфликт с рыцарством, причем они были поддержаны в этом реформаторскими силами внутри остзейских провинций[497].

Еще до прихода Екатерины к власти распространилось и приобрело большой вес мнение, согласно которому добиться оздоровления сельской экономики и удовлетворить таким образом интересы государства можно только защищая интересы крестьян – как минимум восстановив их права, имевшиеся у них во времена шведского владычества. Кроме того, дворянству и властям причиняли много хлопот побеги крестьян и волнения в сельской местности. Еще в 1762 году лифляндский генерал-губернатор Юрий Юрьевич Броун поддержал императрицу в ее намерении предоставить право подачи жалоб всем жителям, включая крепостных крестьян[498]. Не позднее 1763 года она обратила внимание на труды пастора Эйзена, осуждавшего институт крепостного права не только в Лифляндии, но и во всей Российской империи. Он предлагал заменить его правом крестьян на производную, или арендуемую, собственность и призывал основать образцовые поселения, где крестьяне владели бы собственностью в такой форме. В конце октября 1763 года Екатерина даже приняла Эйзена, поручила ему продолжить работу над проектами, а затем испытать их на практике в России[499].

Во время своей поездки по Эстляндии и Лифляндии, посетив также и курляндскую резиденцию в Митаве летом 1764 года, императрица получила обстоятельные сведения о проблемах сельского хозяйства и положении крестьян. Рыцарству было дано понять, что императрица намерена вмешаться в существующую структуру власти, если не достигнет своих целей иным путем[500]. В самом деле, аграрные реформы, предпринятые непосредственно после ее поездки в остзейские провинции, доказывают, что в условиях давления, оказывавшегося абсолютной государыней на внесенное в матрикулы дворянство, последнему ради сохранения привилегий не оставалось ничего другого, как согласиться на меры, направленные на улучшение положения крестьянства. После некоторой борьбы между рыцарством и правительством последнему все-таки удалось запустить некоторые реформы:

1. Во-первых, в 1764 году лифляндский ландрат Карл Фридрих барон Шульц фон Ашераден (Schoultz von Ascheraden) первым среди землевладельцев издал специальное узаконение в пользу крестьянства, ограничивавшее их обязанности в соответствии со старым правом шведских времен, гарантировал крестьянам права на движимое имущество и признал право крестьян на обработку личного земельного участка для ведения собственного хозяйства. Шульц, возможно, надеялся, что ландтаг 1765 года прислушается к его аргументам и поддержит его инициативу, чтобы тем самым опередить принудительные меры со стороны правительства, однако был разочарован сопротивлением, оказанным ему со стороны рыцарства. Лишь некоторые помещики остзейских провинций последовали его примеру до конца XVIII века[501].

2. Только в результате всестороннего давления со стороны генерал-губернатора ландтаг после длительного сопротивления согласился с проектом Броуна – признать права крестьян на движимые имения, позволить крестьянам свободно продавать продукты собственного производства и предоставить им право подавать жалобы на своих помещиков. Решение об объеме крестьянских обязанностей оставалось, однако, за помещиками, будучи ограничено только сведениями, подаваемыми ими же. Тем не менее помещики пренебрегали даже этим весьма расплывчатым решением, а его выполнение практически не контролировалось[502].

3. В качестве сугубо административной меры, имевшей целью повышение налогов, Екатерина распорядилась о проведении тогда же гаковой ревизии[503]на острове Эзеле. Эту ревизию предполагалось увязать с мерами к облегчению положения крестьян. Комиссия, на которую было возложено это поручение, предложила установить границы власти господина над крестьянином, гарантировать крепостным право собственности на движимое имущество и заключать при дарении государственных земель договоры аренды, выгодные крестьянам, населяющим имение, как предлагал Эйзен. В 1765 году императрица утвердила формуляр договора аренды государственной земли, выработанного в результате этих усилий. Его действие распространялось на всю Лифляндию и Эстляндию[504].

Поскольку вмешательством Екатерины в сложившиеся структуры общества и власти руководили, главным образом, политические соображения, его последствия стали очевидны прежде всего на политическом уровне и лишь затем – на экономическом и общественном. При вступлении Александра Алексеевича Вяземского в должность генерального прокурора в 1764 году императрица заявила ему, что было бы, конечно, неблагоразумно отменять привилегии Украины, Лифляндии и русской Финляндии одним махом, однако точно такой же ошибкой было бы выделять их и относиться к ним как к чужим провинциям: «Сии провинции […] надлежит легчайшими способами привести к тому, чтоб оне обрусели и перестали бы глядеть как волки к лесу». «Легчайший способ» виделся ей не в бумажных декларациях и не в применении военной силы, а в выборе «разумных людей» в начальники этих провинций[505].

О целесообразности ассимилировать подвластные ей народы Екатерина в общих чертах написала в своем Наказе, а более определенно высказалась по этому поводу в связи с требованием лифляндских депутатов Уложенной комиссии, настаивавших на особом положении своей провинции, передав свои слова через маршала Комиссии Бибикова: «Они подданные Российской империи, а я не лифляндская Императрица, но всероссийская»[506]. И, несмотря на то что, готовя те или иные законопроекты, Екатерина тщательно взвешивала, насколько лифляндские привилегии и права пригодны для Российской империи, она велела Вяземскому ответить лифляндцам – депутатам Уложенной комиссии: «Естьли же Лифляндские законы лучше были нежели наши будут, тому статься нельзя; ибо наши правила само человеколюбие писало…»[507]

В 1782–1783 годах императрица распорядилась, наконец, ввести новое губернское законодательство в Лифляндии и Эстляндии, несмотря на сопротивление, оказывавшееся, главным образом, эстляндцами: «Я покоряла горы, и пусть никто не думает, что мне будет трудно справиться с холмами»[508]. С тех пор на остзейские провинции распространились и другие законы, например, были введены общие для всей России налоги, в 1785 году Жалованная грамота дворянству приравняла матрикулированное дворянство Лифляндии и Эстляндии к неродовитым землевладельцам (ландзасам), получившим чины по Табели о рангах, городское управление было унифицировано Жалованной грамотой городам, а русский язык, войдя в употребление в делопроизводстве и судах наравне с местным, зачастую становился обязательным языком официальных документов[509].

Факт многочисленных заимствований из лифляндского и эстляндского законодательства прошлых эпох в качестве образца для создания унифицированного имперского законодательства дал в XIX веке полное право критикам екатерининской политики в остзейских провинциях упрекать императрицу в том, что она желала «подогнать оригинал под копию»[510]. И в самом деле, парадокс налицо: с таким трудом организовав общество необъятной России по европейскому, отчасти и по лифляндскому образцу[511], в прибалтийских провинциях императрица лишила традиционных административных прав местную немецкую верхушку рыцарства и города в пользу пронизывавшего всю империю бюрократического распорядка. Сиверс на фоне высокопоставленных чиновников немецкого происхождения представляется выдающимся примером – человеком, защищавшим на родной земле свои сословно-корпоративные привилегии, а в русских губерниях способствовавшим централизации и унификации управления и имитации лифляндских традиций[512].

Чем дальше эстляндские и лифляндские сословия противились политике Екатерины, тем больше высмеивала императрица их упорство и приверженность своим исконным привилегиям: «Господа лифляндцы, от коих мы ожидали примерное поведение как в просвещении, так и в вежливости, не соответствовали нашему ожиданию…»[513]В одной из ее комедий – одноактной пьесе Передняя знатного боярина, премьера которой состоялась в придворном театре в 1772 году, помимо других комических персонажей представлен немецкий дворянин-военный – откровенная карикатура на прибалтийского рыцаря. Барон фон Доннершлаг изъясняется по-русски с ошибками, перемежая свою речь немецкими ругательствами и крепкими выражениями. Он разбирается только в военном ремесле, серьезно работать не желает и пытается выпросить денег на какой-то загадочный проект у высокого сановника, в передней которого он дожидается своей очереди вместе с другими просителями. Он не только не выносит французов, но и насмехается над русскими на сцене и среди публики, твердя о прелестях своей немецкой родины и о знатности шестнадцати колен предков, внесенных в матрикул[514].

По поводу другой своей комедии в письме к Вольтеру Екатерина кокетливо замечала, что «безымянный автор» не лишен таланта, однако обнаруживает серьезные недостатки, поскольку «он не знает театра». И, метко характеризуя себя как драматурга, она продолжала: «…его завязки слабы: но что до изображаемых им характеров, то они всегда выдержаны, и от предстоящих пред глазами его примеров ни сколько не удаляются…»[515]При этом само собой разумеется, что в лице барона фон Доннершлага она высмеивала только тех заносчивых немцев, которые притязали на почести и вознаграждения в силу своего благородного происхождения вместо того, чтобы преданно служить государству.

 

 

Глава V. Просвещение, классицизм, чувствительность: немецкая литература и «немецкое» искусство

 

В литературном процессе своей эпохи Екатерина участвовала одновременно в нескольких качествах. Во-первых, в упомянутом в конце предыдущей главы письме Вольтеру она выступила автором рецензии на собственную комедию О время! Во-вторых, она поручила перевести комедию на французский язык, дабы мэтр мог убедиться в успехах русской литературы. В-третьих, в то самое время, когда происходил раздел Польши, а в Фокшанах закончились неудачей первые переговоры о перемирии с Османской империей, она расхваливала эту пьесу, утверждая, что смеялась над ней до полусмерти. В-четвертых – и это самое главное, – рецензент пьесы, заказчица ее перевода и ее пропагандистка сама являлась автором этой комедии, входившей в цикл из четырех пьес, написанных в 1772 году[516]. Разумеется, скрывавшийся под «прозрачным инкогнито» автор удостоился высокой похвалы компетентных коллег. Вольтер не только посетовал на то, что слишком стар для занятий русским языком. Прежде всего, он был рад, что императрица таким образом смогла немного разогнать скуку: «А всего лучше в похвалу их [комедий ‘неизвестного сочинителя’. – K.Ш. ] сказать, оныя достойны того, чтоб Ваше Императорское Величество смешить! ибо Величества смеются редко, хотя и имеют надобность в смехе»[517]. В том же 1772 году молодой Николай Иванович Новиков – свободный писатель, переводчик, редактор и издатель, первый многосторонний деятель литературного дела в Российской империи – посвятил «неизвестному г. сочинителю комедии ‘О время!’» свой новый журнал Живописец. Он с похвалой отзывался о том, что действие пьесы происходит в России, разоблачая таким образом пороки русского общества: счастлив ее автор, могущий беспрепятственно высказывать критику в царствование мудрой Екатерины, писал Новиков. В заключение двадцативосьмилетний литератор ободрил анонимного автора, благосклонно посоветовав ему продолжать литературные занятия и присовокупив к своему напутствию замечания относительно того, какой следует быть сатире. Екатерина II, на сцене отвергавшая общественные условности и вкладывавшая добродетель, сердечность и ум даже в образы служанок, камердинеров и бедняков различного звания, и Новиков – два автора из провинции под названием «Россия» европейской империи Просвещения, – встретились на публичном поле в одинаковых ролях с равными интересами. Их столь очевидная неформальная перекличка хотя и была недолгой – отношения Екатерины и Новикова быстро испортились, – не может быть тем не менее оставлена без внимания. Перед проблемой интерпретации этого «интермеццо» оказались прежде всего те ученые, кто камуфлировал действительно непростые, напряженные отношения просвещенных протобуржуазных писателей и Екатерины II под принципиальные противоречия – будь то под конфликт между свободой индивидуума и гнетом абсолютизма или под антагонизм общественных формаций[518].

Сравнение «неизвестного» автора с Мольером – а именно так высоко оценили пьесу императрицы оба рецензента: и не читавший комедию Вольтер, и Новиков[519] – было не чем иным, как лестью без разбора, и не соответствовало фактам. Екатерина опиралась отнюдь не на Мольера: с помощью своего талантливого секретаря Григория Васильевича Козицкого она в свободной форме переложила на русский язык пьесу Христиана Фюрхтеготта Геллерта Богомолка [520]. Имя Геллерта было, вероятно, знакомо Екатерине еще с юности. В 1750-х годах этот знаменитый поэт даже состоял с ее матерью в переписке и встречался с ней. Неизвестно, однако, был ли знаком императрице его роман Жизнь шведской графини фон Г***, в котором Геллерт использовал рассказы шведских и немецких пиетистов об их тяжелой жизни в качестве военнопленных в России в царствование Петра Великого[521]. В комедии Богомолка, написанной в 1745 году, императрицу привлекла в первую очередь вызывающая умиление критика ложного благочестия и нетерпимости, суеверий и скупости. В Германии почву для нее подготовили моралистические еженедельные журналы[522], а Екатерина сумела перенести ее из лютеранской среды в Москву вместе с персонажами и самим действием. К древней столице императрица испытывала давнюю неприязнь, а после восстания 1771 года, вспыхнувшего в ответ на карантинные меры, принятые во время эпидемии чумы, и вовсе стала считать московскую знать врагом реформ, а простой народ – особенно непросвещенным и реакционным[523]. По крайней мере, в конце на сцене торжествуют, как и у Геллерта, добродетельные и разумные персонажи. Большинство ученых – историков литературы всегда презрительно морщили нос, когда речь шла о комедиях Екатерины, и лишь Хедвиг Флейшхакер справедливо отметила, что императрица не только «не ослабила исходный образец […] но и укрепила скелет действия, нарастив его мускулами»[524].

Осуществленная Екатериной адаптация Геллерта на русской почве ни в коем случае не свидетельствует о том, что в первые пять десятилетий своей жизни Екатерина интенсивно или, по крайней мере, систематически занималась современной ей немецкой литературой. Императрицу интересовала не столько сама немецкая литература эпохи Просвещения, сколько импульсы для развития литературы русской. Однако название О время! заставляет пристальнее взглянуть именно на этот момент и на использование императрицей времени в связи с ее драматургической деятельностью в 1772 году.

Здесь следует сказать, что неотъемлемой частью трудовой этики Екатерины как просвещенной правительницы было обращение с собственным временем в соответствии с ее представлениями об «общем благе». Она стремилась так распорядиться своим временем в течение дня, чтобы ее писательские занятия не наносили ущерба государственным делам, которым отводилось время с 9 до 13 и с 15 до 18 часов. К этим делам можно с полным правом отнести вечерние приемы, празднества и игру в карты с избранными членами придворного общества и иностранными дипломатами до 22 часов. Писала же Екатерина в «свободное время» – между 5 и 9 часами утра и вместо послеобеденного отдыха[525].

Итак, если писательство и было еще одной манией императрицы, то вовсе не поглощавшей то ее время, которое посвящалось обязанностям правителя. Кроме того, даже умилительные комедии выполняли политическую функцию, будучи неразрывно связанными с интересами государства, поскольку автором этих комедий являлась императрица. С одной стороны, и в 1772 году важно было изобличить инертность и предрассудки в стране и выступить с критикой консервативных сил, сопротивлявшихся просвещенной политике императрицы. С другой – с написанием Антидота писательская деятельность императрицы стала частью крупного пропагандистского наступления, которое должно было, по мысли государыни, облегчить положение России в первой войне с Османской империей: в то время как европеизированная и культурная Россия во главе с просвещенной императрицей защищала европейскую культуру от варваров с Востока, информированная европейская общественность, на которую и было направлено это «наступление», должна была объявить бойкот и тем самым поставить на место фактических и потенциальных пособников Порты – в первую очередь, французское правительство. Отметим, что именно тогда эта же самая пропаганда превратила польских недоброжелателей России в ограниченных, нетерпимых врагов Просвещения. И здесь главным союзником Екатерины в борьбе за общественное мнение стал Вольтер: на время войны с Турцией – с 1768 по 1774 год – приходится 80 процентов их переписки[526]. А в Германии, благодаря политической кампании Екатерины в европейской прессе, авторитет России вырос как никогда в течение всего XVIII века[527].

Активное участие Екатерины-писательницы в войне, которую вело ее государство, не означает ни в коей мере, что у нее не было никаких сугубо литературных интересов. Скорее, она сумела политически инструментализировать свои писательские и меценатские амбиции. Основание в 1764 году Эрмитажа было знаком того, что Петербургу предстояло стать оплотом европейской художественной традиции: с началом войны с Турцией Екатерина приступила к демонстративной скупке знаменитых коллекций в Берлине, Дрездене, Брюсселе, Женеве, Париже, Риме, полотен из галереи графа Роберта Уолпола в Хоутон-Холле (графство Норфолк)[528]. Если владельцев этих коллекций расставаться со своим имуществом заставляли главным образом возникшие во время Семилетней войны издержки, то Екатерину новая война лишь подстегнула к приобретению произведений искусства. Агентом императрицы в Париже одно время был Дидро, позднее – Гримм, но в основном в качестве таковых выступали уважаемые и образованные члены высшего петербургского общества, посещавшие страны Европы, а также русские дипломаты, среди которых были коллекционеры: Иван Иванович Шувалов и его племянник Андрей Петрович Шувалов, княгиня Екатерина Романовна Дашкова и ее братья – Александр Романович и Семен Романович Воронцовы, послы: князь Дмитрий Алексеевич Голицын в Париже и Гааге, граф Алексей Семенович Мусин-Пушкин – в Лондоне, князь Владимир Сергеевич Долгорукий – в Берлине, князь Андрей Михайлович Белосельский-Белозерский – в Дрездене, граф Андрей Кириллович Разумовский – в Неаполе, князь Николай Борисович Юсупов – в Турине, а с 1780-х годов – и граф Николай Петрович Румянцев во Франкфурте-на-Майне[529]. Несмотря на то что в Петербурге Екатерина консультировалась по поводу приобретавшихся ею произведений, соглашаясь далеко не на любые суммы, а время от времени – сурово браня комиссионеров, купивших произведения незначительной художественной ценности или серьезно переплативших, она довольно скоро приобрела среди немецких князей славу всемогущей конкурентки, разоряющей других участников рынка произведений искусства[530]. Для себя императрица собирала, прежде всего, геммы, однако среди ее приобретений были и целые библиотеки: книжные собрания Дидро и Вольтера, рукописные коллекции и библиотеки историков Герхарда Фридриха Миллера и Михаила Михайловича Щербатова, архив Иоганна Кеплера и значительная часть кабинета естественной истории Петра Симона Палласа[531]. Оставаясь верной своей страсти к учету, в 1790 году Екатерина сообщала Гримму, что ее Эрмитаж насчитывает 38 тысяч книг, 10 тысяч гемм и около 10 тысяч гравюр и рисунков[532]. На меблировку своих дворцов в стиле классицизма с 1783 по 1791 год она потратила полмиллиона талеров у одного только Давида Рентгена, проводившего в те годы больше времени в Петербурге, чем в Нейвиде[533]. Императрица высоко ценила его как искусного мебельного мастера и оформителя кабинетов, не переставая при этом в своих письмах к Гримму подшучивать над его приверженностью гернгутерству[534].

Классицизм и палладианство проникали в Россию благодаря художникам разных стран, и именно этим направлениям с 1750-х годов отдавали предпочтение русские студенты, обучавшиеся в европейских академиях. В 1757 году в число последних вошла Академия художеств в Петербурге. Подобно классицизму в литературе, изобразительное искусство в России с конца XVII вплоть до второй половины XVIII века продолжало ориентироваться на западную традицию рецепции Античности. Как на Западе, лишь с небольшим запозданием, в России возник собственный «спор древних и новых», в котором обрели свое лицо ранние формы национального самосознания; и, как на Западе, интерес к римской культуре преобладал над интересом к греческой до появления трудов Иоганна Иоахима Винкельмана[535]. Возросшей востребованностью ведущих немецких художников классицизма, работавших в Италии, объясняется та конкуренция, которую Екатерина с середины 1760-х годов, а особенно после 1771 года, сумела составить дворам Германской империи, Флоренции и Неаполя, и даже самой Папской курии, раздавая заказы и покровительствуя художникам[536]: «Благодаря Винкельману и Менгсу немецкое искусство и немецкие художественные воззрения распространили свое основополагающее влияние из Рима по всей Европе»[537]. Антон Рафаэль Менгс[538], родившийся в 1728 году в Ауссиге[539], был и в теории, и на практике авторитетом, задававшим тон в эстетике целого круга художников, не только рассматривавших себя как художественную школу, но и утверждавших собственные нормы в подходе к античным традициям. Именно Менгс ввел в римское общество Винкельмана[540]. Однако решающую роль в установлении петербургским двором связей с этим кругом сыграла совсем другая личность. В 1764 году, то есть еще при жизни Винкельмана, Иван Иванович Шувалов сумел найти общий язык с другом ученого из Восточной Пруссии – Иоганном Фридрихом Рейфенштейном[541], предоставив ему возможность принимать и обучать в Риме русских стипендиатов[542]. Рейфенштейн, которого Екатерина называла в письмах к Гримму «божественным» («le divin»), обладатель чина надворного советника в Готе, получил аналогичный чин при русском дворе и стал главным агентом императрицы: ему она доверила покупку для нее древних и современных произведений искусства, а также заказы на создание картин. К тому же Рейфенштейн все чаще стал выступать в роли чичероне, сопровождая по Вечному городу и югу Италии не только знатных немецких, но и русских путешественников[543]. И если интерес Вольтера к римским древностям был отравлен убеждением, что церковь со времен Античности разлагала Италию[544], то, напротив, для знатных гостей из России, включая княгиню Дашкову и наследника престола Павла Петровича, визиты к папе римскому стали стандартным пунктом программы[545]. Хотя круг немецких художников в Риме постоянно пополнялся молодыми талантами, а группы, скрепленные дружескими чувствами, обособлялись от вновь прибывавших, это сообщество тем не менее просуществовало несколько десятилетий – и не в последнюю очередь благодаря ухищрениям Рейфенштейна[546]. Он выступил посредником и в отношениях русского двора с пятью братьями Хаккерт, старший из которых – знаменитый художник-пейзажист Якоб Филипп[547] – отказался приехать в Россию, зато третий – Вильгельм – был принят в Петербургскую академию художеств преподавателем рисования. Позднее русский двор завязал отношения с Ангеликой Кауфман[548]и Иоганном Фридрихом Августом Тишбейном[549]. Через них, а также через Менгса и Филиппа Хаккерта императрица, великий князь Павел Петрович и представители высшей придворной знати приобрели самые значимые живописные полотна в их коллекциях[550]. Сильное впечатление произвел в Италии и Германии заказ на копирование ватиканских лож Рафаэля, которым грозило выветривание. Его получил от Екатерины ученик Менгса Христоф Унтербергер[551]из Южного Тироля. Присматривать за ним был назначен тот же Рейфенштейн. Копии фресок поместили в Эрмитаже, в построенной Джакомо Кваренги специально для них галерее Рафаэля, равной по своим размерам оригиналу. «Вы не представляете себе, – писал из Рима в 1779 году живописец Фридрих Мюллер по прозвищу Maler Müller Фридриху Генриху Якоби[552], – с какой теплотой эта восхитительная женщина относится к живописи, да, собственно, на нее и работает большинство здешних художников…»[553]

Однако Екатерина не просто находила вкус в этом направлении искусства. За полвека до появления политического филэллинизма она использовала интерес Европы к классицизму и художественным традициям Античности в своих идеологических целях, преподнося войну с Османской империей и Крымским ханством как Реконкисту – отвоевание древнегреческих и древнеримских культурных ландшафтов на побережье Черного моря и в Восточном Средиземноморье, – и здесь ключевые слова Екатерина вновь сумела найти в письмах Вольтера[554]. Не будем приводить многочисленных доказательств для подтверждения этого не до конца проверенного тезиса, но ограничимся одним, самым, по меркам ancien régime, сенсационным. Исход первой екатерининской войны с Турцией был еще далеко не ясен, когда с шумным успехом было положено начало «греческому проекту» императрицы, оформившемуся лишь к концу 1770-х годов: он преследовал цель восстановления греческой монархии под короной второго внука Екатерины Константина. Несмотря на то что авторство на сей раз не принадлежало Екатерине, политическая выгода досталась ей. К прославленному – и современниками, и потомками – проекту приложили руку два немца: художник из Пренцлау и поэт из Франкфурта-на-Майне.

Зимой 1770/71 года, после блестящей победы, одержанной в Эгейском море, российский флот под командованием Алексея Орлова встал на якорь в тосканском порту Ливорно. По поручению Екатерины Рейфенштейн предложил тогда еще молодому художнику Филиппу Хаккерту увековечить для потомков морскую битву при Чесме. Осенью 1771 года уполномоченный императрицей И.И. Шувалов заключил с художником контракт на серию из шести крупных исторических полотен. Хотя темы были определены заранее, позднее к заказу прибавились еще шесть картин, причем от мастера требовалось не столько умение художественно воплотить задуманное, сколько верное следование натуре. Как раз этого и не увидел Орлов в начале 1772 года в той картине, что изображала сожжение турецкого флота в Чесменской бухте. Чтобы помочь художнику составить представление «о подобном событии», Орлов испросил разрешения своей императрицы и великого герцога Тосканского Леопольда на невиданную инсценировку: в конце мая поодаль от Ливорнского рейда Орлов приказал взорвать и поджечь фрегат перед огромной толпой наблюдавших за этим настоящим хеппенингом зевак. Под впечатлением от «пожара во имя искусства» Хаккерт внес исправления в картину и даже успел завершить к назначенному сроку весь цикл картин, посвященный основателю русского флота: они были размещены сначала в Петергофе, а затем перевезены в Зимний дворец[555]. В Германии память об этом событии сохранилась главным образом благодаря биографии Хаккерта, написанной Гёте на основе собственноручных заметок художника. В 1807 году, после смерти Хаккерта, знаменитый поэт опубликовал короткие фрагменты в газете, освещавшей культурную жизнь, а в 1811 году – и книгу о художнике[556].

Задолго до начала собственной писательской деятельности Екатерина все же была активным участником литературного процесса – как читательница. Однако к современной ей немецкой литературе она стала проявлять живой интерес, лишь познакомившись с широко обсуждавшимся трудом Фридриха II О немецкой литературе (1780)[557]. Как и интерес к произведениям изобразительного искусства, это увлечение возникло из мотивов политических, пусть даже обретя впоследствии самостоятельность и устойчивость. Хотя еще в апреле 1781 года императрица признавалась Гримму в том, что не знает немецкой литературы, полемический напор прусского короля уже тогда показался ей неоправданным: Екатерина писала, что окружавшее его одиночество мешало ему видеть новое; что даже в обществе других людей говорит лишь он сам, ожидая, что остальные будут внимать ему; что никто не осмеливается возражать ему; что, помимо прочего, он уже слишком стар: «В 1740 году (год вступления Фридриха II на престол, когда цербстская принцесса находилась со своей матерью в Берлине. – К.Ш.) мы были молоды, но теперь мы уже не таковы»[558]. Даже причислив себя к поколению «старого Фрица», с которым ее разделяла разница в семнадцать лет, Екатерина не преминула на деле доказать свою душевную живость и восприимчивость. Так, уже в июле 1781 года она сообщила, что весной прочла «два сочинения по-немецки»: комическую поэму в прозе Морица Августа фон Тюммеля[559] Вильгельмина, или Окрученный педант она нашла милой, а о романе берлинского просветителя Фридриха Xристофа Николаи Жизнь и мнения господина магистра Зебальдуса Нотанкера [560]отзывалась с восторгом, пусть и по-французски: «Ах, какой прекрасный немецкий язык, вопреки всем хулителям немецкой литературы». И далее, как высшая похвала: немцы научились пользоваться своим языком, как Вольтер[561]. Не очень уместным Екатерине представлялось уподобление романа Зебальдус Нотанкер сочинению Лоренса Стерна Тристрам Шенди, несмотря на то что Николаи сознательно следовал Стерну, которого хорошо знала и любила цитировать Екатерина[562]. С тех пор она с благосклонным вниманием следила за выпусками Всеобщей немецкой библиотеки [563], издававшейся Николаи: «Архив гения, разума, иронии и всего самого веселого, что только необходимо для духа и разума»[564]. Намеренно отстраняясь от брюзгливого старика из Сан-Суси, императрица тут же пыталась завязать контакт и с этими писателями, как прежде с Вольтером, д’Аламбером и Дидро. Тюммелю и Николаи она выслала золотые медали в знак своего августейшего расположения[565]. В сопроводительной собственноручной записке императрица предложила Николаи, «книготорговцу в Берлине», присылать ей все, что он пишет[566]. До конца жизни она сохраняла симпатию и к Тюммелю: в 1791 году – в год выхода в свет – она прочла первую часть его вымышленного дневника в письмах Путешествие в полуденные области Франции. Екатерина вновь удостоила автора медали, приняла его благодарность и цитировала его от случая к случаю[567].

Из оказания почестей влиятельному издателю и публицисту Николаи выросла совместная работа к обоюдной пользе. Екатерина засы́пала его поручениями: он составлял для нее библиографические списки и присылал книги. Уже зимой 1782/83 года Ф. Николаи зондировал почву в Петербурге с намерением издать в Берлине по-немецки собрание сочинений императрицы, однако его хорошо информированный однофамилец и корреспондент Людвиг Генрих (Андрей Львович) Николаи[568]указал на такую существенную проблему, как «прозрачное инкогнито» императрицы, потому что многие ее сочинения выходили анонимно[569]. В результате немецкое издание собрания сочинений Екатерины так и не увидело свет. Тем не менее Фридрих Николаи опубликовал на немецком языке некоторые ее комедии и сказки, написанные в 1780-х годах, а также детские книги и назидательные сочинения, написанные ею и адаптированные для ее внуков Александра и Константина. Николаи издал ее Записки касательно российской истории и поддержал проект создания сравнительного словаря[570]. На страницах Всеобщей немецкой библиотеки, издававшейся Ф. Николаи, регулярно обсуждались выходившие в свет немецкие сочинения о екатерининской России, а также свежие немецкоязычные публикации, появлявшиеся в Российской империи. Как издатель, Николаи очень заботился о том, чтобы печатать рецензии, преимущественно дружелюбные по отношению к России. В этом в течение двух десятилетий – с 1772 по 1792 год – он полностью полагался на одного из своих авторов – всесторонне образованного просветителя Августа Вильгельма Гупеля (1737–1819), уроженца Саксен-Веймарского герцогства и выпускника университета Йены, с 1763 года служившего пастором в Оберпалене в Северной Лифляндии[571].

Во второй половине 1780-х годов императрица оказывала поддержку берлинским просветителям в борьбе с предрассудками и месмеризмом[572], религиозным фанатизмом и антипросвещенческими тайными обществами. Этому делу она придавала большое значение, однако и здесь преследовала двойную стратегию: другим своим острием эта кампания была нацелена против политики, проводившейся прусским двором после смерти Фридриха II. Убежденная сторонница рационализма, Екатерина с самого начала с подозрением отнеслась к розенкрейцерскому окружению Фридриха Вильгельма II[573]. Чтобы противодействовать усилившемуся влиянию розенкрейцеров в России и особенно их натиску на наследника престола, требовалась, по ее мнению, солидарность поборников просвещения всех стран[574]. Раньше, чем многие другие – чем, например, Иоганн Каспар Лафатер[575]и Иоганн Георг Шлоссер[576]в немецкоязычных странах, – Екатерина разглядела в графе Калиостро шарлатана[577], а в осмеяние его легковерных адептов она за один лишь 1786 год написала с помощью своего секретаря Александра Васильевича Храповицкого на русском языке три комедии: Обманщик, Обольщенный и Шаман сибирский [578].

В том же году у Екатерины появилась союзница в борьбе «с туманной завесой бессмыслицы»: курляндская писательница-сентименталист Элиза фон дер Реке в статье, опубликованной в Berlinische Monatsschrift и выпущенной впоследствии Николаи отдельным изданием, призналась в былой приверженности Калиостро, с тем большей убедительностью разоблачив его обман[579]. Екатерина приветствовала ее, посетовав на то, «что в конце восемнадцатого века начали распространяться мнения, признававшиеся ошибочными и противоречащими здравому смыслу на протяжении тысячелетий», и что «клика обманщиков снова набирает силу, увеличивая число обманутых»[580]. Авторитет обеих писательниц только вырос, когда в Berlinische Monatsschrift оказалось опубликованным и это письмо, отлично встроившееся в просвещенческую стратегию обоих издателей журнала – Фридриха Гедике и Иоганна Эриха Бистера[581]. Переписка двух писательниц продолжалась, хотя и с перерывами. От Екатерины, по обыкновению, последовало приглашение приехать в Петербург, однако настоящая дружба между ними так и не сложилась – не случайно Элиза фон дер Реке медлила с приездом до 1795 года. Екатерине определенно импонировала еще одна женщина, оставившая в молодости уважаемого всеми мужа – в отличие от графини Бентинк, уже имея ребенка, – дорожившая, несмотря на ухаживания многочисленных кавалеров, своей независимостью и игравшая при этом роль в литературной коммуникации в Германии. Хотя Элиза фон дер Реке снискала уважение благодаря публичности своей переписки с императрицей, обе стороны сохраняли дистанцию: когда в 1779 году сводная сестра Элизы Доротея вышла замуж за курляндского герцога Петра Бирона, писательница, будучи патриоткой Курляндии, выступила против «русской партии» в герцогстве, ратуя за его автономию. Несмотря на то что в своих дневниках Элиза всегда отзывалась о Екатерине с уважением, обвиняя в экспансионистских настроениях окружение императрицы, в Петербург она приехала лишь в 1795 году, когда Курляндия утратила свою независимость. Однако во имя своей собственной независимости Элиза с благодарностью приняла в пожизненное пользование одно из принадлежавших российской короне поместий в Курляндии[582].

По отдельным высказываниям в письмах 1780-х годов можно судить о предпочтениях Екатерины среди современных ей немецких романов и высокой оценке, которую она давала романам сатирическим. До сих пор ее интерес к этому роду литературы, хотя о нем и было известно, не становился предметом исследования, тем более что эти романы не признавались историей литературы, ориентированной на «классиков» и историю идей. Сатирические романы считались литературой несерьезной, в лучшем случае – первыми образцами развлекательной литературы – в отличие от искусно, на высоком уровне выполненных романов, например философического, политического или дидактического содержания, – для которых только и нашлось место в истории немецкой литературы. Лишь современное литературоведение, последние пятьдесят лет открыто заявляющее о себе с позиций социальной истории, стало исследовать немецкие сатирические романы второй половины XVIII века, признав их как специфический жанр немецкой литературы периода позднего Просвещения[583].

Романы, написанные по образцу английских, приобрели популярность в Германии лишь с начала 1770-х годов. Поэтому может показаться, что Екатерина, открыв для себя новое увлечение, могла без труда нагнать упущенное. Однако эта волна нахлынула с такой силой, что уже к 1780 году достигла своей вершины[584]. Каждый последующий год устанавливались новые рекорды: с 1772 по 1796 год по указателям одной только Всеобщей немецкой библиотеки прослеживается около 6 тысяч названий, включая переводы[585]. Учитывая такой объем материала, Екатерина нуждалась в компетентных консультациях, и она получала их – главным образом у Гримма и Николаи. Поскольку ко всему, за что императрица бралась, она подходила основательно, сначала она читала те романы, на которые обратила внимание с запозданием, однако все больше попадало в ее руки новых изданий. Екатерина прочитала роман Борода клинышком Иоганна Готлиба Шуммеля[586], в котором высмеивались школьные опыты Базедова, Историю абдеритов Христофа Мартина Виланда[587], Историю фрейлейн фон Штернхейм Софи де Ларош[588]и пародию Иоганна Карла фон Музеуса на Лафатера Физиогномические поездки [589]. Едва познакомившись с немецкими авторами, императрица уже объявляла об упадке французской литературы со смертью Вольтера в 1778 году: «С тех пор, как умер мой мэтр, эти бедные люди [французы. – К.Ш. ] не могут похвастаться ни одной книжкой, которая могла бы сравниться с ними»[590].

В 1785 году, прочитав книгу врача и писателя Иоганна Георга Циммермана Об уединении [591], Екатерина пожаловала автору золотую медаль и кольцо с бриллиантом. Сочинение Циммермана произвело глубокое впечатление на императрицу. «В этой книге, – писала она автору, – есть и сила, и мощь, и прелесть душевная…»[592]Циммерману вновь, как и в 1780 году, когда Григорий Григорьевич Орлов хотел переманить его на российскую службу, удалось уклониться от предложения переехать в Петербург. Тем не менее императрица не замедлила надавать ему множество поручений[593]. Со своей стороны, Циммерман сделал все возможное, чтобы как можно больший круг людей понял, чьим доверием он пользуется, а его собственные письма, адресованные Екатерине, все чаще наполнялись его личными просьбами. Прежде всего, он старался обратить высокое внимание Екатерины на своих коллег по перу, нуждавшихся в ее благосклонности. Так, по ходатайству Циммермана императрица помогла выйти из затруднительного положения двум известным лицам, жизненные пути которых диаметрально разошлись в эпоху Французской революции: Георгу Форстеру и Августу фон Коцебу[594].

Еще сто лет тому назад историки с удивлением отмечали, что корифеи немецкой литературы – Лессинг, Шиллер и Гёте – остались, по-видимому, не замеченными императрицей. Не встречалось в ее записях и высказываний о Гердере, в 1764–1769 годах преподававшем в школе при Домском соборе в Риге, принимавшем участие в жизни тамошнего просвещенного общества и воспевавшем Екатерину в одах и торжественных речах как идеальную правительницу[595]. Имеется по крайней мере одно документальное подтверждение тому, что до 1784 года она ничего не знала о Гердере. В ходе уже дважды упомянутого визита Вейкарда для представления ко двору[596]императрица проявила завидные познания, осведомляясь о последних новостях в мире немецких ученых и писателей. Однако, когда Вейкард сообщил, что Гердер только что опубликовал философский труд, посвященный истории человечества, Екатерина поинтересовалась, кто такой этот Гердер, и осталась недовольна и в самом деле совсем не исчерпывающими сведениями о том, что это один веймарский священник. «Священник, – сказала она, ученица Вольтера, – тогда уж труд не может быть философским. Если человек философ, то он не может быть священником, а если он священник, то как он может быть философом…»[597]

Даже если предположить, что литературные вкусы Екатерины вполне удовлетворялись сатирическими романами ее эпохи и что к новым тенденциям она относилась скептически, то все равно едва ли было возможно, обладая столь обширной информацией, не знать ведущих немецких поэтов и писателей. Журналы, в том числе Correspondance littéraire Гримма и Всеобщая немецкая библиотека Николаи, печатали рецензии на выходившие книги. Немецкий театр в Петербурге ставил новые пьесы Лессинга, Гёте, Шиллера и Коцебу[598]. К тому же на русский язык переводились не только комедии и оды Геллерта, романы Виланда или Вильгельмина Тюммеля, но и Молодой ученый, Минна фон Барнхельм и Эмилия Галотти Лессинга, а Вертер Гёте – даже трижды в течение двух лет[599]. Помимо этого постоянно углублялись связи между Екатериной и теми дворами Германии, которые соперничали между собой, покровительствуя культуре: с Брауншвейгом, Дармштадтом и Веймаром, Карлсруэ, Штутгартом и Мемпельгардом, Дессау, Эйтином и Ольденбургом[600].

 

Date: 2015-12-13; view: 471; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию