Екатерина – читатель немецких политических сочинений

О существовании у Екатерины II непосредственного опыта, о котором шла речь в предыдущей главе, – опыта, возникшего из личного знакомства с «регулярными» («полицейскими») и «правильно» управляемыми немецкими княжествами, свидетельствуют лишь единичные признаки. Доподлинно же известно о том, что в 1760-е годы Екатерина читала современную политическую литературу, в том числе сочинения немецких авторов-полицеистов и камералистов.

В 1760 году в Санкт-Петербурге на французском языке анонимно вышел в свет критический разбор Духа законов Монтескьё. Личность его автора – юриста Фридриха Генриха Штрубе де Пирмонта, уроженца Германии[328], – в поле зрения ученых вновь попала лишь недавно, но достоверно нам известны пока лишь некоторые детали и даты его биографии[329]. И хотя в целом историография академической науки в России, а вместе с ней и русско-немецких научных связей в XVIII веке не бедна традицией, ей определенно требуется обновление – и в том, что касается знаний об отдельных ученых, и – в особенности – в понимании того, как и кем велось преподавание правоведения и политических наук в главных научных институциях России в век абсолютизма и Просвещения. Тот факт, что среди преподававших эти предметы в Петербурге и Москве весьма значительной была доля немецких профессоров, старались обойти стороной как русская дореволюционная, националистически настроенная, так и советская, патриотически ориентированная историография[330].

Фридрих Генрих Штрубе родился в 1704 году в одном из городков к юго-западу от Ганновера – в Шпринге или Пирмонте. Он приходился младшим двоюродным братом другому уроженцу Ганновера – государственному советнику и ганноверскому вице-канцлеру Давиду Георгу Штрубе, известному рецензенту Монтескьё и крупному знатоку естественного права, получившему в свое время образование в Галле у Христиана Томазия[331]. В царствование императрицы Анны Иоанновны, в 1738 году, Фридрих Генрих Штрубе прибыл в Петербург в должности секретаря курляндского герцога Эрнста фон Бирона, а затем был приглашен на пост профессора права и политических наук при Академии наук. Сферой специализации Штрубе оставалось естественное право, но особых успехов он достиг, занимаясь систематизацией юридического образования в России, подобно своему более молодому коллеге Филиппу Генриху Дильтею, состоявшему на службе в Московском университете[332]. Кроме того, Штрубе публиковал труды по философии, истории и международному праву, а также писал о театре и вопросах этимологии. В 1741–1745 годах он служил в русских посольствах в Копенгагене и Берлине, какое-то время руководил частной дипломатической школой в Петербурге, на протяжении ряда лет писал учебник по истории русского права, представление которого Академии наук настолько затянулось, что в свет он так и не вышел. В 1750 году Штрубе принял российское подданство, в 1754-м стал членом Уложенной комиссии, созванной императрицей Елизаветой Петровной, а в 1756–1757 годах редактировал журнал Академии наук, издававшийся на французском языке. Выполняя эту работу не по своей воле, Штрубе, бросив профессиональные занятия наукой, но не оставив ее вовсе, в 1757 году перешел в Коллегию иностранных дел, выйдя в отставку в 1775 году в чине статского советника.

В разгоревшемся в 1749 году академическом споре о происхождении имени, народа и рода древнерусских князей Штрубе, будучи верным сыном своего нового отечества, однозначно занял сторону антинорманиста Михаила Васильевича Ломоносова, несмотря на то что у его оппонента – немецкого историка Герхарда Фридриха Миллера (а благодаря ему и у всех норманистов впоследствии) – имелась серьезная опора в летописных источниках о призвании варяжских князей в IX веке[333]. А в 1760 году Штрубе с таким же патриотическим воодушевлением обрушивался в своих Lettres russiennes с негодованием на Монтескьё, который несправедливо, по его мнению, отнес Российскую империю к деспотиям, утверждая, что климат и размеры страны предопределили такую форму правления. Однако с мнением немецкого ученого, полагавшего себя обязанным на французском языке вступиться за честь России, полемизировали не только французские авторы[334]. Особенно беспощадным критиком показала себя великая княгиня Екатерина Алексеевна, вставшая на сторону Монтескьё[335]. Правда, она не бросалась в бой с открытым забралом, и неизвестно даже, дошло ли до Штрубе де Пирмонта ее мнение об изданном им памфлете. Однако сохранился экземпляр его сочинения с пометками на полях, сделанными собственноручно Екатериной – по-видимому, между 1760 и 1762 годами[336]. Находясь под сильным впечатлением от Монтескьё, она называла критику его немецкого оппонента («réfuteur») неверной в целом, а его аргументацию – «схоластической»[337]. В более поздней корреспонденции Екатерины можно найти достаточно подтверждений тому, что она вообще разделяла традиционное, распространенное и в XVIII веке предубеждение против позднегуманистической учености, которой было принято приписывать косность и «педантизм»[338]. Уже став правительницей, она, подобно политикам наших дней, измеряла качества настоящего ученого на свой аршин: от него требовались талант писателя и верное служение интересам государства.

Будучи еще великой княгиней, Екатерина не прощала Штрубе его беспринципности. Главный упрек, который предъявляла ему будущая императрица, состоял в восхвалении рабства и апологии деспотизма[339]: выступая против применения эмоционально нагруженного понятия «деспотия» к форме правления в России, он, по словам Екатерины, спорил «из-за названия, а не из-за сути»[340]. В целом ее возражения сводились к категорическому согласию с тезисом Монтескьё о том, что «великая империя, как Россия, погибла бы, если бы в ней установлен был иной образ правления, чем деспотический, потому что только он один может с необходимой скоростью пособить в нуждах отдаленных губерний, всякая же иная форма парализует своей волокитой деятельность, дающую всему жизнь». В то же время Екатерина не считала, что в России существует естественная опасность сползания в порочные или тиранические формы правления – до тех пор, конечно, пока государством управляют просвещенные монархи. Русские, по словам Екатерины, должны лишь молить Бога о том, чтобы Он посылал им «благоразумных правителей [ mâitres raisonnables ], которые подчинялись бы законам и издавали бы их лишь по зрелом размышлении и единственно в виду блага их подданных»[341].

Несколько лет спустя, свергнув Петра III и тем самым посодействовав молитвам с практической стороны, Екатерина сочла, что проблема разрешилась сама собой: под ее властью – властью разумной и просвещенной государыни, пекущейся о благе подданных, – Россия больше не будет деспотией. Начав в середине 1767 года публиковать свой Наказ Уложенной комиссии, Екатерина вновь обратилась к Монтескьё, чтобы обосновать «пространством столь великого государства» «самодержавную власть в той особе, которая оным правит»[342]. Однако это не помешало императрице заявить, что, благодаря «переменам, которые […] предприял Петр Великий», Россия стала «европейской державой», а «предлогом» ее собственного «самодержавного правления» является получение «самого большого ото всех добра»[343]. За несколько лет работы над Наказом Екатерина не только «ограбила», как она сама кокетливо характеризовала свою писательскую деятельность, Дух законов Монтескьё – она превратила его идеал сословно-представительной монархии в модель просвещенно-абсолютистского бюрократического государства, опирающегося на фундаментальные законы, где подданные делятся на три категории, а судебная власть обнаруживает тенденцию к отделению от двух остальных властей[344]. Помимо этого, перед Екатериной встала задача обозначить новые для российского контекста проблемы, и с этой целью она обратилась к другим авторитетным источникам – произведениям, вышедшим из-под пера представителей немецкой политической мысли.

С первыми двумя томами Наставлений политических (Institutions politiques) уроженца Гамбурга Якоба Фридриха Бильфельда, до 1755 года состоявшего на службе у Фридриха Великого, Екатерина познакомилась вскоре после их выхода в свет в 1760–1761 годах, соблаговолив внести в свои политические заметки (aperçus) одну из его рекомендаций правителям. В ней приведены в пример основные принципы устройства «самой прочной из всех известных на свете» империй – Китайской: «не делать ничего без правил и разума, не руководить себя предразсудками; уважать веру, но никак не давать ей влияния на государственные дела; изгонять из совета все, что отзывается фанатизмом, и извлекать наибольшую по возможности пользу из каждого положения для блага общественного»[345]. Таким образом, когда в 1765 году императрица выражала Бильфельду благосклонную благодарность за присылку ей первого тома[346], его труд был уже хорошо ей известен.

Идеи Бильфельда пригодились Екатерине главным образом при написании первого Дополнения к Наказу, в особенности для составления подробного списка задач городской и сельской полиции. К ее компетенции императрица отнесла все, что связано с поддержанием «доброго» порядка в обществе[347]. Можно, даже не входя в детали, с уверенностью сказать, что важность этой функции была прекрасно известна Екатерине со времен ее юности в Германии, однако у Бильфельда этот опыт выразился через ясные научные представления. К функциям полиции относились: охрана богослужений и других церковных церемоний; поддержание благонравия, подразумевавшее ограничение роскоши, пьянства, страсти к игре, пресечение неприличного поведения в общественных банях, публичного колдовства и гаданий; охрана здоровья и забота о чистоте воздуха, поддержание чистоты улиц и водоемов, контроль за качеством продуктов и напитков; борьба с эпидемиями; надзор за выращиванием зерна и его хранением, а также за скотом, пастбищами и местами рыбной ловли, за ведением строительных работ и состоянием мостов; благоустройство городов, контроль за передвижениями по дорогам и за постоялыми дворами; предупреждение пожаров, краж, насилия, запрет на незаконное хранение оружия, на несанкционированные сборища и на распространение крамольных произведений; обеспечение тишины по ночам и освещение улиц; контроль мер и весов; надзор за наемными рабочими и поденщиками, включая заботу о справедливой оплате их труда; забота о бедняках и больных. Каждый член общества, независимо от ранга или звания, должен подчиняться власти полиции, полномочия которой заканчиваются там, где начинается юрисдикция гражданских органов («правосудия гражданского»)[348]. Последняя сентенция, позаимствованная Екатериной у Бильфельда, даже вызвала удивление у издателя Наказа Николая Дмитриевича Чечулина (здесь надо принять во внимание условия царской России 1907 года): ему удалось привести убедительные доказательства в пользу того, что многие из перечисленных задач полиции никак не соответствовали ни реальной обстановке в России 60-х годов XVIII века, ни тогдашнему состоянию органов государственного управления[349]. Таким образом, извлечения, сделанные Екатериной из скрупулезно составленного Бильфельдом перечня, можно считать текстом программы, результатом которой в Российской империи должен был стать «хороший порядок и благочиние вообще в гражданском сожитии» по немецкому образцу[350]. Американский историк Джон Александер полагает, что влияние Бильфельда сказалось на дальнейшей политике Екатерины, в частности на мерах по очистке городов, борьбе с эпидемиями и выведении из столиц крупных фабрик[351]. По всей вероятности, Екатерина пользовалась Institutions politiques в числе других источников и впоследствии, уже работая над концепцией Устава благочиния 1782 года[352]. Более того, этот труд она сочла достаточно важным, чтобы распорядиться о переводе двух его первых томов на русский язык[353].

На русский язык были переведены и некоторые из многочисленных сочинений камералиста и обществоведа Иоганна Генриха Готтлоба фон Юсти[354], подвизавшегося то в Саксонии-Эйзенахе, то в Австрии, то в Ганновере, Дании и Пруссии, однако в основном чрезвычайно плодотворно предававшегося свободной писательской деятельности[355]. Н.Д. Чечулин убедительно показывал, что в Наказе Екатерина воспользовалась работами Юсти – как его заметкой к трактату Габриэля Франсуа Койе О торгующем дворянстве, ставшей частью большой европейской дискуссии, так и Grundfeste zu der Macht und Glückseligkeit der Staaten [356] – трактатом о полиции, представлявшим собой свод всех известных и имевших значение на тот момент принципов науки полицейского права. На вопрос о том, пристало ли дворянству заниматься торговлей, – в высшей степени актуальный для России того времени, обсуждавшийся комиссией о торговле и при Елизавете Петровне, и при Екатерине II, – Наказ, цитировавший как отрицательный ответ Монтескьё, так и положительное мнение Юсти, однозначного ответа не давал[357]. Больше всего совпадений с соответствующими разделами у Юсти обнаруживается в главе XVII – О городах, тогда как о его влиянии на отдельные положения глав Наказа, посвященных вопросам благочиния и финансов, можно скорее догадываться[358]. При этом невозможно установить, кто именно из двух ученых – Бильфельд или Юсти, составлявшие научную конкуренцию друг другу прежде всего в Германии, – был вдохновителем тех или иных пассажей[359].

В силу ограниченности наших познавательных возможностей, зачастую, несмотря на все усилия, выявить зависимость того или иного положения Наказа от его источников невозможно. Усилия могут оказаться тем более тщетными, если учесть, что Екатерина, обладавшая определенными навыками компиляции и расстановки собственных акцентов, собственноручно уничтожила многие из своих черновиков – не сохранилась даже оригинальная рукопись Наказа на французском языке. Как следствие, Чечулин – составитель лучшего до сих пор издания Наказа, пытавшийся установить источники каждого его параграфа, – вынужден был признать, что, в силу сокращения многословных цитат из Юсти и Бильфельда (в отличие от кратких, «содержательных» фраз Монтескьё), произведенного Екатериной, сходство «неизбежно ослабевает», и указать на источник с полной уверенностью не всегда возможно[360]. Другие исследователи, со скепсисом относившиеся к методу Чечулина, попытались не столько проследить дословные соответствия, сколько уловить политическое содержание и общую тенденцию отдельных пассажей Наказа. Такие разные авторы, как Федор Васильевич Тарановский, Георг Закке, Янис Яковлевич Зутис, Николай Михайлович Дружинин, Марк Раев, Дэвид Гриффитс, Дэвид Рансел и Эрих Доннерт, с большей или меньшей степенью обоснованности указывали на существенное влияние немецких политических наук – прежде всего камералистики и полицейского права, – под воздействием которых Екатерина внесла коррективы в антиабсолютистский проект Монтескьё, трансформировав его в модель просвещенно-абсолютистского чиновничье-бюрократического государства[361].

По меньшей мере Бильфельд мог бы стать основным звеном в этой трансформации, соединив естественно-правовую легитимацию абсолютизма с государственными интересами, как их определяет правитель (Staatsräson). Тарановский показал, что Екатерина разошлась с Монтескьё по трем главным пунктам, приняв сторону Бильфельда:

1. Если Монтескьё представлял духовенство как сословную корпорацию, обладающую собственным правом, а следовательно, независимую от суверенитета правителя, то Бильфельд, находясь в русле лютеранской традиции, выступал за подчинение духовенства княжеской власти[362]. Последняя рекомендация пришлась Екатерине по душе еще в 1760–1761 годах, когда труды Бильфельда впервые попали к ней в руки[363].

2. Если Монтескьё приписывал определенным историческим государствам и формам правления цели относительные и ограниченные, то Бильфельд и другие немецкие теоретики государственного права вслед за Христианом Вольфом считали абсолютной целью государства достижение максимально возможного общего блага[364].

3. Если Монтескьё ограничивался тезисом о необходимости подготовить умы к принятию наилучших законов, то Бильфельд поднимал просвещение до уровня политической задачи: «[Первое политическое правило состоит в том, чтоб] просвещать свою нацию, то есть распространить разум и влить в сердца народа тихие нравы…»[365]Согласно Монтескьё, воспитание должно было соответствовать конкретным формам правления, в то время как Бильфельд a priori рассматривал служение всеобщему благу как высший воспитательный идеал[366].

Нельзя, однако, упускать из виду того, что сам Бильфельд находился под сильным влиянием Монтескьё[367]и придерживался мнения, что назначение политики состоит в глубоком реформировании государства и общества.

Юсти, напротив, с начала 1750-х годов все более отдалялся как от просвещенного абсолютизма в вольфианской традиции, так и от конституционно-монархических позиций Монтескьё. Выступая за ограничение власти правителя, Юсти при этом не считал возможным усиливать влияние сословных корпораций, поскольку был сторонником отмены дворянских привилегий. В качестве орудия этого ограничения он предлагал разделение властей, введение свободно избираемых классом собственников представительных органов, городского самоуправления и гражданских свобод[368]. И хотя в результате влияние Юсти на Наказ Екатерины последовательно уступило влиянию Бильфельда, тем не менее заслуживает внимания тот факт, что императрица «ограбила» и его труды, подобно тому как она поступила с Духом законов: изрядно сократив принципиальную критику абсолютизма и господствующего положения дворянства, она позаимствовала из произведений Юсти идеи некоторых реформ, безобидных с политической точки зрения. Если учесть, однако, что труды Юсти получили хождение в России с одобрения Екатерины, в том числе и в переводах, история его влияния в русском обществе может оказаться весьма показательной[369].