Лекция первая. НОРМАТИВНО–ЖАНРОВАЯ КРИТИКА

Это критика эпохи русского литературного классицизма.

Это и начало русской литературной критики, представление о которой можно датировать 1739 годом, когда Антиох Кантемир впервые на Руси употребил (в примечаниях к своей сатире «О воспитании») понятие «критик» в его французском написании и в значении «острый судья», «всяк, кто рассуждает наши дела». И высказал сожаление, что в отличие от французского «наш язык» этого понятия пока лишен. Спустя одиннадцать лет В.К. Тредиаковский в «Письме, в котором содержится рассуждение о стихотворении, поныне в свет изданном от автора двух од, двух трагедий и двух эпистол, писанном от приятеля к приятелю» в свою очередь сетовал, что у нас еще «критики нигде не бывало на сочинении худых писателей».

Действительно, русская литературная критика к середине XVIII; века едва вычленилась из теории литературы, поэтики и риторики и в количественном отношений была еще незначительной. Вместе с тем ее основы, были сформулированы в целом ряде статей, отзывов и комментариев, посвященных как зарубежным (в особенности французским), так и отечественным авторам и принадлежащих В.К. Тредиаковскому, M.B. Ломоносову, А.П. Сумарокову, которые были и первыми русскими литературными критиками.

Критическое наследие каждого из этих русских писателей–классицистов отмечено индивидуальными особенностями, определенными своеобразием социально–политической позиции, а также отличиями в понимании общественно–государственной роли и назначения литературы. Для нас, однако, важно разобраться в тех родовых началах этой критики, которые были обусловлены прежде всего эстетикой литературного классицизма и, с другой стороны, эстетику и поэтику литературного классицизма пропагандировали.

Каков метод и критерии этой критики?

Обратимся к одному из собственно критических выступлений Тредиаковского – его разбору первой оды Сумарокова.

Вопреки позднейшим представлениям о первоочередной задаче критического анализа Тредиаковский основное внимание сосредоточивает на грамматике и языке произведения. Он ставит в вину автору оды множество нарушений грамматических правил и норм словоупотребления. Сумароков, считает он, смешивает в своей оде слова из разных языковых слоев или, как полагает Тредиаковский, диалектов, существующих в современном русском языке; ставит рядом слова «российского диалекта» со «славянороссийскими». «Многие он (Сумароков. – В.Н.) речи составляет подлым употреблением», – заявляет критик.

Направление критики Тредиаковского, таким образом, грамматико–стилистическое (языковое). Так с полным основанием определяет ее один из авторов академической «Истории русской критики» П.Н. Берков. Можно ли, однако, по этой причине назвать критику Тредиаковского, как это делает тот же исследователь, «мелочной и привязчиво педантичной», хотя и с оговорками относительно ее общего прогрессивного значения и т.д.?

Думается, нет. Критика первых русских писателей–классицистов, действительно, была по своей форме грамматико–языковой. Но эта ее особенность закономерно вытекала из своеобразия литературного классицизма, тем более на первом этапе его развития, и отвечала требованиям его поэтики.

Возьмем другой пример – критическое выступление младшего современника Тредиаковского – А.П. Сумарокова. О чем говорится в его статье «Критика на оду» (речь идет об оде Ломоносова «На день восшествия на... престол... императрицы Елизаветы Петровны», 1747 г.)? Вот несколько фрагментов статьи:

«Строфа I (то есть первая строфа Ломоносовской оды. – В.Н.).

Возлюбленная тишина,

блаженство сел, градов ограда…

Градов ограда сказать не можно. Можно молвить селения ограда, а не ограда града; град от того и имя свое имеет, что он огражден.

Я не знаю сверх того, что за ограда града тишина. Я думаю, что ограда града – войско и оружие, а не тишина.

Строфа II...

На бисер, злато и порфиру…

С бисером и златом порфира весьма малое согласие имеет. Приличествовало бы сказать: на бисер, серебро и злато или на корону, скипетр и порфиру; оные бы именования согласнее между себя были.

Строфа XII

О коль согласно там бряцает...

Бряцает и бренчит есть слово самое подлое, но еще бренчит лучше, что оно употребляется, а бряцает не употребляется никогда и есть слово нововымышленное, и подло как выговором, так и знаменованием».

Ломоносовский стих «Молчите, пламенные звуки» вызывает такой комментарий Сумарокова: «Пламенных звуков нет, а есть звуки, которые с пламенем бывают».

Как видим, и Сумароков прежде всего рассматривает язык (словоупотребление) и грамматику анализируемого литературного произведения. И в свою очередь возмущается сочетанием слов из разных языковых пластов. В послании 1762 года «К Елизавете Васильевне Херасковой» он с таким призывом обращается к поэту:

Чисти, чисти, сколько можно,

Ты свое стопосложенье

И грамматики уставы

Наблюдай по крайней силе.

Чувствуй точно, мысли ясно,

Пой ты просто и согласно.

Рассмотрим еще один образец классицистской критики – теперь из литературно–критического наследия Ломоносова. Это письмо поэта к И.И. Шувалову (около 16 октября 1753 года), содержащее разбор панегирического стихотворения И.П. Елагина в честь сумароковской трагедии «Семира» (1751).

Внимание Ломоносова опять–таки сосредоточено на ошибках Елагина в словоупотреблении. Процитировав елагинское определение «Семира пышная», критик пишет: «... т.е. надутая, ему (Сумарокову. – В.Н.) неприятное имя, да и неправда, затем, что она больше нежная». Стих «Рожденным из мозгу богини сыном» вызывает комментарий: «...то есть мозговым внуком, не чаю, что б Александр Петрович Сумароков хотел назваться». Неприемлемым представляется Ломоносову и эпитет Елагина в адрес Сумарокова «благий учитель» («Благий, – замечает критик, – по–славенски добрый знаменует и по точному разумению подлежит до божества... я не сомневаюсь, что А.П. (Сумароков. – B.Н.) боготворить себя... не позволит. И так одно нынешнее российское осталось знаменование: благой или блажной; нестерпимая обида».

В фрагменте «О нынешнем состоянии словесных наук в России», (1756), представляющем незавершенную попытку собственно критической статьи, Ломоносов выступает против тех современных русских писателей, «которые нескладным плетением (слов. – К.Н.) хотят прослыть искусными». В сохранившемся плане статьи указаны и основные прегрешения подобных авторов. Вот они:» 1) Против грамматики. 2) Какофония. Брачные, браки. 3) Не у места славенщина, <...> 4) Против ударения». И лишь шестым пунктом обозначено: «Лживые мысли».

Итак, грамматико-языковая ориентация – общая и при этом характернейшая черта классицистской критики. В известной степени это можно объяснить особой актуальностью проблемы русского литературного языка, переживающего в эту пору период своего становления. Однако проблема литературного языка останется острой и спорной вплоть до его пушкинской реформы, что не мешает, скажем, декабристской (да и сентименталистской) критике руководствоваться в своих оценках все же не стилистическими, но содержательно–мировоззренческими критериями. А вот критики-классицисты как будто предпочитают последним анализ языка и грамматики. В чем тут дело?

Дело в прямой, почти непосредственной связи, которую в глазах классициста имеет стиль, верное или неверное словоупотребление в том или ином произведении с его жанровой состоятельностью и, следовательно, содержанием. От оценки языка (стиля) первые русские критики прямо переходят к заключениям о, казалось бы, несравненно более значимых сторонах произведения – степени его «разумности», истинности и т.п. Именно так поступает Тредиаковский в своем разборе первой оды Сумарокова; заканчивая свой грамматико-стилевой анализ следующим выводом: «Сия... ода порочна сочинением, пуста разумом, темна... составом слов… низка безразборными речами, ложна повествованием бывших дел... безрассудна в употреблении баснословия (т.е. мифологии. – В.Н.), напоследок …отчасти неправомерна».

Но откуда само это представление о чуть ли не тождестве между выдержанностью стиля, норм словоупотребления и жанрово–содержательной состоятельностью литературного произведения? Для ответа на этот вопрос следует обратиться к эстетике классицизма и трактовке в нем содержания.

Обратим внимание на слово «разум» в статье Тредиаковского. Это не просто синоним смысловой стороны произведения. Понятие «разум» – одно из основополагающих в системе классицистских категорий. Ведь само восприятие действительности у писателя–классициста отмечено рационалистичностью понимания мира и человека. Искусство классицизма в своих отношениях с действительностью исходило не из нее, но из идеального мира, построенного в соответствии с «вечными и неизменными» законами разума, логики. По отношению к этому идеалу конкретно–реальный мир воспринимался как мир неразумный или не освещенный разумом и его категориями (общим и отдельным, абсолютным и относительным и т.д.), четко и стройно взаимосвязанными между собою. Реальный мир виделся не системой, но совокупностью предметов и явлений – большей частью обособленных, случайных, а то и просто безобразных. Свою задачу писатели–классицисты как раз и видели в том, чтобы своими произведениями способствовать упорядочению, регламентации и рационализации современного им эмпирического мира (общества и государства) и приближения его к «разумному» идеалу. Как писал в своем трактате «Мнение о начале поэзии и стихов вообще» Тредиаковский, литература – это «не такое представление деяний, каковы они сами в себе, но как они быть могут или долженствуют»; «...пиитическое вымышление бывает по разуму, то есть как вещь могла быть или долженствовала».

Это не означает, что эстетика классицизма не допускала изображения в литературе тех разноликих и пестрых явлений и примет обыкновенной и частной жизни, существование которых она объясняла «непросвещенностью разума», то есть отступлением от его норм и законов. «Материя литературная, – заявлял уже Ломоносов, – есть все, о чем говорить и писать можно, то есть все известные вещи на свете». Это предвосхищает позднейший тезис Н.И. Надеждина и В.Г. Белинского: «Где жизнь – там и поэзия»– Однако в представлении писателя–классициста существующие в современном ему обществе сферы, уровни человеческой жизни и деятельности отнюдь неравноценны. Так, Ломоносов различает в действительности «материи» «высокие», «посредственные» и «низкие». Если к первым он относит обязанности и интересы общенациональные (точнее – общегосударственные), то к последним – заботы и быт «простых обывателей».

Человеческая жизнь мыслится, таким образом,, как строгая иерархия, преобладающее начало в которой принадлежит сфере общей (государственной), а не повседневно-частной, индивидуальной.

В соответствии с иерархией «материй» выстраивается не менее четкая система литературных жанров, окончательно разработанная в работе Ломоносова «О пользе книг церковных в российском языке» (1757). Различаются жанры высокие, средние и низкие. К первым Ломоносов причисляет героические поэмы, оды, прозаические речи о важных предметах; ко вторым – театральные сочинения, требующие участия и обыкновенных людей, дружеские стихотворные послания, сатиры, эклоги, элегии, в прозе – «описание дел достопамятных и учений благородных»; к третьим – комедии, эпиграммы, песни, в прозе – дружеские письма, описание обыкновенных дел.

Жанр для писателя–классициста – структура строго нормативная. Это означает, что жанровые нормы не выведены из конкретного материала того или иного произведения (его темы, образов, пафоса и т.д.), но заданы писателю как совокупность соответствующих «правил». Их пример – знаменитые три единства (места, времени и действия) классицистической драмы.

Правила в поэтике классицизма – это своего рода несущие конструкции того стройного, рационально расчисленного образа, который создает в своем произведении писатель. Они охватывают не только формальные, но и собственно содержательные аспекты трагедии, оды, эклоги или басни: каждый жанр «знает» своего героя, форму (стихи или проза), размер, слог и стиль.

Значительно облегчая для писателя–классициста муки творчества или, согласно Ломоносову, «изобретения», «украшения» и «расположения» («Риторика»), система жанровых правил в то же время была.призвана ограничить и «пиитическую вольность» автора, регламентировать его творческую фантазию. Ведь отдавшийся ей безудержно писатель неминуемо вступал в конфликт с жанровыми канонами создаваемого им произведения, что, по убеждению теоретиков классицизма, вело к эстетическому безобразию.

Знание правил и следование им. Поэтому первое, что требуется от писателя–классициста. Мысль о правилах, так или иначе проходит через большинство работ Тредиаковского, Ломоносова и Сумарокова. Они учат знанию правил, спорят о верном их понимании и стремятся просветить разум читателя в направлении лучшего применения правил.

Стихосложения не зная прямо мер,

Не мог бы быть Мзльгерб, Расин и Молиер.

Стихи писать не плод единыя охоты;

Но прилежания и тяжкие работы, –

заявляет Сумароков и продолжает:

Когда искусства нет, иль ты не тем рожден,

Не строен будет глас, и слаб и принужден.

А если естество тебя и одарило.

Старайся, чтоб сей дар искусство повторило.

Здесь «искусство» не что иное, как знание поэтом правил («мер»). Ломоносов в статье «Письмо о правилах российского стихотворства» (1739) высказывает недовольство французами, которые, «надеясь на свою фантазию, а не правила, столь криво и косо в своих стихах слова склеивают, что ни прозой, ни стихами назвать нельзя». Здесь же он впервые излагает свои рекомендации, как составлять «правильные стихи». В «Риторике» поэт дает следующее определение этой науки: «Риторика есть учение о красноречии вообще. В сей науке предлагаются правила трех родов» (то есть изобретения, украшения и расположения). В плане статьи «О нынешнем состояния словесных наук в России» Ломоносов перечисляет условия, необходимые, чтобы стать хорошим писателем: «Способы. Натура. Правила, Примеры, Упражнения».

Пропаганда жанровых норм, правил занимает значительное место в литературной деятельности Сумарокова. В 1748 году он издает две эпистолы – о русском языке и о стихотворстве, которые в 1774 году публикует под общим названием «Наставление хотящим быти писателями». Это «Искусство поэзии» Горация и «Поэтическое искусство» Буало в русском, во многом самобытном варианте. «Наставленче...» – свод правил и норм, свойственных тому или иному жанру классицизма.

Два слова о том, что является критерием той или иной жанровой меры.

Ведь и ее каждый писатель может понимать по–своему. В этой ситуации спор разрешается ссылкой на авторитет – «образцовое» произведение античности или Расина, Корнеля, Вольтера и т.п.

Вернемся к правилам. Важно учитывать их непосредственно содержательный характер в произведениях литературного классицизма. Это видно, скажем, на примере стихотворных размеров. Так, трагедия не могла быть не только прозаическим произведением, но, за редким исключением («Титово милосердие» Я.Б. Княжнина), и написанным трехстопным или вольным ямбом. Значительность ее коллизии, величие героя требовали шестистопного ямбического размера, который стал вытесняться пятистопным лишь в XIX веке. Напротив, динамично–подвижный трехстопный ямб употреблялся по преимуществу в анакреонтических стихотворениях, песнях, посланиях и других «легких» жанрах.

He менее содержательный был и стиль («штиль»), понимаемый классицистами как совокупность словесно–языковых и грамматических средств, прочно закрепленных за тем или иным жанром. Трем «материям» и трем группам жанров соответствовали три стиля: высокий, средний и низкий. Они различались степенью значимости и «важности» (вспомним онегинскую строку А.Пушкина: «Свой слог на важный лад настроя, Бывало пламенный творец…») входящих в них слов–понятий, их принадлежностью к общенациональной (государственной) или, напротив, к частной и повседневной сферам жизни.

Теперь можно вернуться к поставленному выше вопросу: почему грамматико-языковая по преимуществу направленность критики русского классицизма не мешала ей делать заключения о жанрово–содержательной состоятельности разбираемого произведения?

Для критика-классициста язык – стиль был не просто такой же содержательной приметой произведения, как герой, коллизия, размер, фабула и другие жанровые правила. И среди них стиль оказывался наиболее чутким и наглядным указателем жанра. Ведь автор, например, трагедии, оды, эпопеи едва ли мог ошибиться в выборе соответствующего им героя или сюжета. Такой промах означал бы его полнейшую «непросвещенность» в поэтике классицизма. Но тот же писатель отнюдь не был застрахован от больших или меньших ошибок в словоупотреблении, ведущих к невыдержанности стиля. И следовательно, с точки зрения строгого пуриста Аристарха, к жанровой несостоятельности произведения. Именно так мотивирует свое заключение о «неправомерности» раскритикованной им первой оды Сумарокова Тредиаковский. «Ода, – пишет он. – не терпит обыкновенных народных речений: она совсем от тех удаляется и приемлет в себя токмо высокие и великолепные».

Соблюдение стилевых норм настойчиво требует в своем «Наставлении хотящим быть писателями» и Сумароков.

Во стихотворстве знай различие родов,

И что начнешь, ищи к тому приличных слов. –

напутствует он начинающих авторов, поясняя, к чему может привести смешение, например, стилей трагедии и комедии:

Когда трагедии составить силы нет,

А к Талии речей творец не приберет.

Тогда с трагедией комедию мешают

И новостью людей безумно утешают

И драматический составе род таков

Лишенны лошадей, впрягают лошаков.

Большая часть критических статей Сумарокова посвящена именно языку и слогу произведений. Его протест, как верно отмечает П.Н. Берков, вызывает любое отклонение от общепринятых норм – семантических или акцентных. Он исключительно строг к каждому индивидуальному оттенку, внесенному в слово поэтом и мешающему, по его мнению, чистоте стиля. Вспомним его комментарий к ломоносовской строке «Молчите, пламенные звуки». Впрочем, немалая стилевая «педантичность» свойственна, как мы видели, критике и Тредиаковского и Ломоносова. Другое дело, что ограничить на этом основании критику русского классицизма проблемой только языка и стиля было бы неверно.

По своему существу и методу это была нормативно– жанровая критика. Анализ стиля и языка был для нее лишь способом (формой) решения своей задачи.

Рационалистический характер эстетического идеала в классицизме преломился в просветительско–педагогическом понимании общей цели, которую ставила перед собой нормативно–жанровая критика. Она состояла в просвещении писателей (и читателей), просвещении их разума, мышления и освещении – очищении их языка и слога. При этом обе задачи оказывались взаимозависимыми: формирование «правильного» слога учило «правильно» мыслить и наоборот. Чрезвычайно показательны и способы такого просвещения, предлагаемые писателю. Он должен был изучать языки, грамматику, образцовые литературные произведения. Как пишет в статье «О качествах стихотворца рассуждение» Г.Н. Теплов, «стихотворец, не знающий ниже грамматических правил, ниже риторических, да когда еще недостаточен в знании языков, а паче и в оригинале авторов… которые от древних веков образцом стихотворству остались», уподобится физику, не знающему математики, химии и гидравлики. Такой поэт «николи до познания прямого стихотворства достигнуть не может».

Не полет фантазии, но общая и собственно филологическая эрудиция, не вдохновенность (ср. позднее у Пушкина: «Поэт по лире вдохновенной...»), но, так сказать, рассудительность творческого акта – вот что в первую очередь ценит в писателе критик–классицист. И горе тому автору, который «науке словесной …не учился». Вот его более чем выразительный портрет, набросанный в цитированной выше статье Теплова: «Он, читавши нахально многим свои сочинения и слыша похвалы или по лести, или по ласкательству, привык себя чтить совершенным да в том самолюбии и закоснел уже чрез многие лета. О коль великий удар, когда он услышит стороной, что кто ни есть дерзнул назвать песню его нескладною. Сему он не отпустит ни в сей, ни в будущий век; извергнет на него весь яд свой; сулит все пропасти земные; татьбу церковную на него возводит. Бегает и мечется с ярости к другу и недругу в дом; проклятию предает желания служить наукою народу…»