Еврей разъеврейский

Рассказ

На днях в «Одноклассниках» мне пришло письмо от солдата, служившего со мной в Афганистане:

«Привет, командир!

Я спросил тут у К., не еврей ли М., так он взъярился, разными словами обложил. Иди, говорит, известно куда. Нашел тоже еврея, больше не затрахивай!

Вот так‑то!.. Выяснил я про еврейство».

Солдат этот некогда служил пулеметчиком. Потом он стал электромехаником в поселке под Екатеринбургом, но работу потерял. Теперь сидит целыми днями в Интернете, шлет нам всем поздравления в стихах к праздникам и новые образцы военного юмора, то есть на общественных началах выполняет функции замполита нашего парашютно‑десантного батальона, теперь уже виртуального.

К. и М. – офицеры этого самого подразделения, стоявшего в стародавние времена на юге Афганистана, в провинции Кандагар, и контролировавшего стратегический мост через реку Гильменд. И вот спустя почти тридцать лет мы снова встретились в «Одноклассниках», создали группу нашего батальона и теперь переписываемся.

Офицеры уже в отставке. Днем, судя по выложенным фотографиям, они в пиджаках и галстуках ходят на работу в разных концах отечества, а по воскресеньям и отпускам ездят на рыбалку и охотятся. На снимках огромные рыбы и убитые кабаны обязательно представлены вперемешку с фигурами офицеров. В этом чувствуется какая‑то преемственность – оружие, трофеи, у всех усы и седины. Что еще делать честному офицеру на пенсии!

А в начале альбомов у всех помещены черно‑белые фотографии нашего общего военного прошлого. Солдаты на боевых машинах, на привале, на осликах. Запыленные молодые лица, возраст от восемнадцати до двадцати пяти.

Иногда в нашем маленьком сообществе бушуют драмы, начало которых было положено каким‑нибудь случаем почти тридцатилетней давности. Вот недавно один бывший сержант, а нынче подполковник милиции в отставке вспоминал, как однажды в те времена у него, разводящего, в боевом охранении заснул солдат. Это событие повлекло за собой весьма неприятные последствия для обоих, напрочь перекроило их жизни.

Или вот теперь взялись выяснить, не еврей ли был М., через три десятка лет! Тогда было как‑то не до этого. Такой вопрос вообще вряд ли мог кому‑то прийти в голову.

Это даже странно, поскольку у М. была просто хрестоматийная фамилия и имя, которое часто выбирают именно русские евреи. Ладно, допустим, что М. был евреем. Тогда не вполне понятно, как он оказался в ВДВ, да еще и закончил Рязанское училище. Что‑то я больше не припомню такого случая, да и товарищи мои, прослужившие поболе моего, – тоже.

Думаю, что именно удивление этим обстоятельством и подвигло нас предпринять кое‑какие разыскания по поводу его национальности. Вдобавок М. пропал с наших горизонтов. Никто не мог сказать, где он теперь и что с ним сталось.

Лейтенант М. был редким человеком. В нем сочетались качества, которые обычно в людях вместе не уживаются. Ну, должно же быть в человеке одно за счет другого: сильный и добрый, но собой не орел, да и умом, например, не вышел. А в М. было все. Он был не просто хорош собой, а именно красив, прямо по‑голливудски, прекрасно сложен и спортивен, умен, распорядителен, скромен, да еще и хороший товарищ.

Про так называемую храбрость, она же смелость, можно и не говорить. У нас там иных не было. Все прочие через какие‑то мелкие отверстия утекли из батальона, стоящего посреди пустыни. Кругом только шакалы и душманы! Они добирались до различных баз, складов и госпиталей. У нас остались только одни храбрые.

Да и вообще храбрость у нас никак не называлась. Для нее даже слов не имелось. Это было, как сказали бы сейчас, качество по умолчанию. Для трусости, страха, малодушия были определения: «очко взыграло», «забздел», «ссыт», «наложил в штаны». А вот для храбрости и отваги слов не было.

Солдат должен быть храбрым по уставу и присяге. Не храбрый солдат – противоречие в основании. Поэтому, например, словосочетание «храбрый офицер», особенно если это офицер ВДВ, звучит даже как насмешка. А какой же еще? Это просто тавтология.

М. был своего рода князь Мышкин от ВДВ. Так мне вспоминается. Только у князя Мышкина все же были недостатки: наивность, нерешительность, неприспособленность, а у М. таковых почти не имелось. У него, по крайней мере, не было того, что можно инкриминировать князю Мышкину.

Мы с ним дружили. Нас, пожалуй, сближало то обстоятельство, что оба почитывали стишки. Десантный офицер, тратящий время на это, – дело подозрительное. Если сразу двое – это заговор. Но по большей части мы встречались с ним вечерами на спортплощадке и вместе тренировались.

Вот сейчас это мне кажется даже фантастическим. После дня, наполненного боевой работой, тактическими занятиями в горах, всякими хлопотами и, главное, жуткой жарой, нам всего это не хватало. Вечерами мы еще тренировались в спортгородке. Не мы единственные, многие солдаты и офицеры подкачивались вечерами. Молодость!.. Ретивое было неуемное, гнало кровь с бешеной силой.

Я был мастер всяких силовых выкрутасов. В железяках мне не было соперника, но вот, например, подтягиваться на одной руке я не умел. Он предложил систему тренировки, используя которую я все‑таки подтянулся несколько раз.

Попутно мы, разумеется, болтали. В основном о девицах. Все тайны навыворот, как обычно в молодости между друзьями. О том, что мы будем делать в Союзе, что есть и пить, куда ходить с девчонками. Мысли десантного офицера прямы и просты, как парашютная стропа.

О войне, разумеется, мы тоже разговаривали. Война – это профессия. К ней мы относились с азартом и даже, я бы сказал, с удовольствием. Война – это весело. Хуже торчать все время на базе батальона и давить вшей, что для нас вовсе не было фигурой речи.

Мысли о том, что нам, молодым и не лишенным способностей, можно было бы вообще не торчать ни на базе, ни даже в Афганистане, нам и в голову не приходили. Мы же сами выбрали свою профессию.

Мы с ним служили в разных подразделениях. Он в восьмой роте, а я – в минометной батарее. Поэтому днем мы не виделись, только вечерами.

Иногда, правда, мы вместе воевали. Меня как корректировщика огня придавали их роте. Тогда мы с ним по несколько дней валялись в одних и тех же ямах на ночевках, набалтывались всласть, на привалах, в промежутках между пальбой. Говорили мы, как и всегда, о стихах, девицах, о Союзе, еде и воде.

Однажды он высказал одну глубоко философическую мысль, которая меня поразила и потому запомнилась.

По пути на обед в офицерскую столовую М. сказал:

– Плохо, что человек хочет есть всего примерно три раза в день. Лучше бы чаще – больше удовольствия. А то вот сейчас опять на обеде наедимся, и все, больше не хочется. Жди теперь до ужина. Никакой тебе радости за целый день.

Я спросил:

– А если жрать будет нечего?

Он ответил, что об этом не подумал. Хотя в такой ситуации мы оказывались довольно часто. Да и вообще эта его мысль, при всей своей оригинальности, вряд ли соответствовала действительности. Нагрузки у нас были серьезные, обмен веществ как у одноклеточных. Так что как раз есть нам хотелось почти всегда, в том числе и сразу после обеда.

Просто, видимо, оттого, что еда, вода и сон были самыми доступными и важными радостями на войне. Здесь они становились именно «экзистенциальными радостями». Поэтому наша философская рефлексия чаще всего крутилась именно вокруг этих предметов, ну еще и баб, разумеется.

Собственно о войне и смерти мы разговаривали скорее прагматично и профессионально. «Ориентир шестнадцать, левее двадцать, четыре снаряда беглым, огонь!»

Редкий набор качеств, присущих М., в конце концов оценило и батальонное начальство. Выше у нас там никого и не было. Да вот только произошло все в неудачный момент.

Это было время регулярных замен. В батальон прибыло много новых офицеров. Комбат только входил в курс дела, да его еще и вызвали зачем‑то в Кабул. Поэтому всем заправлял начальник штаба, который был в Афгане лишь на полтора месяца больше комбата.

Кажется, он очень хотел выслужиться и изо всех сил использовал отсутствие командира батальона. В армии, на войне, беда бывает часто даже не от трусости, например, или нераспорядительности и головотяпства, а от глупости, приправленной тщеславием, которая тем не менее предполагает даже смелость.

Вот это тот самый случай. Майор, начальник штаба, был туп, но смел и тщеславен, а также предприимчив. Он хотел использовать свой шанс. Ему случайно выпало пару недель порулить батальоном в боевой обстановке. Орудием своих полководческих замыслов он избрал взвод лейтенанта М.

Каждый день поутру начштаба выезжал с базы батальона на трех бронетранспортерах лейтенанта М. и с какой‑то малопонятной целью колесил по окрестностям. Он встречался с офицерами афганских спецслужб, что‑то вынюхивал, замышлял некие действия, должные прославить его в отсутствие комбата.

Все опытные офицеры, в том числе и я – мой срок службы в Афгане подходил к концу, – понимали, как это опасно. Нельзя каждый день выезжать с базы примерно в одно время и в том же самом составе и мотаться потом по окрестностям – насквозь душманским!..

Один из главных законов безопасности на войне, особенно важный для батальона, стоящего на виду во враждебном окружении, гласит: никогда не повторяй своих действий больше двух раз. Он написан кровью солдат, давно уже впитавшейся в песок.

Майору об этом говорили опытные офицеры, но он впал в обычный армейский транс. Самодурство является своеобразной защитой слабых натур от тяжести существования. Начальник штаба наорал на офицеров, обвинил их в трусости. Все стали со злорадством ждать развязки, сочувствовали только М. и его солдатам – заложникам ситуации.

Мнения М., понятно, никто не спрашивал, он просто выполнял приказ. Это армия, а не собрание кооператива. Изменить ничего было нельзя, даже пожаловаться некому. М. не хуже других понимал, как это опасно, а заодно и бессмысленно. Ему оставалось лишь быть в постоянной готовности и постараться хоть на немного опередить нападавших.

Он мог бы, конечно, как‑то откосить, сказаться больным например. Но тогда послали бы другой взвод, иных солдат, ведомых его товарищем. М. этого не делал.

Все случилось на четвертый их выезд. Духи что‑то долго выжидали, дивились, наверное, тупости русских.

Когда взвод заехал за гору, оказался вне пределов видимости наблюдателей из батальона и даже за зоной досягаемости огня артиллерии, на него напали. Мы услышали доклад М. по радиостанции: засада, две машины подорвались. Огонь ведется с гор и со стороны кишлака.

Вертолеты поднялись, рота заметалась, вскакивая на бронетранспортеры. Идти на подмогу послали и минометчиков, то есть меня. Вертолеты оказались бесполезными – стрельнуть некуда, не угодив по своим. Засада была сделана умело, духи все учли.

Вертолеты продолжали кружиться для острастки, постреливая куда попало почти без пользы. Пилоты наблюдали за тем, как духи расстреливали взвод. Это самое тяжелое. Ты видишь, как гибнут товарищи, а помочь не можешь.

М. оставалось только ждать подхода своих, а это минут тридцать‑сорок боя. Очень много!

Мы гнали как только могли. Лица у всех напряженные, солдаты готовы к войне. Я сидел на броне со своими минометчиками, меня трясло от нервной лихорадки.

Враги наши все‑таки были молодцы, стоит отдать им должное. Они идеально все продумали. Когда мы доехали, все что можно было уже сделано. Горели два бронетранспортера. У М. было несколько трупов и много раненых, включая его самого и даже удалого майора, начальника штаба батальона. Впрочем, офицерам повезло. Их лишь легонько зацепило осколками. Но были и тяжелораненые. Таким вот оказался итог бредовых затей и обострившегося тщеславия этого самого майора.

Духам после такой удачи осталось лишь красиво отойти, в чем мы им и пытались помешать. Я расставил минометы и начал палить по горам и арыкам, по большей части впустую. Вообще стреляло все, что у нас было, во все стороны. А что еще оставалось делать?

Потом рота прочесала окрестности, чтобы как‑то разобраться в случившемся. Были найдены несколько душманских трупов. Как ни странно, одного подраненного душка удалось даже взять в плен вместе с автоматом.

А дальше эта ситуация развивалась так: мы с М. и еще несколько офицеров, участников спасательной операции, стоим в строю перед мазанкой штаба батальона. Привели пленного. Начальник штаба вдруг взъярился. Он, видимо, стал осознавать, что натворил, понял, что за это ему обязательно придется ответить. За неоправданные потери в Афгане строго спрашивали.

Вот тут‑то на него и напал какой‑то психоз. Он схватил душманский трофейный автомат – наш старый АКМ – и стал бить пленного духа прикладом по голове.

При этом майор громко и бессвязно кричал:

– Ты, сука!.. Наши ребята погибли из‑за тебя. Что я скажу их матерям?

Как будто дух мог его понять. Наверное, это была какая‑то демонстрация то ли своих благих намерений, то ли принципиального патриотизма, предназначенная для нас. Может, на майора просто «псих навалился» уже от страха за себя.

Смотреть на это было неприятно. Лицо человека не предназначено для того, чтобы по нему долго бить прикладом. Это лишь в фильмах показывают, как главный герой ловит физиономией множество таких ударов. Потом по его телу еще танк два раза проезжает. Вслед за этим он встает и как ни в чем не бывало голыми руками ломает шеи обидчиков. А в жизни достаточно бывает и одного удара.

Кости духа трещали. Офицеры стояли и хмуро молчали, глядя на это с презрением и отвращением. Я не помню, чтобы у нас в батальоне кто‑то сознательно и целенаправленно издевался над пленными. Их иногда использовали для переноски грузов, если надо было долго идти. Если они становились обузой, в крайних обстоятельствах расстреливали, но никогда не били.

Если они были возможными носителями информации, то их передавали специальным органам. Там пленных, возможно, допрашивали всякими способами, но мы никогда так не поступали. Мне кажется, у нас это все считали делом поганым, недостойным солдата. Понятно, что так можно с уверенностью говорить только о себе, но все равно я больше не помню другого такого случая.

Почти у всех офицеров, стоящих в строю, уже случался конфликт с начальником штаба по той или иной причине. При этом он сразу впадал в истерику, в крик, обвинял людей во всех смертных грехах – трусости, неподчинении. Усугублять конфликт никому не хотелось. Смотреть было отвратительно, но ведь этот дух, в конце концов, враг. Он действительно только что стрелял в нас и наших товарищей.

Вдобавок всем было ясно, что остановить начальника штаба сейчас можно было, лишь только огрев его тем же прикладом по башке. А это дело подсудное. Дух уже хрипел, а офицеры сопели, уткнув глаза в песок.

Первым не выдержал именно М., хоть в строю были и старшие по званию и должности, поперек которых в армии лезть не принято. Правда, у него как раз было определенное моральное преимущество перед всеми. Начальник штаба, втянувший всех в эту авантюру, больше всего рисковал именно жизнями его солдат. Они и расплатились.

– Хватит! – М. выскочил из строя, схватил начальника штаба за руки, вырвал у него автомат и оттолкнул майора. – Довольно уже.

Физиономию начальника штаба перекривило от неожиданности и гнева. Надо же, лейтенант бросается на майора перед строем!

– Да ты!.. – Начальник штаба надувался перед взрывом.

Но М. спокойно и твердо смотрел на начальника.

– Хватит уже, товарищ майор. – Он с силой швырнул душманский автомат под ноги начальнику штаба, а потом вернулся в строй.

Мы смотрели на майора, уже готовые, если надо, вмешаться и поддержать товарища. По военным понятиям это еще хуже – заговор! Начальник штаба увидел наши глаза, полные ненависти и презрения, и понял, наверное, что сейчас может огрести и от собственных офицеров. Он как‑то разом закрыл рот, обмяк, а потом вдруг прикрыл лицо руками и заплакал.

– Наши ребятишки!.. Что я скажу их матерям?.. – повторял начальник штаба.

Смотреть на все это было уж совсем невмоготу. Поэтому офицеры тихо разошлись без команды. Майора увел куда‑то замполит. Избитого духа санинструкторы унесли перевязывать.

Начштаба вскоре, на наше счастье, куда‑то упекли. Неоправданные потери никому с рук не сходили.

Вскоре после этой истории я заменился в Псков. Срок моей службы в Афганистане закончился.

М. оставался дослуживать, и с тех пор мы больше не виделись, я ничего о нем не слышал. Иной раз я встречал офицеров, служивших некогда со мной в том батальоне под Кандагаром, но никто ничего не знал о судьбе М., не встречался больше с ним по службе. Но и известий о его смерти тоже никто не слышал. Это было немного странно, поскольку затеряться в ВДВ довольно трудно.

Прошло лет десять или чуть больше после описанных событий. Я уже уволился из армии и научился чему‑то новому, стал журналистом и работал в редакции одной из московских газет. Многие мои товарищи по Афганистану, однокашники по военному училищу – это самая близкая категория сослуживцев для всякого военного – к этому времени выслужились и перебрались в московские штабы или в гарнизоны поближе к столице.

Но жизнь тогда уже не складывалась, армия рушилась, ее оплевывали. Это было начало девяностых. Иногда мы встречались на военных праздниках. Иной раз друзья заходили ко мне в редакцию, расположенную в центре Москвы. Все были уже в чинах от майора до полковника.

Мы ритуально напивались, вспоминали бои и походы, живых и погибших товарищей. Некоторые из них прошли к тому времени уже по несколько войн. Впереди у многих была еще Чечня – такая вот профессия.

Редакция во время этих ветеранских встреч ходила ходуном. Но офицеры охотно присматривались к живым журналистам, которых честный вояка обычно опасается. Мои теперешние коллеги, существа весьма любознательные, с интересом поглядывали на офицеров.

Однажды у меня сидел человек, с которым мы вместе были в Афганистане. Нынче этот офицер служил уже в штабе ВДВ в чине подполковника. Он был как раз замполитом той роты, в которой некогда служил и М.

Мы пили и болтали в широком кругу журналистов. Подполковник вписался идеально, одно за другим выдавал воспоминания «о доблестях, о подвигах, о славе». Он был просто энциклопедией военного фольклора. Вся его речь представляла собой сплошную прибаутку в духе «все ваши беды оттого, что верхняя пуговица всегда расстегнута».

Потом как‑то разговор свернул к «еврейскому заговору» и засилью евреев. В девяностые годы треп об этом шел гораздо чаще, чем теперь. Тогда, как я понимаю, этому сильно способствовали телевизор и «демократическое окружение» Ельцина.

Подполковник живо включился. Видимо, когда он перебрался в Москву, у него появилось время. Он начитался «патриотической литературы» и сделал выводы. Как‑никак замполит!..

Какой‑то новизной или изысканностью его тезисы не отличались, но меня поразило, как бойко он их излагал. Чувствовалась командирская логика. Это был уже не слишком оптимальный поворот темы и для нас, и для подполковника. Про подвиги у моего товарища получалось лучше.

Чтобы как‑то его охладить, я неожиданно спросил:

– Слушай, Серега, а вот скажи – М. был еврей или нет?

Подполковник осекся. По его открытому рту было видно, что мысль, которую он начал думать, оказалась для него нова.

Потом он закрыл рот, облизнул пересохшие губы – мысль трудна! – и сказал почти с негодованием:

– Сам ты, мать твою, еврей разъеврейский! М. в евреи записать!.. Думать, товарищ курсант, нужно только по команде «смирно», остальное время лучше изучать матчасть.

Я не унимался:

– А кто же он? Ты сам подумай: и имя, и фамилия, да и внешность тоже.

Он опять облизнул губы, растерянно повращал глазами и продолжил:

– Ты это, прекрати тут эту свою умственную деятельность распылять, пока мы без противогаза. Мы тебя не для того к журналистике прикомандировали, чтоб ты здесь без строевой подготовки нравственное разложение осуществлял. Мы тебя быстро обратно на службу отзовем, там тебе мозг с умом перемешают, окультурят, бирку правильную пришьют и на место поставят, чтоб не умничал, незастегнутый.

Такие вот присказки он мог выдавать часами, зачастую скрывая смятение. Я помнил это еще по батальону. Впрочем, эта его индивидуальная манера «партполитработы с личным составом» в критических ситуациях иной раз очень даже помогала собраться с духом.

За это его ценили солдаты и офицеры. Иные пытались даже за ним записывать. Многие обрывки его балагурства становились батальонными афоризмами.

Подполковник вдруг замолчал, а потом, через паузу, сказал уже серьезно:

– Ну даже если и так, то мы же здесь не о таких евреях говорим. Ты разве не понимаешь? М. вообще может быть хоть японо‑китайцем. Это ничего не меняет!

Разговор о жидовском заговоре, как я и предполагал, стух. Потом мы еще выпили за настоящих офицеров, а за М., который сейчас пребывал неизвестно где, налили отдельно.

2013

[1]Зато красиво (ит.).

Date: 2015-12-13; view: 278; Нарушение авторских прав