Суп под конем

Рассказ экскурсовода

1

Туризм – пустейшее из занятий, довольно даже опасное для умственного здоровья человечества и более подходит юным женам и девицам, мечтающим выставить свои обнаженные организмы напоказ в разных странах на фоне памятников архитектуры. Мужам же подобают более героические способы преодоления пространства, как то: продвигаться с боями вперед, или хоть по торговой части, или по научной, или пусть даже криминалистической, но не рассеянное брожение по городам и весям с целью развлекательно‑познавательной, которой нынче принято утверждать свое превосходство. Чем же здесь кичиться мужу многодеятельному, коего призвание в совершенно ином, и для него не бывает познания без пользы…

Шутки шутками, но в современном туризме калейдоскопическая пробежка по городам и памятникам порождает столь разнородные впечатления, что они не только не выливаются в новое качество, а напротив, поселяют сумбур в голове и лишь провоцируют в человеке мелкое чувство самодовольства и превосходства над окружающими, не оказавшимися столь высокодуховными (платежеспособными), чтоб прочесать на чартерных рейсах пространство от Бали до Испании и сфотографироваться там возле всякой пальмы, кактуса и мусорной урны. Как правило, после таких путешествий глупый становится глупее, а умный вообще останется дома на диване и, когда придется, поедет в любимое место, а не в неизведанное для получения лишних впечатлений.

Это мероприятие именно тем и опасно, что позволяет или даже заставляет людей тщеславиться на пустом месте (вспомните эти карты с закрашенными пространствами в Интернете – «здесь я уже побывала»), дает иллюзию испытаний, иллюзию знаний, иллюзию подлинности открытий и впечатлений, познания далеких миров, в то время как мир, который предстает глазам туристов, есть не более чем бутафория в угоду наживе; он хорошо срежиссирован аборигенами для получения наивысшей прибыли, а у самих аборигенов давно уже вызывает тошноту и отвращение. Как, например, знаменитый Венецианский карнавал – давно уже мероприятие исключительно для туристов, а для самих венецианцев только нажива и усталость. Сами они не участвуют в нем, кроме организации, как и не катаются на гондолах, ставших главным японо‑китайским развлечением в Венеции. Каналы сплошь состоят из плывущих с улыбками Будды японцев и китайцев, – густо, впрочем, фаршированных русскими туристами. Никакой аутентичности в туристических центрах уже давно нет, сплошная липа и театральный реквизит, выставленный для приезжих, замечательными символами чего являются жирноногие и жирнощекие «римские легионеры» в картонных латах, с которыми может сфотографироваться за десять евро любой желающий и которые не прослужили бы в римской армии и полутора недель, надорвавшись под тяжестью собственного веса в пешем походе до ближайшего леска.

Так что туризм – это своего рода тренажер для разжигания самодовольства, а профессия экскурсовода – потакать этим низменным инстинктам человеков; и это занятие по большей части грустное. Одно лишь здесь хорошо и примиряет с падением образа человеческого – туристический бизнес дает много возможностей заработать кусок хлеба «гуманитарию в изгнании», как и мне, убогому. Что бы я еще здесь делал? Не бизнесом же заниматься на старости лет и не в офисе же сидеть… Но, слава богу, количество разъезжающих во все пределы соотечественников с каждым годом только увеличивалось, туристическое тщеславие разрасталось, родина богатела на нефти… У меня прежде был некоторый опыт преподавания в школе и вузе, что не бесполезно в данном случае, и вскоре я устроился в одну туристическую фирму в Германии, возившую группы русских путешественников с автобусными турами по всей Европе. Историю Европы подзубрил – много ли усилий нужно гуманитарию с хорошим московским образованием? – и вот я уже просвистываю на туристических автобусах вдоль и поперек Европы.

Постепенно большая часть поездок сосредоточилась на Италии, что совпадало и с моими пристрастиями. Я люблю Италию, люблю ее караваджо‑тицианов, висящих в приходских церквах, густую историческую вонь из римских подворотен, чудесную обшарпанность ее фасадов, сдержанное беспутство ее женщин, напомаженность мужчин… море, солнце, фиги на деревьях, культ жратвы, где вместо супа макароны и полные тарелки фрути ди маре, зажаренных на гриле, и, конечно, вино – рекой и недорого… И если бы самому пришлось выбирать страну для постоянной езды, а то и жизни – выбрал бы именно ее. А меня и так направили сюда – в служебном порядке. Как говорил Гете: «Кто хоть однажды побывал в Италии, уже не может быть полностью несчастен». Вот и представьте, что я в Италии бываю в сезон по четыре недели в месяц… можно ли говорить о несчастьях? Да и какие наши несчастья… Ни тебе войны, ни пока еще болезни, еда дешевая, а правительственные кризисы никак не отражаются на цене бутылки вина и куска пиццы… Это ли не жизнь! Да еще и молодых девок пол‑автобуса, все ходят – бедром перед носом пошевеливают…

Экскурсия моя состояла из объезда восьми итальянских городов, длилась неделю, автобус выезжал из Германии. Народец собирался самый разный. В самой Германии живет много бывших советских, они мало‑помалу ездят, к ним съезжаются гости со всех концов света, к евреям – из Израиля и Америки, к выехавшим из России немцам и евреям приезжают немцы и евреи еще не выехавшие; едут всевозможные русские командировочные, проходящие разнообразные практики и стажировки, русские студенты на каникулах, русские девицы, работающие няньками в немецких семьях по специальной годичной программе, где и язык изучаешь, и детей нянчишь, – все они оказываются время от времени в моем автобусе.

И вот однажды в таком путешествии по Италии, в самом его конце, когда позади уже семь итальянских городов и остается только Венеция, когда для меня спадает напряжение общения с туристами, после короткой экскурсии еще много времени до отхода кораблика и можно остаться одному в прекрасном тихом городе, и я даже знаю, где она, Венеция, тихая, – пригласил я одну приятную девицу из группы на итальянский суп «минестроне» и рюмку граппы. Все лучше есть суп с граппой и с девицей, а не просто с граппой. Удовольствие медленной ресторанной еды я себе позволяю обычно только в Венеции, поскольку во всем остальном путешествии мне совсем не до этого, ем на ходу кое‑какие сосиски, приготовленные водителями прямо в автобусе, куски пиццы, сэндвичи. А тут и время есть, и супа хочется, и девица приятная…

Решение пригласить на суп именно ее возникло внезапно, кроме желания съесть суп в девичьем сообществе, сюда примешался еще, кажется, и мстительный азарт, а может, просто любопытство. Словом, многое намешалось, я уже не помню точно всего…

Во время путешествия девчонку обступал говорливый кавказский мужчина, везде сопровождал, подарки покупал, на ушко что‑то шептал – клеился, одним словом. Она кокетливо хихикала, подарки принимала, ухаживания тоже, что было даже немного странно, поскольку ухажер внешностью не задался: явно кавказского типа – из‑под ворота рубашки почти до подбородка густая шерсть, животик, да и старше был лет на десять, а то и побольше. Говорил, правда, по‑русски без акцента, видимо, жил прежде в России; по‑немецки общался тоже бегло, значит, уже довольно давно живет в Германии. Поначалу он резво подступался подряд почти ко всем девицам в группе, но другие объекты домогательства от него шарахались, а эта вот принимала ухаживания весьма благосклонно. За путешественниками во время экскурсии наблюдается само собой, в особенности хорошо запечатлеваются зрением и памятью различные композиции на тему «кто с кем», ситуация же с этой парочкой была нестандартная, вот я и решил ее для себя прояснить. Но что скрывать – добавилось еще и мстительное раздражение…

На работе стараешься избегать частных контактов, даже разговоров с путешественниками я сторонюсь, не надеясь услышать уже ничего важного или интересного для себя; с какого‑то момента стало казаться, что мне уже достаточно в жизни и знаний, и впечатлений. Все остальное лишь умножит скорбь, а понятней и, главное, легче мою жизнь не сделает. Когда‑то я стремился к новым впечатлениям, знакомствам и разговорам с новыми людьми, но теперь наступил предел – никто мне уже не нужен, никто не интересен. И я стал с удивлением смотреть на пожилых путешественников в своих группах: стоит ли так мучиться, чтобы узнать что‑то новое про какую‑то другую страну и других людей перед самой смертью? Смысл тебе, дед, в этих знаниях? Ты не сумеешь их ни применить, ни рассказать о них толком, ни даже по‑настоящему обдумать‑переосмыслить. Лежал бы уже на печи, готовился к отходу в вечность. Правда, еще большим задором в перемещениях обладают как раз пожилые женщины, неустанно снующие по миру взад‑вперед. Может быть, это какая‑то популярная компенсация за годы невзгод и страданий в браке и хочется себя чем‑нибудь вознаградить и утешить? Дело, видимо, в немалой степени еще и в том, что путешествие, даже в таких вот массовых группах, считается престижным и следует по этому критерию сразу за покупкой автомобиля или квартиры.

Словом, я старательно избегал в поездках всякого общения и за пределами публичного вещания о достопримечательностях старался даже долго не стоять на виду у туристов, чтобы не подходили для пустых вопросов, ответы на которые человек и сам знает. Бывает, чуть только расслабишься и уделишь человеку немного больше внимания, чем того требует вежливость, так потом об этом будешь долго жалеть. Человек, принявший вежливость за интерес, станет затем всякую минутную паузу использовать для истязания тебя своим обществом: будет грузить своей биографией, мировоззрением, бессмертной душой, политическими убеждениями, будет изнурительно демонстрировать ум, честь и совесть, а также необыкновенно широкое образование. Да провалитесь вы все пропадом, особенно те, кто не устал от мира так, как устал от него я!

Так и этот деятельный джигит – он совершенно не хотел замечать того, что я пытался избегать общения, и находил меня везде, выковыривал из всех закоулков и подворотен, которые я специально отыскивал во всех городах по пути следования и использовал для короткой передышки не на виду у туристов. Он неожиданно поворачивал именно за тот угол, где я перекуривал в тени и одиночестве, и затевал какой‑то бессмысленный и ненужный мне разговор – и бежать было уже поздно. Вращая поднятой головой по средневековым окошкам старинного тосканского городка, он вопрошал:

– Ни‑ичего себе! Неужели здесь тоже люди живут?

– А в чем проблема проживания в этом доме? – отвечал я кисло, вынужденный продолжать эту беседу, только отнимающую у меня силы и хорошее расположение духа: я ведь на работе, не пошлешь.

Если русский турист видит водоем, то всегда спрашивает: «Рыба есть?»; если церковь, то: «Действующая?»; а если видит какой‑то дом, отличающийся от его ободранной многоэтажки в спальном районе, то обязательно вас спросит: «Неужели здесь тоже люди живут?» Хоть турист был и не русский, да все равно…

– Ну как же, а водопровод, канализация… неужели все здесь есть? – продолжал джигит.

– Не вижу, при чем здесь проблема водопровода… Если он есть в стоэтажном доме на Манхэттене, то почему бы ему не быть в трехэтажном средневековом в Тоскане?

– Ну‑у… все равно‑о… – протягивал он недоверчиво. – Это ж какой все‑таки век?

– Двенадцатый‑тринадцатый, – отвечал я уже в сотый раз.

– Прям как у нас Баку…

– Ну да, понимаю… А собор Святого Петра в Риме, что мы вчера видели, это просто типичная азербайджанская архитектура, – пытался я съязвить, уже не вполне контролируя свое собственное поведение.

Но мой собеседник не уловил злой иронии и охотно со мной согласился. Оставшиеся десять минут перекура мне пришлось выслушать сообщение о влиянии азербайджанской культуры на мировую. В последние годы такую пропаганду можно чаще всего услышать от украинцев или казахов, но вот и азербайджанская культура оказалась весьма влиятельной во всем мире. В том числе ее влияние распространилось и на древнеримскую. Оставалось только смиренно и молча дослушать эту лекцию до окончания паузы между экскурсиями.

Вообще‑то психика у меня тренированная, как у всякого человека, имеющего дело с большим потоком людей, иначе долго не проработаешь. Но этому путешественнику все‑таки удалось меня добить. В двухэтажном автобусе, на котором мы перемещаемся по Италии, есть одно счастливое местечко – кабина водителей, куда вход посторонним запрещен. А мое место как раз за их спинами. Слева, за спиной водителя сидит моя помощница, справа, за спиной запасного водителя, – полностью моя лавка из целых двух мест: там на стенке микрофон, солнце туда не проникает, все плотно занавешено, вентиляция дует из всех специальных дырок, ноги можно вытянуть. Вернешься с группой после экскурсии из раскаленного города, заберешься на свою скамейку, направишь в лицо струю прохладного воздуха – и переживаешь кратковременное счастье. Водителями были довольно строгие турки, которых нанимала наша фирма, они внимательно следили за тем, чтобы в кабину никто из туристов без нужды не проникал, что и с моими интересами совпадало. Но исключение они решили сделать именно для этого путешественника. Турки с азербайджанцами понимают друг друга, говорят, во всяком случае, вполне свободно. Водителям, видимо, было приятно поговорить на своем языке с одним из пассажиров русского автобуса. Он приходил в кабину сразу после нашего отъезда из очередного города и затевал громкий и оживленный разговор с водителями по‑турецки, иногда, впрочем, обращаясь и ко мне по‑русски, отчего моя голова раскалывалась еще больше. В жару, да еще после целого дня говорения для туристов, громкая турецко‑азербайджанская речь – это не то, подо что хочется расслабиться и отдохнуть; для русского же уха она не благозвучней соседской дрели в стене. Поэтому в том путешествии спасу мне не было; едва зайдешь с жары в прохладный автобус, как тут же над ухом сплошной турецкий улей: талды, балды, мангалды… в три глотки. Тихо разговаривать турки, как и итальянцы, не умеют. Мы с водителями коллеги, нам вместе еще колесить и колесить, посему мы должны быть терпимы к безумию друг друга, и я честно терпел… сколько мог. А когда отчаялся, по‑товарищески попросил своих турецких коллег избавить меня от слишком резвого джигита хотя бы на переездах, устаю я… И они сразу же любезно согласились устранить помеху, ведь они были хорошими товарищами и водителями. Вполне возможно, что он им тоже надоел, но отвадить его не решались из вежливости. А тут вот как раз случай – я об этом прошу. И они так ему по‑честному и сказали: экскурсовод, мол, устает, ему наши разговоры мешают, так что больше в кабину не приходи. А джигит только‑только возгордился своим особым положением в автобусе: в глазах остальных путешественников он стал чуть ли не членом нашего экипажа, уже взявшись посредничать между нами и туристами в автобусе, передавая нам «просьбы трудящихся». Это такая особенная спесь энергичных людей, которые заметно гордятся тем, что могут все моментально организовать, со всеми договориться, всюду проникнуть, где другим ходы закрыты, – своего рода тщеславие приказчика. То, что обычный человек не будет делать из стеснения и деликатности, урожденный приказчиком сделает в первую же очередь, да еще и станет этим гордиться. А теперь вот получалось, что по моей вине он лишился самого очевидного своего достижения в глазах путешественников, демонстрирующего его превосходство над смертными, – доступа в кабину. Пусть это всего лишь кабина водителей, а не дверь в министерство или банк. Но это была символическая дверь туда, куда надо всем… Месть обещала быть беспощадной.

Энергичные люди и мстят энергично, так что я тотчас же почувствовал косые взгляды, перешептывание, растущий за моей спиной комплот недовольства, постоянно взбалтываемый предприимчивым джигитом. Недовольству‑то, по правде говоря, было неоткуда взяться: работу свою я знал не первый год, случайностей почти не было, я не ошибался. Но ежели происходит постоянная супротивная агитация и вербовка партии поддержки при помощи угощения ее вином и пивом, то какое‑то количество заговорщиков всегда можно набрать среди людей, которые, может быть, как раз вот за этим и поехали – красиво поскандалить. К концу путешествия я уже слышал у себя за спиной стойкое бухтение этого движения сопротивления из примерно пяти человек: одна пара средних лет, недовольная местом в автобусе, одинокий мужчина лет сорока, пивший пиво практически с утра, и сам джигит с этой девчонкой, которая, впрочем, по большей части молчала и немного стеснялась этой демонстрации, однако поневоле была вынуждена соучаствовать, ведь она принимала подарки и ухаживания. Когда я что‑то рассказывал о городах и памятниках, группа «карбонариев» колыхалась невдалеке на виду с пивными бутылками в руках и громко галдела, демонстрируя равнодушие и презрение, но по своим делам никуда не расходилась. Было видно, что эта демонстрация презрения набухает взрывом, и организатор акции протеста, несмотря на показное равнодушие, чутко ловит каждое слово, выжидая, чтобы ухватиться за что‑нибудь и устроить скандал. Несколько раз скандал едва не случился, но нежаркое пламя угасло, не разгоревшись, я лишь чувствовал нетерпение обиженного джигита и уклонялся от перепалки: самое неприятное для экскурсовода – это публичная ругань с туристами, я избегаю ее любой ценой.

Все эти события подталкивали меня к небольшой попутной мести. Не то чтобы я локти кусал от злости, но это движение сопротивления стало меня уже сильно раздражать, захотелось наконец сделать что‑нибудь гадкое его вождю, если представится возможность. Кроме того, меня еще и разбирало любопытство: что же привлекло довольно симпатичную девицу, пусть и не красавицу, в этом джигите – просто хрестоматийном персонаже из фильмов про, например, кавказскую мафию на русских рынках. Ужели только деньги? Это было бы, конечно, понятно… Да это и так понятно, но как‑то скучно и просто – есть же, наверное, люди побогаче, чем этот воздыхатель. Хотя, конечно, дело не в этом… Да и по‑настоящему состоятельные люди групповыми автобусными экскурсиями не прочесывают Европу. Может быть, здесь есть что‑то еще, чего я с первого раза не заметил в своем противнике или в девице. Какая‑то эротическая тайна… Любопытство подталкивало меня к провокации, кажется, даже в большей степени, чем желание отомстить.

Осуществить задуманное было сложно, джигит не отпускал спутницу во все время экскурсии ни на секунду, придерживал за локоток, носил ее пакеты, и я понимал, что даже если она бы и согласилась на встречу – оторваться от такой опеки было бы почти невозможно. Кроме того, он ей, наверное, уже напел в уши о том, какой я в целом отвратительный, нетерпимый тип. Да и она понимала, что, отправившись со мной есть суп, делает хорошую заявку не то что на скандал, но и, учитывая темперамент ухажера, на вооруженные столкновения с последующим истреблением экскурсоводов и некоторых путешественниц. Так что шансов у меня практически не было. Скорее всего, она испугается. Но тем больше разыгрался азарт. В карты или рулетку мне не игралось никогда: пытались научить, втянуть, да быстро засыпал от скуки; а вот в таком деле – азарт настоящий. Однако проблемой было даже просто поговорить с ней об этом – азербайджанский любовник не отступал ни на шаг. Я шел впереди, группа следовала за мной, они вдвоем были где‑то сзади, держась за руки. Замысел лишь слабо тлел в моей голове, готовый уже затухнуть окончательно ввиду неисполнимости, но тут мне помогла сама Венеция, на ее улицах иногда даже вдвоем пройти трудно, то и дело приходится перестраиваться в колонну по одному, оттесняют и встречные, и обгоняющие… да еще и эти венецианские тележки, на которых развозят товары в магазины, карелли, и крик повозчиков то и дело: «Атационе!» И все размазываются по стенке, чтобы не отдавило ноги.

После такого крика она вдруг оказывается со мною рядом, плечи наши соприкасаются, а ее волосы скользят по моей щеке. А ухажера ее оттеснили чуть назад – сначала совсем немного (еще рано говорить, может услышать!), потом все дальше и дальше… Все – сейчас! Если тихо говорить, он уже не услышит…

Решение родилось именно в этот момент:

– Приглашаю вас на венецианский суп с граппой.

Она вздрогнула и немного испуганно поглядела на меня, не понимая, кажется, чего от нее хотят:

– С чем?..

– С граппой. Это такой редкий венецианский напиток, которого вы больше никогда и нигде не попробуете, если не пойдете сразу после экскурсии со мной, – нагло соврал я. – И супа тоже такого нигде больше нет.

Тут до нее только дошло, в чем дело. Я видел, как ее одолевают сомнения.

– А как же…

Ее ухажер приблизился на опасное расстояние, и я ей просто ласково улыбнулся в ответ на оборванный вопрос. Но затем кавалер снова был оттеснен назад двумя крупными путешественницами.

– Жду вас вот здесь после экскурсии, – указал я на какую‑то забегаловку уже перед самым выходом на площадь Сан Марко.

– Я… я не найду!

– Найдете, это просто.

Чтобы у нее больше не было шанса ответить импульсивным отказом, я сразу включил громкость и обратился уже ко всем своим туристам:

– Итак, друзья, мы уже подошли к завершению нашей экскурсии…

Пусть помучается теперь: идти или не идти со мной.

Я рассказал туристам еще о соборе, о площади, о том, кто из великих сидел в кафе «Флориан», сколько они заплатят с каждой чашкой кофе за всех, кто сидел в этом кафе прежде – от Байрона до Хемингуэя, если сами туда сядут… Рассказал о древних бронзовых конях, стоящих над собором, о том, как их украл отсюда Наполеон, чтобы поставить в Париже, как потом пришлось вернуть; назначил время встречи на набережной и объявил о начале трехчасового упражнения в «дольче фар ниенте» – сладком ничегонеделании, главном итальянском занятии, которое грех не попытаться освоить, пока путешествуешь по Италии. «А кому не достанет денег, чтобы устроиться в дороговатом венецианском ресторане, просто купите вина и пиццы, сядьте в каком‑нибудь венецианском тупике с выходом на канал, свесьте в него ноги и… пейте вино, ешьте пиццу, кидайте в канал камешки – и мимо вас поплывут более состоятельные, но, может быть, менее счастливые путешественники в гондолах. И пусть им хватило денег на гондолу, но зато они еще не знают этого главного итальянского секрета существования, который вот я вам открываю совершенно бесплатно – сладкое безделье. И ничего, совершенно ничего не делайте хоть все эти три часа», – напутствовал я своих подопечных.

Довольные путешественники начали разбредаться, а я кинул еще раз взгляд на девицу – придет или не придет… Даже если и захочет – может не суметь отвязаться от джигита. Девица ответила мне взглядом, полным ужаса. И я подумал, что при таком взгляде надежды уже нет. Что ж, подожду с полчасика для порядка и пойду есть суп один. Главное ведь – не девица, а суп, это же ясно… Я сел в тенек на ступеньку с северной стороны собора и стал ждать.

Она пришла с очень озабоченным и хмурым лицом – и мы с ней сразу нырнули в узкую улицу. Я не стал спрашивать, как ей удалось сбежать. Пришла и пришла, наверняка было нелегко. Я торжествовал. Оставалось лишь предполагать о конце вечера, о том, как это произойдет: с полным размазыванием клиента, то есть мы с ней выйдем под ручку к месту встречи, радостно щебеча, или с неполным – чтоб не дразнить гусей, выйдем к набережной по отдельности, сделаем вид, что не знаем друг друга, и у нее еще будет шанс, если захочет, оправдать трехчасовое отсутствие. Я бы предпочел первый вариант, с размазыванием, – наверное, я не слишком человеколюбив. А что, собственно, он сделает? Достанет нож и попытается меня зарезать? Было бы даже забавно погибнуть на глазах у всей группы путешественников, защищая ее от вырезания. Посмотрим по обстоятельствам… Но то, что она пришла, – уже определенная победа. Видимо, не очень‑то ей сладко со своим ухажером. Или я чего‑то все же не понимаю…

Мы пошли, поспешая и прихотливо петляя по переулкам, на мою любимую венецианскую площадь, где стоял бронзовый конь работы Андреа Верроккьо, вошедший во все учебники по искусствоведению. А под конем давали суп с граппой, и можно было сидеть под тентами, смотреть на закат, на голубей, на коня, болтать… или даже не болтать, а просто сидеть и щуриться. Хорошо… Да еще и девица, а не просто суп… Все‑таки она сбежала со мной, очень даже ничего девица… хоть и не красавица, но – глаза со смешинками, фигурка приличная, худенькие плечи, немного дрожит, хочется даже обнять, чтоб не дрожала… И я чувствовал себя кем‑то вроде средневекового пирата, умыкнувшего симпатичную девицу из‑под нелюбезного ей венца; и сейчас за нами будет погоня, я буду отстреливаться, отмахиваться кривой саблей (где моя кривая сабля?), но девицу обратно не отдам… Нет, лучше смерть! И ее зарублю напоследок, чтоб никому не досталась, такая беззащитная, плечи худенькие… Тут я вспомнил, что под этим конем часто назначал свидания сам Казанова, где‑то здесь у него жила высокопоставленная любовница. О, это уже, пожалуй, ближе ко мне – великий авантюрист, как и я…

Путь к коню непростой, и я еще, чтобы произвести на девицу впечатление, завожу в самые извилистые переулки; мы поворачиваем, пересекаем многочисленные мосты… У нее рот открывается от удивления – эту дорогу невозможно запомнить! Это мой венецианский козырь: когда ты впервые в Венеции, тебе кажется, что этих переулков и тупиков не выучить и за всю жизнь. А на самом деле в Венеции невозможно заблудиться, на генеральных направлениях указатели. Бывает трудно найти определенное, очень уж малоизвестное место, но заблудиться невозможно.

Идем дальше. Она зачарованно оглядывается кругом, я иногда фотографирую ее – на мостике (бедро влево, головку клонит на плечо, томное выражение), в просвете узкой улицы (бедро вправо, упор коленом в противоположную стенку, томное выражение) – хрестоматийная и неустанная девичья работа по вписыванию своего бессмертного бедра в венецианский антураж. И вдруг она мне говорит:

– За нами уже давно идет какой‑то дедушка – мне кажется, что я его уже где‑то видела… Если не ошибаюсь – в нашем автобусе.

Оборачиваюсь, а там действительно – бредет за нами тот самый еврейский дедушка, который подошел ко мне еще в начале путешествия и попросил, очень ласково улыбаясь: «Вы не могли бы ходить помедленнее, а то ведь я только что из‑под капельницы выбрался, за два дня до поездки». И застыл так с ласковой улыбочкой, слегка склонив голову набок. И в морду не дашь… Отправить бы тебя обратно под капельницу, подумалось мне тогда. Было бы обоим легче и спокойней, тут и без капельницы‑то не всякий живым до конца экскурсии доберется – восемь городов за пять дней.

Дедушка, надо отдать ему должное, добрался до последнего города, до Венеции, – и пока жив. И вот сейчас он, заметно переваливаясь с ноги на ногу, опустив от усердия голову, поспешал за нами. В руках смешная сеточка, в сеточке, видимо, еда, припасенная еще из дому. То есть – в Венецию со своими бутербродами. Мы остановились, соображая, что бы это значило, и он тоже застенчиво остановился поодаль. Смотрит на нас ласково, слегка улыбается, ничего не говорит… Черт! Я, посмотрев секунду на деда, от неожиданности и легкого помутнения разума развернулся и пошел дальше с девицей, ничего ему не сказав. Может, он заблудился?.. Опомнившись, я повернулся снова к дедушке, подошел и спросил:

– Простите, вы не заблудились?

А он мне еще ласковей улыбнулся и говорит:

– Нет‑нет, не беспокойтесь, я специально за вами иду, чтобы не заблудиться, – и уж совсем расплылся в улыбке. – Теперь‑то уже точно не заблужусь!

Мне снова захотелось отправить деда под капельницу… Такой замечательный романтический побег хочет отравить. Куда его теперь девать? Обратно послать – и правда заблудится… Не придумав, что делать, я взял девицу под локоть и пошел дальше. Наконец выходим на площадь. Я снова подхожу к нему и пытаюсь объяснить, как добраться до пристани, до места встречи перед отъездом из Венеции. В принципе, от площади, если более или менее напрямую, то довольно просто…

– Нет‑нет, – говорит дедушка, – даже и не думайте, я никуда не пойду, а то я обязательно потеряюсь, тогда вам же за меня и отвечать.

И улыбнулся, теперь уже довольно нагло, как мне показалось.

– Ну‑с, – говорю ему, – как хотите… Мы сядем сейчас в ресторан под этого коня и займемся, если угодно, флиртом, а то и чем похуже…

– Да ничего‑ничего, – успокаивает меня дедушка и нежно касается моей груди ладонью. – Занимайтесь чем хотите, а я вон там посижу, на ступенечках. – И показывает на ступеньки площади, сходящие прямо к каналу.

Мы сели под коня в ресторане, а он на ступеньки. Мы заказали чаемое – и суп, и граппу, и закуски, а он достал из сетки бутерброд и принялся есть, поглядывая на нас. Поначалу было немного неуютно, мелькала даже мысль: не пригласить ли его тоже отведать с нами супа. Но все же молодая девица в качестве собеседницы за супом – это одно, даже если ты ничего особенного и не собираешься с ней проделать, а полумертвый еврейский дедушка из‑под капельницы – это немного другое, даже если он тотчас же и не умрет. И я отказался от этой мысли. Буду уж наслаждаться обществом девицы, тем более что когда она оставляла ради меня своего горячего ухажера, она тоже, наверное, не рассчитывала на общество этого дедушки. Я успокоился, а затем ситуация мне даже понравилась, показавшись необычной и забавной: он сидел на бережку, ел бутерброд, а мы с девицей, которую, оказалось, звать Оксаной, чувствовали себя даже немножечко под охраной. Я же сексом‑то с этой девицей заниматься и впрямь не собираюсь, тем более на площади. Так что пусть дедушка смотрит на нас сколько захочет.

Мы разболтались, она оказалась смешливой – смеялась, запрокидываясь назад всем телом, грудь задорно подпрыгивала, да так заразительно и громко, что на нас стали оборачиваться итальянцы за соседними столиками, и мне даже показалось, что сам кондотьер Коллеоне, человек, сидящий на коне в грозной позе, обернется и призовет нас к порядку. Хорошая девица. И неглупая: взялась рассуждать об образовании у них в Белоруссии в сравнении с Германией, где жила и работала. И чего она нашла в этом грубоватом и туповатом джигите? Жизнь полна секретов…

Я принялся рассказывать ей историю этого памятника. Она стоила того, чтобы рассказать ее даже девице в виде флирта. Меня и самого всегда удивляла эта история…

Помер этот самый Коллеоне – кондотьер, то есть наемный полководец, вида весьма бравого, судя по памятнику. Что‑то вроде покойного Лебедя. Нет, даже лучше Лебедя… Много чего завоевал для Венеции, в отличие от последнего. Но и претензии были немалые: завещал венецианской республике много денег, чтобы его памятник установили на площади Сан‑Марко. Венецианцы призадумались… Вот то, о чем они думали, меня тоже все время возбуждает к собственным размышлениям. Нет бы сразу послать этого кондотьера подальше со своим памятником (а то будет тут всякий дурак завещать себе памятники устанавливать на главной площади). Поскольку он помер, даже и самого генерала‑то не надо было посылать, что, вполне возможно, при его жизни еще грозило бы какой‑то опасностью – генерал все же, но уж после смерти никакой опасности точно не представлял. Надо было попросту плюнуть на завещание, а генеральские денежки пропить‑прогулять – в Венеции это всегда можно было сделать с замечательным блеском. Скажем, примерно в это же время Большой Совет решил обложить налогом куртизанок, и насчитали их для этой цели одиннадцать тысяч в маленькой Венеции. А если к ним еще и не куртизанок прибавить, а просто обычных женщин, которые в Венеции традиционно не отличались скромностью, то возможности для эффективного использования генеральских денег многократно умножались. Но распорядители денег еще раздумывали несколько лет: что с этим состоянием делать?.. С одной стороны, им не хотелось ставить памятник какому‑то наемному генералу на главной площади. Тут вообще никаких памятников никому нет – только святому Марку в виде крылатого льва, стоящего на античной колонне, да святому Теодору – на другом таком же столбе. И все. А теперь будет просто генерал, пусть и бравый… С другой же стороны, они не хотели или не могли просто похерить это завещание, правовое ведь государство, хоть и довольно свирепое… Дело висело в воздухе несколько лет, пока одному умному члену Совета не пришла идея поставить этот памятник на той самой площади, где мы ели суп, поскольку там находилась некая Скуола ди Сан‑Марко, товарищество или братство Сан‑Марко, и площадь тоже называлась этим именем. Так они решили выйти из положения, чтобы получить генеральские деньги в свое распоряжение, да и завещание выполнить, хоть и формально.

Устроили конкурс, на котором победил Андреа Верроккьо из Флоренции, кстати, учитель великого Леонардо. Он представил восковую модель коня в натуральную величину, с нею и победил. Предполагалось, очевидно, что с фигурой всадника‑то уж он справится и без модели. Да и то сказать – это было время первых конных монументов, они начинали входить в моду, но делать их еще никто не умел. Один конь (с всадником, разумеется) стоял в Падуе, работы Донателло – учителя Верроккьо. Бронзового коня с тех пор в Италии все хотели, хотели памятников именно на конях, а не просто пешком, но с Донателло сравниться было просто некому. Вполне возможно, заказчиков убедило то, что Верроккьо вышел из мастерской Донателло и он сможет отлить коня – мало было представить модель, нужно было еще знать сложную технологию отливки.

Получивший заказ мастер приехал в Венецию, снял мастерскую и приступил к отливке коня. И вот здесь‑то и начались зловредные венецианские интриги: отливку коня они вроде бы оставили Верроккьо, а сделать самого всадника решили поручить другому скульптору, венецианцу, своему земляку. Это ведь коня никто не умел делать, а всадников умели все… Богатый заказ уплывал из рук и делился на двоих. И тогда Верроккьо взъярился, отпилил у своего воскового коня голову и ноги и, не сказав ни слова, вернулся к себе во Флоренцию с конской головой и ногами.

Венецианцы послали вслед письмо и пригрозили ему, чтоб остерегся когда‑либо возвращаться в Венецию, иначе они с удовольствием оторвут уже его голову, взамен конской. Он ответил в том смысле, что поскольку они сами безголовые, то его‑то голову оторвать, конечно, смогут, но вот обратно приставить голову коню они не в состоянии. А только он один и может, даже еще и получше прежней. Венецианцев это почему‑то убедило, уж больно им всем хотелось помериться бронзовыми конями, и они уговорили Верроккьо вернуться и закончить памятник. Верроккьо вернулся, стал работать, сделал статую в глине, подготовил все к отливке – да внезапно умер. Статую отливал уже местный скульптор. Некоторое время народ считал, что это все его работа, местного. А недоброжелатели, которых при распределении столь богатого заказа всегда находится очень много, говорили, что Верроккьо слепил коня с содранной кожей – так подробно были проработаны у него мускулы. Но для Вероккьо это было не только тщеславная демонстрация знания конской анатомии и умения ее воспроизвести в бронзе, это был еще замах на нечто большее. Мастер предположил, что скользящий по бронзовым выпуклостям солнечный свет в предвечернее время будет создавать иллюзию движения коня и всадника. Так и оказалось, и этот замечательный эффект венецианского коня вполне удался, но сам Верроккьо его уже не увидел…

– Особенно удачным считается вид с юго‑запада в послеполуденных лучах солнца, когда лихой кондотьер Коллеоне виден на фоне краснокирпичных стен и готических арок церкви Сан Джованни э Паоло – как раз в то самое время и с того самого места, где мы сейчас сидим и едим свой суп, – сказал я девице последнее слово о коне.

– Вау! – ответила девица и еще раз обернулась на коня, возжелав быть сфотографированной на его фоне – с юго‑запада, в лучах послеполуденного солнца, скользящего по его освобожденным от кожи мускулам. И даже два раза: в профиль, смотрящей на коня, и анфас, смотрящей на меня; а бедро девичье при этом – то вправо, то влево. Замечательная все же девица… и бедро такое приятное, и голос красивый…

Граппа начала действовать, счастье поедания овощного итальянского супа тоже, а девица расчувствовалась, наверное, еще и от конской истории, вдруг одним духом рассказав мне все и про себя, и про свою тяжкую жизнь, которая, вполне возможно, таковою и была. Я даже и не спрашивал ничего, сама захотела поведать…

Окончила в Белоруссии, в Бресте, педагогический институт – английский, немецкий. Поехала сюда на практику, потом устроилась нянькой, потом как‑то зацепилась по студенческой визе, пытается выучиться здесь – на переводчицу, только уже с немецким дипломом. Родители в деревне, помочь ничем не могут; на родину ехать тоже не хочется. Чтобы оплачивать учебу и проживание, бебиситтерствует без продыху, нянчит сразу нескольких немецких детей. Глаза усталые. Денег едва хватает на проживание, на квартиру, на учебу, которая с этого года в Германии тоже платная. Рассказывала, какие высокомерные немцы в одной богатой семье, как презрительно выговаривают за оплошности. Как приставал мужик в другой семье, а жена – вроде ничего женщина, она ей даже не сказала, чтоб не потерять клиента. Какие приличные и добрые в третьей итальянцы: провожали в Италию как родную. Хоть с ними‑то повезло. А вообще‑то она уже на грани того, чтобы бросить и учебу, и усилия по добыванию денег: просто очень устала, сил уже нет никаких, постоянно хочется спать, как в одном чеховском рассказе…

– Вернусь на родину. Там хоть нищие все, но все же не бегать с утра до вечера по орущим чужим детям, а по ночам зубрить науки неизвестно зачем, в одиночестве, – сказала девица Оксана почти со злобой и хлебнула еще граппы.

И тут я вдруг понял все, прежде мною недопонятое, хоть и предполагаемое: почему она связалась с джигитом, откуда это зримое несоответствие ее хрупкого и в целом очень даже приятного образа с грубоватым кавказским любовником. От отчаяния. На современном языке это, кажется, называется «спонсор». Помнится, одна моя молодая коллега по работе, из русской еще жизни, красивая и талантливая девица, устав от усилий по зарабатыванию денег, тоже мечтала о спонсоре, причем вслух. Тогда это было удивительно слушать. Казалось, это как‑то бросает тень на ее моральный облик. Я даже стал ее немного сторониться, хоть и дела мне не было до этого ее… облика. А другая знакомая – даже краше первой – довольно цинично и с математическими расчетами это декларировала, отчасти бросая вызов приличиям своими декларациями и нагловатым пересверком глаз. Наступил капитализм, богатые содержатели вместе с содержанками выползли со страниц классических романов в реальность, это опять стало доминантой отношений, как и должно быть, наверное… чему ж удивляться. Каждая нормальная девица мечтает о спонсоре, да еще чтоб на белом в яблоках скакуне, да с саблей наголо. А потом он случайно валится с коня, натыкается на саблю, но не до смерти, а она делает ему искусственное дыхание… А потом всю жизнь живет, не думая ни о каких деньгах, ни о каком бебиситтерстве, не совершая никаких усилий по выживанию – и уйдет тогда из глаз эта усталая муть и злость, и добавится в глазах огней… Пусть даже он окажется и слегка лысоватым кавказцем не самого юного возраста, не всем же достаются богатые и одновременно лохматые немцы, итальянцы, французы или хотя бы украинцы.

А ухажер ее… хоть и не слишком, может быть, приятен на вид, занудлив и не очень образован, но кандидатура как раз подходящая. В Германии уже давно, работает, путешествует один и пока охотно оплачивает ее дорожные расходы и мелкие глупости… Быть бы ей моделью какой‑нибудь, можно было бы и на большее рассчитывать, на того же немца или итальянца. А так – и этот пока сойдет. Не навсегда же… Эх, тяжела девическая жизнь! Особенно на чужбине…

Мне вдруг стало стыдно, что я сбил ее с толку. На что променяла прекрасного джигита? Ведь сразу ясно, что, кроме супа и приятных разговоров, от меня ничего не дождешься. Не более чем флирт… а ей этого уже не надо.

Минут за сорок до сбора группы на набережной возле кораблика дедушка занервничал, завертелся, встал со ступенек и издали показал мне рукой на часы. Он думал, что мы пойдем по тому же пути обратно, виляя по переулкам, поэтому не успеем. Но я знал более короткий путь. Мы не спеша расплатились, поболтали еще, я махнул ему рукой – и пошли. Плохо все же гулять по Венеции с девицами. Сидеть хорошо, а гулять плохо – слишком узко. Поэтому мы довольно быстро перестроились в колонну по одному: я, девица и дедушка. Я беспокойно оглядывался на него – не хватила бы человека кондрашка от спешки.

– Не волнуйтесь, – отреагировал тут же чуткий дедок своей неизменной ласковой улыбочкой на мое беспокойство, – я еще быстрее могу… я в молодости даже чемпионом был.

– Это в чем же? – спросил я.

– Спринтер я, – сказал дедушка.

– Вау! – сказала девица Оксана уважительно.

И тут я вдруг почувствовал прилив нежности и сострадания к обоим – и к девице, и к дедушке. Уже как‑то сроднились… Быстро развернулся, наклонился к деду и спросил:

– А вы, часом, коньяку хлебнуть не хотите?

Я от граппы и от волнения забыл, что он только из‑под капельницы. Впрочем, про капельницу он мог и наврать – для возбуждения сострадания в самом начале экскурсии, такое бывает. Бывает даже и не такое: называются родственниками и детьми русских консулов во всех странах, через которые мы проезжаем, и одновременно – больными церебральным параличом, чтоб только привлечь к себе дополнительное внимание. Все же дед довольно странный, увязался за нами…

– Не‑ет, спасибо, я бы с удовольствием, – сказал дедушка так нежно и нараспев, что мне уж даже начинал нравиться его голос. Хосе Каррерас, твою муттер! – Но я только что таблеток немножечко принял…

– Он только что из‑под капельницы, – пояснил я девице.

– Вау! – еще раз сказала девица. Уважения в голосе у нее существенно прибыло, и это «вау» получилось очень внушительным, с продолжительным «а» посредине, почти ария. Спеть бы им дуэтом.

А она от алкоголя не отказалась. Мы хлебнули по глоточку моего коньяка, который у меня все время в сумке, под ласковые отеческие взоры дедушки двинувшись дальше. И тут мне стало еще больше жаль девицу. Разумеется, мне все еще хотелось эффектно утереть нос ее ухажеру, выпившему столько моей крови, и выйти на набережную прямо к месту сбора под ручку с девицей. Я уж предвкушал эту сцену встречи, эти глаза туристов, жаждущие кровавого скандала; думается, ухажер скончался бы на месте от злости. Я даже немного улыбался самому себе от удовольствия. Почему мы, собственно говоря, должны кого‑то жалеть? Никакой жалости! Тут я попытался припомнить, кто меня самого пожалел за все последние годы и не сделал мне гадости, ежели мог ее сделать? Да почти никто! Чего ж мне‑то стесняться? В мире нет ни одной причины не делать человеку плохо, если тебе от этого станет хорошо.

Я посмотрел на девицу. Она как‑то заметно посмурнела и сжалась, плечи стали еще более беззащитными и хрупкими, да так, что снова захотелось ее обнять. Эх, закрутить бы с ней роман, как бы здорово было!

М‑да… девицу мне было, конечно, немного жаль. За то ли она боролась долгими осенними вечерами, укачивая орущих немецких младенцев, распевая им колыбельные на всех языках, которые знала, терпя домогательства их отцов и тупость вожделеющего кавказского любовника на протяжении уже целых пяти дней? И теперь потерять такие наработки из‑за полной чепухи, из‑за блажи: какой‑то суп, под каким‑то дурацким конем… А этот экскурсовод, может, и милый мужик, но что он Гекубе, что ему Гекуба…

Жалость подло просачивалась сквозь мое стальное, бронетанковое сердце. Жалость надо давить в самом начале знакомства с женщиной, иначе с ней потом не справишься. Не надо было выслушивать все эти бесконечные девичьи исповеди, сколько раз говорил себе: турист – это не человек, он либо сексуальный объект, либо просто самодвижущийся агрегат с плохой ориентацией в пространстве. Вариантов быть не может. Лучше бы уж сразу приставать начал, пусть хоть на площади, полез бы с поцелуями… тогда бы не было так жалко этого озябшего воробышка. Женщина, ставшая сексуальным объектом, жалости уже не достойна. Она тебе уже не половой партнер, а половой враг – пощады быть не может! Как и возможные претенденты на ее близость – все враги! С женщиной надо вступать в главные отношения еще до того, как проникся к ней жалостью и симпатией. А тут… Черт, вот еще тоже нечаянные моральные проблемы навалились, думай теперь. Да и сама девица, это было видно, колебалась. Ей явно было лучше со мной и с дедушкой, чем с джигитом. Кажется, она на что‑то решалась, как и я. И сейчас инициатива в моих руках, она сделает все, как я скажу: несостоявшийся спонсор будет повержен и раздавлен, а мы с ней еще куда‑нибудь поедем вместе, в другое путешествие, и я наконец обниму эти хрупкие плечи, эти бедра… Жалость, прочь!

Я резко остановился: в конце концов, все мы немного из‑под капельницы…

– Простите, – сказал я девице с самой ласковой своей улыбкой, – может, нам лучше выйти на площадь по одному, с дистанцией в пять минут? Или даже так: вы выходите с дедушкой, а я чуть позже, из другой подворотни.

Она вздрогнула и как‑то так сильно сверкнула на меня глазищами, а потом медленно и задумчиво отвела их в сторону, прикрыв ресницами. Такие выразительные глаза бывают иногда у туристок из Белоруссии… Вместе с хрупкими плечами – просто смерть!

– А что, пойдем, – сказал дедушка и, широко улыбаясь, протянул ей с готовностью свой локоть. Он, конечно, давно уже понял всю ситуацию без объяснений.

– Нет‑нет, все нормально. Ничего такого… вот еще… обойдется… я не такая, – сказала отважная девица и грустно посмотрела мне в глаза.

Чувствовались и сомнения, и решимость. Это вызвало уважение и еще больший прилив симпатии и нежности.

– Ну… смотрите.

Мы пошли дальше и вывернули на набережную венецианской лагуны, метрах в трехстах от места сбора группы. Нервную фигуру джигита можно было заметить с этого расстояния без бинокля даже в густой толпе. Он осуществлял самое интенсивное движение на фоне памятника Виктору Эммануилу II, объединителю Италии, где собиралась наша группа. Теперь девчонка явно занервничала и, неожиданно свернув с прямой линии хода, спряталась за один из киосков на набережной, где торговали всякой туристической всячиной. Я тут же притянул туда за рукав и дедушку. У нее еще был шанс… Мы стояли, спрятавшись, как три заговорщика, девица виновато улыбалась, и мне тоже стало почему‑то очень неловко:

– Ступайте‑ступайте, мы тут со стайером подождем еще немного – и тоже пойдем, – сказал я.

– Я спринтер, – ласково поправил меня дедушка.

– Тем более… стало быть, не опоздаем.

Дедушка нежно улыбнулся и мне, и девице. Улыбка у него была на редкость очаровательной. Наверное, в молодости девки топились косяками… да он еще и спринтер.

– Хлебните глоток. – Я протянул Оксане свою плоскую бутылочку с коньяком.

Она взяла бутылку, сверкнула глазами и отхлебнула большой глоток:

– Спасибо.

А потом вдруг порывисто прижалась ко мне, поцеловала в щеку и побежала навстречу… Виктору Эммануилу II. Я же от неожиданности туповато постоял, взбалтывая коньяк, а затем тоже сделал внушительный глоток до самого дна бутылочки и выбросил ее в урну…

А спустя еще несколько минут мы с дедушкой вывернули из‑за палатки с сувенирами и, медленно и беззаботно болтая, пошли к месту встречи. Едва только не в обнимку. За это время дедушка умудрился мне рассказать всю свою нелегкую историю про переезд в Германию, про смерть сына и жены, про одиночество, про то, что раньше он был преподавателем вуза в Харькове, а теперь вот только внуки, да и те в Америке, даже не заглядывают, как ни зови… про шахматы с самим собой, про собаку, которую едва пристроил к соседям на время поездки.

– А что преподавали‑то? – спросил я участливым голосом. Мне уже не хотелось отправить его под капельницу. Думаю, в этом была виновата граппа, перемешанная с коньяком, а вовсе не мое природное человеколюбие.

– Термех.

– Вау! – неожиданно для себя удивился я именно этим словом, наверное, впервые в жизни. Девица меня тоже чем‑то обогатила.

Когда мы подошли, семейная сцена между джигитом и нашей недавней спутницей уже закончилась, они мирно и ласково, держась под ручку, садились на кораблик, который должен был увезти нас из Венеции. Глядя с кораблика на отдаляющуюся в огнях Венецию, я искренне надеялся, что наши прогулки и суп под конем остались в тайне и они не повлияют на размер девичьего содержания. За все оставшееся время путешествия она не обратила на меня ни одного своего взгляда – ни грустного, ни веселого. А хрупкие ее плечи так и остались мною не обнятыми…

2011

Date: 2015-12-13; view: 274; Нарушение авторских прав