Глава 5. Приближалось Рождество. Им был полон весь дом Литтонов

Приближалось Рождество. Им был полон весь дом Литтонов. Каждая комната внизу и детская были украшены гирляндами вечнозеленых растений и букетами падуба. Огромная елка стояла в холле, усыпанная восковыми свечами, которым предстояло вспыхнуть в канун Рождества, и под нею день ото дня росла груда подарков. Изумительные запахи свежего печенья доносились из кухни. Почти каждый вечер появлялись певцы рождественских гимнов, и Джайлз стоял у двери в ночной рубашке и слушал, как они поют. Селия возила сына посмотреть на гигантскую елку, установленную на Трафальгарской площади, на красивые рождественские витрины в магазинах на Риджент‑стрит и Найтсбридж. А еще через трубу большого камина в гостиной они отправили Санта‑Клаусу письмо, на котором четко вывели дату – декабрь 1909 года, – чтобы избежать путаницы. Каждый дом на Чейни‑уок сверкал огнями, и деревья вдоль улицы были сплошь усыпаны мерцающими, словно звезды, гирляндами. Селия по‑детски восторженно любила Рождество, а в этом году, в ожидании ребенка, она чувствовала праздник особенно остро. Ей припомнилось Рождество 1907 года, когда после потери ребенка она часто плакала и грустила, и теперь она ощущала, что наконец‑то избавилась от чувства вины. Селия задумала множество рождественских сюрпризов: накупила и упаковала подарки, устроила большой рождественский обед, а также детский праздник. Оливер, рождественские дни которого из‑за вечной занятости отца и отсутствия матери проходили довольно скучно, старался придать празднику какую‑то особую волшебную силу, поддразнивал Селию за ее возбужденные хлопоты, беспокоился, что она переутомится, но тем не менее и сам подпадал под обаяние ее лучезарного счастья.

Все же пару раз за эту неделю прекрасное настроение Селии несколько омрачалось чувством вины. У Миллеров не было ни елки, ни подарков, а улица их была пустой и темной, не считая единственной елки в окне самого крайнего дома. Тед обещал, что ближе к Рождеству срубит в парке тисовую ветку – ее можно украсить конфетами и цепочкой из цветной бумаги, сказал он, а еще можно зажечь и поставить на окно две большие свечи, которые ему пообещали на складе. Но это все же не очень‑то похоже на настоящие подарки, объяснила Сильвия Селии.

– Тед сейчас работает сверхурочно, и мы сможем позволить себе ветчину на косточке к рождественскому столу. И немного апельсинов и орехов. А матушка Теда сказала, что добудет детям конфет.

Селия понятия не имела, что у Теда есть мать; она полагала, что родители Теда и Сильвии уже умерли, иначе они, разумеется, помогали бы большой семье своих детей. Оказалось, что родителей Сильвии действительно уже не было в живых, и отца Теда тоже, а вот его мать проживала со своей единственной дочерью в Кэтфорде.

– Но они не ладят – Тед и его мать. Она говорит, что Тед мог бы и получше устроиться в жизни. Интересно как, хотела бы я знать. Признаться, мы давно уже сошлись на том, что пусть уж лучше живет отдельно. Приедет в канун Рождества или какой другой день, и довольно.

На самом деле Селия приготовила подарки для Миллеров: по игрушке для всех детей, банку консервированного языка, небольшую коробку печенья и немного сушеных фруктов. И пару теплых шалей для будущего ребенка. Селии приходилось соблюдать осторожность, потому как, окажись подарков слишком много, другие взятые под патронаж семьи могли прослышать об этом, стали бы завидовать, и она нажила бы себе массу неприятностей.

Селия беспокоилась о Сильвии: ей оставалось ходить еще два месяца, а она едва волочила ноги, была бледнее обычного и, не считая большого живота, исхудала, как привидение. Ничего удивительного: пару недель Тед проболел и был не в состоянии работать, с деньгами стало совсем туго, а когда денег не хватало, дети и жена голодали в первую очередь. Мужчине пища нужна, чтобы работать: это само собой разумеется и сомнению не подвергалось. Даже беременной женой. Но привычная к подобным проблемам Сильвия на этот раз была сама не своя. Обычно смелая и жизнерадостная, теперь она часто впадала в мучительное беспокойство, уверенная в том, что с ребенком что‑то неладно.

– Он очень мал, – как‑то раз холодным темным утром сказала она Селии, – и почти не шевелится. Хоть бы все было в порядке.

– Я уверена, что все нормально, – успокаивала ее Селия, – а маленький он потому, что это, наверное, еще одна девочка.

– Это ничего не значит. Я здорово раздалась, когда носила Марджори. До сих пор нам везло – ни одного ребенка не потеряли. Ведь у других женщин дети часто умирают.

У Селии в голове не укладывалось, как можно в таком положении считать себя везучей, но она улыбнулась, чтобы подбодрить Сильвию.

– Значит, все в порядке. Вы вполне здоровая, крепкая мать, и у вас здоровые, крепкие дети.

– Ужасно, когда они умирают, – сказала Сильвия, глядя куда‑то в пространство и одновременно выжимая белье, – просто ужасно…

– Да, наверное. Ну‑ка, дайте я это сделаю.

– Нет, вам нельзя, леди Селия. Не стирать же вам!

– Почему бы и нет? Для себя ведь мне стирать не нужно, – просто сказала Селия, – так что посидите‑ка спокойно, Сильвия, прошу вас. Возьмите Барти на ручки, она у нас такая умница.

Селия встала у стола и принялась отжимать нескончаемые одежки. Ни одна из них не казалась ей достаточно чистой.

– Знаете, – заговорила Сильвия, поглаживая Барти по нежной щечке, – когда дитя умирает, надо платить за похороны. Это больше двух фунтов, а у нас страховка всего на тридцать шиллингов.

Как минимум один заработанный шиллинг в неделю из бюджета рабочей семьи шел в фонд похоронной конторы.

– Довольно, Сильвия, – сказала Селия, расстроенная разговором о детских похоронах, – даже и не думайте об этом!

– Приходится думать, – серьезно возразила Сильвия. – А если ребенок появляется на свет раньше срока живой, а потом умирает, страховку вообще не выплачивают. Тогда приходится хоронить в могиле для нищих. Разве так можно? Придется как‑то добывать деньги. – Лицо ее исказилось, веки набрякли.

– Сильвия, пожалуйста, прекратите! Нельзя так себя растравлять! Не умрет ваш малыш! Она – я уверена, что это девочка, – будет очень хорошенькой и сильной. Совсем как Барти. Ну вот и все, развесить белье на веревках?

– Давайте пока не будем, – сказала Сильвия, – пока дети не попьют чаю. Им так удобнее.

Веревки, протянутые через всю комнату, провисали прямо над маленьким столиком. И в самом деле без них было лучше.

– Что ни говорите, леди Селия, мне не стоило заводить этот разговор и волновать вас. Вы ведь и сами в положении.

– О, мне еще долго, – откликнулась Селия, – раньше мая не рожу. Только вот в отличие от вас я совершенно необъятная. Завтра приедет мой доктор. А что… что ваш доктор говорит? Почему вы так исхудали?

Сильвия взглянула на Селию, и в ее тяжелом взгляде промелькнуло изумление.

– Мы не ходим по врачам, леди Селия. Не ради младенца же туда идти. Это больших денег стоит, к доктору ходить.

Селии стало неловко – вечно она совершает вот такие ошибки, тупые и бездумные. Сравнить себя, которую постоянно опекают, непомерно балуют, чье каждое недомогание и боль являются причиной суеты, а обычная усталость расценивается как тяжелое заболевание, и Сильвию, у которой нет возможности обратиться к доктору, даже имея очень веские основания. Как можно было сравнивать?

– Сильвия, если вы хотите показаться доктору, – быстро предложила Селия, зная, что преступает все строго установленные границы, – вас может осмотреть мой врач. Я с радостью это устрою. Если вы действительно тревожитесь.

Сильвия зарделась, обескураженная таким предложением.

– К чему это? – пробормотала она. – Вы очень добры, леди Селия, но это, право, ни к чему. Это ж просто ребенок. Не болезнь. Все будет в порядке. А вот и дети пришли. Займусь‑ка я делами.

По дороге домой, сидя в машине, Селия ломала голову, не доставляет ли она своей помощью семье Миллеров больше хлопот, чем пользы?

– Боже правый, – вчитываясь в письмо, произнес Оливер. Он разбирал за завтраком почту, и груда рождественских поздравительных открыток на буфете непрерывно росла.

– Что такое? – спросила Селия.

Она намазывала маслом уже третий ломоть – аппетит у нее был поистине неимоверный.

– Да мой брат. Собирается жениться.

– Не делай вид, что так удивлен. Он на двенадцать лет старше тебя. Не могу понять, как это его раньше никто не подцепил. И кто же эта везучая барышня?

– Едва ли это барышня, она старше Роберта. Батюшки, да ей сорок два года. Очень взрослая невеста. Невероятно.

– Оливер, сорок два года – это не так уж много. ММ скоро тридцать шесть. Я ей передам, как ты выражаешься, если не будешь поосторожнее.

– Пожалуйста, не надо, дорогая. У меня случайно вырвалось. Но я удивлен. Роберт – большой любитель хорошеньких девушек.

– Ну, может быть, она хорошенькая женщина. Или богатенькая, – задумчиво прибавила Селия.

– Право, Селия! Какая ему нужда жениться на деньгах? У него их и так предостаточно.

– Откуда тебе знать, Оливер. Дорогой, не смотри на меня так, я же просто шучу. Ты знаешь, как я люблю Роберта. Надеюсь, они приедут в Лондон?

– Именно это они и собираются сделать. В медовый месяц.

– Чудесно! А когда? Надеюсь, я еще буду в состоянии выбраться из своего кресла.

– Будешь, будешь. Почти сразу после Рождества. А пожениться они собираются как раз в канун Рождества. А затем, первого января, отплывают из Нью‑Йорка.

– Нужно обязательно пригласить их пожить у нас, – сказала Селия и задумчиво посмотрела на Оливера. – Немного неожиданно, не правда ли? Может быть, это… вынужденный брак?

– Селия, не смеши меня. Вообще‑то, письмо отослано довольно давно, требуется хотя бы недели две, чтобы почта дошла до нас из Нью‑Йорка.

– Я знаю. И все равно это неожиданно. Как ее зовут?

– Мм… Дженетт. Миссис Дженетт Эллиотт. Она вдова. У нее два сына… Свой дом в Нью‑Йорке и – с ума сойти! – еще один на Лонг‑Айленде.

– Что я и говорила, – улыбнулась Селия, – богатая вдова. Очень любопытно. Жду не дождусь встречи с нею. Сегодня же распланирую их визит к нам.

Известие о приезде Роберта Литтона ужасно всех заинтриговало. С чего бы это такой видный, обаятельный, богатый мужчина, который всегда откровенно наслаждался своей свободой, вдруг решил жениться на женщине в возрасте, да еще и осложнять себе жизнь двумя пасынками в виде приданого? Этому могло быть только два объяснения, думала Селия, поднимаясь к себе, чтобы подготовиться к визиту доктора Перринга: либо Роберт влюбился до безумия, либо ему нужны деньги. Вероятнее всего, второе. Она по‑прежнему размышляла о том, какими откровениями может быть чреват визит новобрачных, когда приехал доктор Перринг. То, что он сообщил ей, начисто выветрило из головы Селии все посторонние мысли.

Доктор долго стоял над нею, поначалу прикладывая стетоскоп к ее животу, а затем осторожно ощупывая его. Это длилось так долго, что Селия начала беспокоиться, все ли в порядке.

– Да, – улыбаясь и возвращая ей салфетку, сказал доктор, – все в порядке. Но мне кажется, что я слышу два сердца. И живот очень большой. Думаю, у вас двойня, леди Селия. Да, это так, ес ли вы уверены в датах.

– Абсолютно уверена, – ответила Селия.

Совершенно точно: она забеременела в то дивное время, которое они с Оливером прошлым летом провели в Венеции. На просторной кровати в просторной комнате, с потолком в отблесках огней, играющих на поверхности вод. В отеле «Чиприани». Ни малейшего сомнения. Селия улыбнулась доктору, затем легла, молча уставившись на свой живот. Она была растеряна. Растеряна и испугана. Двойня! Два младенца… Вот чудно! Такое чувство, будто бы один из них заменял ребенка, которого она потеряла.

– Что‑то вы бледноваты, – потрепал ее по руке доктор Перринг. – Не стоит волноваться: как правило, женщины успешно вынашивают двойню. Конечно, роды могут быть трудными, но в последнее время осложнений у вас не было, и вы еще такая молодая. Молодая и сильная. Я бы предпочел, чтобы вы рожали в родильном доме, а не здесь, не дома, и это мой единственный совет.

– Да, – сказала Селия, – да, конечно. Если вы думаете, что так надо. А… а почему рождается двойня, доктор Перринг, как это… происходит?

– Ну‑у, яйцеклетка делится в момент оплодотворения. На два зародыша. Тут нет ничего необычного, но…

– Да, но что провоцирует это деление? Почему так происходит?

– Никто не знает, – ответил врач, – это таинство. А все же здорово – двойня! – Доктор ободряюще улыбнулся Селии. – Для большинства матерей это большая радость. Дети развлекают друг друга, и, если они к тому же еще и близнецы, их можно одинаково одевать и делать прочие подобные глупости.

– А когда мы узнаем – близнецы ли это? – спросила Селия. – Наверное, только после рождения?

– Конечно. Близнецы должны быть однополыми, если они идентичны, но главное в том, что у них единая плацента. Детское место, ну, вы знаете.

– Да. Да, знаю. Я издавала книгу о беременности и уходе за детьми.

– Я все время забываю, – улыбнулся доктор, – какая вы умная и начитанная молодая женщина. Это очень помогает. Так, теперь вот еще что, леди Селия. Я советовал бы вам побольше отдыхать. Больше беречься. Несколько часов в день полежать, закинув ноги, рано ложиться спать и тому подобное. Нагрузка на ваш организм будет весьма значительной.

– Да, – покорно согласилась Селия, – да, конечно.

Врач ушел, а Селия задумалась. Обо всем, что ее ожидало. Большие перемены: прибавление не одного ребенка, а двоих – какая же огромная семья у них сразу будет! И это замечательно, прав доктор Перринг. Вместе с тем потребуется много сил. Комнаты, отведенные под детскую, недостаточно просторны. Придется подготовить новую дневную детскую и, скорее всего, ночную. Понадобится дополнительная помощь: у Дженни в детской должна быть постоянная горничная. А может быть, и две. Она будет довольна. Это придаст ей вес на детских скамейках в Кенсингтон‑гарденс. А акушерке придется пожить здесь подольше чем два месяца. Особого внимания потребует вскармливание. Коляска и кроватка Джайлза не понадобятся; придется купить сдвоенную коляску и другую кроватку. Может быть, старая коляска сгодится Сильвии. Как бы напрокат. Ее новорожденный сможет в ней спать. Но тут Селия подумала, что коляска слишком велика, она займет у Сильвии чуть ли не всю маленькую комнату и отнимет у детей жизненное пространство.

За собственными проблемами Селия на какое‑то время забыла о Сильвии, но теперь вспомнила и вновь забеспокоилась о ней. Если ей самой придется больше отдыхать, она не сможет навещать ее. Если бы Оливер знал, он просто привязал бы жену к кровати. Селия чувствовала, что муж с радостью ухватился бы за любой предлог, чтобы поступить так: ему явно надоело слушать о Миллерах и их проблемах. Но ей непременно нужно быть рядом с Сильвией, чтобы помочь ей, когда подойдет время рожать. Нельзя ее бросать сейчас. Ей многое понадобится: больше молока, больше еды, чистое белье, пеленки для новорожденного. Те, что видела Селия, уже просто в лохмотья превратились. Она пообещала самой себе, что добудет новые, неважно, что на сей счет скажет миссис Пембер Ривз. И она, Селия, не собирается сидеть и писать какие‑то дурацкие отчеты, в то время как Сильвия будет вежливо умирать с голоду.

И Селия приняла решение. Она скажет Оливеру про двойню только после того, как Сильвия родит. До тех пор она будет побольше отдыхать, но свою новую подругу не предаст. А доктору Перрингу скажет, что пока ничего не говорила мужу, потому что была очень занята и вообще не хочет его волновать до окончания Рождества. Или еще что‑нибудь. Это ведь всего несколько недель отсрочки.

– Конечно, я понимаю, что он, возможно, не любит меня так, как я его. – Дженетт Эллиотт спокойно улыбнулась лучшей подруге, призванной услышать то, что Дженетт преподнесла как довольно важную новость. – Я также знаю, что его, вероятно, привлекает мысль о моих деньгах. Но мне все равно, Мэриголд. Я хочу за него замуж.

– Ты с ума сошла, – заключила Мэриголд Харрингтон. В нью‑йоркском обществе она славилась своей откровенностью. – Да ты вовсе ненормальная. Потом сама будешь жалеть.

– Не думаю. Я уже не девочка, чтобы принимать скоропалительные решения. Уверена, что нравлюсь ему. После смерти Джонатана мне было очень одиноко, ты же знаешь. По правде сказать, я просто хочу замуж, вот в чем дело. Думаю, Роберт будет… – Дженетт помедлила и задумчиво договорила: – Будет отличным мужем. А мальчикам нужен отец. Они быстро растут и…

– А им нравится Роберт?

– О да, – быстро ответила Дженетт, – очень нравится. – Она встала, подошла к окну и застыла, глядя на Центральный парк. – Какие красивые деревья в парке, все в сиянии. Как же я люблю Рождество!

– Дженетт…

– Мэриголд, ну дай же мне порадоваться своему счастью! Пожалуйста. Роберт хочет жениться на мне. Он совершенно не обязан этого делать, но он хочет. Он не нищий, у него полно собственных денег, у него хорошо идут дела.

– В каком банке он служит?

– «Лоусонс». Он работал у Моргана в Лондоне, в тысяча девятьсот втором году переехал в их нью‑йоркский офис, а восемнадцать месяцев назад перешел в «Лоусонс». У него хорошая репутация. Я все о нем выведала, Мэриголд, так что не бойся. Я не так глупа, как ты думаешь.

– Я не считаю тебя глупой, Дженетт. Не всегда, во всяком случае. Просто мне кажется, что ты немного… ослепла. Ведь именно так обычно говорят о любви.

– Глупости. Я же сказала, что не питаю иллюзий относительно чувств Роберта ко мне. И все же я думаю, из него получится очень хороший муж. Он чудный и нескучный, и он красив.

– Едва ли это самое главное.

– В какой‑то мере, да. Для меня, во всяком случае. И потом, с ним так легко. Он ничуть не похож на стандартного чопорного англичанина. Большинству моих друзей Роберт очень нравится, и я не понимаю, почему…

– Большинству твоих друзей не известно, что ты собралась за него замуж, – перебила Мэриголд. – Да еще так скоро. Вообще‑то, мне Роберт тоже нравится. Насколько я его знаю. Но я видела его всего лишь два‑три раза, не забывай. Просто не пойму, почему ты решилась… на такой серьезный шаг. Почему не оставаться просто любовниками – хотя бы какое‑то время?

– Да он и так уже побыл моим любовником, – весело заявила Дженетт, и во взгляде ее больших голубовато‑зеленых глаз, устремленных на Мэриголд, промелькнула злоба, – но теперь я хочу большего. Мы оба хотим. И для мальчиков будет хуже, если вдруг пойдут сплетни. А поскольку осенью Лоренс отправляется в Дирфилд, все должно быть в полном порядке. Нет, боюсь, ты не сможешь меня отговорить, Мэриголд. Все решено. Роберт уже написал своим брату и сестре и сообщил, что мы собираемся пожениться, и теперь я сообщаю об этом тебе. Как самой давней и близкой подруге. Завтра появится объявление в «Нью‑Йорк таймс». Тогда уж весь свет узнает. И безусловно, найдет что сказать по этому поводу. Ну а теперь не хочешь ли что‑нибудь выпить перед уходом? Чая или стаканчик вина?

– Ясно, намек поняла, – ответила Мэриголд, – ухожу. Сегодня вечером мы идем на концерт в Карнеги‑холл. Мне пора. Что ж, спасибо, что рассказала мне раньше, чем всему остальному свету. – Она встала, подошла к Дженетт и поцеловала ее. – Надеюсь, ты будешь по‑настоящему счастлива.

– Я тоже, – ответила Дженетт, – спасибо тебе. И… вы ведь придете на церемонию, ты и Джерард?

– Конечно. Непременно придем. Спасибо.

Когда ее машина влилась в оживленный поток уличного движения, Мэриголд еще раз оглянулась на огромный, в стиле палладиан[6], дом на Пятой авеню, построенный свекром Дженетт в качестве монумента своему состоянию. Сияли огни, рассекая зимние сумерки, на лужайке у парадного входа стояла гигантская елка. Глядя на нее, Мэриголд подумала: если даже Роберт Литтон и правда любит Дженетт, он должен быть человеком кристальной чистоты, просто не от мира сего, если хоть самую малость понимает, что́ приобретает, беря ее в жены. Однако за те две встречи, когда она видела его, Роберт показался ей весьма далеким от кристально чистого и неземного существа. Признаться, и сама Дженетт была не ангел. Сказать «непреклонная» – значит почти ничего не сказать, трудно подобрать для нее подходящее определение. Мэриголд решила, что довольно беспокоиться за Дженетт, и задумалась о том, знает ли Роберт Литтон, с чем именно ему предстоит столкнуться?

Дженетт Браунлоу было всего двадцать лет, когда она вышла замуж. То была взаимная любовь с первого взгляда. За два года до этого Джонатан Эллиотт увидел ее на балу дебютанток, разглядев на другом конце зала, и сразу решил, что на этой девушке он готов жениться. Дженетт приняла его приглашение на танец, и не прошло и получаса, как она пришла к такому же выводу. Тогда еще Дженетт не знала, что отцом Джонатана Эллиотта был Сэмюэль Эллиотт, основатель банка «Эллиоттс», быстро ставший одним из новых финансовых гигантов Уолл‑стрит. А когда узнала, юноша показался ей еще более привлекательным.

На то, чтобы уладить это дело, совсем не было времени: отец давил на Джонатана, чтобы тот женился на дочери его старого приятеля, девушке превосходно воспитанной, но скучной. Дженетт не считалась красавицей, но была чрезвычайно живой, стильной и очень смышленой. И тоже твердо решила выйти замуж за Джонатана.

Три месяца спустя Джонатан сказал отцу, что хочет жениться на Дженетт. Сэмюэлю Эллиотту это не понравилось: о ее состоянии и говорить не приходилось, поскольку ее отец был средней руки бизнесменом, а сама девушка слыла отчаянной и несдержанной особой. Про мисс Браунлоу рассказывали, что однажды после какой‑то вечеринки она забралась на макушку одной из статуй в Центральном парке в чем мать родила. А еще говорили, что как‑то раз она нарядилась молодым джентльменом и отправилась в мюзик‑холл. Для Сэмюэля Эллиотта чары Дженетт не представляли никакой ценности. Ей пришлось терпеливо обрабатывать его целых двенадцать месяцев: льстить ему, развлекать его, просить его советов по поводу своих скромных капиталовложений, тем самым демонстрируя не только свое всем известное прямодушие, но и немалую проницательность, что ему понравилось. В конце концов было решено, что юные влюбленные поженятся, как только девушке исполнится двадцать лет.

После чего Дженетт – уже в качестве жены и члена семейной корпорации – взялась за свою карьеру с необычайной ловкостью и усердием.

Ее единственной проблемой было вынашивание детей. На каждого из двух ее сыновей пришлось несколько выкидышей, а перед появлением на свет младшего, Джейми, у нее родились два мертвых младенца. Пришлось оставить попытку создания большой семьи, о которой она так мечтала. Кроме того, Джонатан, по‑прежнему беззаветно ее любивший, решил, что раз у него уже есть наследники, то всю свою энергию жена теперь может обратить на него, своего супруга.

Дженетт, которую утомили мучительные попытки обзавестись детьми, с радостью вернулась к роли хозяйки семейного предприятия. К тридцати пяти годам Джонатан стал президентом банка «Эллиоттс»; когда ему исполнилось сорок, умер Сэмюэль, семья переехала в особняк на Пятой авеню, и Джонатан возглавил банк. Управлял он им превосходно: двумя его величайшими достоинствами были холодная голова и безошибочная дальновидность. Во время паники 1907 года, разразившейся в результате захлестнувших страну спекуляций, когда люди буквально дрались, чтобы забрать из банков свои вклады, Джонатан выпустил обращение, в котором говорилось, что он гарантирует сохранность вкладов граждан. Пока прочие финансовые учреждения пребывали в панике, он оставался спокоен и вместе с Дж. П. Морганом всячески убеждал крупнейших банкиров внести деньги в фондовую биржу. Джонатан Эллиотт поддержал угрозу Моргана, что всякий, кто начнет панику на фондовой бирже и таким образом обострит ситуацию, будет, согласно известному изречению Моргана, «должным образом выдворен», когда кризис завершится. Восемь банков все же лопнули, а с ними вместе пало и множество финансовых учреждений. Но банк «Эллиоттс» был в числе тех, кто выстоял.

Однако в том же 1907 году у Джонатана Эллиотта диагностировали рак, и спустя год он умер. Дженетт была совершенно убита горем: она искренне любила мужа, как и тот ее, и не проходило ни дня с момента их первой встречи, чтобы они не повторяли друг другу слова любви. Но, к счастью, Дженетт обладала стойким и энергичным характером. Она знала, что свое будущее, а также будущее своих сыновей Лоренса и Джеймса не построишь на одних воспоминаниях. Более того, она была женщиной умной и прекрасно понимала законы финансового мира. Дженетт потребовала и вскоре получила место в правлении банка «Эллиоттс», вернулась к образу жизни хозяйки большого дома, делая все возможное, чтобы мальчики воспитывались так, как того желал бы Джонатан.

Дженетт встретила Роберта Литтона в 1909 году на благотворительном вечере. Заметив в нем ум, обаяние и решительность, хотя и недостаточную отвагу в финансовых делах по сравнению с той, которой обладал Джонатан, она немедленно вступила с ним в близкие отношения. Спустя четыре месяца Роберт предложил Дженетт выйти за него замуж. Имея некоторые слабые – не без причин – подозрения на его счет, она отказала ему, но предложила остаться любовниками. То ли из‑за своей моральной честности, то ли потому, что у него был дальний прицел, Роберт Литтон отверг ее предложение, по крайней мере до тех пор, пока Дженетт не согласится рассмотреть саму возможность брака. Дженетт такой шаг удивил и покорил, к тому же она испытывала к Роберту определенное физическое влечение, а потому согласилась подумать. Открытие, что физическая близость с Робертом исключительно приятна ей, было только одной из причин, убедивших Дженетт принять в конце ноября его третье по счету предложение.

Дженетт знала, что все ее друзья придут в ужас. Мнение Мэриголд, что Роберт просто охотится за деньгами Дженетт, стало началом огромной, неумолимой лавины, и требовалась большая сила, чтобы ее выдержать. Но Дженетт все это не волновало, а в какой‑то мере даже забавляло, как вообще забавляет людская наивность. Она сама о себе позаботится: ее личное состояние громадно, своим капиталом и акциями она распоряжается по своему усмотрению, умело и с удовольствием. На ее имя записаны два дома, в банке она состоит в штате президента, как бы это ни раздражало нового председателя. Когда тот попробовал предложить Дженетт не посещать более главные совещания, она вежливо напомнила ему, что менее чем через десять лет Лоренс займет свое место в правлении банка и важно, чтобы свойственные Эллиоттам представления о банковском деле дошли до мальчика в первозданном виде. Роберт Литтон не мог посягнуть на банк и его фонды, а пожелав работать там, чувствовал бы себя неловко и, может быть, даже унизительно.

Роберт не Джонатан, Дженетт это знала и не питала иллюзий на сей счет – разумеется, она не слепа к его недостаткам. Но Роберт умен и обаятелен, Дженетт любила его и как мужчину, и как человека, поэтому решила, что будет гораздо приятнее ощущать себя женой Роберта, чем вдовой Джонатана. Кроме того, мальчикам нужен кто‑то на роль отца, со временем они оценят и полюбят Роберта. В этом она была абсолютно уверена.

– Я его ненавижу, – сказал Лоренс. – Просто ненавижу. Он такой… такой вкрадчивый. Не понимаю, как он может нравиться маме. После отца.

– Как это – вкрадчивый? – спросил Джейми.

– Скользкий. Лезет в друзья. Со всем соглашается, только чтобы понравиться. Фу!

– Мне кажется, он не такой уж плохой. Подарил мне железную дорогу, когда был у нас последний раз, сказал, что это даже не рождественский подарок.

– Вот‑вот! Как ты думаешь, почему он это сделал?

– Потому что я хотел такой подарок? – с надеждой спросил Джейми.

– Глупый! Чтобы понравиться тебе, чтобы ты думал, какой он хороший. Ну, меня‑то он не купит, Джейми, даже если купит тебя. А если он тебя купит, я с тобой больше дружить не буду.

Джейми поспешно сказал, что его Роберт Литтон тоже не купит. Он очень боялся Лоренса. Тот больше походил на своего деда, чем на отца, и имел обыкновение замыкаться в хмуром, задумчивом молчании. Однажды Лоренс сказал, что станет даже более известным банкиром, чем Сэмюэль Эллиотт.

– Такой у меня план, – заявил он. – И пусть Роберт Литтон только попытается меня остановить!

Джейми не мог понять, зачем бы это Роберту Литтону пытаться его останавливать. Казалось, Роберта заботило только одно: понравиться им с Лоренсом. Но Лоренс всегда бывал прав. Видимо, он, Джейми, просто чего‑то не понял. Наверное, нужно постараться, чтобы Роберт ему меньше нравился. Вот только мама сказала: она надеется, что все они смогут подружиться. Так приятно вновь видеть ее счастливой, слышать ее смех. Джейми любил маму больше всех на свете. Видеть, как она несчастна и одинока после смерти отца, было хуже его собственного горя.

Так или иначе, но приближалось Рождество, и Джейми не хотел, чтобы что‑нибудь испортило ему такой праздник. А после Рождества приезжает бабушка Браунлоу – присмотреть за мальчиками, пока мама и Роберт Литтон поедут в Европу на медовый месяц. Они собирались повидаться с лондонскими Литтонами, как их называл Роберт, а мама пообещала, что когда они поедут в Лондон в следующий раз, то возьмут с собой Джейми и Лоренса. Джейми спросил, не могут ли они и в этот раз поехать все вместе, но мама ответила:

– У нас же медовый месяц, дорогой. Мы хотим побыть вдвоем. Но в следующий раз – обязательно.

Джейми толком не понял, что это означает, но Лоренс ему объяснил. Он сказал, что у мамы с Робертом весь месяц будут половые сношения.

– Думаю, это отвратительно. В ее‑то возрасте. Лучше бы позаботилась о том, чтобы не родить ребенка.

Джейми точно не знал, что такое половые сношения, но мысль о том, что мама может завести ребенка, показалась ему ужасной. Это он, Джейми, был ее ребенком, она сама всегда так говорила. Зачем же ей другой ребенок?

Селия стояла в церкви, держа за руку Джайлза, и не могла решить, как ей быть: петь о младенце в яслях, слушать хор, смотреть на эти ясли, а ведь всего лишь два часа тому назад она… Нет, не думать об этом. Не думать.

– Смотри, – шепнула она Джайлзу, – смотри, вот они выходят со свечами.

В церкви было очень темно… и в комнате тоже было темно. В комнате Сильвии. Слишком темно, чтобы что‑то можно было разглядеть. Все эти тени. Невозможно.

Джайлз сжал ее руку, взглянул на нее, улыбнулся. Сильвия тогда тоже сжала ей руку, очень слабо, и прошептала: «Спасибо…» За что? Ни за что. В самом деле, ни за что. Просто за сочувствие к ней и ребенку. Ее мертвому ребенку. Ведь он мертвый. Совсем мертвый. Тихий, и белый, и умерший сам по себе. С ее помощью. Девочка, это была девочка, как Селия и говорила. Маленькая девочка с милым личиком. Чересчур маленькая. Она слишком рано родилась.

Сын Девы Марии был толстым, румяным и веселым. Не маленьким, не рано родившимся. Не на шесть недель раньше срока. Дева Мария улыбалась. И Сильвия, когда все было кончено, тоже улыбнулась, наклонившись и поцеловав дочь на прощание, улыбнулась сквозь слезы.

– Все к лучшему, – сказала она, – бедное дитя.

Да, так было лучше: младенец все равно бы не выжил. Даже если бы девочка родилась живой, все равно – так сказала акушерка.

У нее на спинке зияла ужасная рана, а ножки были переплетены вместе, буквально обернуты одна вокруг другой. Но личико у нее было красивое, мирное и почти улыбающееся. Селия знала, что никогда не забудет его, это личико. Пока сама жива.

В тот день Селия сказала Сильвии, что, возможно, заедет к ней. Она предвкушала их встречу: лицо Сильвии, когда та откроет корзину с подарками. Селия сидела в машине, волнуясь, как дитя. День обещал быть чудесным, а вечером состоится рождественская служба. Да, в этом году Селия могла всем этим наслаждаться. В конце концов, Рождество потому и празднуется!

Когда Селия вышла из машины, какой‑то человек, которого она никогда раньше не видела – наверное, Тед, – сидел на ступеньках дома. Это был крупный, плотный мужчина, он взглянул на нее и попытался улыбнуться.

– Вы леди Селия? – спросил он, как будто можно было в этом сомневаться, как будто сюда то и дело приезжали на больших машинах с собственными водителями.

Да, сказала Селия, это она, и привезла им кое‑что к Рождеству.

– У нее началось, – сказал мужчина. – Она рожает. Слишком рано. Она… У нее только что началось. Пару часов назад. Мне пришлось искать повитуху, и она сказала, что все не так, как у нашей соседки Верил, что все плохо, она так и сказала, повитуха. – Мужчина был страшен, мертвенно‑бледен, и его трясло.

– О господи! – воскликнула Селия. – Господи, как жаль, я сейчас же ухожу. Вернусь завтра, когда все закончится.

– Нет, – возразил мужчина, – нет, она сказала, что, если вы приедете, не могли бы вы зайти к ней. Она сказала, что это… ей поможет.

– Но…

– Пожалуйста, – попросил мужчина, – она в этот раз так боялась. Не знаю почему.

Селия взглянула на него. Она почувствовала, что и сама испугана.

– Мама, мама, можно пойти посмотреть на младенца?

– Нет, дорогой, нельзя. Ты уж прости…

– А вот другие дети…

Что ж это она говорит? Она снова думает о другом ребенке – о ребенке Сильвии. Не о том младенце, что лежит в яслях. Селия глубоко вздохнула и улыбнулась Джайлзу:

– Да, конечно можно. Прости, дорогой. Мама задумалась. Ну, пошли, посмотрим на младенца. Бери свечу.

Они подошли к яслям и постояли в очереди, чтобы поставить возле них свою свечку. Селия взглянула на младенца, лежащего в яслях, – на улыбающегося, розовощекого младенца.

Вот так же она смотрела на другого младенца – девочку, тихую и белую, у нее на руках. Всего несколько минут, как она есть, и уже несколько минут, как ее нет. Повитуха, миссис Джессоп, пыталась ее оживить, массировала грудку, дышала в маленький ротик, но не помогло. Малышка просто лежала вот так, белая и тихая, словно в ней что‑то сломалось. Как в кукле. Миссис Джессоп передала девочку Селии и нетерпеливо заковыляла вниз по улице к своему дому, чтобы принести еще полотенец и газет.

– Я им говорила, чтобы готовили побольше, пора уж знать! – ворчала она. – Побудьте с ней, ее нельзя оставлять.

– Все к лучшему, – сказала Сильвия с отвагой отчаяния, лежа в кровати и глядя снизу вверх на Селию. – В самом деле, это к лучшему. Я знала, что‑то не так. Могу я… Дайте мне подержать ее. Всего минутку.

Селия осторожно протянула Сильвии дитя. Миссис Джессоп завернула новорожденную в полотенце. Селия все время думала о приготовленной для нее шали, ловя себя на глупой мысли, что малышке будет в ней теплее. Сильвия взглянула на дитя, погладила его по лицу.

– Бедная моя малютка. Взгляните на нее, на ее ножки, ох, какой ужас. Я знала, я так и знала, разве я вам не говорила?

Селия подтвердила – да, говорила.

– Слава богу, слава богу, что она умерла… Господи помилуй.

Сильвия заплакала, вначале тихонько, затем все громче. Селия чувствовала себя абсолютно беспомощной, она не знала, что ей делать перед лицом такого горя, поэтому просто стояла и смотрела на них, Сильвию и младенца, и сама плакала.

И вот тут‑то это и произошло. Да и вправду ли произошло? Там было так темно, так плохо видно. Но ей вдруг показалось, что маленькая грудка дрогнула. Или это мигнула лампа? Мерцая и покрываясь мокрыми бороздами на холодном зимнем ветру, рвущемся в дверь. Или только показалось, что она дрогнула? Конечно, конечно, такого не могло быть. Но затем это повторилось. Грудка вновь дрогнула. Теперь это увидела и Сильвия. А затем последовал еле уловимый вздох.

– О господи, – прошептала Сильвия. – Не может быть.

Она взглянула на Селию и совершенно спокойно, словно абсолютно здоровая, стоя на своем обычном месте и выжимая белье или нарезая хлеб, спросила:

– Вы поможете мне?

И Селия ответила так же спокойно:

– Да, помогу.

Все, что она сделала, – подала Сильвии подушку. Чтобы положить ее на младенца.

– Мамочка, поставь свечу. Ну же!

– Извини, дорогой.

– Сюда, вместе со всеми.

– Извини. – Селия поставила свечку. Они все ярко мерцали… Блестящие, золотые, множество свечей.

Свет мерцал, как и в той комнате. Да, наверное, они обе ошибались. Конечно, ошибались. Девочка вообще не дышала. Просто не могла дышать. У нее были завязанные узлом ножки и поврежденный позвоночник, и она родилась мертвой. Она не дышала. Думать, что было иначе, просто сумасшествие. Повитуха пыталась ее оживить – и не смогла. В любом случае малышка бы не выжила, потому что долго не дышала, и мозг ее наверняка был поврежден в результате кислородного голодания.

Появилась миссис Джессоп, крайне раздраженная тем, что Сильвия сама держит ребенка и новорожденная теперь укутана в шаль, а не завернута в изношенное полотенце.

– Я ведь отдала ребенка вам, – сказала она Селии. – Что тут происходит?

– Ничего не происходит, – ответила Селия. – Миссис Миллер захотела подержать девочку. Это совершенно естественно. Это утешило ее. Я дала ей подержать новорожденную. И укутала ее в шаль. Шаль принесла я, это рождественский подарок.

– Ладно, а теперь я это заберу, – проворчала миссис Джессоп. – Я должна это забрать.

– Ее, а не «это», – резко сказала Селия. – Это девочка. Дитя – девочка.

– Кто бы там ни был, – буркнула миссис Джессоп. – Он мертвый. Так что я должна его забрать.

– Да, – сказала Селия, – правда: она действительно мертвая.

– Почему ты плачешь? – спросил Джайлз.

– Я не плачу.

– Плачешь.

– Что‑то в глаз попало.

– Бедная мамочка. Давай вернемся на наши места. – Сын снова заглянул в ясли. – Младенец спит?

– О да. Я думаю, да.

– Его глазки открыты.

– Знаю. Но думаю, что он спит.

Билли тоже спросил ее, когда она уходила:

– Младенец спит?

Он стоял на ступеньках у другой двери, желая знать, что произошло.

Было трудно отвечать, но Селия знала, что должна ответить – это все, что она могла сделать для Сильвии и Теда: рассказать о случившемся детям.

– К сожалению, Билли, – сказала Селия, опускаясь на ступеньки и усаживая его к себе на колени. Он был крупным мальчуганом. – Боюсь, что ребенок умер. Очень печально. Это маленькая девочка, и она… она была очень больна. А твоя мама чувствует себя хорошо, – добавила Селия, – и чуть позже ты ее увидишь. Когда она немного отдохнет.

Внезапно Селия поняла, что ей самой необходимо немного отдохнуть. Она и вообразить не могла, что когда‑нибудь ей снова доведется почувствовать такое крайнее изнеможение.