Книга II 10 page

– Нет, ты сначала вымой его горячей водой с мылом и, кстати, не вздумай в меня кончать!

Однажды она снизошла до того, чтобы сделать мне минет, и тут же ее вытошнило в раковину. Уничтоженный, я молча оделся, вышел вон и поплелся по quais[153]к площади Бастилии и обратно. По возвращении обнаружилось, что она собрала чемоданчик, сидит на кровати скрюченная и дрожит, вопреки многослойности шалей.

– Надо было мне уйти, не дожидаясь твоего прихода, – натужно проговорила она, – но мне нужны деньги, чтобы снять где‑нибудь другую комнату.

Почему я не дал ей уйти, пока можно было сделать это безнаказанно? Зачем подхватил на руки, стал укачивать, успокаивать ее хныканье? Зачем раздел, уложил в постель и гладил по головке, пока она не сунула большой палец в рот и ее дыхание не стало ровным?

Весь остаток ночи я сидел рядом с кроватью, курил сигарету за сигаретой и читал тот роман про Голема в Праге – этого, ну, как его, он еще другом Кафки был[154], – а рано утром пошел на рынок и купил ей на завтрак апельсин, круассан и йогурт.

– Ты тот единственный мужчина, что для меня очистил апельсин, – сказала она, уже работая над первой строкой стихотворения, вошедшего теперь в великое множество антологий. – Ведь ты не выкинешь меня на помойку, правда же? – спросила она голосом маленькой девочки, которая подлизывается к мамочке.

– Нет.

– Ты по‑прежнему любишь свою сумасшедшую Клару, правда же?

– Честно говоря, не знаю.

Почему в том моем тогдашнем опустошении я не дал ей сразу денег и не помог переехать в другую гостиницу?

Моя проблема в том, что я не способен проникать в суть вещей. Пусть от меня ускользают мотивации и побуждения других людей – это со мной давно уж, – но как можно не знать причины собственных поступков?

Потом несколько дней Клара была само покаяние – послушная, вроде бы даже любящая, даже в постели она всячески меня поощряла, и лишь напряженность, фригидность тела выдавала ее, говорила, что ее пыл наигран.

– Ах, как хорошо. Как чудесно, – повторяла она. – Как ты мне нужен там, внутри.

Хрена с два. А вот была ли нужна мне она, тут можно поспорить. Нельзя недооценивать того, как много в каждом из нас от заботливой мамки‑няньки, даже если это такой вздорный, сварливый тип, как я. Заботясь о Кларе, я чувствовал себя человеком благородным. Доктором Барни Швейцером. Матерью Терезой Панофски.

Вот и сейчас – сижу с сигарой в зубах в два часа ночи за шведским бюро, за окном двадцатиградусный морозный Монреаль, и строчу, строчу, пытаясь наделить хоть каким‑то смыслом мое невразумительное прошлое; нет, списать свои грехи на счет юности и наивности не выходит, зато перед мысленным взором как живые встают те мгновения жизни с Кларой, воспоминания о которых греют по сей день. Она была великой насмешницей, могла заставить меня хохотать над самим собой, а этот дар не следует недооценивать. Бывали у нас и моменты идиллически безмятежные, я их тоже очень любил. Лежал, например, на кровати в нашей крохотной гостиничной комнатенке и притворялся, будто читаю, а сам следил за Кларой, как она работает за столом. Нервная, дерганая Клара совершенно спокойна. Сосредоточенна. Увлечена. На лице ни следа так часто портившего ее смятения. Я был непомерно горд тем, как высоко ее рисунки и опубликованные стихи оценивали другие, более сведущие люди, нежели я. Предвкушал, как буду выступать ее хранителем, защитником. Как обеспечу ее всем необходимым для продолжения работы, освобожу от забот о сиюминутных проблемах. Отвезу домой в Америку и построю ей мастерскую где‑нибудь за городом, с верхним светом и пожарной лестницей. Буду укрывать от грома, змей, кошачьей шерсти и злых чар. Буду греться в лучах ее славы – этакий преданный Леонард[155]с его вдохновенной Вирджинией. Однако в нашем случае мне придется быть настороже, а то как бы она, обезумев, не забежала вдруг в глубокую воду с карманами, полными тяжелых камней. Йоссель Пински (тот выживший узник концлагеря, что стал потом моим партнером) парочку раз встречался с Кларой и не разделял моего оптимизма.

– Всяких этих цирлих‑манирлих в тебе не больше, чем во мне, – говорил он. – И зачем мучиться? Она мешугена [156]. Вали от нее, пока не поздно.

Но в том‑то все и дело, что было поздно.

– Ну, ты, конечно, хочешь, чтобы я сделала аборт? – вдруг огорошила меня она.

– Постой, постой! Минутку! – всполошился я. – Дай подумать. «Господи, – только и вертелось при этом у меня в голове, – мне двадцать три года. Христос всемогущий!» Пойду пройдусь. Я ненадолго.

Пока меня не было, ее опять вырвало в раковину. Возвращаюсь, смотрю – спит. Разгар дня, три часа пополудни, а Клара, с ее вечной бессонницей, крепко спит. Прибрался получше и час еще ждал, когда она встанет с кровати.

– А, явился, – проговорила она. – Герой‑любовник.

– Я могу поговорить с Йосселем. Он кого‑нибудь найдет.

– А то и сам справится. Ковырнет крючком от вешалки. Только я‑то уже решила рожать. С тобой, без тебя – не важно.

– Если ты собираешься заводить ребенка, то мне, видимо, следует на тебе жениться.

– Это ты так предложение мне сделал?

– Я озвучиваю это как вариант.

– Ой, спасибо вам, ваше ашкеназское[157]высочество! – Клара сделала реверанс, потом выскочила из комнаты и бросилась вниз по лестнице.

Бука был непреклонен:

– Что значит – это твоя обязанность?

– Ну а разве нет?

– Ты еще хуже спятил, чем она. Заставь ее сделать аборт!

В тот вечер я искал Клару повсюду и в конце концов нашел в «Куполь», где она сидела за столиком одна. Я наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Я решил жениться на тебе, – сказал я.

– Ух ты ах ты. Мне даже не надо говорить «да» или «нет»?

– Если хочешь, можем проконсультироваться с твоей «Книгой И‑дзин».

– Мои родители на свадьбу не приедут. Для них это унижение. Миссис Панофски. Словно жена какого‑нибудь шубника. Или владельца мелочной лавки «Все по оптовым ценам».

Я снял для нас квартиру в пятом этаже на рю Нотр‑Дам‑де‑Шамп, и мы расписались в mairie[158]шестого аррондисмана. На невесте была шляпка‑«клош» (мягкий колпак, натянутый по самые глаза), дурацкая вуаль, черное шерстяное платье до щиколоток и белое боа из страусовых перьев. Когда ее спросили, берет ли она меня в законные мужья, в стельку пьяная Клара подмигнула распорядителю и говорит:

– У меня пирог в духовке. Куда денешься?

Шаферами при мне были Бука и Йоссель, принесли подарки. Бука подарил бутылку шампанского «дом периньон» и четыре унции гашиша, запрятанного в вязаные голубенькие пинетки; Йоссель – набор из шести простыней и банных полотенец из отеля «Георг V»; Лео – подписанный набросок и дюжину пеленок; Макайвер же принес номер журнала «Мерлин» с его первым напечатанным рассказом.

Во время свадебных приготовлений я наконец улучил момент, чтобы заглянуть Кларе в паспорт, и каково же было мое изумление, когда я обнаружил, что ее фамилия Чернофски.

– Можешь не волноваться, – успокоила меня она. – Ты заполучил себе настоящую шиксу голубых кровей. Дело в том, что, когда мне было девятнадцать, я с ним сбежала, и в Мексике мы поженились. Это мой учитель рисования. Чернофски. Наш брак длился всего три месяца, однако стоил мне всех моих денег. Отец лишил меня наследства.

После того как мы переехали в нашу квартиру, Клара стала все больше засиживаться по ночам – что‑то царапала в тетрадках или сосредоточенно раздумывала над своими, будто навеянными кошмаром, рисунками пером. Потом спала до двух или трех часов дня, выскальзывала на улицу и где‑то пропадала, а вечером подсаживалась к нам за столик в кафе «Мабийон» или «Селект» и вела себя как преступница.

– А между прочим, миссис Панофски, интересно, где вы были весь день?

– Не помню. Гуляла, наверное. – Потом, покопавшись в пышных юбках, она объявляла: – Вот, я тебе подарок принесла! – и вручала мне банку pâté de foie gras[159], пару носков или (однажды и такое было) дорогую серебряную зажигалку. – Если родится мальчик, – сказала она, – я назову его Ариэль.

– А что? Звучит естественно, – одобрил Бука. – Ариэль Панофски.

– А я бы назвал его Отелло, – сказал Лео с кривой ухмылкой.

– Да пошел ты, Лео, – отмахнулась от него Клара, и ее глаза вдруг загорелись мрачным огнем: ею овладел один из все более частых приступов необъяснимо дурного настроения. Она повернулась ко мне: – А может, если хорошо подумать, лучше Шейлок?

Как ни странно, когда Клару перестало по утрам тошнить, играть с нею в семейную пару оказалось очень даже занятно. Мы ходили по магазинам, обрастали кухонной утварью, купили детскую кроватку. Клара смастерила мобайл, чтобы над ней повесить, и нарисовала на стенах детской кроликов, белочек и сов. Я конечно же занимался готовкой. Спагетти болоньезе – лапша, откинутая на дуршлаг. Салат из рубленой куриной печенки. И мое главное достижение, мое pifce de resistance – обвалянные в сухарях телячьи отбивные с картофельными латкес под яблочным соусом. К нам часто приходили на обед Бука, Лео с какой‑нибудь из своих девчонок и Йоссель, а однажды даже Терри Макайвер, а вот Седрика, который не явился на наше бракосочетание, Клара у себя в доме терпеть отказалась.

– Почему? – спросил я.

– Какая разница. Просто не хочу его здесь видеть.

Йосселя она тоже не очень‑то привечала.

– У него плохая аура. И я ему не нравлюсь. И я не хочу знать, что вы там с ним вдвоем затеваете.

И вот однажды я усадил ее на диван, подал стакан вина и говорю:

– Я должен съездить в Канаду.

– Что‑о?

– Всего‑то недели на три. Ну, максимум на месяц. Йоссель каждую неделю будет приносить тебе деньги.

– Ты не вернешься.

– Клара, не заводись.

– Но почему в Канаду?

– Мы с Йосселем организуем совместный бизнес по экспорту туда сыров.

– Ты шутишь! Торговать сырами. Позорище! Клара, ты, кажется, была в Париже замужем? Да. За писателем или за художником? Нет, за пархатым торговцем сырами.

– Клара, это деньги.

– Но это ж ведь подумать только! Я тут одна с ума сойду. Я хочу, чтобы ты поставил мне засов на дверь. А что, если пожар?

– А что, если землетрясение?

– Слушай, а может, у тебя с этими сырами так здорово пойдет, что ты и меня в Канаду выпишешь, и мы вступим в гольф‑клуб, если они не перевелись еще там, и будем приглашать людей играть в бридж. Или в маджонг. А ни в какие такие блядские общества женщин при синагоге я вступать не стану и обрезание Ариэлю делать не будут. Я не позволю.

Мне удалось зарегистрировать в Монреале компанию, я открыл офис и нанял старого школьного приятеля Арни Розенбаума, чтобы он вел в нем дела, – и все это за три недели лихорадочной беготни. И Клара потихоньку привыкла, даже с удовольствием предвкушала очередной мой отъезд – а я летал в Монреаль каждые полтора месяца, – лишь бы я вернулся, нагруженный банками с арахисовым маслом, букетами цветов и по меньшей мере двумя дюжинами пакетиков изюма в шоколаде. Как раз во время этих моих отлучек она по большей части и написала, и проиллюстрировала рисунками пером свою книгу «Стихи мегеры», которая выходит нынче уже двадцать восьмым изданием. В нее включено стихотворение, посвященное «Барнабусу П.». Сие трогательное излияние начинается словами:

Он шкуру спускал для меня с апельсина, а чаще с меня,

Калибанович,

мой надзиратель[160].

Я был в Монреале, вовсю там, что называется, крутился, Клара ходила на седьмом месяце, и тут вдруг как‑то ранним утром мне в отель «Маунт Роял» позвонил Бука.

– Думаю, тебе стоит взять трубку, – сказала Абигейл, жена моего старого школьного дружка, которого я определил управляющим в наш монреальский офис.

– Слушаю.

На проводе оказался Бука.

– Давай по‑быстрому, бери билет и первым самолетом дуй в Париж.

Приземлившись – черт, да как же тогда аэропорт назывался? Ведь он не был еще имени де Голля. [Аэропорт Шарля де Голля никогда ни под каким другим названием не существовал. Имеется в виду, вероятно, Ле Бурже. – Прим. Майкла Панофски. ] Н‑да… так вот, стало быть, приземлившись на следующий день в семь утра, я кинулся прямо в Американский госпиталь.

– Я пришел повидать миссис Панофски.

– А вы ей кто – родственник?

– Я ей муж.

Молоденькая медсестричка, полистав блокнотик, глянула на меня с внезапным интересом.

– Доктор Мэллори хотел бы с вами сперва переговорить, – сказала регистраторша.

Мне он сразу не понравился, этот доктор Мэллори, осанистый мужчина с бахромкой седых волос вокруг лысины – от него веяло невероятным самомнением, такие пациента в упор не видят, если сложность случая не достойна его великого врачебного таланта. Он пригласил меня присесть и сообщил, что ребенок родился мертвым, однако миссис Панофски, здоровая молодая женщина, несомненно сможет родить еще. Игриво улыбаясь, он добавил:

– Я конечно же говорю вам это в предположении, что вы и есть отец ребенка.

Он замолк, видимо ожидая официального подтверждения.

– Ну да, я.

– В таком случае, – проговорил доктор Мэллори, щелкнув цветными подтяжками и явно наслаждаясь эффектом заранее заготовленного выпада, – вы должны быть альбиносом.

С бьющимся сердцем вникая в эту новость, я окинул доктора Мэллори самым, как мне хотелось надеяться, угрожающим взглядом.

– Ладно, я с вами еще свяжусь.

Клару я нашел в палате для родивших, где лежали еще семь женщин, некоторые уже нянчили новорожденных. Она, должно быть, потеряла много крови. Была бледна как мел.

– Каждые четыре часа, – сказала она, – мне к грудям прикладывают присоски и сцеживают молоко, будто я дойная корова. Ты виделся с доктором Мэллори?

– Да.

– Он мне все: «Ну вы народ!.. Ну народ!..» И сует чуть ли не в нос, сует бедное сморщенное тельце, как будто оно из помойного бака выскочило и на него набросилось.

– Он обещал, что я смогу забрать тебя домой завтра утром, – сказал я, сам удивившись тому, как спокойно звучит мой голос. – Приду пораньше.

– Я не хитрила с тобой. Клянусь, Барни. Я была уверена, что ребенок твой.

– Как же это, черт возьми, ты могла быть в этом уверена?

– Это было всего один раз, и мы оба были в стельку.

– Клара, нас тут, похоже, очень внимательно слушают. Так я зайду, значит, завтра утром.

– Меня здесь уже не будет.

У себя в кабинете доктора Мэллори не оказалось. Зато на столе лежали два билета первого класса на самолет до Венеции и клочок бумаги с подтверждением, что ему зарезервирована комната в отеле «Палаццо Гритти». Я записал номер комнаты, кинулся на ближайший почтамт и заказал разговор с отелем «Палаццо Гритти».

– Это говорит доктор Винсент Мэллори. Я хочу отменить заказ номера с завтрашнего вечера.

Последовала пауза: клерк рылся в бумажках.

– Совсем отменить? Все пять дней?

– Да.

– В таком случае боюсь, что вы теряете задаток, сэр.

– Да пошел ты, дешевый мелкий мафиозо! Нашел чем удивить, – сказал я и повесил трубку.

«Бука, мой вдохновитель, мог мной гордиться. Наш главный мастер злых розыгрышей выделывал с людьми штуки куда худшего свойства», – подумал я и отправился куда глаза глядят. В ярости. Я был готов убить кого угодно. В конце концов оказался, бог знает как, в кафе на улице Скриб, где заказал двойной «джонни уокер», на ценнике заявленный как «уакёр». Прикуривая одну сигарету от другой, я с удивлением заметил в дальнем углу зала Терри Макайвера, угнездившегося за столиком с женщиной в возрасте, разодетой и непомерно накрашенной. На мой непосвященный взгляд, его «стройная и, в общем, не дурная собой» Элоиза представляла собой коренастую бабищу с отечным лицом, на котором явственно проступали усики. Поймав мой взгляд и не меньше моего изумившись, Терри снял со своего колена ее перегруженную перстнями руку, что‑то ей прошептал и вразвалочку пошел к моему столу.

– Это занудная тетка Мари‑Клер, – сказал он со вздохом.

– Да ну? Я бы сказал, влюбленная тетка Мари‑Клер.

– Знаешь, она сейчас в таком состоянии, – зашептал он. – Ее пекинеса сегодня утром задавила машина. Представь. А у тебя‑то чего такой жуткий вид? Что случилось?

– Да все сразу, но я бы сейчас предпочел в это не вдаваться. Ты что, неужто поябываешь эту старую кошелку?

– Черт, тише ты, – зашипел он. – Она понимает по‑английски. Это тетка Мари‑Клер.

– О'кей. Ладно. А теперь вали‑ка на хрен, Макайвер.

Он ушел, но не раньше, чем сам отвесил мне прощальную плюху.

– На будущее, – сказал он, – я буду тебе весьма признателен, если ты перестанешь за мной следить.

Макайвер с этой своей «теткой Мари‑Клер» выскочили из кафе, даже не допив того, что у них было в бокалах, и уехали, но не в «остине‑хейли», а в довольно‑таки потрепанном «форде‑эскорте». [ «Форд‑эскорт» начали выпускать в Англии только в январе 1968 года. – Прим. Майкла Панофски. ] Лжец, лжец, лжец этот Макайвер!

Я заказал еще один двойной «джонни уакёр», а потом отправился на поиски Седрика. Нашел в его любимом кафе, где собирались тусовщики из «Пэрис ревью» и куда часто приходил Ричард Райт[161], – это было кафе «Турнон» в конце улицы Турнон.

– Седрик, чувак, дружище, мне надо с тобой поговорить, – сказал я и под локоток, под локоток принялся выталкивать его из зала.

– Да можно же и здесь поговорить, – уперся он, высвобождая руку, и указал мне на свободный столик в углу.

– Позволь я куплю тебе выпить, – сказал я.

Он заказал vin rouge[162], а я – порцию виски.

– Ты знаешь, – начал я, – много лет назад мне папа сказал однажды, мол, самое худшее, что с человеком может случиться, это если он потеряет ребенка. Что на это скажешь, чувак?

– Ты что‑то хочешь мне сообщить? Тогда давай, чувак, рожай уже.

– Да. Это верно. Очень в тему. Но я боюсь, что новость‑то хреновая, Седрик. Ты сегодня потерял сына. То есть – как бы это… посредством моей жены. А я пришел сюда выразить тебе мои соболезнования.

– Ий‑ёт‑т‑т‑т.

– Ага.

– Я‑то и понятия не имел!

– Вот и я тоже.

– А что, если он и не мой?

– Вот это уже занятный поворот.

– Хрен‑ново‑то как, а, Барни?

– А мне каково?

– А ничего, если и я кое‑чего спрошу?

– Валяй.

– На кой черт ты вообще на Кларе женился?

– Потому что она забеременела, и я посчитал это своим долгом перед моим будущим ребенком. Теперь моя очередь спрашивать.

– Давай.

– Ты что, трахал ее всю дорогу? И до того, и после?.. Я к тому, что мы все‑таки были женатой парой.

– А она что говорит?

– Я сейчас тебя спрашиваю.

– Ий‑ёт‑т‑т‑т.

– А я думал, ты мне друг.

– Да при чем тут это!

И вдруг я, как бы со стороны, услышал собственные слова:

– Понимаешь, здесь для меня граница. Заводить шашни с женой друга… Я бы никогда не смог.

Он заказал еще выпить; на этот раз по моему настоянию мы чокнулись.

– Событие как‑никак, – сказал я. – Не правда ли?

– И что ты теперь с Кларой будешь делать?

– А слабо забрать ее у меня, а, па‑по‑чка?

– Нэнси, пожалуй, не одобрит. Трое в постели. Н‑нет, не мой стиль. Но все равно, спасибо тебе за щедрость.

– Да что уж там – я ведь от души.

– Вот это‑то и греет.

– На самом деле я думаю, такое предложение с моей стороны – ох как расизмом отдает!

– Ха, Барни, чувачок, ты же не будешь связываться со злобным ниггером вроде меня. Я ведь могу и бритовкой чикнуть.

– Это мне не пришло в голову. Давай‑ка лучше выпьем еще.

Когда patronne[163]принесла нам очередную порцию, я, пошатнувшись, встал, поднял бокал.

– За миссис Панофски, – сказал я. – С благодарностью за удовольствие, которое она доставила нам обоим.

– Ты сядь, а то упадешь.

– И то верно.

Тут меня вдруг затрясло. Пытаясь проглотить булыжник, застрявший в горле, я сказал:

– Ты знаешь, Седрик, честно говоря, я понятия не имею, что теперь делать. Может, мне следует тебя ударить?

– Да черт подери, Барни, очень неприятно говорить тебе это, но я же был у нее не один!

– Да ну?

– А ты и этого не знал?

– Нет.

– Она же на всех кидается.

– Да уж прямо на всех! На меня не кидается.

– Давай знаешь что? Закажем по паре чашек кофе, а потом можешь дать мне по морде, если тебе от этого станет легче.

– Хочу еще виски.

– О'кей. Теперь послушай старого дядюшку Римуса[164]. Тебе всего двадцать три года, а она законченная психопатка. Беги от нее подальше. Разведись с ней.

– Видел бы ты ее. Кровопотеря страшная. Жуткий вид.

– А у тебя что – лучше?

– Боюсь, как бы она чего с собой не сделала.

– О, Клара куда более крепкий орешек, чем ты думаешь.

– Слушай, а кто ей… это ты спину ей так расцарапал?

– Чего?

– Значит, кто‑то другой.

– Все, ладно, хватит. Finito. Дай ей неделю оклематься, а потом пусть валит.

– Седрик, – пробормотал я, внезапно вспотев, – что‑то все кружится. Я блевану сейчас. Сведи меня в сортир. Быстрей.

Яркой (хной крашенной) Соланж Рено, когда‑то игравшей Екатерину из «Генриха V» в нашем местном Стратфорде, давным‑давно пришлось смириться с нескончаемой ролью франкоканадской няни в моем сериале про Макайвера, ветерана Канадской конной полиции. Я всерьез поставил себе за правило непременно находить работу для Соланж в каждом проекте, которым занимается наша «Артель напрасный труд», и делаю это неукоснительно начиная с семидесятых. Уже весьма теперь немолодая – как‑никак шестьдесят с хвостиком, – но все еще нервически худощавая, она упорно продолжает одеваться как молоденькая инженю, однако во всем остальном я считаю ее женщиной, достойной всяческого восхищения. Ее муж, одаренный театральный художник, умер от обширного инфаркта, когда ему было слегка за тридцать, и Соланж одна воспитала и дала образование дочери, неукротимой Шанталь, ставшей теперь моим персональным секретарем. Субботними вечерами – благо молодые, якобы собственным умом всего добившиеся, бездарные, никчемные канадцы (все до одного мультимиллионеры) сидят по норам – мы с Соланж сперва обедаем в «Позе», а потом направляемся в «Форум», где nos glorieux когда‑то были почти что непобедимы. Господи боже мой, подумать только: когда‑то стоило красавцам в красно‑белых свитерах перемахнуть через бортик, и пришлая команда разгромлена! Да, были в наше время мастера. Не хоккеисты – пожарные! Мягкие, но точные пасы. Молниеносные удары клюшкой. Защитники, которые умели забивать. И никакой этой зубодробительной рок‑музыки в десять тысяч децибел, когда вбрасывание откладывается из‑за того, что на телевидении запаздывают с рекламой.

Однако сегодня мой традиционный, хотя и с каждым разом все более огорчительный субботний выход в свет с Соланж, похоже, под угрозой. Оказывается, в прошлую субботу я опять вел себя по‑хулигански, и ей было за меня неловко. Приписываемый мне проступок я будто бы совершил во время третьего периода. «Монреальцы» – эти мокрые курицы – уже проигрывали 4:1 «Сенаторам» из Оттавы, и тут им в кои‑то веки выпало поиграть в большинстве, а они тянут и тянут: прошла минута, и ни одного броска по воротам. Саваж, идиот чертов, сделал передачу на пустое место, тем самым дав возможность захватить шайбу медлительному защитнику оттавцев, такому ездуну, что в доброе старое время он бы вообще вряд ли попал в хоккейную лигу Квебека. Потом шайбу принял Туржон, выкатился с нею на центр и, как в гольфе, забабахал в угол, куда тут же, отпихивая друг друга, кинулись Дэмпхауз и Саваж, схватившись в тучах снежной пыли чуть не врукопашную.

– Черт побери этого Туржона, – заорал я, – с его контрактом, по которому он зарабатывает тысяч по сто с гаком за каждый гол! Беливо платили всего‑то пятьдесят тысяч долларов за весь сезон [За сезон 1970–1971 гг. – последний, когда Беливо играл за «Монреаль канадиенз», – ему заплатили 100 000 долларов. – Прим. Майкла Панофски. ], но он не боялся перетащить шайбу через синюю линию!

– Да я знаю, – сказала Соланж, горестно закатив глаза. – Дуг Харви так и вообще в год не больше пятнадцати тысяч получал.

– А ты откуда знаешь? Наверное, я тебе сказал.

– Не скрою, ты говорил мне это уж не знаю сколько раз. А теперь посиди, пожалуйста, тихо и перестань выставлять себя на посмешище.

– Да ты только взгляни! У ворот никого – они боятся налететь на подставленный локоть! Счастье, если нам Оттава, хоть и в меньшинстве, не заколотит еще гол. Черт! Был‑лядь!

– Барни, умоляю!

– Им надо прикупить еще одного финского карлика вроде Койву, – бесновался я, присоединяясь к общему возмущению.

Какой‑то безымянный «сенатор» выскочил из загородки штрафников, выкатился один на один к нашему перепуганному вратарю, который, естественно, лег плашмя слишком рано, и перебросил шайбу ему через локтевой щиток. 5:1 в пользу Оттавы. Болельщики с отвращением принялись славить пришельцев. На лед полетели программки. Я стащил с себя галоши и швырнул их, целясь в Туржона.

– Барни, что ты делаешь?

– Заткнись!

– Что‑что?

– Ты дашь мне когда‑нибудь сосредоточиться на игре или будешь непрестанно болботать?

В самом конце игры я вдруг заметил, что кресло обиженной Соланж пусто. Оттава выиграла 7:3. Я удалился в «Динкс» и, только залив горе парочкой стопок «макаллана», позвонил Соланж. Но к телефону подошла Шанталь.

– Маму позови, – сказал я.

– Она не хочет с вами говорить.

– Она сегодня вела себя как ребенок. Надо же – взяла и сбежала от меня. А я потерял галоши, на улице упал (скользотень жуткая) и чуть ногу не сломал, пока такси нашел. Ты смотрела игру по телевизору?

– Да.

– Этот кретин Савар не должен был брать в команду Шельо. Если твоя мать не возьмет трубку, я хватаю такси и через пять минут буду у вас. Она должна передо мной извиниться.

– Мы не откроем дверь.

– Слушай, мне от вас тошно. От вас обеих.

Снедаемый чувством вины, да еще и в столь поздний час, я не нашел ничего лучшего, как позвонить Кейт и рассказать ей, сколь плохо я себя вел.

– Что же мне теперь делать? – спросил я.

– Во‑первых, пошли ей завтра утром цветы.

Но цветы я дарю только Мириам, и послать их кому бы то ни было, пусть даже Соланж, означало бы чуть ли не измену.

– Я подумаю, – пробурчал я.

– Может, конфеты?

– Кейт, ты завтра как – очень занята?

– Да нет, не особенно. А что?

– Что, если я на денек прилечу, и мы сходим, закатим себе шикарный обед.

– Где? В кафе «Принц Артур»?

Это ж сколько лет прошло, а помнит! У меня даже дыхание перехватило.

– Пап, ты там куда пропал?

– Закажи нам столик в «Прего».

– А можно я Гевина возьму?

Черт! Черт! Черт!

– Конечно, дорогая, – сказал я, но ранним воскресным утром все отменил. – Что‑то я сегодня не в том настроении. Может быть, на следующей неделе…

Утром в понедельник я пошел в офис – хотя бы для того, чтобы показать подчиненным, что я еще не совсем спекся и могу не только счета подписывать, а там Шанталь с ходу огорошила меня дурной вестью. В нашем последнем, сожравшем кучу средств, пилотном фильме очередного сериала было полно содержательного, жизнеутверждающего действия: обжимающихся геев, всяких прочих милых ребят из «очевидных меньшинств», автомобильных гонок, кончающихся увечьями и кучами искореженного металла, изнасилований, убийств, намеков на садомазохизм; была даже подпущена кое‑какая критика идиотизма современной жизни. Я надеялся, что фильм как раз удобно встроится в щель программы Си‑би‑си‑ТВ в четверг в девять вечера. Но нам предпочли еще более злокачественную дрянь, которую состряпала команда «Троих амигос» из Торонто. Уже второй раз за этот год жучила Бобби Тарлис, dueño de la empresa[165]этих троих «амигос», делает нас как котят. Мало того. Внезапно у когда‑то безотказного, могучего и непобедимого «Макайвера, ветерана Канадской конной полиции», упал рейтинг, и Си‑би‑си грозит от него отказаться. Они направили с визитом в мой офис троицу пустоголовых: заведующего литературной частью Гейба Орлански в сопровождении исполнительного продюсера Марти Клейна и режиссера Сержа Лакруа. Сметливая Шанталь с блокнотом в руках следовала за ними по пятам. Троица единогласно постановила, что нам придется перво‑наперво перетряхнуть актерский состав. Ага, понятно, куда ветер дует: Соланж Рено, уже восемь лет, с самого запуска сериала, играющая незадачливую няню, стала слишком стара.

– Ее можно – ну, там – убить, например, – предложил Гейб.

– А потом что? – спросил я, закипая.

– Вы когда‑нибудь смотрите сериал про спасателей с пляжа? Как его там – «Палм‑бич», что ли?

– Вы хотите сказать, нам надо снять что‑нибудь про то, как красотки в бикини размером с носовой платок кувыркаются в снегах севернее шестидесятой параллели?

– Ну, думаю, мы, как творческие люди, достигли консенсуса хотя бы в том, что без новой няни нам не обойтись, – сказал Гейб. – Вот, может быть, вас заинтересуют эти?