Книга II 7 page

– Вы правы, но я‑то переживаю за их ни в чем не повинных родственников. Если состоится длительное судебное разбирательство, то мелкие тайные грешки некоторых из обвиняемых (а кое у кого из них невооруженным глазом видны сексуальные отклонения – хотя конечно же временные, тут и говорить нечего), – так вот: эти грешки журналюги будут разглядывать под микроскопом – при их‑то ненасытной жажде скандала в высших социальных слоях.

Втыкая вешку тут, флажок там, я себе выцыганил приглашение в клуб «Сен‑Дени», где, загнав в угол министра юстиции Квебека, принялся ему страстно впаривать, будто бы в Канаде нет никакой порядочной культуры, кроме франкоканадской. А на уик‑энд скрылся от мира в монастыре бенедиктинцев, что в городке Сен‑Бенуа‑дю‑Лак, дабы удостоиться возможности возобновить знакомство с добрым епископом Сильвеном Гастоном Саваром, любящим племянником гнусной Сестры Октавии. Мы обнялись, как старые друзья, и сели поболтать. Епископ рассказал о печальном состоянии здания собора в Сен‑Юсташе и о том, как позарез нужны деньги, чтобы вернуть ему былую красоту и величие. «О, мне это очень интересно, – сказал я, – ибо я так несказанно признателен этой провинции – нет, этой столь трудно нарождающейся нации – за стол и кров, который она предоставляет мне и моей семье, что я хотел бы чем‑то отблагодарить родной Квебек. Однако сейчас, когда ваш брат в качестве судьи занимается делом моего заблудшего сына, моя помощь была бы, мягко говоря, не слишком уместна».

Так что даже Мириам пришлось согласиться, что я сделал все возможное, да тут и суд подоспел, и начался он устрашающе хорошо. По правде говоря, я был даже немного разочарован. Юристы колледжа разить наповал не спешили, успокоенные, видимо, тем, что родители обвиняемых пообещали полностью взять на себя расходы кафедры социологии очевидных меньшинств. Смиренный Савл был подобающе бледен, одет в костюм и отвечал на вопросы с такой робостью в голосе, что судье Савару несколько раз пришлось просить его говорить погромче.

В то утро, когда Савлу и его камерадам должны были зачитывать приговор, перед зданием суда собрались сочувствующие. Они вышли с плакатами: СВОБОДУ ПЯТНАДЦАТИ МАНИФЕСТАНТАМ И LES PATRIOTES! МЫ О ВАС ПОМНИМ. К счастью, судья, которого таким вниманием прежде никогда не баловали, был настроен великодушно. В заключительной речи он вспомнил собственные подвиги в Сен‑Юсташе тех времен, когда сам был бунтующим юнцом. Да как же им не возмущаться, сказал он в частности, если их взросление пришлось на то время, когда в универмаге Итона персонал не желает понимать по‑французски и все надписи на коробках с макаронами только на английском! Вспомнил Великую депрессию. Вторую мировую войну, которую знал по киножурналам. Высказал предположение, что трудные времена ниспосланы специально, дабы испытывать души сынов и дщерей человеческих. Холодная война. Наркотики. Загрязнение окружающей среды. Половая распущенность. Порнография в журналах и кино. Огорчительное противостояние англичан и французов в Квебеке. Прискорбное снижение посещаемости церкви, тут он запнулся и, как‑то странно полыхнув очами, добавил: и синагоги. В свете всего перечисленного совершенно понятно и естественно, подытожил он, что молодежь сбита с толку, дезориентирована – и особенно самые честные и впечатлительные ее представители. Однако это не значит, – тут он посуровел, – что надо приходить в бешенство, бросаться громить и разрушать частную собственность. У нас нет таких, кто выше закона. И все же… все же… вслух размышлял он, пойдет ли это на пользу дела, если сыновей и дочерей респектабельных, законопослушных родителей мы отправим в места лишения свободы как обычных уголовников? Да, конечно, если они продолжают придерживаться своих радикальных верований. Но, может быть, и нет, если они охвачены искренним раскаянием.

Дав Савлу этот прозрачный намек, судья спросил, не желает ли подсудимый, пока ему еще не вынесен приговор, сказать что‑нибудь в свое оправдание.

Увы, Савл уже почувствовал на себе взгляды репортеров, да и в зале среди публики было полно его горячих поклонников. В ожидании зал замер.

– Ну, говорите же, молодой человек! – лучась ободрительной улыбкой, проворковал господин судья Савар.

– Мне абсолютно похеру, к чему ты меня приговоришь – ты! старый пердун! – потому что я не считаю себя подвластным этому суду. Ты просто очередной цепной пес империализма.

Затем, вскинув вверх сжатый кулак, он заорал:

– Вся власть народу! Vive le Quebec libre!

Мириам, уверенная, что Савл все загубил, была в ужасе. Да и мы с мэтром Хьюз‑Макнафтоном, испугавшись, что наши труды пропали даром, обменялись обеспокоенными взглядами. Пока господин судья пытался восстановить порядок, мне ничего не оставалось, как только сбежать из зала – я уж истомился весь, до чего хотелось перекурить.

Не прошло и нескольких минут, как в коридор выплыла улыбающаяся Мириам, а за ней разочарованный Савл, которого сразу заключили в объятия Майк и Кейт.

– Его приговорили условно, – сказала Мириам. – С обязательством не творить больше безобразий и жить дома. Кроме того, надо заплатить штраф.

И только тогда мне на глаза попался добрый епископ Сильвен Гастон Савар. Он шел ко мне с папкой, набитой чертежами и строительными сметами, и улыбался, улыбался…

Та‑ак, а вот у нас свежая утренняя «Газетт» со статьей о бывшем менеджере кафетерия в вашингтонском Смитсоновском музее. За моральный ущерб присяжные присудили выплатить ему 400 000 долларов, едва услышав о том, что начальник назвал его «старым пердуном». Менеджер кафетерия, практически еще мальчик – ему и было‑то всего пятьдесят четыре года, – заявил, что босс регулярно отпускает в его адрес замечания, связанные с возрастом, как‑то: «Смотрите, Джим‑то наш – седеет!», или: «Как дела, старче?», и наконец: «Вон наш старик идет, где кресло‑каталка?»

Увы, подобно этому Джиму, я уже плохо держу дорогу. Вчера, вырвавшись из пыточной камеры, где мне разминают спину, когда радикулит начинает донимать сверх меры, я угодил под самый ливень, а такси, как назло, не подворачивалось. Что ж, влез в обычный рейсовый автобус, битком набитый. Сесть некуда. Прямо передо мной – очаровательная молодая женщина в мини‑юбке, сидит нога на ногу. Я сразу принялся мысленно раздевать ее, неторопливо, со вкусом расстегивая молнии, пуговки и крючочки. Но что это? Она что – ясновидящая? Или у нее нервный тик? Нет, точно – она мне строит глазки! Явственно улыбается старому Барни Панофски; тут мое усталое сердце на миг даже замерло. Ну, я тоже ей улыбнулся. А она вскочила и говорит:

– Ах, садитесь, пожалуйста, сэр!

– Да я прекрасно могу и постоять, – сказал я, придавливая ее назад к сиденью.

– Ну вот, – сказала она. – Никакой благодарности. Будешь тут в наше время вежливой, как же!

Далее. Скажу сразу правду, рискуя обидеть соседей, а то и навлечь на себя судебный иск вроде того, от которого пострадал босс менеджера Джима, этот возрастист…ствующий жлоб. А состоит она в том, что здание в центральной части Монреаля, которое я называю домом, на самом деле замок богатого старпера. Вокруг него, конечно, ни рвов, ни разводных мостов нет в помине, но все равно в нем легко распознать крепость осажденного англофона, причем закоренелого, старого, семидесятилетнего, вынужденного ходить на цыпочках в страхе перед нашим помешанным на сепаратизме премьер‑министром провинции, у которого в школе было прозвище Проныра. Мои соседи в большинстве своем уже избавились от семейных вилл в Вестмаунте, портфели ценных бумаг отправили на сохранение в Торонто и теперь ждут, когда Québécois pure laine[107](то есть расово чистые франкофоны) на втором референдуме проголосуют – таки да уже наконец или нет? – за некое подобие независимости этого провинциального болота под названием Квебек.

От нашего дома владельцы тоже уже избавились: Тейтельбоймы недавно продали его каким‑то выходцам из Гонконга, прибывшим только что, зато с чемоданами денег. Теперь здание называется «Замок лорда Бинга» – имеется в виду Джулиан Хедворт Джордж Бинг, виконт, британский генерал, который в 1917 году привел тысячи канадцев к месту их гибели в битве на горе Вими, но на этом не остановился и стал одним из наших генерал‑губернаторов. Гонконгская компашка, держа нос по ветру, собирается переименовать сию величавую глыбу гранита в «Ле Шато Доляр дез Ормо» – в честь одного из древних героев Новой Франции. Говорят, этот Доляр из Ормо погиб в битве при Длинном Пороге – пожертвовал собою и шестнадцатью своими юными соратниками, спасая от банды из трехсот ирокезов Виль‑Мари, как в 1660 году называлось то место, где теперь Монреаль. По другим же сведениям, он был торговцем мехами и так нагло грабил индейцев, что в конце концов они устроили его рейдерской шайке засаду, и он получил то, на что напрашивался. В любом случае мои соседи возмущены таким оскорблением их англофоно‑культурного наследия и теперь ходят собирают подписи против предполагаемого переименования.

Один из соседей, когда‑то грозный федеральный министр, а теперь восьмидесятилетний старец, выжил из ума. Он по‑прежнему щегольски одевается, всегда в твидовой шляпе, при галстуке клубных цветов, в куртке для верховой езды и диагоналевых кавалерийских галифе. Но глаза у него пусты. В хорошую погоду няня, жизнерадостная молодая медсестра, прогуливает его туда‑сюда по двору. Затем они садятся на солнечную скамейку, нянька углубляется в книжку с очередным любовным романом, а бывший федеральный министр, посасывая мармелад, смотрит на въезжающие и выезжающие с парковочной площадки автомобили и записывает их номера в блокнотик. Когда я прохожу мимо, улыбается и говорит: «Сердечно поздравляю!»

Сенатор, что въехал недавно в пентхаус на нашей крыше, не кто иной как Харви Шварц, бывший consigliere[108]при пивном бароне Бернарде Гурски. У Харви денег – квинтильоны. В их с Бекки апартаментах висит подлинный Дэвид Хокни, предмет моей зависти, и Энди Уорхол; еще картина этого, как его там, который ездил по своим холстам на велосипеде [Джексон Поллок (1912–1956). – Прим. Майкла Панофски. ]; да еще и Лео Бишински – этот постоянно растет в цене. Я наткнулся недавно на супругов Шварц в вестибюле, они, видимо, направлялись на костюмированный благотворительный бал – он наряжен гангстером двадцатых годов, она – его шмарой.

– Уй‑ёооо, – сказал я. – Дык это ж Бонни и Клайд Шварцы! Дяденька, не стреляй!

– Не отвечай ему, – сказал Харви. – Он снова пьян.

– Одну минутку, – не унимался я. – Вы этого Бишински, чья картина у вас висит, знаете?

– В нашу квартиру вас никогда не приглашали, – нахмурился Харви. – И никогда не пригласят. И думать забудьте.

– А я полагал, вы приятно удивитесь, узнав, что я тоже над ней поработал. Было дело: швырнул в нее измазанной тряпкой, которую сунул мне в руки Лео.

– Большей глупости я в жизни не слыхивала, – сказала Бекки.

– Десять к одному, что Бишински вы в глаза не видели, – сказал Харви, протискиваясь мимо меня.

Еще у нас по «Замку лорда Бинга» табунами бродят разведенки неопределенного возраста. Моя любимица, аноректичка в шлемике обесцвеченных и щедро налаченных волос, дама с ногами как спички и грудями, от природы плоскими, как вчерашние блинчики, не разговаривает со мной с тех пор, как мы пересеклись у лифта после ее возвращения из клиники косметической хирургии в Торонто (такие заведения я называю «домами второй попытки»), где ей сделали подтяжку лица и заново надули буфера. Я приветствовал ее поцелуем в щечку.

– Куда это вы уставились? – вдруг посуровела она.

– Да вот, никак не могу понять, куда же делась впуклость.

– Х‑хам!

Я больше не обязан ходить в свой продюсерский офис, считаюсь списанным в тираж. Могу жить где угодно. В Лондоне с Майком и Каролиной, в Нью‑Йорке с Савлом и его очередной лахудрой. Или в Торонто с Кейт. Кейт – чудо. Но в Торонто мне все время будут попадаться Мириам и Блэр Хоппер. Гауптман хренов! Herr Doktor, профессор Панацейкер.

На Си‑би‑си‑радио так обрадовались возвращению Мириам в Торонто, что сразу нашли даже куда ее пристроить. Вернувшись к своей девичьей фамилии, под которой она когда‑то предстала перед слушателями всей страны в качестве корреспондента новостей культуры и искусства, она стала теперь заведовать утренней передачей «По вашим заявкам», посвященной классической музыке. Желающим предоставляется возможность заказывать любую музыку, какую они захотят, а остальных слушателей потчуют нестерпимо жеманными пояснениями – почему сделан именно этот выбор. Я эти передачи записываю на пленку, заодно выясняя, какие мелодии наиболее популярны на крылечке и завалинке. Оказалось (перечисляю в произвольном порядке), что это увертюра к «Вильгельму Теллю», «Лунная соната», «Варшавский концерт», «Времена года» и увертюра «1812 год». Поздним вечером я включаю записи; сижу втемноте с бокалом виски в руке и наслаждаюсь голосом любимой, внушая себе, что она не на радио, а в нашей ванной, занятая вечерней помывкой – готовится лечь в постель, где, свернувшись, вожмется в меня, грея мои старые кости, а я буду нежить ладонь на ее груди, пока не засну. Клюкнув достаточно, я захожу в своей игре так далеко, что иногда даже кричу ей:

– Все знаю, дорогая! Курению конец. Вот, погасил сигару, уже иду спать.

Бедная Мириам. Ее передачи такая дребедень!

Между музыкальными номерами она должна оглашать полученные от радиослушателей письма, и однажды, к вящему моему ликованию, в качестве такового прочла послание, пришедшее якобы от некоей миссис Дорин Уиллис с острова Ванкувер.

Дорогая Мириам!

Ничего, что я к Вам так запросто обращаюсь? Это потому, что у нас на острове Ванкувер Вы для всех как родная. Вот я и подумала: была не была! Я так смущаюсь – вон, аж красная стала… Сегодня как раз сорок лет прошло с того дня, как мы с Дональдом ехали на медовый месяц в Банф[109]по «дороге из желтого кирпича» – Вы помните, конечно, эту песенку Элтона Джона. У нас тогда был «плимут‑компакт». Голубой, моего любимого цвета. Еще я люблю цвета брусничный, серебристый и сиреневый. Канареечно‑желтый тоже не вызывает у меня возражений – главное, чтобы оно человеку шло, ведь правда же? А вот бордовый – фу! – не переношу. Дождь лил не то что как из ведра, а прямо будто озеро Лейк‑Луиз на нас перевернули. И тут – представляете? – спустило колесо! Я разозлилась так, что хоть ты меня связывай. У Дональда уже тогда был рассеянный склероз, правда на ранней стадии, но мы‑то ведь и заподозрить ничего такого не могли, я думала, он просто неловкий – ну никак не может колесо починить! Вы спросите, что же малышка‑женушка ему не помогла? Дело в том, что я боялась заляпать солидолом новенький костюм, а ехала я в костюмчике в горошек – юбка с жакетиком, причем сверху жакетик такой полуприлегающий, а снизу как бы укороченный, чуть ниже талии. Бирюзовый – цвета морской волны. И тут, когда мы уже совсем пропадали, явился Добрый Самаритянин и нас выручил – спас наши беконные окорочка. Ой! Вы конечно же такое не едите, судя по Вашей фамилии, но Вы же не обиделись, правда? К тому времени как добрались до отеля «Банф Спрингз», устали жутко. Но все равно Дональд настоял, чтобы мы отпраздновали благополучное прибытие парочкой коктейлей «сингапурская праща». В баре работало радио, Ян Пирс пел «Синюю птицу счастья». Знаете, у меня от этой музыки даже мурашки побежали. Как‑то она так здорово пришлась под настроение. А сегодня сороковая годовщина нашей свадьбы, и Дональд, уже много лет прикованный к инвалидному креслу, грустит. Говорит, жизнь стала серая. А серый у меня, между прочим, тоже любимый цвет! Но вы не думайте, он сохранил чувство юмора. Я называю его Трясогуз, и это повергает его в такой хохот, что мне приходится потом ему вытирать подбородок и высмаркивать нос. Ну что ж, «и в радости, и в печали» – разве не в этом состояла наша клятва, хотя я знаю таких жен – могла бы даже и назвать! – которые не очень‑то ее чтят!

Пожалуйста, поставьте для Дональда «Синюю птицу счастья» в исполнении Яна Пирса. Я знаю, это поднимет ему настроение. Заранее огромное спасибо.

Ваша верная слушательница Дорин Уиллис.

Ий‑есть! – мысленно произнес я, разрешил себе за такую победу еще стаканчик и даже шаркнул тапками пару шагов по ковру как бы в танце. И тут же сел за стол делать наброски к следующему письму.

В моем преклонном возрасте я продолжаю торчать в Монреале и хожу зимой по обледенелым улицам, каждый раз рискуя лечь своими все более хрупкими костьми. Мне нравится ощущать подспудную связь с этим городом, который, подобно мне, день ото дня убывает. Кажется, будто только вчера сепаратисты официально развернули кампанию за референдум, отметив исторический момент в Квебек‑сити концертом в «Гранд‑театре» перед тысячей истинно верующих. Стиль их пространной и, похоже, намеренно легковесной Декларации независимости, которую в луче прожектора читали дуэтом, наводит на мысль скорее о поздравительной открытке, чем о Томасе Джефферсоне.

Мы, квебекцы, провозглашаем себя свободными в выборе собственного будущего.

Мы знаем, что такое духовная зима. Знаем ее буйство и одиночество, ее кажущуюся нескончаемость и мнимую убийственность. Мы знаем, что такое пострадать от зимних холодов.

У нас завелась двуглавая гидра: премьер‑министр провинции – уже упоминавшийся бывший Проныра, засевший в Квебек‑сити со своими приспешниками, и Доляр наших дней, громогласный лидер «Bloc Quebecois»[110]в Оттаве. Доляр наших дней вызвал у нас настоящий исход. Скоро из англоязычных жителей в Монреале останутся только старые, нищие и убогие. Чем теперь разукрашены наши улицы, так это вывесками о продаже недвижимости – FOR SALE / В VENDRE, – распускающимися на лужайках перед домами как опоздавшие к сезону нарциссы, и объявлениями о сдаче торговых площадей внаем – ТО LET / A LOUER, – повсюду бьющими в глаза на фешенебельных в прошлом проспектах. На Кресент‑стрит есть одна забегаловка, куда я хожу как слон на водопой, так там по меньшей мере раз в месяц поминки по очередному завсегдатаю, которому надоели все эти воинственные пляски, и он решил уехать в Торонто или Ванкувер. А то еще, не дай бог, в Саскатун, который «тоже ведь хорошее место для воспитания детей».

Бар, куда я чуть не каждый день хожу на ланч, а потом, часов в пять, заваливаюсь еще раз, называется «Динкс», и в этот предвечерний час он полон хмурых старперов. Очаровательная девчушка, которую «Артель напрасный труд» держит в качестве моей персональной помощницы, незаменимая Шанталь Рено, всегда знает, где меня найти. На мужчин, которые в ее присутствии сразу делают стойку, ноль внимания – быстренько забежит, я подпишу чек или решу какую‑нибудь еще менее приятную проблему, и нет ее. Хорошо хоть Арни Розенбаум больше у нас не работает. С Арни мы учились в одном классе, но когда я сдуру взял его управляющим монреальского представительства моей сыроторговой фирмы, он проявил себя жутким обормотом. В 1959 году я очертя голову ринулся в телепродюсеры, но избавиться от него постеснялся, нашел и ему местечко в бухгалтерии. Ну и времечко было! Господь всемогущий! По пятам преследуемый кредиторами, я откладывал платежи за пленку, проявку и прокат камер на самый последний момент. Да тут еще Арни с его закидонами. Вечно скрипит зубами – то у него язва, то астма, то запах изо рта, то газы в кишечнике, и все эти недуги обострялись из‑за мучений, которым подвергал его злобный босс – Тед Райан, наш постоянный аудитор. Однажды Арни из какого‑то гроссбуха выудил данные, которые его не касались, и много часов потратил на бесплодные вычисления. В другой раз хватанул с утра какую‑то таблетку – принял за свое лекарство, – и кончено дело: на весь день разразился поносом. А как‑то вечером, сижу это я в баре, и вдруг вбегает Арни, швыряет на стойку плащ.

– Я, – говорит, – прямо из химчистки. Смотри, что мне напихали в карманы. – Вибратор. Презервативы. Рваные черные трусы. – Представляешь, если бы все это выгребла Абигейл?

Я тоже ненавидел Теда, но выгнать не смел. Племянник федерального министра финансов, он был частым гостем в домах президентов «Банка Монреаля» и «Ройал банка». Без его поручительства мне бы тут же прервали поток кредитов, а без них я был как без рук.

– Арни, тебе бы надо научиться не обращать на него внимания. Он сразу перестанет цепляться. Но я поговорю с ним.

– Настанет день, когда я, Господи прости, возьму нож да как засажу ему между ребер! Уволь его, Барни! Я бы сам справился с его работой.

– Я подумаю.

– Ну вот, я так и знал. Спасибо за отговорку, – скривился он.

В число завсегдатаев бара «Динкс» входит несколько разведенных мужей, кучка журналистов (в том числе обозреватель из газеты «Газетт» Зак Килер), двое‑трое зануд, которых следует сторониться, компания адвокатов, какой‑то брошенный всеми Пятницами Робинзон из Новой Зеландии и симпатичный педик‑парикмахер. А всеобщий тамошний любимец и мой лучший друг – адвокат, он обычно занимает место у стойки в полдень и никому его не уступает до семи, когда мы все оттуда подобру‑поздорову убираемся, освобождая место молодым с их зубодробительно громкой рок‑музыкой.

Джон Хьюз‑Макнафтон, которому Вестмаунт с его богатством и респектабельностью достался по праву рождения, давно утратил всякие моральные ориентиры. Это высокий, сухопарый, сутуловатый мужчина с редкими выкрашенными под шатена волосами и голубыми глазами, излучающими презрение. Джон был блестящим адвокатом по уголовным делам, пока не загубил карьеру, во‑первых, двумя дорого обошедшимися промашками в разбирательствах с алиментами, а во‑вторых, гремучей смесью из пьянства и высокомерия. Несколько лет назад, защищая известного жулика, бездельника и альфонса, обвинявшегося в попытке изнасилования некой особы, которую он подцепил в шоу‑баре «Эсквайр», Джон споткнулся на том, что во время долгого перерыва решил за ланчем в «Делмо» промочить горло, тогда как ему еще предстояло выступить с заключительной речью. По дороге на адвокатское место у барьера он уронил стул и, глотая куски слов, сказал: «Дамы и господа присяжные, сейчас я долн произнести стрссную речь в защиту моего клиента. Затем вы услышите, как непрдзтый судья подытожит для вас улики и свидетельства, которые вы и без него слышали. А после этого, дамы и господа присяжные, вы исполнитесь мудрости и скажете нам, виновен мой клиент или нет. Однако, чтя Ювенала, который когда‑то верно подметил: probitas laudatur et alget[111](переводом его слов бр‑скр…бл‑лять вас не стану), я, похоже, вынужден признать, что чересчур пьян, чтобы произносить речи. Много лет я работаю в суде, но непредвзятого судьи пока не встречал. Да и вы, дамы и господа присяжные, понять, виновен мой клиент или нет, при всем желании не способны». На том он замолк и сел.

В 1989 году Джон выступал на митингах в поддержку маловразумительной протестной партии англофонов, от которой следовало избрать четырех представителей в нашу так называемую Национальную ассамблею, что заседает в Квебек‑сити. Еще он то тут, то там публиковал язвительные статьи, высмеивающие принятый в провинции дебильный закон о языке, который требует, помимо прочих глупостей, чтобы коммерческие знаки и вывески на английском отныне и присно были ферботен, ибо они оскорбляют visage linguistique нашей la belle province[112]. В те суровые дни даже бар «Динкс» подвергся визиту языкового инспектора (язычника, как мы их называли) из комиссии de Protection de la Langue Française[113]. Этот патриот новой формации, мужчина с брюшком, одетый в гавайскую рубаху и бермуды, был весьма опечален, увидев красующийся над стойкой плакат:

ALLONS‑Y EXPOS

GO FOR IT, EXPOS,

в котором одно и то же пожелание – что‑то вроде «Не тяни, выкладай!» – на обоих языках звучало одинаково неграмотно.

В безупречно вежливых выражениях инспектор признал, что смысл надписи он полностью одобряет, но, к сожалению, она незаконна, поскольку шрифт английской фразы такого же размера, как и шрифт фразы французской, тогда как закон недвусмысленно предписывает, чтобы французские буквы были в два раза больше английских. Когда инспектор произнес эту максиму, день клонился к четвертому часу пополудни, и хорошо заложивший за галстук Джон уже пришел в то свое состояние, когда он начинает вещать.

– Когда от вас пришлют сюда инспектора, который будет в два раза больше нас, англофонов, – заорал он, – мы этот плакат снимем. А до тех пор он будет висеть!

– А вы кто – le patron?

– Fiche le camp! Espèce d'imbécile[114].

А месяцев шесть спустя Джон вдруг стал, как теперь говорят, ньюсмейкером. Оказывается, он несколько лет не платил подоходный налог в бюджет провинции. Ну забыл человек! Его имя замелькало в заголовках прессы. Тогда он тоже собрал репортеров в баре «Динкс».

– Меня преследуют, – сказал он, – за то, что мой родной язык – английский. А главное – я не молчу, а выступаю от имени своего народа, лишенного конституционных прав. Можете быть уверены: ни запугать, ни заткнуть мне рот не удастся. Я все преодолею. Потому что, как говорил Теренций, fortes fortuna adjuvat[115]. Для тех, кто не понял, повторяю по буквам: Т, Е, Р, Е, Н, Ц, И, Й. Так‑то вот, джентльмены.

– Но вы платили налоги или нет? – спросил репортер из «Ле Девуар».

– Я отказываюсь поощрять враждебные выпады со стороны политически ангажированных репортеров франкофонской прессы.

Оглушив себя водкой с клюквенным соком (это у него любимое пойло), Джон порой становится действительно несносен: начинает задирать безобидного гея‑парикмахера (нашел себе спарринг‑партнера!), кричит на него, обзывает кишкодралом, а то и еще похуже, чем приводит в ярость Бетти, нашу несравненную официанточку, да и всех остальных присутствующих тоже. Бетти, которая словно родилась для этой работы, следит, чтобы никто, кроме заведомых членов нашей компании, за наш край подковообразной стойки не садился. Еще она артистически экранирует нас от нежелательных телефонных звонков. Если, к примеру, Нату Гольду звонит жена, Бетти выразительно смотрит на Ната и ждет сигнала, во весь голос при этом выкликая: «Нат Гольд здесь?» Заку Килеру, в числе прочих, она обналичивает чеки, всякий раз терпеливо дожидаясь, не выскочит ли уведомление «средств недостаточно». Когда от выпитого Джон теряет управляемость, она нежно берет его под руку и говорит:

– Ваше такси вас ждет.

– А я что, заказывал… м‑м?

– Да‑да, вы вызвали такси. Правда, Зак?

Джон конечно же скотина, но помимо этого он умный человек и самобытная личность, а таких людей в городе маловато. Более того, я вечный его должник. Он несомненно подозревал, что я виновен, но, даже несмотря на это, проявил чудеса хитроумия, защищая меня в суде. И не покидал, когда в тюрьме Сен‑Жером одни лишь свидания с Мириам удерживали меня от того, чтобы окончательно сломаться.

– Я тебе, конечно, верю, – сказала мне во время одного из таких свиданий Мириам, – но думаю, ты мне рассказал не все.

По сей день, когда занимавшийся когда‑то моим делом следователь Шон О'Хирн появляется в «Динксе», Джон всячески его подкалывает.

– Если уж вам непременно надо навязываться здесь приличным людям, О'Хирн, то выпить на халяву точно не удастся – теперь‑то уж все, дудки! Вы на пенсии!

– На вашем месте, мэтр Хьюз‑дефис‑Макнафтон, я бы не лез не в свое дело.

– Ite, missa est[116], змей подколодный. Нечего здесь тревожить моего клиента. Между прочим, вы ведь знаете: в любой момент мы можем привлечь вас за хулиганское приставание.

Раскольников во мне не раскрылся. Что ж, каков подозреваемый, таков и Порфирий Петрович. О'Хирн не сдается, продолжает следить за мной, надеясь, что я все‑таки признаюсь, хотя бы на смертном одре.

Бедный, бедный О'Хирн!

В нашей компании дневных завсегдатаев бара «Динкс» нет никого, кто не пострадал бы от губительных происков времени, но особенно жестоко годы обошлись с О'Хирном, которому уже за семьдесят. Когда‑то он обладал сложением боксера – кряжистый, накачанный детина, крутой парень, какими их изображают в голливудских фильмах: мужик со слабостью к широкополым шляпам «борсалино», галстукам‑селедкам и пижонским приталенным пиджакам. В прежние времена стоило ему только зайти в «Динкс» или в любой другой шалман на Кресент‑стрит, как торговцы наркотой, краденым и девчонками по вызову бросались врассыпную – никто из них не хотел трясти мошной в его присутствии. Теперь, однако, О'Хирн, с его расчесанными на прямой пробор остатками снежно‑белых волос, редкие пряди которых лепятся к черепу, как голые ребра год назад съеденной рыбины, сделался не столько велик, сколько пузат и жирен, причем его жир как бы ни на чем и не держится. Ткни его вилкой, подчас думалось мне, и он брызнет соком, как сарделька на сковороде. Мордатый стал, потный, с трясущимся двойным подбородком и необъятным пивным брюхом. Он уже не курит одну за другой «плейерз майлд», но все равно разражается такими приступами влажного бронхиального кашля, что у нас, при этом присутствующих, мысль возникает одна и та же: как приду домой, надо будет внимательно перечитать завещание. В прошлый раз, когда он зашел на меня глянуть и взгромоздился рядом со мной на табурет у стойки, он долго пыхтел, сипел, а потом говорит:

Date: 2015-12-12; view: 308; Нарушение авторских прав