Глава 14. Морские путешествия располагают к раздумью

Морские путешествия располагают к раздумью. Правда, переезд через Ла‑Манш не назовешь морским путешествием в обычном смысле слова. Один из элементов плавания на теплоходе – это ни с чем не сравнимый запах; а ночной паром тем и отличается, что на нем качательные ощущения, неотъемлемые от теплохода, сочетаются с обонятельными ощущениями, неотъемлемыми от поезда. Вот в таком‑то dérèglement de tous les sens[11] я теперь лежал, думая о Хьюго.

Нельзя сказать, чтобы мое свидание с Хьюго прошло успешно; но, с другой стороны, нельзя было назвать его и неудачным. Я сообщил Хьюго нужные для него сведения, мы обменялись вполне дружелюбными словами. Мы даже пережили вместе опасное приключение, в ходе которого я как‑никак не осрамился. В каком‑то смысле лед между нами был сломан. Но сломать лед не всегда означает похоронить прошлые обиды. После встречи с Хьюго у меня не было ни одной свободной минуты, и я не успел навести порядок в своих впечатлениях. Теперь я сгреб их в одну кучу и стал перебирать. Мне живо вспомнилось, как Хьюго впервые возник передо мной, как он стоял один на верхней ступени храма, точно самодержец всероссийский. Сейчас, лежа на мерно вздымающейся подушке, я снова вызывал в памяти его образ, исполненный таинственности и силы. Более чем когда‑либо я был убежден, что мы еще не разделались друг с другом. Неизвестно, с какой целью перепутаны нити наших судеб, но клубок еще не распутан. Эта мысль завладела мной с такой силой, что я уже стал жалеть о вынужденном отъезде в Париж, который, пусть только на день, отсрочил возможность нового свидания с Хьюго.

Что совсем не стало ясным после нашей встречи – с этой точки зрения она была безусловно неудачной, – так это теперешнее отношение Хьюго ко мне. Откровенной враждебности он, правда, не выказал. Держался в общем скорее равнодушно. Но хороший это признак или дурной? Я подробно припоминал выражение лица Хьюго, тон его голоса, даже его жесты и сравнивал их с впечатлениями прежних лет, но ни к какому выводу не пришел. Окончательно ли я опротивел Хьюго – на этот вопрос я пока не мог ответить. И тут я вспомнил про «Молчальника» и невольно пожалел, что Сэди и Сэмми не нашли для своей конспиративной беседы другого места, кроме как кухня Сэди. Уж лучше бы я унес свою книгу и не услышал того, что услышал, это избавило бы меня от многих неприятностей, и прошлых и будущих; в глубине души я не придавал серьезного значения тому, что предостерег Хьюго, это был не более как дружеский жест. Что касается книги, то она фигурировала в моем сознании не только как casus belli[12]между мной и Хьюго, но и как созвездие мыслей, которые я уже не мог больше исключать из своей вселенной – такое притворство было бы слишком нечестным. Я должен пересмотреть все, что написал. Но где достать книгу? Мне пришло в голову, что у Жан‑Пьера мог сохраниться экземпляр, который я послал ему, когда книга вышла, и который он, по всей вероятности, даже не открывал. С Жан‑Пьера мои мысли перешли на Париж, прекрасный, жестокий, нежный, тревожащий, чарующий город. С этими мыслями я уснул и во сне видел Анну.

К Парижу я всякий раз приближаюсь с замиранием сердца, даже если побывал там совсем недавно. Каждый приезд в этот город – предвкушение, каждый отъезд – разочарование. Есть какой‑то вопрос, который только я могу задать и на который только Париж может ответить; но сформулировать этот вопрос мне до сих пор не удалось. Кое‑что, правда, я здесь узнал, например, что у моего счастья печальный лик, такой печальный, что я годами принимал его за горе и гнал от себя. Но все же Париж остается для меня незавершенным аккордом. Это единственный город, который я способен очеловечить. Лондон я слишком хорошо знаю, а остальные города недостаточно люблю. С Парижем я встречаюсь, как встречаются с любимой женщиной, но в конце, когда все слова уже сказаны. Alois, Paris, qu'est ce que tu dis, toi? Paris, dis mois ce que j'aime.[13]Ответа нет, только старые стены отзываются печальным эхом: Paris.

Сойдя с поезда, я не ощутил жгучего желания увидеть Мэдж. Мне хотелось отдаться во власть привычным чарам; в жизни так мало минут можно назвать священными. Какие бы мысли ни породило во мне свидание с Мэдж, я займусь ими позже, это еще успеется. Я медленно шел по направлению к Сене, в твердой уверенности, что где бы ни проходила черта между видимостью и реальностью, то, что я испытываю сейчас, для меня реально. Образ Мэдж побледнел, как утренняя свеча. Был тот ранний час, когда в сточные канавы Парижа текут, завихряясь водоворотами, таинственные ручьи, направляемые кусками старой мешковины. Ясный утренний свет чуть подкрасил серые фасады домов на набережной, они казались мягкими и пористыми, как глазурь на пирожном. Некоторые подробности не способна удержать даже самая нежная память. Убаюканные, закрытые ставнями дома с высокими лбами. Я долго стоял, облокотясь на парапет, глядя в зеркало Нового моста, чьи полукруглые арки вместе со своими отражениями образуют безупречные «О», так что не разобрать, где арка и где отражение, до того неподвижна поверхность Сены той стеклянной неподвижностью, какой Темза с ее приливами и отливами никогда не достигает. Я стоял и думал об Анне, благодаря которой этот город обогатился для меня целой россыпью новых подробностей, когда я, знавший его много лет, впервые водил ее по парижским улицам.

Наконец мне захотелось позавтракать. Я пошел в сторону отеля, где жила Мэдж, и по дороге уселся в уличном кафе неподалеку от Оперы, Здесь я начал примечать более прозаические черточки огромного города, и через некоторое время мое внимание привлекла какая‑то суета на тротуаре, рядом с кафе. Там, словно в ожидании чего‑то, стояли несколько мужчин без пиджаков. Я разглядывал их с ленивым интересом и вскоре сообразил, что они появились из соседнего книжного магазина. Чего это они ждут, подумал я. Они всматривались в конец улицы, возвращались в магазин, опять выходили на тротуар и ждали, ждали. Я повернулся, чтобы взглянуть на магазин, и понял, что происходит. Центральная витрина была пуста, а поперек ее гигантскими буквами было написано «Prix Goncourt».[14]Каждый год, когда присуждаются крупные литературные премии, издатели книг‑претендентов готовятся к тому, чтобы в мгновение ока выпустить произведение победителя конкурса новым, огромным тиражом. Затем десятки тысяч экземпляров на всех парах доставляются в книжные лавки, чтобы еще до того, как новость потеряет свою остроту, публика могла насытиться литературным произведением, удостоенным высокой награды. Готовясь к этому событию, всякий книжный магазин с претензией на интеллектуальность заранее освобождает свою главную витрину, и когда победитель примчится со скоростью экстренного выпуска газеты, ему уже обеспечен тут радушный прием.

Я пил кофе, наблюдая эту сценку и размышляя о несхожести французских и английских литературных нравов, как вдруг послышался скрежет тормозов и у тротуара резко затормозил грузовик. Мужчины без пиджаков облепили его, а уже в следующее мгновение выстроились цепочкой и начали быстро передавать по ней в магазин пачки книг. Через дверь мне было видно, как другие продавцы в это время поспешно устанавливают в пустой витрине картонные полки, которые через несколько минут заполнит от края до края, монотонно и победно повторяясь, имя автора и название книги‑победителя. Вся сценка напоминала своей четкостью и быстротой полицейский налет. С веселым интересом я следил за тем, как пустеет грузовик, в то время как витрина у меня за спиной уже заполнялась множеством белых томиков. Я оглянулся, чтобы рассмотреть книгу поподробнее, и перестал улыбаться.

По всей витрине, назойливое, как несмолкающий крик, бежало имя; Жан‑Пьер Бретейль; а ниже, повторяясь параллельно – заглавие: «Nous les vainqueurs», «Nous lesvainqueurs», «Nous les vainqueurs». Я вскочил с места, еще раз прочел слова «Prix Goncourt». Сомнений быть не могло. Расплатившись по счету, я подошел и остановился перед витриной. И снова стал читать одно и то же десять раз, сто, пятьсот раз. Жан‑Пьер Бретейль. «Nous les vainqueurs». Пирамида книг росла у меня на глазах, ни один голос не нарушал согласного хора. Наконец вершина ее стала сужаться. Вот уже последняя книга заняла свое место на самом верху, и продавцы высыпали на улицу посмотреть, как выглядит витрина снаружи. Имя автора и заглавие поплыли у меня перед глазами, я отвернулся.

Только теперь меня неприятно поразило, что все мои чувства заглушила душевная боль. Боль такая глубокая, что сперва я даже не мог ее объяснить. Я пошел куда глаза глядят и попробовал разобраться в своих ощущениях. Разумеется, меня очень удивило, что Жан‑Пьер получил премию Гонкуров. Жюри этого конкурса, эта плеяда громких имен, может быть, и не непогрешимо, но грубой или нелепой ошибки оно никогда не допустит. Что они короновали Жан‑Пьера в минуту буйного помешательства – эту версию можно было сразу отбросить. Эту книгу я не читал. Оставалось сделать вывод. И чем больше я думал, тем ясней понимал, что вывод может быть только один: Жан‑Пьер написал наконец хорошую книгу.

Я остановился посреди тротуара. Что со мной творится? Почему меня так уязвило, что Жан‑Пьер добился удачи? Я зашел в кафе и заказал рюмку коньяку. Сказать, что я завидовал, значило бы упростить ситуацию. Я испытывал ужас и негодование, словно столкнулся с чудовищным нарушением законов природы; такое чувство мог бы испытать человек, если бы его излюбленную теорию неожиданно разбил по всем пунктам орангутанг. Я раз и навсегда зачислил Жан‑Пьера в определенную категорию писателей. А он втихомолку менял кожу, исподволь оттачивал свое мастерство, добивался большего благородства мысли, большей чистоты эмоций – нет, это было нестерпимо! В воображении я уже наделял его книгу всеми возможными достоинствами, и чем дальше, тем сильнее ярость и страдание овладевали мной, не оставляя места ни для чего другого. Я заказал вторую рюмку. Жан‑Пьер не имел никакого права тайком от всех превратиться в хорошего писателя. Я чувствовал себя так, будто стал жертвой обмана, мошенничества. Годами я работал на этого человека, тратил свои знания и чувства, перекладывая его макулатуру на наш чудесный английский язык; а теперь он, без всякого предупреждения, вдруг заявляет о себе как настоящий писатель. Я словно воочию увидел Жан‑Пьера – его пухлые руки, короткие седые волосы. Как совместить представление о хорошем писателе с этим образом, который был мне так давно, так хорошо знаком? Это был процесс болезненный, словно отречение от самых заветных взглядов. Человек, которого я считал всего лишь партнером в сделке, оказался соперником в любви. Одно было ясно: раз на Жан‑Пьера нельзя больше смотреть просто как на источник доходов, с ним вообще нельзя больше иметь дело. К чему тратить время на переписывание его сочинений, вместо того чтобы творить самому? Я не буду переводить «Nous les vainqueurs». Ни за что. Ни за что.

Только в десять часов я вспомнил про Мэдж. Я взял такси и поехал к ней в отель, пока я ехал, моя ярость перешла в бесшабашную решительность, мускулы напряглись, гордо поднялась голова. В отель «Принц Киевский» я вошел не робко, не бочком, как сделал бы в другое время. Я вошел с независимым видом, нагоняя страх на портье и швейцаров. Такова сила мечущих пламя человеческих глаз, что этим людям даже не пришлось притворяться, будто они не замечают кожаных квадратиков на локтях моего пиджака, – по‑моему, они и в самом деле не заметили. Я повелел, чтобы меня провели к Мэдж, и не успел оглянуться, как уже стоял у ее двери. Дверь распахнулась, и я увидел Мэдж: она полулежала на кушетке, в позе, явно принятой уже довольно давно, в ожидании моего прихода. Дверь за мной неслышно затворилась, как за владетельным принцем. Я сверху глянул на Мэдж и почувствовал, что никогда еще не был так рад ее видеть. Под моим взглядом все ее великосветское величие растаяло, и я прочел по ее лицу, какое глубокое волнение, облегчение и радость она испытала при моем появлении. Я испустил торжествующий клич и коршуном налетел на нее.

***

Потом нужно было что‑то говорить. Еще входя, я поразился новой перемене в Мэдж, но впечатление это сразу заслонили другие. Теперь же, пока она пудрила нос, я сидел и осознавал эту перемену. Платье на ней было строже, изящнее, чем прежние, и устрашающе безупречного покроя, прическа преобразилась совершенно. Исчез волнистый английский перманент, теперь волосы облегали ее голову тугими фестонами. Она казалась стройнее, пикантнее; даже движения у нее стали более изящными. Кто‑то явно потрудился над ней, притом кто‑то, понимающий в этих делах побольше, чем Сэмми. Она украдкой следила за мной, подкрашивая губы – нежные и гордые губы женщины, знающей, что она желанна; и когда я потянулся поцеловать ее, повернула голову и царственным движением подставила мне искусственно цветущую и благоухающую щеку. Наблюдать эти стремительные перемены было страшновато – точно видишь, как движутся звезды или вертится земля.

– Мэдж, ты красива до умопомрачения, – сказал я. Мы сели.

– До чего я рада тебя видеть, Джейки, просто сказать не могу. Правда. Знаешь, сколько времени я не видела ни одного человеческого лица?

Я уж и то подумывал: интересно, какие лица Мэдж видела за последнее время; но об этом я еще успею ее расспросить. Нам много, очень много нужно было сказать друг другу.

– С чего мы начнем? – спросил я.

– Ох, милый! – И Мэдж крепко обняла меня. Мы не начинали еще сколько‑то времени.

– Слушай, – сказал я наконец. – Прежде всего давай установим, что именно известно и тебе и мне: например, что Сэмми – мерзавец.

– Ах, боже мой! – сказала Мэдж. – Я так измучилась из‑за Сэмми.

– Что же произошло?

Я уже видел, что Мэдж не намерена сказать мне правду – она обдумывала, как увильнуть.

– Ты не понимаешь Сэмми. Это несчастный, запутавшийся человек. – Так обычно женщина говорит о мужчине, который ее бросил.

– И поэтому ты решила подарить ему мой перевод? – спросил я.

– Ах, это! Это я сделала для тебя, Джейки. – Она сверлила меня своими большущими глазами. – Я думала, если что‑нибудь из этого выйдет, Сэмми сможет тебе помочь. Но как ты узнал, что рукопись у него?

Тут я выборочно изложил ей свои похождения. Все, что касалось Сэмми и Сэди, явно ей не понравилось.

– Ну и парочка! – сказала она.

– Но про планы Сэмми ты же, наверно, знала?

– Понятия не имела. Узнала только два дня назад.

Это была ложь – отдавая Сэмми рукопись, она хотя бы в общих чертах должна была знать, что́ он затевает; но в то время она, конечно, воображала, что женская партия в этом дуэте принадлежит не Сэди, а ей самой. Поначалу, возможно, и Сэмми так думал. В тот день, когда мы с ним занимались спортом, он, казалось, говорил о Мэдж с неподдельным интересом. Возможно, Сэмми и вправду запутался. А вот несчастный ли он – этого я не знал, да и знать не хотел.

– Ответь‑ка мне на несколько вопросов, – сказал я. – Для какого это важного разговора ты меня вызвала?

– Это длинная история, Джейк, – сказала Мэдж. Она налила мне рюмку и стояла, задумчиво глядя на меня. На лице ее появилось скрытное, кошачье выражение женщины, которая сознает свою власть и чувствует себя Клеопатрой. – Хочешь иметь триста фунтов сейчас и полтораста в месяц еще какое‑то время?

Обдумывая ответ, я любовался Мэдж в новой роли.

– При прочих равных условиях – да, – сказал я. – Но кто будет платить?

Мэдж медленно прошлась по ковру. Исходивший от нее сценический накал заполнил всю комнату. Она спокойно повернулась ко мне, точно актриса, знающая, что поворачивается не как‑нибудь, а невозмутимо.

– Брось, Мэдж, – сказал я, – давай начистоту. Ты не на пробе.

– Один человек, – начала Мэдж, старательно выбирая слова, – который заработал очень много денег в Индокитае на перевозках или чем‑то там еще, хочет вложить эти деньги в создание англо‑французской кинокомпании. Это будет очень крупное предприятие. Те, кто стоит во главе его, подыскивают талантливых людей. Само собой разумеется, – добавила Мэдж, – я тебе все это сообщаю строго конфиденциально.

Я глядел на нее в изумлении. Да, она явно шагнула вперед за то время, что мы не виделись. Где она нахваталась таких слов, как «предприятие» и «конфиденциально»?

– Это очень интересно, – сказал я. – Надеюсь, что и ты удостоилась благосклонного внимания искателя талантов. Но при чем тут я?

– При том, – сказала Мэдж, – что ты можешь писать сценарии. – Она налила себе рюмку. Каждое движение было до тонкости рассчитано.

– Поверь, Мэдж, я ценю твою доброту. Я ценю все, что ты для меня делаешь. Но такую работу с ходу не примешь. Сценарий требует особых навыков, тут нужно долго учиться. И сейчас такую сумму, какую ты упомянула, мне может предложить только сумасшедший. Да и я вовсе не уверен, что хотел бы за это взяться. Ce n'est pas mon genre.[15]

– Перестань притворяться, Джейк, – перебила Мэдж; видимо, ее уязвило то, что я сказал раньше. – У тебя ведь эти деньги так и пляшут перед глазами. Сейчас я тебе скажу, что надо сделать, чтобы их получить.

Я и правда волновался.

– Налей мне еще рюмку, – сказал я, – и объясни, как ты намерена протащить меня туда.

– Тебя и тащить не надо. Все получится совершенно естественно благодаря Жан‑Пьеру.

– О господи! А какое отношение имеет к этому Жан‑Пьер? – В это утро мне просто некуда было деваться от Жан‑Пьера.

– Он член правления, – сказала Мэдж. – Вернее, будет им, когда все будет подписано. И знаешь, что мы ставим в первую очередь? – Это было сказано тоном человека, выбрасывающего главный козырь. – Английский фильм по его последнему роману.

Мне стало нехорошо.

– Какому? «Nous les vainqueurs»? – спросил я.

– Вот‑вот. Тот, что получил какую‑то там премию.

– Знаю. «Prix Goncourt». Я видел в магазине, по дороге сюда.

– Фильм получится замечательный, правда?

– Не знаю, не читал. – Я упорно смотрел на ковер. Давно мне так не хотелось плакать.

Я поймал на себе внимательный взгляд Мэдж.

– Что с тобой, Джейк? Ты плохо себя чувствуешь?

– Я чувствую себя превосходно. Расскажи мне еще что‑нибудь.

– Джейк, – сказала Мэдж, – ты подумай, как все чудесно получилось! Просто ты еще не видел книги. На Эрлс‑Корт‑роуд мы о таком и мечтать не могли. Даже не верится, что это Жан‑Пьер. Все как нарочно сошлось, одно к одному.

Я понимал, что все сошлось как нарочно.

– Мэдж, – сказал я, – я не умею писать сценарии. Я ничего не смыслю в кино.

– Милый, это ровно ничего не значит да и не в этом дело.

– А я думал, что именно в этом.

– Ты не понимаешь. Все уже устроено. Место за тобой.

– Ты им распоряжаешься?

– То есть как?

– Ты можешь предоставить его кому захочешь?

Мы поглядели друг на друга.

– Так, – сказал я и уселся поудобнее. – Подлей мне еще, будь добра.

– Джейк, не ломайся!

– Я хочу внести ясность. Ты предлагаешь мне синекуру?

– Я не знаю, что это такое, но, наверно, да.

– Синекура – это когда получаешь деньги ни за что.

– Но разве не этого ты всегда хотел? – спросила Мэдж.

Я заглянул в янтарную глубину рюмки.

– Может быть, и так, а сейчас не хочу. – Я и сам не знал, правду ли говорю. Это покажет будущее.

– Да и почему «ни за что»? – сказала Мэдж. – Мало ли какая может быть работа. Книгу нужно перевести, это ты бы все равно сделал.

– Ты прекрасно понимаешь, что это совсем другое.

– Ты должен радоваться не знаю как, что он наконец‑то написал приличную книгу. Все ее хвалят. Особенно после того, как он получил эту самую премию.

– Я больше не буду переводить Жан‑Пьера, – сказал я.

Мэдж уставилась на меня как на помешанного.

– Это почему? На Эрлс‑Корт‑роуд ты вечно ныл, что приходится попусту тратить время на такую гадость.

– Верно, – сказал я, – но тут своеобразная логика. Из этого еще не следует, что, переводя хорошую вещь, я тоже не сочту это пустой тратой времени.

Я встал, подошел к окну, выглянул на улицу. И услышал: что Мэдж идет следом за мной по толстому ковру.

– Джейк, не надо, – проговорила она у меня над ухом. – Такой случай больше не представится. Вначале, может быть, будет мало работы, но потом сколько угодно. И брось, пожалуйста, эти глупости насчет Жан‑Пьера.

– Тебе не понять. – Наши взгляды встретились.

Помолчав, Мэдж сказала:

– Твоя приятельница уехала в Голливуд.

Я взял руку Мэдж, вялую и безответную.

– Не в том дело, – сказал я, – и кстати, не называй ты Анну моей приятельницей. Мы с ней не видались несколько лет, если не считать одного раза на прошлой неделе.

– Да? – недоверчиво протянула Мэдж.

– А кроме того, она не уехала в Голливуд. – Я только сейчас ощутил это с полной уверенностью. – Тебе же это еще не известно, так?

– Точно не известно, но мне говорили. Да и все уезжают в Голливуд, если представляется возможность.

Я жестом выразил свое презрение к миру, столь нелепо устроенному. Но я уже успел проявить излишнюю горячность, и мне захотелось переменить тему.

– А какое положение эта ваша новая компания займет по отношению к «Баунти – Белфаундер»? – спросил я.

– Какое положение? Она просто сотрет его с лица земли. – В словах Мэдж звучало неприкрытое злорадство. Я пожал плечами. – И пожалуйста, не притворяйся, будто это тебя огорчает, – сказала Мэдж. – Напротив, ты окажешь большую услугу своему другу Белфаундеру. Он ничего так не жаждет, как потерять все свои деньги.

Это меня удивило. Значит, Мэдж вращается в кругах, где обсуждают Хьюго.

– Для этого ему не нужна моя помощь, – сказал я и отвернулся.

Меня захлестнула какая‑то смятенная усталость. Мне предложили кучу денег, и я не мог объяснить, почему я от них отказываюсь, если только мое поведение означало отказ. Но что гораздо важнее, мне предложили ключ от мира, где наживать деньги легко, где той же сумме усилий соответствуют неизмеримо более весомые результаты – как вес предмета меняется при перенесении из одной среды в другую. Что до совести – с этим я бы через несколько месяцев справился. Со временем я сумею разбогатеть в этом мире не хуже других. Надо только зажмуриться и войти. Почему же это казалось так трудно? Я терзался. Ведь я отказываюсь от сущности ради тени. То, что я выбираю, – пустота, которую я и описать толком не в силах.

Мэдж наблюдала за мной с возрастающей тревогой.

– Мэдж, – сказал я, чтобы что‑то сказать, – а что будет с «Деревянным соловьем»?

– Об этом не беспокойся. Кто‑то действительно подъезжал насчет него к Жан‑Пьеру от имени Сэди, но он их отшил. А теперь он передал право на экранизацию всех своих книг нашей компании.

Вот здорово, подумал я. Я улыбнулся Мэдж, и в ответ она тоже улыбнулась с облегчением.

– Значит, Сэди и Сэмми получили по носу?

– Вот именно, – сказала Мэдж.

Я вспомнил, как обидно мне тогда было за Мэдж, и тут же смекнул, что она, вероятно, начала обманывать Сэмми еще до того, как узнала, что Сэмми обманывает ее. Одним скачком до отеля «Принц Клевский» не доберешься. Это было так смешно, что я расхохотался, и чем больше я думал об этом, тем громче хохотал, так что мне пришлось даже сесть на пол. Мэдж сперва тоже засмеялась, но потом осеклась и резко одернула меня: «Джейк!» Я успокоился.

– Значит, придется все‑таки Сэмми снимать фильмы с животными, – сказал я.

– Тут Сэмми тоже не повезло, подсунули ему кота в мешке. Только не кота, а собаку.

– Это как понимать?

– «Фантазия‑фильм» надула Сэмми. Ты знаешь, сколько лет Мистеру Марсу?

Печальное предчувствие сжало мне сердце.

– Нет, не знаю, – сказал я. – Сколько?

– Четырнадцать. Он долго не протянет. Он уже в последнем фильме еле‑еле доиграл. «Фантазия‑фильм» уже не хотела его больше снимать. А тут им заинтересовался Сэмми, они его и продали, а возраст утаили. Сэмми не догадался посмотреть его зубы.

– У собак возраст по зубам не определишь.

– В общем, Сэмми и тут нарвался.

Это мне было безразлично. Я думал о Марсе. Марс – старик. Он больше не будет работать. Не будет больше переплывать вздувшиеся реки, перелезать через высокие заборы, сражаться с медведями в пустынных лесах. Силы его идут на убыль, и никакая смекалка ему уже не поможет. Он скоро умрет. Это открытие дополнило меру моей печали, и вместе с тем решимость моя окрепла.

– Не пойду я на это, Мэдж, – сказал я.

– Ты с ума сошел! Но почему, Джейк, почему?

– Я и сам не вполне понимаю. Знаю только, что для меня это была бы смерть.

Мэдж подошла ко мне ближе. Глаза у нее были твердые, как агат.

– Но ведь это настоящая жизнь, Джейк, – сказала она. – Хватит тебе витать в облаках, проснись! – И она больно ударила меня по губам. Я отпрянул. Минуту она выдерживала мой взгляд, и в глазах ее медленно собирались слезы. Потом я принял ее в объятия. – Джейк, не бросай меня, – проговорила она мне в плечо.

Я повел ее к дивану. Я был полон спокойствия и решимости. Опустившись на колени, я взял обеими руками ее голову, отбросил волосы со лба. Ее лицо поднялось ко мне, как примятый цветок.

– Джейк, – сказала Мэдж, – мне нужно, чтобы ты был со мной. Для этого все и делалось. Понимаешь?

Я кивнул. Провел рукой по ее гладким волосам и дальше, по теплой шее.

– Джейк, скажи что‑нибудь!

– Не могу я на это пойти, – сказал я. Она, Мэдж, запущена на орбиту, и кто знает, какую параболу ей предстоит описать, прежде чем она вернется на землю. Я ничем не мог ей помочь. – Я ничем не могу тебе помочь, – сказал я.

– Ты мог бы просто быть рядом. Больше ничего и не нужно.

Я покачал головой.

– Послушай, Мэдж. Я постараюсь объяснить. Я мог бы сказать тебе, что слишком тебя люблю, а потому не могу стоять в сторонке, пока ты спишь с мужчинами, которые помогают тебе стать звездой. Но это была бы неправда. Если бы я любил тебя больше, мне, возможно, именно этого бы и хотелось. Все дело в том, что я должен жить своей, а не чужой жизнью, а моя жизнь лежит совсем в другой стороне.

Мэдж взглянула на меня сквозь настоящие слезы. Она сделала последнюю ставку.

– Если это из‑за Анны, ты же знаешь, я не против. То есть я, конечно, против, но это неважно. Я просто хочу, чтобы ты был рядом.

– Ничего не выйдет, Мэдж. – Я поднялся. Сейчас я нежно ее любил. Через несколько минут я уже сбегал вниз по лестнице.