Глава 6. Пришел по ошибке

(Станислав Иващенко)

Приглашение пришло по почте. На смешной открытке, которую он сначала принял за рекламный проспект и чуть не выбросил. Это было три дня назад. Он шел на работу. Спускался по лестнице, мимоходом открыл ящик, а там открытка с хохочущим зайцем, уже собрался швырнуть ее на пол, но тут услышал, как внизу просигналила дверь подъезда. Ему стало совестно за свой жест, и он сдержал порыв, перевернул открытку, сделал вид, что внимательно читает (тот, кто вошел, протиснулся мимо него, тяжело, одышливо стал подниматься выше), и в самом деле прочитал первую строчку – и еле сдержался, чтобы не закричать. Заломило затылок, рука, сжимающая приглашение, затряслась, как при болезни Паркинсона, и невозможно было ничем унять эту дрожь…

«Дорогой Стась!»

Вот что было в этой первой строчке. «Дорогой Стась!» Он сошел с ума и не мог двинуться дальше. «Дорогой Стась!»… Стась. Так звала его только Инга, только она одна так звала его, а больше никто никогда. Инга… Черт возьми! Инга прислала ему открытку, Инга как ни в чем не бывало пишет ему: дорогой. Да кто в наше время посылает по почте открытки? И… как вообще такое может быть:

«Дорогой Стась!»

Никак этого не может быть. Это ошибка. И все же – Стась… Надо набраться… чего: сил? мужества? храбрости? – и прочитать дальше. Сейчас. Только сначала перевести дух.

Он провел пальцем по буквам, легко и нежно, словно касался ее губ. Надо с разбега, не останавливаясь. Инга… Он резко выдохнул и бросился в строчки, как в омут:

«Дорогой Стась!

Приглашаю тебя на день рождения нашего малыша (полгода – первый юбилей) в пять часов 4 июня.

Инга».

А ниже адрес и приписка, что звонить ей не нужно, поэтому номера телефона не сообщает. Так просто, и так в этой капризной приказной простоте это похоже на его Ингу, что он прямо‑таки осел на ступеньки.

Дорогой Стась… нашего малыша… Нашего малыша – вот что главное. У них с Ингой малыш. Значит, та больная, угарная встреча закончилась их с Ингой малышом. Такого подарка он никак не ожидал, на такое счастье не мог и надеяться. Их с Ингой малыш, ребенок. От этого можно сойти с ума, от этого можно умереть, прямо вот так, на этих грязных ступеньках – от инфаркта, инсульта – от счастья.

Внизу опять просигналила дверь, но Станислав даже не шевельнулся: ему было совершенно наплевать, что его может кто‑то увидеть из соседей в таком сумасшедшем виде, сидящим на лестнице. Ребенок… да, у них с Ингой ребенок – у него ребенок от женщины, которую он любил всю жизнь. От женщины, которая… из‑за которой… Черт, черт, черт! Из‑за которой он в конце концов женился. Да, у него есть жена. Галя. Как хорошо, что не она открыла почтовый ящик! Как ужасно, что она есть! И какой он дурак!.. И что же теперь делать? И…

Новая мысль его поразила. Он снова перечитал открытку, чтобы проверить свою догадку – а вернее, опровергнуть. Но она не опроверглась. «Нашего малыша» – могло означать совсем не то, что он подумал. У него есть жена, но ведь и у Инги может быть муж, и, значит, ребенок не его, а этого мужа. Потому и звонить нельзя, потому и номер телефона не был оставлен, потому и молчала она столько времени, потому и…

Он не пойдет! С какой стати ему идти на день рождения чужого ребенка?! И как жестоко было с ее стороны его приглашать! И почему, почему, почему она так поступила?

Потому что этот ребенок их. И все равно, есть муж или нет, – ребенок их с Ингой. Их малыш, только их. Сын, конечно.

Станислав сидел на ступеньках, снова и снова перечитывал это короткое приглашение и плакал. На работу он давно опоздал.

На работу он вообще не пошел. Примерно через час вернувшись домой, позвонил в свою фирму и выпросил три дня за свой счет. Почему три дня, он и сам не мог бы объяснить, ведь день рождения их сына был завтра.

Весь день он мечтал – сочинял их жизнь на троих: он, Инга и маленький Алешка (или, может быть, маленький Стась? – грезы его с каждым часом приобретали все более нескромную форму) поселились в загородном домике, небольшом, но уютном, с видом на лес – ребенку нужен свежий воздух и простор, и им с Ингой тоже нужен свежий воздух и много‑много простора, чтобы не задохнуться от счастья. По вечерам они сидят на веранде или отправляются на прогулку – вместе, втроем, а потом сонного Стася он относит в кроватку (это будет только его обязанностью – укладывать ребенка спать), Инга заваривает чай и встречает его осторожной улыбкой: уснул? Он целует ее в плечо, пока только в плечо, осторожно, потому что их шаловливый малыш, возможно, только притворился спящим… И наступит зима, пушистая, белоснежная, как в сказке, и подросшего Стаську он впервые поставит на коньки, а еще через год научит играть в хоккей. А на Новый год они будут наряжать живую елку у дома…

Он так замечтался, что не заметил, что наступил вечер, и не услышал, как пришла жена, и даже в первую секунду ее не узнал: в его мечтах ей не было места.

– Ты дома? – заговорила она резким, неприятным голосом. – Почему так рано?

– Короткий день, – соврал Станислав – он не мог ей признаться, что на работе вообще не был.

– В честь чего это? – Галина посмотрела на него с подозрением.

– День рождения у шефа, – выхватил он из воздуха первую попавшуюся причину, не очень‑то убедительную, и подумал: сколько еще будет вопросов, господи, сколько? И вскочил с дивана, встряхнулся, прогнал грезы: надо взять себя в руки, а то она все поймет. Улыбнулся, заискивая, поцеловал ее в плечо – осторожно: вдруг уже что‑нибудь заподозрила?

– Голодный? – примирительно спросила она.

– Очень! – подыграл он ей. – Просто умираю от голода.

– Я купила котлеты, сейчас поджарю, и будем ужинать.

Зачем он женился? Все могло быть так прекрасно и просто, а он взял и женился. С отчаяния, словно застрелился.

Станислав снова сел на диван. Было слышно, как в ванной шумит вода – Галя моет руки. Ну что ж, как‑нибудь он переживет этот вечер, а завтра… завтра встретится с Ингой и их сыном. А с женой он разведется. Найдет в себе силы и скажет:

«Прости, я тебя не люблю, у меня есть другая женщина, у меня есть ребенок». Она, конечно, устроит жуткий скандал, а потом заплачет, но он и это переживет. Сколько мужчин проходят через это – и ничего, вполне счастливы. Только бы хватило сил.

Не хватит! Он никогда от нее не уйдет. Инга потому и молчала так долго, что знала об этом. Да что там знала! Он сам ей сказал в ту угарную ночь: «Понимаешь, Галя не переживет мой уход, я не могу…»

А Инга нежно погладила его по щеке и ничего не ответила.

Врал он все! Галя прекрасно все переживет. Конечно, ей будет обидно и больно, но… Совсем не потому он не сможет развестись, совсем не потому. Он трус и слюнтяй – в этом все дело. Он никогда не решится. И никакого загородного домика с видом на лес у них с Ингой не будет, а с сыном он станет встречаться как вор, украдкой, отпрашиваясь с работы на пару часов, чтобы Галя ничего не заподозрила. А Галя все‑таки заподозрит, выследит, узнает, разразится дикий скандал… и сама подаст на развод. Нет, нет, нет! Нельзя этого допустить! Не вынесет он развода. Потому что развод – это суд, это ужасный позор. У него будут спрашивать… у Гали будут спрашивать… Судья, надменный и черствый, и куча народу в зале…

Он не только не решится сказать Гале об Инге, он не решится завтра пойти на день рождения к сыну. Вот он какой трус и подлец. Замрет, затаится, сделает вид, что не получал никакой открытки.

– Слава, иди ужинать! – крикнула из кухни жена.

Станислав, словно это был приказ, а не приглашение, вскочил с дивана и побежал в кухню. Выбросить из головы всякие глупости и просто жить.

– Помидорчики? Здорово! – Он положил себе в тарелку салату, наигранно потер руки: – Обожаю помидоры.

– Астраханские, – важно и немного хвастливо сказала Галя. – Наверное, все же тепличные, но солнца перепало им побольше, я так думаю.

Он подцепил на вилку кусок помидора, медленно прожевал, будто дегустируя.

– Вкусно! Сладкие, не то что наши.

– Вот и я о том: южные есть южные. Положить тебе котлетку?

– Три.

– Ах ты обжора! – Она засмеялась, перегнулась через стол и легонько стукнула его по лбу.

Ужин прошел вполне безболезненно. А потом они смотрели телевизор – и тоже было ничего. Но наступила ночь.

Они спали на отдельных кроватях – наверное, только это и спасло его от убийства. Инга, загорелая (и когда успела, ведь весь месяц они сдавали экзамены?), в выпускном платье, сидела на скамейке в дальнем конце их школьного стадиона и тихонько наигрывала на гитаре «Пару гнедых», а он, полупьяный, снова и снова признавался ей в любви:

– Я, наверное, дурак, но я тебя люблю.

Да, именно эту фразу произнес он тогда, а она рассмеялась: не поверила или это действительно было смешно? – он и вдруг любит ее, Ингу, лучшую девушку на свете.

– Давно?

– Пять лет. Как только ты перешла в нашу школу.

– Пять лет? Надо же! – Инга недоверчиво покачала головой. – А я заметила только в этом году.

Заметила? Вот оно как! Значит, она все знала?

– А ты? – Он с надеждой на нее посмотрел: вдруг…

Но она опять покачала головой, теперь уже грустно:

– Мне было приятно, что ты меня любишь, хоть я и не знала, что это длится так долго. Но я…

– Да, что ты?

– Не знаю. – Инга чуть отстранилась, взяла аккорд из другой песни. – Я, наверное, нет. Но ты не переживай, Стась. Ничего хорошего во мне нет, а сегодня последний вечер, больше я не буду мозолить тебе глаза, и ты меня скоро забудешь.

– Никогда не забуду! – почти с ненавистью прокричал он. – Я люблю тебя, неужели не понимаешь?

– Понимаю. – Она поднялась, положила гитару на скамейку. – Но это все равно ничего не значит. Пойдем лучше к нашим. – И пошла, не очень быстро, но абсолютно без сожаления, не оборачиваясь, не прислушиваясь, идет он за ней или нет. Он не пошел, не догнал. Наверное, она думала, что он хоть гитару занесет, а он просто сбежал – дождался, когда ее совсем не станет видно, и сбежал с этого прощального школьного вечера.

А через три года он женился. Не потому, что забыл, не потому, что полюбил другую девушку, а от полного отчаяния, что никогда не сможет быть с Ингой.

Он царапал подушку, плакал и ненавидел, до головокружения ненавидел жену. Какое счастье, что повелось у них спать на отдельных кроватях. Зачем он женился? Инга уходила по дорожке школьного стадиона, он перекручивал пленку назад – и опять признавался ей в любви:

– Я, наверное, дурак, но я тебя люблю…

Они встретились случайно в городе, он давно был женат на Галине и не мечтал ни о каком другом счастье. Это произошло в прошлом апреле, в холодный, ветреный день, совсем не весенний. С крыш капало, с голых деревьев капало, от ветра слезились глаза. Он шел к остановке с работы, втянув голову в плечи, не глядя по сторонам, только вниз, себе под ноги, боясь наступить в лужу. Ему хотелось поскорее оказаться дома, в тепле. И вдруг лужа под ногами расцветилась ярко‑розовым, и в тот же момент что‑то довольно чувствительно стукнуло его по плечу.

– Стась?! Вот это да! Вот нечаянная встреча!

Он не поверил, подумал: ошибка; умер от счастья: Инга, господи; испугался: не увидел бы кто из знакомых. На все это ушло много времени – может быть, целая минута: он стоял и не решался поднять головы. А она говорила быстро и радостно:

– Дождь не дождь? Не могу понять. Я так рада тебя видеть!

И лужа мелькала розовым, и сердце невыносимо громко стучало, эхом отдаваясь в виски.

– Инга! – Он наконец решился, посмотрел на нее. Инга держала в руке ярко‑розовый зонт и слегка его покручивала. Она совсем не изменилась. – Как поживаешь?

– Долго рассказывать. – Инга засмеялась, сложила зонтик и взяла его под руку. – Надо нашу встречу отметить. Зайдем куда‑нибудь?

– Конечно!

Разве мог он не согласиться?

Надо было позвонить домой, предупредить жену, что задерживается. Надо было предупредить Ингу о наличии этой самой жены. Но он не сделал ни того ни другого, просто повел ее в бар при гостинице «Балтика» (они стояли фактически на крыльце). А потом… Он не мог восстановить последовательность событий, он вообще мало что помнил и уж совсем ничего не соображал. Ну да, было выпито много, ну да, он снова отчаянно влюбился в Ингу – а вернее, не снова, а заново. Но это всего не объясняло… не объясняло и не оправдывало… Как и когда они сняли номер? Утром, проснувшись, он попытался вспомнить. Утром, осознав, он чуть не сошел с ума от ужаса. Но вспомнить так и не смог. Мелькали только какие‑то обрывки картин, черно‑белые и размытые, как передают воспоминания в кино: вот он абсолютно голый и почему‑то мокрый, рыдает, обнимая Ингины ноги, вот Инга, обернутая гостиничным полотенцем, протягивает ему бокал шампанского, вот стучат в дверь, Инга смеется, смеется: это прибыл наш праздничный ужин… Вероятно, все это происходило в обратной последовательности. О чем он ей говорил, о чем плакал? Что теперь делать? Как объяснить Гале, где он провел эту ночь?

Инга спала, доверчиво прижавшись к нему, – как он сможет теперь без нее жить? И как объяснит, что эта ночь – всего лишь только эта ночь и никакого продолжения не будет? Или лучше вообще ничего не объяснять, а тихонько уйти? Нет, это еще подлее и хуже. Но, с другой стороны, двух объяснений ему не вынести, не вынести!

Он должен рассказать все Гале и остаться с Ингой. Он никогда не сможет этого сделать. Скандал, слезы, развод. Как было бы хорошо умереть. Закрыть глаза и просто перестать жить.

Инга шевельнулась, вздохнула. Потихоньку уйти все равно уже не получится.

– Стась! – окликнула она его, совсем не удивленно и не стыдливо, никакого похмелья не чувствуя от грешно пьяной их ночи. – Принеси мне водички, сушит – жуть!

И вот как с ней теперь объясняться?

Он налил ей воды из гостиничного графина в казенный граненый стакан, подал и бросился в омут:

– Понимаешь, Галя не переживет мой уход, я не могу…

Она нежно погладила его по щеке и ничего не ответила, приняла стакан, выпила залпом воду.

А потом как ни в чем не бывало принялась одеваться – не рассерженно, не расстроенно, будто и не слышала или не поняла, о чем он сказал. Он тоже оделся. Из номера они вышли вместе… и больше ни разу не виделись.

И вот теперь оказывается, что у них с Ингой ребенок. Но никакого счастья не будет. Мешает эта чужая женщина, которая спит на соседней кровати через проход. Он никогда не решится сказать…

Он царапал подушку, и плакал, и ненавидел жену, и проклинал себя, что не признался ей в то утро. И представлял хоккейный матч на троих: он, Инга и Стаська. И к рассвету принял окончательное решение: на день рождения он не пойдет.

* * *

Цветы Станислав не решился покупать в магазине. Зашел и тут же испуганно вышел. Ему представилось почему‑то, что продавщица, вот эта девушка с милой улыбкой, немедленно сообщит жене о том, что он купил шикарный букет, и днем рождения шефа уже не отговоришься. Глупость, конечно, но когда делаешь нечто недозволенное, всегда страшно. И к тому же шикарный букет ему вовсе не нужен. Как он пойдет по городу с таким вот букетом? Обязательно нарвешься на какого‑нибудь знакомого, и тогда… Да, идти средь бела дня с цветами – это все равно что сразу признаться в измене. Галя не поймет, Галя не простит, Галя с ним разведется…

Станислав доехал на маршрутке до небольшого, какого‑то полудеревенского цветочного рынка. Выбрал маленький, но симпатичный букетик маргариток и с облегчением вздохнул, когда цветы спокойно уместились в пакете, не высовываясь, не обличая его в преступлении.

До пяти еще оставалось достаточно времени. Он немного погулял, зашел в магазин игрушек, выбрал небольшого милого медвежонка: Стаське должен понравиться. Заглянул в кафе, взял чашечку кофе с коньяком и, сидя за столиком у окна, посматривая на улицу, стал представлять, как они встретятся. Инга ему откроет, и поцелуем прервет его глупое оправдательное бормотание, и тонкой загорелой рукой заберет этот постыдный, трусливый букет… Никакого мужа у нее, конечно, нет. И снова его ослепит – но не даст ему задохнуться, улыбнется, как добрая мать наивному ребенку, и поведет к сыну. Маленькая кроватка под пологом с яркими разноцветными прутьями – он такую недавно видел в мебельном, когда покупал шкаф, – креслице, столик – уютная детская. Он возьмет на руки сына и, наверное, испытает ни с чем не сравнимое счастье. Инга обнимет его сзади за плечи – и так они будут стоять втроем, долго‑долго стоять. А потом…

Станислав посмотрел на часы – еще только половина четвертого. А может, не ждать, взять и поехать прямо сейчас? В конце концов, он имеет полное право.

Он встал, быстрым шагом вышел из кафе. К остановке как раз подъезжал автобус, Станислав ринулся за ним, будто куда‑то опаздывал, но не добежал, остановился, отступил и вернулся в кафе. Лучше не надо. Вдруг Инга все же не одна? Вдруг все же муж? Он дождется назначенного времени и придет как обычный гость.

* * *

Дом был ужасен. Он и представить не мог, что его любимая женщина, что его сын могут жить в таком доме. В подъезде не было света и пахло чем‑то заброшенно нежилым. Он поднимался по лестнице чуть не на ощупь, медленно и осторожно, боясь оступиться и сломать себе шею. В таком ужасном доме вполне могли водиться крысы.

Квартира находилась на четвертом этаже за простой деревянной дверью. Станислав позвонил – никто не открыл. Прислушался: ему показалось, что пискнул набор сотового. Позвонил снова и опять приник к двери – в квартире явно кто‑то был, почему же тогда ему не открывают? Может, Инга решила его разыграть? Позвонит сейчас ему и скажет… Нет, вряд ли. Да и не знает она его номера. Тут что‑то не так.

Станислав толкнул дверь – и сразу же его увидел: мужа Инги. Он действительно стоял с телефоном в руке. Ну конечно, разве могло быть иначе? Ингин муж смотрел на него почему‑то испуганно. Немолодой, лет сорок. Ну и ладно, ну и пусть, муж так муж, тут уж ничего не поделаешь. Может, это и к лучшему. Меньше ответственности. Ему хотелось закричать, заплакать навзрыд, но он дружелюбно улыбнулся мужу и протянул руку.

– Станислав! – и, помолчав, добавил: – Станислав Иващенко, Инга вам, наверное, рассказывала.

Безусловно, рассказывала: «Я пригласила друга детства, ты не возражаешь?» Его приход не был тайной, не был для нее вообще ничем. И конечно, ребенок не его, а этого мужа.

– Филипп Сосновский, – представился муж, старый и грозный. Захотелось, чтобы он немедленно умер. Зачем она вышла замуж? Зачем в таком случае его пригласила? В коридоре был полумрак…

И тут произошло чудо: муж оказался никаким не мужем, а соседом. Станислав хлопнул его по плечу (сосед, просто сосед!) и радостно рассмеялся.

– Ну и где же наша мамочка? – спросил он и, все смеясь, смеясь, двинулся к комнате – сейчас он их увидит: Ингу и сына, она его кормит – мадонна с младенцем, – потому и не вышла встречать. Но сосед повел себя странно: словно какой‑то хулиган из подворотни, грубо схватил его за плечо. От неожиданности Станислав слишком сильно оттолкнул его – возможно, он даже упал – и быстро вошел в комнату.

… Крови не было. И не было ран. Но он почему‑то сразу понял, что она мертва, эта незнакомая девушка на кровати, не Инга – а вернее, не его Инга. Понял, еще до того, как откинул одеяла: мертва, и не просто мертва – убита. Убил ее, очевидно, сосед. А его, Станислава, пригласили сюда по ошибке. К чужой Инге, на день рождения чужого ребенка. Да, кстати, где же ребенок? Там, в коридоре, стояла коляска, а в комнате нет никаких детских вещей. Что вообще происходит?

Ошибка. Произошла какая‑то путаница. Его пригласили… Да ведь пригласила его именно Инга. Только она называла его Стасем, и вообще… Но адрес указан этот.

А если он ее просто не узнал? Мертвые не похожи на живых, и потом… сознание струсило, отказалось признать очевидный факт, невозможный факт: его Инга, его любимая девочка – убита. Что, если…

Станислав снова склонился над мертвой девушкой.

Нет, не она! Гораздо моложе и… не такая красивая, какое‑то плебейское лицо. Это не Инга! Или другая Инга. Возможно, с похожей историей, возможно, у нее тоже был любимый по имени Станислав, и она называла его Стасем. Почему бы и нет? Они расстались, она не знала его адреса, пробила по телефонному справочнику в Интернете – вот и вышла ошибка, вот и явился он, а не тот, другой Стась…

Ну конечно, ошибка! Его Инга не может жить в таком доме, в такой нищей обстановке.

Но почему она мертва, за что ее убили? И где же ребенок?

Станислав вдруг почувствовал жуткую усталость и полное равнодушие к этой чужой Инге. Захотелось поскорее оказаться дома – скоро с работы вернется Галя, приготовит ужин, они будут есть и болтать ни о чем, а потом пойдут смотреть телевизор – она никогда не узнает, что он пережил, она никогда не узнает о его интрижке с Ингой, он никогда, никогда не изменит жене, да ведь, в сущности, он ее любит, той самой правильной спокойной любовью без страсти. А то, что у них нет детей, так ничего, бывают и бездетные счастливые семьи.

Станислав вышел из комнаты – и натолкнулся на соседа. Ах да, убийца все еще здесь, почему он не сбежал, черт его подери? И какой мрак, как неприятно быть в таком темном коридоре наедине с убийцей. Он нашарил на стене выключатель – зажегся свет, сразу стало легче.

– Это ты ее убил? – спросил он убийцу. – А что ты сделал с ребенком?

Сосед выглядел как‑то странно, но в убийстве не признался, сделал вид, что не понимает, о чем идет речь. Сумасшедший? Или… или собирается и его убить? Как свидетеля? Но в руке у него только телефон, все еще телефон, не самое подходящее орудие… И почему он так смотрит? Так ужасно, так страшно он смотрит, что взгляд отвести невозможно, прямо‑таки гипнотизирует… Это не ошибка, не путаница, это ловушка. Его специально сюда пригласили, чтобы заманить в мышеловку. Жена все подстроила. Она знала, узнала тогда, возможно, подкупила работников гостиницы. Все видела, но ничего не сказала, выжидала, а теперь… Какая страшная месть! Его обвинят в убийстве. Этот сосед – да никакой он не сосед! – сейчас ему скажет… Будут угрозы, а возможно, и пытки, он не выдержит, сломается, возьмет убийство на себя. Да он, наверное, ее любовник. В отместку завела любовника и договорилась с ним его подставить. Почему он так смотрит? Невозможно выдержать!

В дверь позвонили. Станислав вздрогнул и схватился за руку соседа, забыв, что тот его враг.

– Не будем открывать, – прошептал он испуганно.

Мертвое тело в комнате. Зачем же еще свидетели? Двоим договориться проще. Если этот сосед – или не сосед, все равно – все же и есть убийца, он пообещает никому об этом не рассказывать, тогда его не будет смысла убивать. Впрочем, может, он и не убийца. Станислав вдруг вспомнил, что видел в комнате на столе букет: роскошные розы, какие он испугался купить. Может, и не убийца, а тоже по ошибке приглашенный. Или не по ошибке…

– Бесполезно, – проговорил сосед. – Он все равно войдет. Или она.

Она? Ну, так и есть – ловушка. Галина наняла убийцу (или договорилась с любовником) и сейчас войдет, чтобы обличить своего неверного мужа: день рождения шефа, говоришь? Ехидная змея! Она же знает, что суда он не вынесет.

– Она? Кто она? – закричал он шепотом в отчаянии.

– Пожилая или молодая, – непонятно объяснил тот. – Осталось две женщины.

Две женщины? Нет, тут что‑то не то.

В дверь между тем стали стучать – дверь, не запертая на замок, открылась, и вошла совершенно незнакомая женщина лет пятидесяти. Робко вошла, совсем не так, как входит обличительница. В руке у нее был букет ромашек.

И началось что‑то совсем необъяснимое: гости прибывали, с цветами – все они были приглашены на день рождения, но никто (кроме Анны, сестры) не был знаком с Ингой, этой мертвой девушкой, не его любимой. Как выяснилось, они тоже и в глаза ее не видели. На какой‑то момент Станислав совсем успокоился: не он один угодил в ловушку, даже при самом плохом раскладе будет лишь одним из подозреваемых – одним из шести. Но приехала милиция – и от его спокойствия не осталось и следа.

* * *

Его допрашивали дольше всех, используя весь арсенал их иезуитских приемов. Конечно, он врал, но не потому, что преступил закон, не потому, что был замешан в убийстве, а потому, что правду рассказать невозможно, нельзя допустить, чтобы эту правду узнала жена.

– … и я подумал, что это Инга Петрова, моя одноклассница…

– У вас с ней были близкие отношения?

– Нет, что вы! Какие отношения! Мы даже в школе недолюбливали друг друга.

– Зачем же тогда пришли?

– Ну… – Он совсем запутался, не знал, как отвечать, и очень боялся. Капитан смотрел на него так, будто не просто подозревал, а нисколько не сомневался, что он и есть убийца. – Я подумал, что день рождения – только повод, на самом деле это что‑то вроде встречи друзей.

– Пригласительный при вас?

– Нет! Я… его потерял. – Открытка лежала у Станислава в кармане, но признаваться было нельзя: во‑первых, текст никак не соответствовал официальному тону обычного в таких случаях приглашения, во‑вторых… нет, никак нельзя было признаваться.

– Понятно. А какие отношения вас связывали с пострадавшей, с Ингой Бобровой?

– Да никаких! Я не знал ее…

– Странно.

– Это какая‑то ошибка! Меня пригласили по ошибке!

– Мы это выясним. – Капитан что‑то записал и посмотрел на него с отвращением. – Какого пола ребенок?

– Мальчик, – не успев ничего сообразить, быстро сказал Станислав.

– То есть вы видели ребенка раньше?

– Да не видел! С чего вы взяли?

– С того, – капитан улыбнулся, – что, кроме вас, никто не смог ответить на вопрос, какого пола ребенок. Отсюда следует…

– Ничего отсюда не следует. Я так сказал, просто предположил.

– Предположили? Вы ответили слишком уверенно. У вас, значит, были основания…

– Не было! Я… Все говорили: ребенок, ребенок, – вот я и подумал, что мальчик. Я не знал Ингу Боброву, правда. И ребенка ее никогда не видел. Почему вы не верите?

– Верю. – Капитан немного помолчал. – Мальчик Бобровой – ваш сын?

– Нет, что вы! – Станислав был готов заплакать.

– Что у вас в пакете?

– В пакете? В каком пакете?

– Вы ведь пришли с пакетом? – Капитан прищурился. – Тот синий пакет в прихожей ваш?

– Ах да, я и забыл. – Станислав вздохнул с облегчением: ничего страшного. – В пакете игрушка. Подарок…

– Вашему сыну?

– Да не сын он, совсем не сын!

– Однако только вы пришли с подарком ребенку. – Капитан опять помолчал, не спуская с него пристального взгляда. – Рассказывайте.

– Что рассказывать?

– Когда познакомились, при каких обстоятельствах… Все рассказывайте.

Рассказывать? Да ведь это совершенно невозможно рассказать, взять вот так и вынести на милицейский суд любовь всей его жизни, поведать, что у них с Ингой родился мальчик… Нет, этого никак нельзя! Да и при чем тут его Инга? Она не имеет ничего общего с этой убитой. Невозможно рассказывать, но и молчать тоже нельзя. Этот дотошный капитан так от него не отстанет, впился, словно клещ, все, даже игрушку приплел, и не скрывает нисколько, что он у них подозреваемый номер один, да что там, единственный подозреваемый. Единственный из шести. И ни капли не верит. И не поверит ничему, даже если в самом деле рассказать ему правду.

– Ну? Начнем? – Капитан достал чистый лист бумаги, положил перед собой, словно хотел показать: все, что было сказано до этого, – не имеет значения, а сейчас он ждет настоящего признания. Признания в убийстве. Но ведь это абсурд!

– Это абсурд! – закричал Станислав. – Я никогда не видел раньше эту девушку. Я попал сюда по ошибке. Это какая‑то путаница. Или розыгрыш.

– Розыгрыш? – взвился капитан. – Убийство – розыгрыш?

– Я не то хотел сказать, – растерялся Станислав. – Не убийство, а то, что я… Цветы и игрушка не повод, чтобы записать меня в убийцы. Да и все принесли цветы, ведь это естественно – прийти на день рождения с цветами. Я не убивал!

– Ну, ну, ну, успокойтесь. – Капитан протянул через стол руку и похлопал его по ладони. – Разве я говорил об убийстве?

– Вы!.. – выкрикнул Станислав и задохнулся. – Вы совсем мне не верите, – жалобно закончил он.

– Так как же вам верить? Лжете, юлите, путаетесь на каждом шагу.

– Я ее не убивал.

– А я вас и не обвинял. Просто просил рассказать обстоятельства вашего знакомства с Ингой Степановной Бобровой.

– Да ведь я… – Нет, этот кошмар никогда не кончится. – Я не знал никакую Ингу Боброву.

– Другими словами, вы отрицаете знакомство с потерпевшей? – подчеркнуто спокойно и вежливо проговорил капитан.

Эта внезапная вежливость испугала Станислава даже больше, чем прежний напор. Словно в зале суда, подумал он, когда все и так ясно, когда приговор вот‑вот объявят.

– Отрицаю, – равнодушным от безнадежности голосом сказал он.

– Тогда ответьте на простой вопрос. – Капитан постучал по столу ручкой, словно судья молотком, призывая к вниманию. – Почему Боброва вас пригласила?

– Не знаю, не знаю.

– И какое отношение имеет к этой ситуации Инга Петрова, на которую вы ссылались?

Какое отношение? Черт! Ну как ему объяснить, что никакого?

– Она моя одноклассница.

– Да, вы говорили. Но как вы объясните, что вместо Инги Петровой оказались у Инги Бобровой?

Глухая, непробиваемая стена. Он не тупой, нет, этот капитан, он просто над ним измывается.

– Да я же вам рассказывал.

– Рассказывали, – капитан издевательски улыбнулся, – но ведь я хочу, чтобы вы рассказали правду. И кстати, на день рождения вы были приглашены один или с женой? Она вообще в курсе, что вы здесь?

Он садист, капитан, но нужно выдержать. Он хочет довести его до истерики, но нужно взять себя в руки, все тело, всю душу сжать в кулак и выдержать, не поддаться.

– Нет, приглашен я был без жены.

– Но она, конечно, в курсе, что вы ушли на вечеринку к своей… знакомой?

– Нет, не в курсе.

– Почему?

А что, если его попросить? Рассказать об их с Ингой – с той, с настоящей – любви и попросить ничего не говорить Гале? Ведь мужик же он, в конце концов, хоть и сволочь. Мужик мужика в такой ситуации всегда поддержит.

– Не в курсе. – Станислав просительно посмотрел на капитана. – Видите ли, я… Вы не могли бы… Я хотел бы вас попросить…

Ах, да что там попросить – вымолить сохранить тайну исповеди. Да, он расскажет ему свою тайну, но пусть капитан тоже проявит хоть каплю понимания.

– О чем попросить? – Капитан так проникновенно посмотрел ему в глаза, такой это был человеческий взгляд, что Станислав решился и все ему рассказал. Всю историю своей пожизненной любви. Капитан слушал с большим интересом, сочувственно кивал, поддакивал, прицокивал языком. Он слушал как товарищ, почти как друг… Ну разве мог Станислав ожидать под конец такой подлости?

– Я бы очень вас попросил ничего не рассказывать моей жене. Вы меня понимаете? Ведь это возможно?

– Это абсолютно невозможно! – отрезал капитан, словно, размахнувшись, со всей силы ударил. – Нам необходимо будет встретиться и с вашей женой, и с… Ингой Петровой.

* * *

Услужливый дурак его ангел‑хранитель, суетливый тупица. Это он прямиком привел его в ад. Подслушал желания, которые ему самому были еще не ясны, тут же исполнил и оберег от страданий. И обрек на кошмар. Да, он хотел, чтобы умерла Инга, хотел, хотел, теперь это совершенно очевидно. Когда получил приглашение и узнал, что у них ребенок, когда представлял счастливую жизнь втроем и понимал, что она совершенно невозможна, когда покупал цветы – все это время хотел ее смерти, только слишком уж страшное было желание, потому не мог себе признаться. Хотел ее смерти, потому что Инга со своим ребенком нарушала его такую накатанную, такую спокойную жизнь. Потому что счастье с ней было невозможно, а раз так, то ее появление, кроме страданий, ничего принести не могло. Потому что Галя рано или поздно узнала бы о его запретной связи, потому что… Он хотел смерти Инги – и она умерла. Ему слишком тяжело было бы пережить ее смерть, потому что любил он ее действительно по‑настоящему, – и умерла не она, другая Инга. Ангел‑дурак произвел замену – ангел‑дурак погубил его. Теперь получается, что он, Станислав, в самом деле убийца. И прав был вчерашний капитан, и правы будут судьи, которые обвинят его. Суда ему не пережить, а тюрьмы и подавно. Но это неизбежно. Если человек невиновен, у него есть еще надежда спастись: он точно знает, что не убивал, значит, при благополучном исходе и следователи смогут до этого докопаться. А так, а теперь…

Инга прислала ему приглашение. Он обрадовался, он испугался. Он стал мечтать о жизни с ней и сыном, он стал вынашивать мысль о ее смерти. Нет, он тогда об этом не думал, даже не подозревал, что думает, но теперь знает точно: так оно и было. И потому не поехал к ней на час раньше – да‑да, потому, потому, нечего отказываться, нечего оп равдываться тем, что не знал и не думал. Ему была выгодна ее смерть. Ему было выгодно, чтобы пропал ребенок. Ангел подслушал его мысли и их устранил, а потом обезболил – произвел подмену.

От всего этого можно сойти с ума. Голова горит, и лица, лица стоят перед глазами: все эти вчерашние гости, капитан и обе Инги – его, живая, и эта, мертвая, подставная. Кто же все‑таки прислал ему приглашение?

Галя ушла на работу, не сказав ему на прощание ни слова. С Галей вчера произошла молчаливая ссора. Когда он вернулся домой – поздно, поздно, ужасно поздно! – она не вышла в прихожую встретить его, сидела смотрела телевизор. Он хотел объяснить… но не решился. Да она, конечно, сама уже все знает. И теперь молчит, все молчит…

Кто же прислал приглашение? Его Инга или та, другая? Он все сбивается с мысли, а ведь это самый важный вопрос. От него зависит… Он забыл, опять забыл, что от него зависит. Потому что лица… Ужасно мешают. Тонкие брови капитана, неестественно тонкие, по‑женски тонкие, будто выщипанные, сдвигаются в одну сплошную линию, он хмурится. Нет, он смеется. Над ним смеется:

– Да разве можно всю жизнь любить одну женщину? Которая к тому же знать тебя не хочет?

Нельзя, безусловно, нельзя. Женщину, которая тебя знать не хочет, которая тебя так мучает, всю жизнь мучает, можно только убить. Ну, или пожелать ей смерти, так страстно пожелать, что мысль твоя обретет материальность. Да, вот и стал он убийцей… Эта мертвая чужая девушка, эта Инга…

Кто же послал ему приглашение?

Филипп, соседствующий художник, смотрит в упор – невыносимый взгляд. Анна, сестра мертвой Инги, плачет и обвиняет его. Правильно обвиняет. Нина Витальевна, няня, застенчиво улыбается, но тоже знает, что убийца он. И все остальные знают. Как же избавиться ему от этих лиц? Свидетели на суде… Да, это будущие свидетели. Ужаса не пережить.

Если закрыться в ванной и пустить на полную мощность воду, возможно, удастся заглушить этот страх. Маленькое, без окон, закрытое со всех сторон помещение – там безопасно. И пар от горячей воды поможет скрыть лица. Надо набраться сил, встать и пойти.

Станислав поднялся с кровати, на которой провалялся все утро и большую половину дня, осмотрел свою комнату, словно чужую, подошел к окну, осторожно выглянул. Зачем выглянул? Что он хотел высмотреть? Он не знал, но сразу же увидел и понял, что это то самое, чего он боялся: машина с тонированными стеклами – конечно, стоит тут по его душу, за ним установлена слежка. Потому что за убийцами всегда устанавливают слежку. И правы те… эти будущие свидетели, и прав капитан… Лица… Надо поскорее добраться до ванной, закрыться, пустить горячую воду на полную мощь, чтобы скрыться, чтобы скрылись лица.

Он сел на кровать, опять осмотрел свою комнату – на глаза ему попался телефон. С ним тоже было что‑то связано в его мыслях, он тоже может привести к какому‑то решению – понять бы к какому, вспомнить… Кто прислал приглашение? Да. Нет. Виноват он или невиновен.

Все правильно. Мысли потихоньку стали выстраиваться в стройную схему. Да, вот о чем он забыл: надо срочно выяснить, кто прислал приглашение, позвонить Инге Петровой. Потому что если приглашение прислала она, значит, у них с ней есть сын, а если это так, значит, он убийца той Инги.

Но вдруг не так? Вдруг не Инга прислала? Вдруг никакого сына нет? Тогда он невиновен. А телефон… Телефон – это то самое ключевое слово, которое все время крутится в мозгу, а вернее, не телефон – телефонный. Да, телефонный – это слово ему нужно. Надо срочно додумать, не отвлекаясь, пока не поплыла опять голова от страха, пока лица на секунду оставили его в покое… Черт! Опять. Опять вернулись и кружатся. В ванную… Постой‑ка. Нет, телефонный. Он вчера, когда стоял над мертвой Ингой, подумал: ошибка, путаница, воспользовалась телефонным справочником в Интернете и… Надо тоже воспользоваться, чтобы узнать адрес Инги. Поехать к ней и спросить, есть ли ребенок, приглашала ли на день рождения?

Ничего не получится! Машина во дворе с тонированными стеклами не даст ему уехать. Да и не доехать ему никуда… Да и… Ах, черт! Это же самое главное – Интернет. Нет у него дома никакого Интернета. Интернет на работе, а на работу ему только завтра… Завтра слишком поздно, завтра, еще неизвестно, наступит ли.

Станислав снова встал, прошелся по комнате, выглянул вниз – стоит с тонированными, не пустит. Вернулся на кровать.

Кажется, он собирался зачем‑то пойти в ванную. Зачем? Забыл. Нагнулся, взял со стола телефон, покрутил его в руках. Сосед, которого он, как дурак, принял за мужа Инги, тоже стоял с телефоном в руках. Он хотел убрать его как свидетеля, но в руках был только телефон.

Телефон – это телефонный справочник. И не как дурак, а полный дурак! Не надо никуда ехать, и без Интернета вполне можно обойтись. У него же, у дурака, есть знакомый компьютерщик, позвонить ему, попросить, чтобы пробил адрес… Не дурак – идиот! Счастливейшая мысль только что его, идиота, посетила. Как он раньше не подумал? Да потому и не подумал, что идиот… Не нужно не только ехать самому к Инге, но и звонить ей даже не обязательно, знакомого попросить пробить, есть ли ребенок. И если есть, какого возраста. Потому как, если он даже есть, но ему не полгода, а, например, три месяца, значит, это не его ребенок. Значит, не он убийца. Значит, можно оправдаться. Значит, не будет суда. Позвонить…

Он снова – в который уже раз? – поднялся, нашел записную книжку, отыскал в ней нужный номер. Но позвонить не успел – пришла с работы жена.

Жена. Да ведь это же все из‑за нее! Все его несчастья из‑за нее! Она во всем виновата, только она. Это из‑за нее он не смог обрести счастья с Ингой, из‑за нее попал в такую дикую ситуацию, из‑за нее вчера изводил его капитан, из‑за нее он убил Ингу. И вот теперь даже позвонить не может.

* * *

Дозвониться до своего знакомого Станислав смог только на следующее утро. Тот обещал помочь, хоть сначала удивился его звонку (они не общались года два). И вот теперь он сидел и ждал звонка. На работу, конечно, не пошел – какая уж теперь работа?

Телефон зазвонил в одиннадцать ровно, будто он поставил будильник. Станислав схватил трубку, но это оказался какой‑то незнакомый человек.

– Здравствуйте. Мне нужно срочно с вами встретиться, – проговорил он официальным тоном.

– Вы из милиции? – испуганно спросил Станислав. Впрочем, он был совершенно уверен, что из милиции.

– Нет. Я… Мы с вами встречались, позавчера, на… дне рождения Инги. Вернее, ее ребенка. Я пришел последним.

– Ах вот оно что! – Станислав вздохнул с облегчением, но тут же вдруг испугался еще больше, чем если бы это звонил капитан. – Понимаете, я… сейчас ухожу.

– Это очень важно. Итак, договорились, минут через тридцать буду у вас.

– Нет! – закричал Станислав, но говоривший уже повесил трубку.

Он не знал, почему так испугался. Ни в тоне, ни в словах звонившего никакой угрозы он не услышал. Да и сам человек, сколько помнится, не производил впечатления черного человека. И все‑таки Станиславу стало жутко.

Он сидел на кровати, укутавшись в одеяло: со вчерашнего дня – вероятно, от страха – его все время знобило. И вдруг понял, почему так напугал его этот звонок. Номер телефона! Каким образом он узнал номер его мобильника? И – черт возьми! – адреса он ведь тоже не спросил, значит, знал.

Выяснил точно так же, как выяснит его компьютерный приятель, – все очень просто, ничего сверхъестественного.

Да, но зачем? Нужны веские причины, для того чтобы так пробивать телефон и адрес. Какие же причины могут быть у него?

Не причины, а цели. Ему обязательно нужно поговорить со Станиславом. Тоже все просто. Но только ли поговорить?

Никакого такого разговора быть между ними не может. Не поговорить он приедет, а… А для чего?

Он врет, что пришел последним. Вернее, не врет, а хочет выдать себя за другого. Никакой это не последний, это сосед, художник Филипп. Да ведь он же с самого начала понял, что Ингу убил он. Убил и хочет устранить свидетеля, его, Станислава.

Он приедет, для того чтобы его убить.

Что же ему теперь делать? Позвонить, позвать кого‑нибудь? Попросить помощи у тех, за тонированными стеклами?

Да просто не открыть дверь.

Почему‑то ему в голову не пришло, что убийца не станет предупреждать о своем приходе телефонным звонком, что вообще все в таких случаях происходит по‑другому, а Филиппу убирать его как свидетеля уже бессмысленно. Забыл, что в убийцы зачислил себя. Он так боялся, что совсем не мог логически мыслить. К тому же невыносимо вдруг заболела голова.

Станислав укутался в одеяло, лег, твердо решив, что ни за что не откроет. Но, когда в дверь позвонили – вполне благовоспитанным одиночным звонком, – вскочил, вскрикнул и бросился бежать в коридор. Не для того, чтобы открыть, а повинуясь какому‑то безотчетному ужасу. Звонок прозвенел снова – не прозвенел, ударил его по голове. Он заметался по коридору, не зная, куда теперь бежать, где укрыться, спрятаться от этого страшного звонка. И вдруг пришла спасительная мысль: ванная, он же вчера еще подумал (по какому‑то поводу, по какому, сейчас не вспомнить, да и не важно), что там самое безопасное место. Нырнул в это «закрытое со всех сторон помещение без окон», защелкнулся и включил воду. Горячую. На полную мощность.

На некоторое время стало немного легче. Во всяком случае, шум воды заглушал звонки. Но потом страх вернулся. Убийца взломает дверь – сначала входную, потом дверь ванной, войдет и убьет – это предопределено.

Непонятно зачем Станислав заткнул ванну пробкой, разделся, залез в воду, сел. Вода оказалась слишком горячей, он немного ее разбавил, откинулся на заднюю стенку, как на спинку кресла, закрыл глаза. Спасение близко, только не хватает какой‑то детали. Нужно понять какой, и тогда кошмар уйдет. Открыл глаза, приподнялся, внимательно осмотрел ванную: эта недостающая деталь здесь, он это чувствует.

На глаза попалось лезвие бритвы. Ну конечно, вот она, найдена. Не ждать, когда тебя убьют, как тупую овцу, а самому… Он должен успеть, все‑таки на то, чтобы выбить две двери, нужно время.

Достав с полочки лезвие, Станислав снова сел в ванну, откинулся на заднюю стенку, закрыл глаза. Время есть. И не только на то, чтобы опередить убийцу, но и на то, чтобы подготовиться, не уходить из жизни с бухты‑барахты, все‑таки это его жизнь.

Он хотел попрощаться – со всеми, кого знал, он хотел вспомнить все, что было хорошего, все счастливые моменты. Но мысль тут же скользнула в сторону, вместо прощания и воспоминаний, Станислав стал представлять свою смерть. Вот сейчас он лезвием перережет себе вены – сначала на правой, потому что раненой левой действовать будет трудно. Боли ощутить он не должен в теплой воде, если верить тому, что он когда‑то читал на эту тему. О самоубийствах вообще пишут много. И о смерти тоже много. Кровь постепенно будет вытекать из его тела, вода окрасится красным. В глазах потемнеет, а потом эта темнота перетечет в абсолютную, вечную. Да, кажется, под конец он увидит свет в конце этого темного‑темного коридора… И навсегда, навсегда… чтобы никогда, никогда… Только мрак… Вот как сейчас, за закрытыми веками. Нет, еще чернее.

Ему стало так страшно, что он не выдержал, открыл глаза. Вода окрасилась в розовый. Он вскрикнул, капля крови упала откуда‑то сверху, расплылась в воде и прибавила красного… Он закричал, ужасно, пронзительно. Выскочил из ванны и заметался по тесному, закрытому со всех сторон помещению. Он никак не мог найти выход, он не мог сообразить от ужаса, что дверь закрыта на щеколду, и стал биться в эту закрытую дверь.

Сколько длился этот кошмар, он не знал, но щеколда наконец не выдержала, отскочила. Станислав выскочил из ванной, голый и мокрый, бросился в комнату, забился под одеяло и сильно, словно при малярии, задрожал.

Смерть так же страшна, как суд, подумал он, когда дрожь немного утихла и вернулась способность мыслить. Нет, еще страшнее. Он не сможет себя убить, хоть и очень боится, что это сделает кто‑то другой. Не сможет добровольно пойти на смерть, хоть впереди его ждет только ужас. Но странно, откуда взялась в ванне кровь? Лезвием ведь он не успел воспользоваться. Или успел и забыл? Так отчетливо прочувствовал смерть, что уже начал умирать?

Ничего он не забыл! И капля упала откуда‑то сверху. Вероятно, у него пошла носом кровь, с ним такое иногда случается. Случалось… Раньше. А в последний год или даже больше он вообще был абсолютно здоров. Был здоров и даже этого не заметил, просто не думал об этом. Как странно!

А вот сейчас, кажется, серьезно заболел. Дрожь хотя и утихла немного, но не прошла. Со вчерашнего дня его все знобит. И голова… Надо бы немного поспать. Хорошо бы принять какую‑нибудь таблетку, но вставать, идти – нет, на это он после всего пережитого не способен. Вот Галя вернется с работы… Да, с Галей они поссорились… Но ведь ссора не распространяется на болезнь. А он заболел, без дураков заболел, тяжело, так тяжело…

Ему становилось все хуже и хуже. Ко всему прочему вдруг сделался насморк, и нечем было дышать. По временам он впадал в забытье, но пугался кошмарных видений и выныривал в явь. Скорей бы вернулась Галя. Из‑за чего они поссорились? Он мучительно пытался вспомнить и не мог.

К вечеру Станислав понял, что умирает. Но не испугался. Ему вообще больше не было страшно, только очень плохо и больно. Хлопнула входная дверь: Галя, наконец‑то. Но не было сил, чтобы позвать, а сама она к нему не зашла. В ванной зашумела вода: моет руки. Неужели набранная остывшая ванна не встревожила ее? Впрочем, вода шумит так, будто ванна пустая. Наверное, он случайно выбил пробку, когда в ужасе выскочил, – выбил и не заметил. Загремела посудой в кухне – готовит ужин. Зайдет, чтобы его позвать? Или, насмерть обиженная, станет ужинать в одиночестве?

А ведь знакомый его так и не позвонил. Обещал все выяснить про Ингу и не позвонил. А Инга‑то! Умерла! Он только подумал – и на тебе: умерла. Да ведь и он умирает. Хотел умереть – и вот вам, пожалуйста. Какая смешная штука жизнь. Какая нестрашная, какая спокойная штука смерть. Галя жарит что‑то в кухне… Все равно.

Станислав умер в десять вечера. Через час жена Галина легла спать. В комнату к нему она так и не заглянула.