Глава 4. Дурной, нескончаемый сон

(Анна)

Первые несколько месяцев они хотя бы созванивались, потом Инга ушла из дома. Мобильного у нее тогда не было, как не было очень многих вещей, без которых жить и помыслить невозможно: все деньги пропивала мать. Связь, таким образом, стала односторонней. Потом Анне пришлось срочно переехать на другую квартиру, а на следующий день у нее из сумки вытащили телефон – и связь окончательно утратилась. Просить мать разыскать Ингу и передать ей новый номер не имело смысла: она бы ее даже не поняла. Анну ужасно мучила эта ситуация, но ничего невозможно было сделать. И потому, когда сестра позвонила, она так обрадовалась, что в первый момент ничего не могла сообразить.

– Аня? – умирающим голосом спросила Инга.

– Инга?! – восторженно закричала Анна, не услышав никакого подвоха в голосе сестры. – Боже мой, сестренка! Привет! Я никак не могла…

– Подожди! Мне нужно тебе сказать… Заплати киллеру. Обязательно заплати.

– Что? – Анна расхохоталась. – Кому заплатить? Слушай, сестренка…

– Это очень важно, Анечка. Заплати киллеру. Займи денег и заплати. Я осталась должна семьсот долларов.

– Семьсот долларов? Да у меня есть, не надо ничего занимать. Тебе нужны деньги? Я перешлю.

– Нет, это ты должна… отдать, я уже не успею.

– Как здорово, что ты позвонила. Я не знала, что…

– Ты меня поняла? Если не заплатишь киллеру, тебя тоже убьют. Прости меня, я не хотела. – Инга всхлипнула и повесила трубку.

И вот тут Анна испугалась. Но сделать она опять ничего не могла: ее домашний телефон не определял номер.

Она хотела тут же ехать к сестре, но сообразила, что не знает адреса. И нужно идти на работу, нельзя же вот так просто все бросить.

Бросить работу нельзя, а бросить Ингу? Во что она влезла, бедная девочка? Как же ей теперь помочь? Отсюда, из Лесозаводска, никак. Киллер. Что значит этот киллер? Почему Инга бросила трубку, ничего толком не объяснив? И что теперь предпринять?

Предпринять она ничего не могла. Постояв немного у телефона, Анна вздохнула и стала собираться на работу. Нужно было спешить: их служебный автобус подъедет к остановке минут через семь. Опаздывать нельзя, потому что до их завода ни на чем другом не доберешься. Анна работала в рабочей столовой при комбинате старшим поваром.

Но когда приехала на работу, сразу и пожалела: лучше было остаться дома, вдруг Инга перезвонит? И опять, опять, опять ошибку не исправишь: здесь она как в ловушке – до конца смены ни на чем не выберешься.

Ошибка, да. Впрочем, ошибку она совершила не сейчас, а тогда, когда уехала в Лесозаводск. Захотела вырваться из этой безысходной жизни – и бросила сестру на произвол судьбы, с вечно пьяной матерью. И страшно обрадовалась, когда сестра в свой черед ушла из дома. Обрадовалась, потому что тогда ей казалось: часть вины с нее снялась, без матери Инга сможет устроиться в жизни, а ей, Анне, не придется расплачиваться за последствия своего предательского отъезда.

Придется, еще как придется! Что же все‑таки Инга имела в виду, когда просила ее заплатить киллеру? Неужели ее маленькая сестренка кого‑то хотела убить? Или уже убила? Вернее, киллер, с которым она не смогла до конца расплатиться, убил? Зачем она бросила трубку, ничего не объяснив?

Надо было остаться дома и дождаться звонка.

И вдруг пришла спасительная мысль: все это просто чей‑то глупый розыгрыш, Инга не знала ее нового номера телефона и нигде не могла узнать, значит, звонила не она. Кто‑то, кто в курсе ее семейных обстоятельств, решил подшутить. Ну конечно! Все очень просто. Тем более что и разговор был какой‑то странный. Да что там странный – бредовый был разговор. Не могла ее сестра нанять киллера. И нет никаких таких киллеров, которые работают в кредит. И долг клиента не перебрасывают на его родственников, хотя бы из элементарной безопасности… Конечно, это просто глупая шутка!

На какой‑то момент Анна совершенно успокоилась, даже развеселилась. Обвела взглядом своих коллег, засмеялась:

– Ну, девки, колитесь, кто из вас моя сестра.

Татьяна, Люба и Валентина, не отрываясь от работы, посмотрели на нее с удивлением, но, увидев, что она смеется, тоже рассмеялись.

– Чур, я! – поддержала шутку Татьяна.

– В сестры я не гожусь, – с наигранной горечью сказала Валентина, – разве что в матери.

– А что я буду иметь, если стану твоей сестрой? – поинтересовалась Люба. – Если переведешь из зеленщиц в повара, я согласна.

– Анна богатая наследница, но место уже забито, я первая сказала. – Татьяна бросила нож, подошла к Анне, обняла ее за плечи. – Смотрите, ну до чего мы похожи!

Стало ясно, что никто из них не звонил. Да и глупо было на такое надеяться: голос‑то Ингин. Нет, никакая это не шутка.

Смена, казалось, никогда не кончится. Анна старалась успокоиться, не думать о звонке, но ничего не получалось: целые фразы непрошено выскакивали из этого страшного разговора: «Заплати киллеру, обязательно заплати, если не заплатишь, тебя тоже убьют». Тоже убьют. Значит, кого‑то уже убили? Кого? А вдруг это мать? Боже мой, в какую такую ужасную беду могла впутаться Инга?!

– Нет, это невозможно! – проговорила Анна вслух и услышала хохот. Смеялись все: и Татьяна, и Люба, и Валентина.

– Что это сегодня с тобой? Влюбилась, что ли? – по‑доброму, в самом деле по‑матерински (если бы мать была мать, а не та алкоголичка), но чуть‑чуть насмешливо спросила Валентина.

Анна всхлипнула, но смогла подавить подступающий приступ. И если бы не Валентина, удержалась бы вообще, не разрыдалась, ничего никому бы не рассказала. Но та, видно, окончательно вошла в роль: дочь подросла и впервые влюбилась, переживает, надо ей поскорее объяснить, что ни один не стоит ее мизинца, и вообще скоро пачками будут у ее ног валяться, – подошла к ней прижала ее голову к своей обширной груди, погладила по спине и начала утешать. И Анна не выдержала. Задыхаясь от слез, рассказала, что звонила сестра… все рассказала. Женщины столпились вокруг нее и принялись утешать уже хором. А потом и расплакались хором. Они так прониклись ее бедой!

Всю дорогу, в автобусе, они опекали ее, словно она вдруг тяжело заболела. Люба предложила остаться ночевать, но Анна отказалась. Договорились, что никому ничего не расскажут, а если Инга все же перезвонит, Анна узнает адрес и приедет.

– Звони мне в любое время, если что‑нибудь прояснится. – Валентина опять совсем по‑матерински заботливо погладила ее по плечу. – И поезжай, без тебя пару дней мы справимся, а начальству скажем, что у тебя мать заболела, при смерти…

– Нет! – запротестовала Анна. – При смерти не надо. Скажите, что просто заболела.

– Договорились!

Они проводили ее до самого дома и, подавленные ее горем, понуро разошлись в разные стороны. Анна быстро поднялась на свой пятый этаж, запыхавшись, влетела в квартиру – ей казалось, что вот сейчас зазвонит телефон, она снимет трубку и все разрешится. Но телефон молчал. Не переодевшись, не приняв душ, не поужинав, она долго стояла в прихожей, дожидаясь звонка. Потом не выдержала и села на пол.

Телефон зазвонил в половине восьмого, но это оказалась Люба: хотела узнать, как у Анны дела. В девять на сотовый позвонила Валентина и сразу же следом за ней Татьяна. Инга не откликалась. Но Анна упорно не уходила со своего поста: ей казалось, что, если даже на минутку отлучится, окончательно предаст сестру и тогда произойдет нечто совсем непоправимое.

И все же она уснула. Сидя на полу, в прихожей. Звонок застал ее врасплох – со сна она всегда соображала плохо.

– Аня?

– Инга!

Она забыла, о чем должна ее спросить. Было что‑то такое важное… но никак не вспомнить что. Киллер… Да, но это потом.

– Анечка! – Голос Инги был встревоженный и какой‑то виноватый. – Ты должна ко мне приехать.

Ах да! Адрес! Адрес должна была узнать она в первую очередь.

– Инга, постой, ты мне все объяснишь, но сначала…

– Записывай адрес, – перебила ее сестра, видимо мыслящая с ней в унисон. – У тебя есть на чем записать?

На тумбочке возле телефона всегда лежала ручка и несколько листков из блокнота, но сейчас все, как назло, куда‑то подевалось. Подхватив телефон, Анна пошла с ним в комнату, умоляя сестру подождать, не отключаться. Но ручка и там никак не отыскивалась. В конце концов на глаза ей попался огрызок воскового мелка (в блюдце под цветочным горшком, непонятно как он туда попал). Прямо на подоконнике Анна записала адрес.

– Постарайся подъехать к пяти. У меня намечается… – Инга запнулась и совсем уж расстроенно закончила: – Небольшое торжество. В честь дня рождения ребенка.

– Ребенка? Какого ребенка?

– Моего ребенка, – очень тихо проговорила Инга.

– У тебя ребенок? Боже мой! Я ничего не знала! Мальчик? Девочка?

– Да, ребенок. Шесть месяцев.

– Ах, Инга! Поздравляю! Но как?… Почему ты мне не сказала, что беременна? Я бы тогда никуда не уехала. Инга!..

– Так вот, ровно в пять. И… – Инга судорожно вздохнула, – не забудь, о чем я тебе говорила утром. Деньги… ты должна обязательно ему заплатить. Скорее всего, он тоже придет на день рождения. И… надеюсь, до встречи, сестренка.

– Я обязательно приеду, обязательно! – прокричала в трубку Анна, но Инга уже отключилась.

Непонятно зачем, словно фиксируя время звонка, Анна посмотрела на часы: половина второго. Постояла посреди комнаты с телефоном в руках, не зная, что предпринять дальше. Опустилась на стул и тут же вскочила – сидеть было невыносимо. Впрочем, стоять без движения тоже. Нужно срочно что‑то делать, куда‑то идти. Только никак не сообразить, что и куда. Билет! Ей нужно идти за билетом. У Инги она должна оказаться в пять, значит, выезжать необходимо на шестичасовом, утреннем, пассажирском. Да, ей нужно собраться и идти за билетом.

Анна вытащила из кладовки большую дорожную сумку и принялась складывать в нее вещи. Занималась она этим долго и тщательно, но, когда все было уложено, вдруг сообразила, что ничего ей не нужно, только документы и деньги – вещи она собирала, только чтобы не сидеть так, двигаться, двигаться. И когда она это осознала, вдруг поняла, что беда непоправима, что помочь сестре ничем не сможет, потому что в принципе помочь ей уже нельзя. Конечно, она поедет, но…

Поезд опаздывал. Это был проходящий. Подошел к платформе только в половине седьмого. Всю дорогу, почти девять часов, Анна ужасно нервничала, что не успеет попасть к сестре вовремя, хоть и чувствовала: это уже не имеет значения. Кружилась голова от волнения и голода (со вчерашнего утра она ничего не ела). Мужчина, сидящий напротив, пытался развлечь ее разговором, но она совершенно не понимала, о чем он ей рассказывает. В вагоне было душно.

– Люблю иметь дело со взяточниками, – говорил мужчина серьезно и даже почему‑то хвастливо. – Милейшие люди. Помню, однажды мне пришлось переходить казахскую границу, пешком, представляете?

Анна сочувственно кивнула и сделала заинтересованное лицо, поощряя к продолжению – ей было неудобно заставить его замолчать. Украдкой посмотрела на часы: половина двенадцатого, еще ехать и ехать. Он между тем заливался соловьем, не замечая, что Анна его просто не слышит. Она вдруг впала в какое‑то странное состояние – нечто вроде оцепенения, когда сознание сохранено, но совершенно не мучает. По столу ползла муха, звенели стаканы, слегка подпрыгивал кончик обертки от печенья… Протянуть руку и взять – он, ее назойливый рассказчик, наверное, не обидится. Отломить кусочек печенья, положить в рот – она ведь просто умирает от голода! – и тогда все придет в норму, тогда… Никакое печенье ей не поможет, Инге не поможет. Ведь если дело дошло до киллера…

– Понимаете, она наняла киллера, – пожаловалась Анна непонятно кому.

– Да что вы! – оглушительно захохотал мужчина. – Никакого не киллера. Грохнул выстрел, а оказалось, просто лопнула шина. Но в первый‑то момент я не понял, испугался насмерть, бросился навзничь в канаву. Там вообще было жутко: идешь в неизвестность, солнце палит нещадно, жара страшенная, а по обеим сторонам болота. Представляете, болота! Казалось, откуда бы там взяться болотам, если такая жара? А вот поди ж ты. Конечно, был только май…

– Извините, – перебила его Анна, – можно я возьму немного печенья?

– Конечно, берите! – Он придвинул к ней пачку. – И водички, водички.

– Спасибо.

– Нейтральная полоса! – Мужчина снова захохотал. – Уж чего‑чего, а цветов там точно никаких нет! Жуткая помойка! А машины все идут, идут, а я пешком. Там километра три, не меньше – шесть в два конца. По такой‑то жаре. Но казахи оказались милейшие люди. Раньше‑то я не выносил узкоглазых…

– Да замолчите! – не выдержала Анна. – Как вам не стыдно!

– Пардон! – Он почему‑то совсем не обиделся. – Я просто хотел сказать… Да, да, конечно, это нехорошо… Так вот.

Рассказ его длился и длился, и не было видно конца. И дороге не было видно конца. И жара мучила, как на казахской границе, если идти пешком. И конечно, Инге не помочь, ведь речь идет уже о киллере. Что она имела в виду, когда говорила: надеюсь, увидимся? Таким ни на что не надеющимся голосом говорила. И еще говорила… Ах да! У нее же ребенок! Что будет с ним, если с Ингой что‑то случится… или уже случилось? О ребенке она позаботится, вне всяких сомнений. Заберет его к себе. Шесть месяцев. Сегодня ему исполняется шесть месяцев, поэтому и нужно прибыть ровно в пять… Кто это – мальчик или девочка? И… отец. Инга ничего не говорила о муже или о человеке, который… Не вышло бы проблем с отцом ребенка. Вдруг он не захочет ей его отдать? Набегут родственники, бабушки всякие… Киллер, возможно, тоже будет среди гостей. Зачем Инга устраивает праздник, если попала в такую трудную ситуацию? Нельзя было уезжать, оставлять ее одну. Вот она – главная ошибка. И как же она не поняла тогда, что Инга беременна? И почему Инга ей ничего не сказала?

Нет, вряд ли там есть отец: Инга не оказалась бы в таком положении, если бы рядом с ней был мужчина, любой, какой ни на есть. Значит, с усыновлением проблем не возникнет. Хорошо бы девочка. Маленькая, хорошенькая, как Инга. Они будут нянчить ее по очереди – девчонки помогут, девчонки ужасно обрадуются, все они несемейные – и очень, очень любить. Да и мальчика тоже будут очень любить… Племянник, племянница – ее собственный сын или дочь. Только бы с Ингой ничего не случилось!

– О чем вы задумались? – вкрадчиво – а думал, что ласково, дружелюбно, – спросил мужчина. В нос ударил невозможный запах табака – выходил покурить в тамбур, а она и не заметила, что его вдруг не стало.

– Да так, ни о чем.

– Не хотите говорить? Ладно, пытать не буду. – Он засмеялся, толчками выдыхая на нее запах табачного дыма. – Каждый имеет право на секреты.

– Голова болит, – стала оправдываться Анна и вдруг почувствовала, что голова в самом деле болит.

– Голова болит? – озабоченно переспросил мужчина, тронул ее лоб ладонью. – Температуры нет. Да здесь очень душно – вероятно, от этого. Ничего, скоро приедем, на свежем воздухе все пройдет.

Поезд опаздывал все больше и больше. Пропускали все встречные, подолгу стояли на незапланированных станциях. В результате вместо половины четвертого прибыли почти в пять. На привокзальной площади Анна купила букет лилий и взяла такси.

* * *

Ах, ну конечно, это просто шутка! Или сон, дурной, нескончаемый – такое бывает: идешь, идешь по темному лабиринту – и не можешь проснуться. После таких снов болит голова, вот как сейчас… Так у нее давно ничего не болело, а тут болит и болит. Ну что ж, нужно просто повернуть назад, снова взять такси, доехать, домчаться до вокзала и сесть в тот же поезд. Потому что… Потому что то, что с ней происходит, не может быть правдой. Этот мрачный необитаемый дом… Не может Инга здесь жить! Этот дом мертвый, в таких местах не водятся люди – живые люди, не призраки.

Анна сделала следующий неуверенный шаг вперед (все же вперед) – под ногой что‑то хрустнуло. Это ее так испугало, что она еле удержалась, чтобы не броситься на грязные ступеньки, прикрыв голову руками. Мужчина из поезда вот так же испугался, когда лопнула шина, а потом оглушительно хохотал над собой, рассказывая. Нет уж, если приехала в такую даль, надо хотя бы проверить, довести эту чужую жестокую шутку до конца. Да и нет ничего страшного – не призраков же в самом деле пугаться. Просто Инга попала в трудную ситуацию, вот и поселилась здесь. Странно, правда, в таком месте устраивать праздник, да еще детский праздник, но, наверное, и этому найдется объяснение.

– Господи, сделай так, чтобы все обошлось! – вслух проговорила Анна, прошла еще один пролет лестницы и остановилась у квартиры, указанной в адресе. Постояла, послушала. Ей показалось, что там, в глубине квартиры, кто‑то плачет, надрывно, как плачут по покойнику. Она резко толкнула дверь – и чуть не столкнулась с мужчиной. Он испуганно от нее отскочил, другой мужчина посмотрел на нее с какой‑то странной, словно мертвой и в то же время удовлетворенной улыбкой, словно знал, что она придет – что придет именно она.

– Где Инга?! – закричала Анна – получилось слишком громко и грубо. В комнате действительно плакала женщина, чужая, взрослая, не ее сестра. – Кто вы такие? Что происходит?

– Горе какое! Как же мне не везет! – запричитала женщина, всхлипывая.

Никакой надежды не осталось – не сон и не шутка и не обошлось. Руки ее разжались, букет упал на пол, Анна бросилась в комнату. Инга лежала на кровати. Не было никаких сомнений, что она мертва.

* * *

А потом оказалось, что и ребенок пропал. А весь народ, который собрался, – абсолютно незнакомые друг другу и к Инге никакого отношения не имеющие люди. А дом не такой уж необитаемый – у сестры есть сосед, Филипп, художник, на вид совсем сумасшедший. Это он смотрел на нее с такой странной, узнающей улыбкой там, в коридоре. А киллер, возможно, один из этих чужих друг другу людей. Знать бы кто. Вряд ли сосед, художник, Филипп. Вряд ли эта плачущая женщина. Скорее всего, тот, кто пришел после нее. Кстати, только он не назвал своего имени. Человек, не пожелавший представиться, – вероятней всего, убийца.

Голова болит невыносимо, а от слез сделался страшный насморк и, кажется, поднялась температура. Как некстати было бы сейчас заболеть! Но Инга… Осознать невозможно, что она умерла. Очень больно в груди – душа разорвалась от боли, говорят, так бывает при инфаркте, – но осознать все равно невозможно. А этот не пожелавший представиться так по‑хозяйски расхаживает по квартире. Наверное, думает, что, если вести себя нагло, никто не догадается, что он убийца. Она может его выдать. И очень даже запросто. Сообщить в милицию, рассказать, о чем говорила Инга… И расквитаться. И… спастись – ей ведь тоже угрожает опасность. А если ее убьют, кто позаботится о ребенке? Да, не ради себя и не из страха за свою жизнь, а ради ребенка…

Ребенка нет. Ребенок пропал. Скорее всего, его украли, чтобы продать за границу. А от профессионального убийцы ей не спастись. И никакая милиция не поможет.

Кстати, вот и она, милиция. Рассказать? Ни в коем случае! Его наверняка не арестуют, потому что доказательств у нее никаких, только слова Инги. Лучше молчать. Лучше заплатить киллеру долг сестры и упросить его сохранить ей жизнь. Может, и ребенок у него, в качестве заложника. Значит, надо ждать.

Анна прилегла на кровать рядом с Ингой, уткнулась лицом в одеяло и затихла. Но ее подняли, оттащили от сестры и куда‑то поволокли. Оказалось, в кухню – там устроили нечто вроде импровизированного кабинета следователя. Допрашивали ее первой, невзирая на боль и плохое самочувствие. Про киллера она не сказала ни слова. Она вообще говорила очень мало. Ее рассказ по предельной краткости мог бы войти в Книгу Гиннесса: сестра пригласила на день рождения ребенка, она приехала и обнаружила, что та мертва.

– Простите, – жалобно прибавила Анна, – у меня страшно болит голова.

Но сжалиться, кажется, над ней не собирались – у них было так много вопросов.

– Какого пола ребенок?

– Не знаю.

– Когда вы в последний раз разговаривали с сестрой?

– Давно.

– Вы были в ссоре?

– Нет.

– Какие отношения у вас были до вашего отъезда в Лесозаводск?

– Хорошие.

– Почему вы уехали?

– Нашлась работа.

– Где вы работаете?

– В заводской столовой.

– Кем?

– Поваром.

– А разве здесь нельзя было устроиться поваром?

– Не получилось.

Их вопросы все не кончались – ее краткие ответы вызывали лишь раздражение. Ей ну ни капельки не сочувствовали и смотрели так, будто это она убила сестру. И все равно про киллера она им ничего не сказала. В конце концов ее оставили в покое. Но в комнату, к Инге, не пустили. Там работает группа, объяснили ей и приткнули к стенке в коридоре. Все остальные гости тоже теперь находились здесь. Было очень тесно и душно и сидеть не на чем, а стоять совершенно невозможно. Ноги подгибались, голова плыла, болело в груди, и нечем было дышать из‑за насморка. Платок промок насквозь, другого взять негде. Но во всем этом все‑таки явилось свое преимущество: она так страдала физически, что душевная боль отошла на второй план, и страх перед киллером отошел. Теперь ей хотелось только одного: чтобы поскорее все закончилось, все эти люди ушли и она смогла бы лечь в постель. Время от времени ей становилось так плохо, что на мгновение она теряла сознание – не падала в обморок, но как бы отключалась. И еще ее посещали какие‑то бредовые видения. Этот тесный коридор расширялся до размеров огромного зала, пол становился ужасно скользким… Она бродила по залу, осторожно ступая, боясь упасть, обмахивалась газетой, как веером, а за ней по пятам, шаг в шаг ходил ее назойливый попутчик из поезда (она его не видела, только слышала) и канючащим голосом капризного ребенка выпрашивал стакан клюквенного морса. От морса Анна бы и сама не отказалась, так пересохло во рту и в горле. Потом вдруг зал исчезал, и она снова оказывалась в коридоре: люди стояли, прижавшись к стенам, вполголоса разговаривали, только сосед Филипп, художник с безумным взглядом, молчал. Он выглядел так, будто и у него были видения. Анне захотелось подойти, положить голову ему на плечо – вдвоем ведь легче переживать этот бред. Но сил не было, и коридор опять поплыл, поплыл… и кандидат в депутаты их города с плаката в столовой объявил, что Валентина уволена. Анна сползла по стене и вдруг оказалась сидящей на полу в коридоре погибшей сестры. Некоторые тоже сидели на корточках. Потом произошло какое‑то движение, перешедшее в легкую суматоху. Их согнали в кухню, опять по очереди стали о чем‑то спрашивать – в суть вопросов она уже не могла вникнуть, но, вероятно, все о том же.

Сколько времени все это продолжалось, Анна не смогла бы сказать, но, когда наконец обнаружила себя лежащей в постели (то, что это была постель ее мертвой сестры, почему‑то совсем не трогало), была уже глубокая ночь. Как она ложилась, как раздевалась, совершенно не помнила, просто, в очередной раз очнувшись, поняла, что лежит в постели и ей наконец‑то хорошо.

* * *

Утром Анна окончательно поняла, что тяжело заболела, так тяжело, как еще никогда в жизни. Нужно принимать какие‑то меры, но трудно было даже представить, как она вылезает из постели, куда‑то идет… У Инги должны быть лекарства – у всех, у кого маленькие дети, всегда есть лекарства, – но как до них добраться?

Она засыпала и просыпалась и все время помнила, что нужно пойти и разыскать лекарство, но не могла заставить себя встать. И только когда совсем заложило в носу и в груди и она почувствовала, что просто умрет от удушья, если ничего не предпримет, наконец поднялась и, держась за стены, еле‑еле переставляя ноги, отправилась на поиски аптечки.

Поход отнял все ее силы и занял много времени, но не увенчался успехом – лекарств в доме не было. Никаких. Даже элементарного аспирина не нашлось. Даже детской присыпки. «Как можно быть такой безответственной мамашей?» – попеняла она мертвой Инге и в изнеможении опустилась возле дверей ванной на пол, не зная, что теперь делать. И тут ей вспомнился сосед Филипп – можно ведь попросить лекарство у него. Отдохнув немного, Анна с трудом поднялась и отправилась к Филиппу.

Он долго не открывал. Ей стало ужасно обидно: он не хочет ее впустить, отказывает в помощи, а ведь ей всего‑то и нужно немного утешения и ка кая‑нибудь обезболивающая таблетка – так дико болит голова… а домой не дойти, не дойти. И вот когда она впала в самое настоящее отчаяние, дверь открылась. И все закончилось хорошо: он проявил самое искреннее сочувствие, заботливо подхватил ее, поняв, что она не в силах стоять на ногах, провел к себе, усадил, положил свою восхитительно прохладную руку на ее раскаленный лоб. Правда, от этого ее сразу зазнобило. Лекарств и у него никаких не нашлось. И вскоре ей пришлось снова встать… Но он, милый, милый Филипп, помог ей дойти, уложил в постель, укутал одеялами, пообещал сходить в аптеку, сказал, что вернется очень скоро… Она улыбнулась ему на прощание, закрыла глаза и провалилась в черную бездну.

В сознание Анна больше не приходила, а через восемь часов умерла. В больнице, куда ее доставил… Она не знала, кто ее туда доставил, потому что была без сознания. А Филипп так и не вернулся.