В нарушение всех инструкций

Осторожно ступая и покручивая толстым задом, словно купчиха в театре, Свирельников подошел к окну и подергал шнурки, чтобы защитить кабинет от солнца. Он избегал резкого света, как избегал очень высоких потолков, натертых и блестящих паркетов, площадей, людных улиц. Даже свой кабинет он сделал бы поменьше, дай ему волю. Но кабинет положено было иметь солидный, и Свирельников сидел именно в таком — солидном, с паркетами, кабинете. Он всегда делал что положено и как положено, нисколько не отступая от того, что рекомендовалось делать свыше, и это свойство его натуры — ни от кого ни в чем не отличаться — очень ему помогало в несении службы.

«Засургученный» пакет лежал на столе отдельно, плотный, тяжелый, а бумаги из него — отдельно. Дорого бы дал Гнетов, чтобы прочитать написанное в этих бумагах. На пакете стояло слово «Унчанск», конечно, это от Штуба, больше не от кого.

Свирельников подвигал креслом, сел, взял карандаш — точить, в другую руку нож, потом положил и то и другое на зеркальное стекло стола, огромного, как положено начальству.

— Вот я замечаю, что в производстве карандашей у нас работают вредители, — сказал он спокойным, даже кротким голосом. — И никто не займется, никто не выведет на чистую воду. Ведь такой карандаш — он что?

Ребристый большой двухцветный карандаш вновь оказался в толстых пальцах полковника:

— Он какую роль играет? Он, Гнетов, играет роль клина между народом и правительством. Понял?

— Нет, — сознался Гнетов.

— Не народ, это я неправильно сказал, — произнес Свирельников, — не народ, потому что народ наш в целом — монолитен, а обыватель, мещанин, берет такой карандаш в руку, точит его и обобщает мелкие неполадки на всю нашу промышленность. Грифель ломается, дерево некачественное, вредительская работа, а мещанин, который всегда в глубине, в сердцевине своей есть враг нашего нового общества, — радуется. Он как утверждает? Он, Гнетов, утверждает, что если с карандашами мы справиться не можем, то как же с тяжелой индустрией? И заражает своим неверием уже представителей народа, не народ в целом, повторяю, а некоторых, наиболее нестойких граждан…

Он вновь швырнул карандаш, и Гнетов прочитал серебряные буквы на синем ребре — «Фабер».

— Это не наш карандаш, это — заграничный, — сказал он. — И очень давнего производства.

Но Свирельников пропустил замечание старшего лейтенанта мимо ушей. Он уже разворачивал бумагу, ту, наверное, которая пришла из Унчанска. Ту, из-за которой он вызвал Гнетова. Ту самую, по всей вероятности, из-за которой и была затеяна вся эта большая игра.

— Штуб вопрос в Москве провентилировал, — сплюнув под стол, в корзину для бумаг, сообщил Свирельников. — У него на эту Устименку твою, видать, большое дело. Между строчками понятно — располагает дополнительными компрматериалами. Пишет вежливенько, чтобы ему именно того оперативника, который с ней у нас занимался, подослать…

Сердце Гнетова екнуло, словно на войне, когда совсем близко разрывалась мина. Но он промолчал — незаинтересованно и вяло, словно это его совершенно не касалось.

Свирельников еще пошуршал бумагами, вчитывался в машинописные строчки, морща лоб.

— Ожогин поедет? — схитрил Гнетов.

— Это еще зачем? — обозлился вдруг полковник. — Это кому нужно? Собирайся, принял я решение — тебя направить.

— Меня? — удивился Гнетов.

— А разве не ты с ней занимался?

Свирельников положил бумаги и внимательно посмотрел на старшего лейтенанта, а тот подумал, что главное — не переиграть игру, чтобы не случился перебор, как говорят картежники, — «двадцать два».

— Когда отвозить?

— Вот именно — сам и отвезешь. Как спецвагон будет — немедленно отправишься.

— Для нее одной спецвагон в Унчанск гнать? — искренне удивился Гнетов. — Товарищ полковник, я в войну матерых волков без всякой дополнительной охраны куда надо доставлял, а тут полубольная старушка…

Свирельников все смотрел на старшего лейтенанта, раздумывал, шевеля розовой кожей на лбу.

— Оно верно, — произнес он не торопясь. — Штуб убедительно просит не задержать этапированием. Дать ей, что ли, конвойных в сопровождение…

— Никуда она от меня не денется, — позволил себе перебить полковника старший лейтенант. — В наилучшем виде доставлю. А если ее тут держать в ожидании спецвагона, товарищ Копыткин опять нажмет — для чего вам нервы свои тратить…

Полковник вздохнул:

— А кто нашими нервами интересуется? Вот помрешь — тогда напишут: отдавал всего себя работе. И на ей сгорел. Но только покуда живой — никакого внимания. Вот всыпать горяченьких — это всыплют.

В свиных его глазках всплыло жалостное выражение.

— Ладно, — сказал он, — иди готовься. Я подробности продумаю. Посоветуюсь тут со специалистами, как ее, эту даму-гада, доставить поскорее, чтобы дорогой товарищ Копыткин Штубу адресовался…

Свирельников внезапно просветлел, похлопал ладонью по зеркальному стеклу, даже позволил себе улыбнуться:

— Посмотрим, как Штуб с товарищем Копыткиным управится, — не без сладострастия произнес Свирельников, — поглядим, кто кого счавкает. Штуб — зубастый, это я слышал…

Потом по жирному лицу полковника пробежало беспокойство, и он, нагнувшись через стол, доверительно попросил Гнетова:

— Ты с ней, с холерой, поговори путем-дорогой, чтобы не брякнула где не надо про Ожогина. Мало ли, если действительно вдруг такой авторитетный товарищ, как, допустим, Ковпак, вмешается или еще кто из легендарных? Мне на Ожогина наплевать, — ощеря зубы, сказал Свирельников, — но на нас пятно ляжет, нам неприятности, всему нашему управлению, а за что? За одного этого дуболома?

«Проняли мои рассуждения, — подумал Гнетов и обрадовался. — Боишься, свинья? Погоди, гадина, попадешься еще когда-либо сам Штубу, тогда увидишь, почем фунт лиха. И Ожогин твой попадется».

А Свирельников еще долго «разъяснял» старшему лейтенанту его задачу — теперь все выходило просто, оказалось, дело в товарище Копыткине, в его претензиях насчет незаконного поступка безымянного конвоира. А они тут — только исполнители, более никто. И нечего этой самой Устименке шуметь!

— Да она сейчас попритихла, — совсем скучным голосом ответил Гнетов, — условия у нее вполне приличные, повезу я ее, по возможности, культурно, а вообще, если будет ваше приказание, то можно дать понять — не в лоб, конечно, а так, дипломатично, что Ожогин взыскание имеет и даже, согласно вашей точке зрения на этот вопрос, — строгое…

Полковник молчал.

— Что ж Ожогин, — сказал он погодя и погладил обеими ладонями стекло на столе, — что ж Ожогин. Слишком тоже не следует, потому что, если бы это один был у нее случай, а ведь нам неизвестно…

— Известно, — глядя прямо в глаза полковнику, без запинки солгал Гнетов, — известно, подобные случаи в наших органах невозможны. А майор Ожогин человек больной, нервный…

— Ну, голова, старший лейтенант, голова! — быстро похвалил полковник. — Возвратишься, станем говорить о присвоении очередного звания. И даже серьезнее вопрос поставим. Чего удивляешься? Благодарить надо!

— Служу Советскому Союзу! — встав, искренне и спокойно ответил Гнетов. Сейчас он точно знал, что служит Советскому Союзу, и гордился тем, как служит в тревожном этом и непохожем на военные обстоятельства деле.

— Иди! — сказал Свирельников. — Иди отдыхай. Я команду дам, чтобы тебя эпи… эпи… экипировали…

Трудно иногда давалась полковнику игра в то, что «голый и босый» так не выучился произносить сложные слова. Бывало, что ему сердобольно помогали, он не сердился, не обижался, только пояснял:

— Ваше поколение уже целиком грамотное, а мы…

Но Гнетов не помог ему, и Свирельников, еще чуть-чуть поиграв в малообразованного, произнес:

— По-нашему говоря, приоденут пусть получше, а то — что это? Срамота! Сапоги кирзовые! Гимнастерка вместо кителя. Нет, товарищ Гнетов, так не пойдет, об нас крепко заботятся, и никто нас не понуждает в обносках бэ-у свой высокий долг выполнять. Ну и давай, готовься…

— Сегодня, что ли, и ехать? — опять-таки нарочно незаинтересованным голосом осведомился старший лейтенант. — Поспею ли?

— Не сегодня — так завтра, не завтра — так послезавтра, — стоя, сказал Свирельников. — Но готовность — один, ясно?

Обедал Гнетов за столом с Ожогиным. Тот очень любопытствовал насчет Устименко, старший лейтенант с аппетитом ел рассольник и от вопросов майора ловко уходил. Потом в буфете он купил шоколадку, три пряника и пару поусохших яблок. Все это он рассовал по карманам и вернулся к Ожогину и биточкам по-казацки. К ним подсел начальник АХО Пенкин, заказал кружку квасу и два раза рыбные котлеты. Глаза у него были выпученные — замучила самодеятельность.

— Кстати, товарищ Гнетов, — сказал он, стукнув опорожненной кружкой по столу, — зайди к нам, приоденься, указание у меня имеется…

За компотом Ожогин вновь пристал насчет Устименко, но и тут получил «от ворот поворот». Гнетов опять сделал вид, будто все так неинтересно, что и толковать не о чем.

— Культурки нам не хватает для таких змеев, как эта гражданка, — пожаловался Ожогин добрым голосом. — Я так понимаю, что она солидные знания имеет. Впрочем, вопрос не в этом. Вопрос — в решительности. Мы — карающий меч, как Дзержинский.

Гнетов даже вздрогнул:

— Как — Дзержинский?

— А что?

— Вы Дзержинского не трогайте, — резко и зло сказал Гнетов. — Вы, который…

— Что — который? — впился Ожогин, и Гнетов вдруг понял, каким именно голосом этот с виду флегматичный добряк беседует с подследственными. — Вы что имеете в виду, именуя меня «который»?..

Пенкин уже ушел. В столовой было пустовато, сумеречно. Разумеется, Гнетов мог все сейчас сказать Ожогину, все, что думал. Но какой в этом был смысл? Штуб учил все делать со смыслом, только на пользу Советской власти. И никогда не рисковать ради даже красивых и эффектных пустяков. Гнетов хотел сказать — вы, который способен ударить на допросе, — но удержался, и не ради себя, а ради того, что он отвечал за эту пожилую женщину с высокими скулами и чуть раскосыми глазами. Конечно, это было немного — она одна. Но она была человеком. И каким! А этот уже перестал быть человеком. Никем он не был, этот майор Ожогин. И гори он синим огнем!

— Вы, который ничего о Дзержинском не знаете!

— А ты знаешь? — опять перешел майор на «ты».

— Немного, но знаю.

— Может, поделишься?

Гнетов допил компот и с тоской взглянул на майора. Что мог Ожогин понять в тех рассказах, которые слышал разведчик Гнетов от разведчика Штуба? Разве дойдет до него самое главное — то, что Дзержинский был добр, активно добр, добр, когда так сложно было делать добро? А как он был бесконечно добр и легок в своих взаимоотношениях с сотоварищами по камерам, по этапам, по многим годам своих каторжных скитаний?

И все-таки Гнетов не сдержался и сказал:

— Говорят — меч. Только — меч. Говорят — железный. Разве в этом суть?

— А в чем же?

— Его звали — лед и пламень.

— А почему — лед?

— Нельзя это делить на слова, — вздохнул Гнетов, и его обожженное, уродливое лицо покривилось. — Лед и пламень — это не так просто. Это вам не железный. Э, да что…

Ничего, конечно, не следовало говорить этому дуболому. Теперь донесет Свирельникову про завиральные идеи старшего лейтенанта, про то, что он усумнился в слове — железный.

Или — меч? Не только!

Вот то, что сказал в своей речи чекистам Феликс Эдмундович на пятилетии ВЧК ОГПУ в Большом театре и что Гнетов услышал однажды от Штуба и записал в свою тайную тетрадочку:

«Кто из вас очерствел, чье сердце уже не может чутко и внимательно относиться к терпящим заключение, те уходите из этого учреждения. Тут больше, чем где бы то ни было, надо иметь доброе и чуткое к страданиям других сердце».

Как с этими словами, товарищ Ожогин?

Впрочем, их не имело смысла произносить вслух.

Ожогин бы, несомненно, спросил, где опубликована эта цитата.

А Штуб там, в начисто уничтоженном авиацией, выгоревшем и смердящем тленом и жирным пеплом польском местечке, ответил на вопрос Гнетова с невеселой улыбкой:

— Это я не вычитал. Это я от одного старого чекиста слышал, который записал многое из того, что говорил тогда Феликс Эдмундович. И об этом нам надо всегда помнить, потому что никакие коррективы времени здесь неуместны. Разбираетесь, товарищ лейтенант?

Разве мог это понять Ожогин!

Впрочем, Гнетов не хотел именно нынче портить отношения с жиреющим майором. Именно нынче, когда «большая игра» была сделана и победа близилась. И поэтому он согласился вечером, если ничего не произойдет, пойти с Ожогиным и его супругой в кино, где показывали знаменитую и особо прославленную картину о Сталине и в связи с ним — о победе над Германией.

— Надо посмотреть, — сказал, поднимаясь, Ожогин, — неудобно, многие товарищи уже видели, большую зарядку получили.

…В тюремной больничке, у печки, Штюрмерша вылизывала большую кастрюлю. Россолимо-Аграксина задумчиво жевала печеную картошку. Руф Петрович в своем кабинетике тоже ел, его девизом было «не теряться» и еще: «три к носу — все пройдет!» Он и не терялся с казенной пищей, заглатывал ее впрок, ни на что хорошее не надеясь. И при этом запирался на задвижку.

Однако на стук открывал с полным ртом, что его и выдавало.

— Как Устименко? — осведомился Гнетов.

— А обыкновенно — панует, как графиня, — ответил Ехлаков. — Лежит, песни ей поют. Санаторий. Как есть санаторий.

Он с трудом, не дожевав, проглотил, от усилия даже слезы выступили на его глазах.

— Вполне можно выписывать на тюремное содержание, — добавил он, предполагая, что именно такого заявления и ждет от него ненавистный ему старший лейтенант с «вареной мордой».

Но Гнетов, как всегда, грубо его оборвал:

— Вас не спрашивают насчет выписки.

— Ясно! — двигая кадыком, согласился Руф. Пища все-таки подзастряла даже в его натренированном пищеводе. И ему очень хотелось, чтобы старший лейтенант поскорее отсюда ушел.

— Этапировать ее, без вреда здоровью, можно?

— Вполне.

— Напишите справку, я зайду позже.

— Сделаю, — наконец проглотив свою жвачку, произнес Ехлаков, — моментально…

Аглая Петровна лежала, укрывшись до подбородка одеялом, читала Сталина, кажется об оппозиции. Гнетов поздоровался, она ответила сдержанно и все-таки совсем иначе, чем ответила раньше, ответила не враждебно-сдержанно, а почти дружески, но все-таки официально.

Рядом воровки, как обычно, пели, но нынче негромко: Зина заводила каждый куплет повыше — пожалостнее, Зоя вторила почти контральто, ее специальностью было рвать душу.

— Вы давно видели товарища Сталина? — спросила вдруг Аглая Петровна и твердо своими чуть косыми глазами взглянула в лицо старшему лейтенанту. — Когда вы видели товарища Сталина в последний раз? Скажите мне.

— Я не обманываю вас, Аглая Петровна, — быстро улыбнулся он, — правда, даю слово, меня ЦК не посылал. Поверьте.

Он вынул свои гостинцы и, стыдясь, положил их на одеяло, там, где лежала ее удивительно красивая, тонкая рука.

— Спасибо, — со спокойным достоинством сказала Аглая Петровна и сразу же закусила яблоко. В черных глазах ее мелькнуло детски счастливое выражение, она даже приопустила веки, смутившись, что он видит, как ей вкусно, и добавила, пережевывая: — Черт знает как давно я не ела яблок.

Гнетов хотел сообщить ей, что скоро она будет есть этих яблок сколько захочет, но побоялся. И едва осведомился о здоровье, как Руф вызвал его к телефону.

— Свирельников, — сказал в трубке голос полковника. — Ты вот чего, Гнетов, ты давай оформляй. Опять Штуб звонит, звонит, понимаешь, и звонит, зачем мы эту даму задерживаем. И твою кандидатуру утвердил. И нарушение инструкций со спецвагоном на свою ответственность взял. Давай оформляй, поторапливайся, баба с возу — коню легче, или как там в народе говорится. Делай!

Через час Гнетов был уже на вокзале.

Миновав все формальности, он договорился с начальником станции насчет отдельного купе в жестком вагоне на завтра, потому что сегодняшний поезд уже прошел. Но покуда суровый и неприятный старший лейтенант подписывал необходимые бумаги, подошел еще усатый железнодорожник и осведомился:

— Разрешите подсказать?

— Разрешаю, — буркнул Гнетов.

— В этом составе жестких купейных вагонов нету. Только если в мягком.

— Значит, опять всю писанину наново писать?

— Дело не в писанине, дело в оплате, — сказал усатый. — Тут доплату надо наличными произвести.

— Ну и произведу, — вставая, согласился Гнетов.

Возле кинотеатра «Северный» его поджидал Ожогин со своей Соней. От майора попахивало водочкой и чесночком, от Сони — духами. И ожогинская мама, похожая на портреты Чернышевского, тоже была тут — волновалась перед замечательным фильмом.

Наконец они все сели, свет медленно погас, и когда на экране появился Сталин, мама Ожогина первая зааплодировала и сказала сквозь слезы:

— Вот он!

Date: 2015-12-13; view: 407; Нарушение авторских прав