Глава восьмая. — Нет, нет и еще тысячу раз нет, — из какой-то мелодрамы произнесла Нина Леопольдовна

«В МОСКВУ, В МОСКВУ!»

— Нет, нет и еще тысячу раз нет, — из какой-то мелодрамы произнесла Нина Леопольдовна. — Кукольный дом должен быть низвергнут…

— О, господи, — взмолилась Люба, — хоть ты-то помолчи.

Наташа громко и жалобно ревела. Никто не обращал на нее внимания. Старый Гебейзен без стука приоткрыл дверь, извинился: «Entschuldigen Sie, bitte!.. Я думал… Madchen одна дома…»

Вера Николаевна посмотрела вслед ему с яростью.

— Осточертело! — сказала она. — Проходной двор, а не семья. Он устраивает все это нарочно, твой Володечка, чтобы сжить нас со свету.

— Хорошо, успокоимся, — попросила Люба. — Пожалуйста, поговорим спокойно. Что ждет вас в Москве? Какие цветы и огни? Вас же трое, ты не одна…

Люба сидела в пальто, как вошла, и в теплом пуховом платке. Лицо у нее было измученное. Наташка заорала еще громче и затопала ногами. Нина Леопольдовна рывком подхватила ее на руки и затанцевала с ней по комнате, между чемоданами и корзинами. И запела из какой-то музыкальной комедии. Наташка испугалась и замолчала.

— Как в гоголевской «Женитьбе», — сказала Люба. — Взяла и выпрыгнула в окно. Просто — подлость.

— Суди как хочешь. Кстати, не подлее твоего поступка с бегством из больницы. Однако я тебя не судила.

— Срамная, грязная, подлая история! — розовея от гнева, не в силах более сдерживаться, крикнула Люба. — Неужели ты не можешь хоть дождаться его, чтобы поговорить, сказать по-человечески…

Вера Николаевна швырнула платье, которое укладывала в чемодан, на кровать и села.

— У меня сердце разорвется, — сказала она, — как ты не понимаешь? Я не выдержу и останусь из жалости к нему, к его неумению жить, к его неприкаянности. И опять буду только нянькой, только домохозяйкой, без кругозора, без интересов, курица, а не человек.

— Это ты-то без кругозора? — серьезно осведомилась Люба.

Нина Леопольдовна все еще крутилась по комнате. Наверное, ей виделось, что она на сцене среди множества пар. И что на ярко освещенную сцену смотрят тысячи восторженных глаз, как любила она рассказывать. Потом она посадила Наташку на стол и, сделав реверанс, пропела старушечьим голосом:

— Дофине слава!

Наташка вновь накуксилась, и Нина Леопольдовна стала с ней вальсировать, напевая почему-то:

Мы кузнецы, и дух наш молод,

Куем мы счастия ключи…

— К кому же ты едешь? — устало спросила Люба.

— Почему это непременно к кому-то?

— Потому что ты не способна ехать просто так. Ты можешь непосредственно — от Владимира Афанасьевича к Ивану Ивановичу, и чтобы там все было готово…

Вера Николаевна даже вроде обиделась:

— Но ведь ты знаешь, что мне самой ничего не нужно.

— Ой ли? Тебе-то как раз и нужно. И много нужно, если ты не находишься в состоянии зимней спячки. Очень много нужно, Верунчик! Именно потому ты и решила бросить Устименку с Унчанском. Салончик будет, да, Веруша? Артисты, поэты, писатели, и среди них такая хирургесса — Вересова. Очерк в журнале: «Он будет жить!» — сказала Вера Николаевна, размываясь после операции». Но кто же создаст тебе салончик, сестричка? На это деньги нужны. И кто клич кликнет всяким там губиным? Кто?

— Ты говоришь пошлости, — вновь занявшись укладкой, сказала Вера Николаевна равнодушно. — Просто стыдно слушать!

Нина Леопольдовна с Наташей на руках, вальсируя, отправилась в кухню кормить девочку, а заодно и перекусить за компанию с ней.

— Плешивый Кофт? — спросила Люба. — Или сам Цветкофт?

— А тебе-то что?

— Володя захочет знать, куда ты уволокла его дочку.

— Это тебя не касается.

— Нет, касается. Отвечай, Кофт?

— Профессор Кофт предоставляет мне приличную работу. Жить мы будем в Лосиноостровской, чего я и не скрываю.

— Дачка-с? — осведомилась Любовь Николаевна. — Кофта или Цветкофта? Или просто домик гейши?

— На пакостные вопросы я не отвечаю.

— А все-таки? И какая официальная версия? Негодяй Устименко отравил тебе жизнь? Лишил тебя любимого дела? Превратил в домохозяйку? Ты исстрадалась? Погрязла по его вине в мелочах? Как выражается наша мамочка — кукольный дом должен быть низвергнут?

Вера Николаевна аккуратно сложила две юбки и стала складывать халат. Лицо ее в общем было спокойно. Она даже улыбалась иронически.

— Дрянь! — сказала ей Люба негромко. — Господи, какая ты дрянь! Красивая, ленивая, глупая, хитрая, расчетливая дрянь! Ненавижу!

— А Устименку любишь?

— Люблю, — подумав, ответила младшая сестра. — Иначе, чем Вагаршака, но ужасно люблю. И не понимаю, как можно его предать. По-воровски, низко, грязно, устраивать какие-то куры за его спиной, лгать ему, всегда притворяться, я не понимаю, не могу понять…

— Тебя никто и не просит понимать…

Она вынула из шкафа стопку своего розового белья и уложила в чемодан. Было видно — думает она только о том, что делает сейчас, а больше ни о чем. Она укладывалась и думала о том, как и что уложить. А Любу слушала, как слушают невыключенную тарелку радиотрансляции: про посадку картофеля — так про посадку картофеля, про рукописи Лермонтова — так про рукописи Лермонтова.

— Верка, одумайся! — попросила Люба.

— Оставила бы ты меня в покое, — равнодушным голосом ответила Вера Николаевна. — Сосредоточиться невозможно.

— А удираешь ты на деньги Володи или на деньги Кофта?

— На свои, — сказала Вера. — Я свои за демобилизацию держала на книжке. Выкусила?

— Вот все это время, покуда у вас так мало денег, ты свои сундучила?

В голосе Любы послышались слезы.

— Так ведь он же мот, — с досадой сказала Вера Николаевна. — Зайдет в магазин и купит дорогих конфет Наташке, или шпроты, или ветчину. Разве ему можно давать деньги?

Она посмотрела на Любу. Та плакала.

Плакала долго и даже громко всхлипывала. Плакала по-деревенски, с подвываниями, и не вытирала слез.

— Ладно, — сказала Люба, поднимаясь, — нету у меня больше сестры. Нету и никогда не будет. А Наташку мы у тебя высудим, не жить мне на этом свете, пусть Вагаршак меня бросит, вот клянусь — высудим! И кроме того, я Володю женю. Женю на этой адмиральской дочке, чего бы он ни вякал. И он будет счастлив! Он, а не ты! Потому что он несчастлив, а достоин счастья. Так же достоин, как ты — всего самого дурного. Если по правде, то таких, как ты, нужно варить на мыло. И черт с тобой!

Слезы мгновенно просохли на ее глазах, она подошла к Вере близко и сказала с такой силой что Вересова даже чуть-чуть побледнела:

— Уезжай! Правильно! Освободи его жизнь! Пусть и он вздохнет, пусть и ему солнышко засветит, пусть! И попомни, умная дура, попомни, ведь ты думаешь про себя, что ты умная? Попомни, Верунчик, большая дорога суждена Володе. Большая, потому что он весь для людей. И люди отдадут! Ты не можешь понять своими жалкими извилинами, что это значит, когда человек полностью служит людям. Совсем себя отдает! Без расчетов, без подходцев, без высоких слов о человечестве. Для него в каждом человеке — человечество и в человечестве — все люди. Ты ничего не знаешь — как он работает, и как он своей грудью защищает всех, кто дело делает, и как отношения портит, и как ничего и никого не боится. И зачем, например, он еще одну квартиру, самую лучшую — тебе это еще неизвестно, — отдал профессору Щукину. Вашу квартиру. Вам предназначенную! Да, да, очень хорошо, что ты так обозлилась, тебе этого никогда не понять, как не понять всем низким людям, а вот Золотухин понимает: я у него была в кабинете, а он мне и скажи: «Ваш Устименко профессору Щукину желает душевное равновесие восстановить! При помощи собственной квартиры. Щукин у меня был по своим медицинским надобностям и благодарил за великолепные жилищные условия, а я, старый пень, ничего в ту пору еще и не знал. Неужели у вас все ваши медики такие?» Вот что мне сказал Золотухин, вот как твой Владимир Афанасьевич своей жизнью принуждает про нас думать. Уезжай, миленькая, уезжай, сестричка, я понимаю — без тебя в Москве никак медицине не управиться. Ну, а мы управимся. Перемучаемся! Перебьемся!

От этого монолога Люба даже задохнулась, налила себе в щербатую чашку из кувшина воды, выпила, утерла рукой губы, крепко, по-бабьи затянула платок и, не попрощавшись и не оглянувшись, ушла. В кухне она подержала на руках Наташку, поглядела в ее большие, с Володиными ресницами глаза, сказала матери ироническое «оревуар» и под вопль Нины Леопольдовны о том, что она должна приехать на вокзал, захлопнула дверь.

В девять часов заявился старшина, с хорошими манерами, в добротной шинельке, в сапогах с подковками, ладный, розовый, упитанный. Доложил, что с билетами все в полном порядке: взял два мягких и детский, купе в середине вагона, не на рессорах, трясти не будет. Вера Николаевна кивнула, она писала письмо Володе — немножко грустное, с выражениями типа «ты должен понять и не судить»; «я сознательно воспользовалась твоим отъездом в Киев, чтобы не травмировать психику Наташи»; «твердо надеюсь, что мы останемся добрыми друзьями».

— Мама, напои Зябликова чаем! — крикнула она в кухню. — И картошки ему нажарь!

— Не стоит беспокойства! — приподнявшись со стула, ответил старшина.

В фарфоровых глазках его скакали хитренькие искры, он понемножку начинал догадываться о характере поручения своего котяры-начальничка и в душе потешался над тем, как теперь профессор окажется у него в руках. И радовался той вольной жизни, которая ему предстояла. Ведь если Лидия Александровна проведает…

«Искать меня не надо, — писала Вера Николаевна своим ровным, красивым почерком, — придет время, дорогой Володя, и я сообщу, куда тебе следует переводить деньги для содержания нашей девочки. Ей будет сказано, что ты надолго уехал за границу, надо щадить нервы ребенка…»

— Товарищ военный, — из кухни позвала Нина Леопольдовна, — идите заморите червячка! Как сказано у поэта — «жуй рябчиков, буржуй», только рябчика вам предложить не можем. Но ведь поется в песне — «здравствуй, милая картошка»?

— Мама, закрой дверь, я не могу сосредоточиться, — крикнула Вера Николаевна. — Слышишь, мама?

Старшина, обдергивая на себе гимнастерку, сел за стол в кухне. Чемоданы стояли у плиты — четыре больших и один маленький. И корзины. Зябликову еще предстояло все увязать.

— Это отъезд? — спросил Гебейзен, выйдя в кухню за своим чайником.

— Да так, к родственникам, неподалеку, — солгала Нина Леопольдовна, избегая соколиного взгляда старика. — Проветримся…

— Владимир Афанасьевич будет… как это…

— Ничего он не будет, — ответила старуха. — Отдохнет от нас.

Гебейзен с сомнением покачал головой.

А Нина Леопольдовна, чтобы прекратить неудобный в присутствии товарища военного разговор, запела:

Я сын любви, я весь в мгновенной власти.

Мой властелин — порыв минутной страсти.

За миг я кровь отдам из трепетной груди…

Гебейзен дико взглянул на бывшую артистку и ушел, шаркая старыми комнатными туфлями. В одиннадцать расторопный старшина сбегал за такси. Спящую Наташу он взял на руки, она так и не проснулась, только в вагоне, когда ее укладывали, пролепетала:

— Папа… папа…

— Спи, спи, детка, — деловито ответил Зябликов, — на работе папочка.

Нина Леопольдовна считала чемоданы, а Вера Николаевна разговаривала с Инной Матвеевной, которая в этом же купе ехала в столицу к своему покровителю — генералу. По ее мнению, от грядущих неприятностей только он мог спасти «двух сироток». Разве она виновата в том, что к ней заявился ее школьный товарищ, который «разоблачен как враг народа»? Разумеется, они ей помогут — и он и его статная Лариса Ромуальдовна — в случае осложнений. Не могут не помочь. Это же по их части — заступаться в таких переплетах…

Зябликов, пожелав Вере Николаевне и старухе «счастливо отдохнуть», отправился в свой жесткий вагон, согласно выписанному воинскому литеру. Нина Леопольдовна, с ловкостью ведьмы из сказки, вспорхнула на верхнюю полку. Вера закрыла дверь, защелкнула замок. Проводница обещала к ним больше никого не пускать. Стаканы с чаем позвякивали на столе, Инна спросила — позволит ли ей Вера Николаевна выкурить одну папироску, вообще-то она считает, что курить, да еще врачу — заступнику здоровья, — преступление, и никогда не курит, но вот второй день…

— Нервы, — сочувственно согласилась Вересова.

— Да, совершенно разболтались. А вы надолго, Вера Николаевна?

Вера печально улыбнулась. Печально и немножко загадочно. Мать наверху, чавкая, ела яблоко, не догрызенное Наташей. Вагон мотало, стаканы звенели громко.

— Неужели семья… — словно догадываясь, сказала Горбанюк. — Трещина в быту?

Папиросу она держала красиво, двумя пальцами левой руки. Пальцы были длинные, ногти крупные, розовые, некрашеные.

Вересова ответила не сразу.

— Разрушить семью! — воскликнула Инна Матвеевна. — Ребенок! Как вы решились? Ведь это невосстановимо…

И тут в Вере Николаевне сработал великолепный механизм — автомат самозащиты. Она даже была не слишком виновата. Ею управлял инстинкт. И фраза, которую она выговорила, сложилась сама собой.

— Господи, — с тихим вздохом произнесла она, — господи, неужели вы можете предположить, что тут присутствует моя инициатива? Просто… изо дня в день видеть, как старая любовь попирает нашу — не только любовь, но даже наш брак…

— Понимаю, — сказала Инна Матвеевна, — не мучайте себя, голубушка. Все понимаю. Об этом уже давно говорят. Правда, что-де все шито-крыто…

Со вздохом сочувствия она положила свою ладонь на руку Веры, которая потянулась было за чаем, но вышло так, что она пожала холодную руку Горбанюк. Пожала по-дружески, с благодарностью за понимание. И тотчас же они стали болтать — откровенно, быстро, перебивая друг друга, со вздохами, с короткими слезами, с восклицаниями:

— О, это нелегко, я понимаю!

Или:

— Только женщина может почувствовать это состояние!

Или еще:

— Он, разумеется, великолепный человек и работник первоклассный, но…

В этом самом «но» и было, оказывается, все дело. В этом не высказанном до конца «но». В этом универсальном, емком, всеобъемлющем «но».

С ревом, скрежетом и свистом, грохоча на стыках и проскакивая маленькие спящие станции, несся «в Москву, в Москву» скорый поезд. Тихо спала Наташа, не знающая ничего о том, что ее увозят от отца. Похрапывала и причмокивала на верхней полке изысканно-артистичная Нина Леопольдовна, снились ей аплодисменты, переходящие в овации, и «тысячи взволнованных глаз нашего замечательного зрителя», как любила она говорить в патетические минуты. А Вера Николаевна все рассказывала и рассказывала о, так сказать, человеке в футляре, о черством догматике и ригористе-мучителе, о сухаре и педанте, некоем Устименке, который изломал, погубил, искалечил ее жизнь, ее стремления, ее мечты. Разумеется, в какой-то мере она признавала и достоинства в нем, даже большие и существенные, конечно, все это не так уж элементарно, не так просто, но Инна Матвеевна не могла не понимать, что то, ради чего Вера связала свою судьбу с Владимиром Афанасьевичем, не получилось. Не получилась крепкая советская семья, не получилась общность интересов и стремлений, не получился брак.

— И потом, ведь он не растет, — устало произнесла Вера Николаевна, — совершенно не движется вперед. Он остановился в своем поступательном движении. Стал на мертвый якорь…

— А останавливаться нельзя, — печально подтвердила Горбанюк. — Тот, кто остановился, тот не движется дальше. Это — катастрофа…

— Катастрофа, вы правы! — сказала Вера Николаевна.

— И еще какая катастрофа. Ведь в нашей жизни именно поступательное движение вперед определяет все.

— А вы знаете, почему это с ним случилось, — вдруг живо и проникновенно произнесла Вересова, — знаете?

— Вероятно, нет!

— Из-за его тетушки, которая находится в заключении. Он не считает ее виноватой. Отсюда некое раздвоение жизни, он морально опустошен, отсюда — неверие. Нет полной отдачи. Он служит, и только…

Инна Матвеевна внимательно взглянула на Веру. Внимательно и сочувственно. Внимательно и ласково.

— Бедняжка, — после большой паузы сказала она. — Представляю, как вам было трудно. Ничего, крепитесь! У вас все впереди! И настоящая работа, и, быть может, чувство к человеку, достойному вас, и даже перспективы в науке. Бывает, что все приходится начинать заново. Не так ли?

Date: 2015-12-13; view: 311; Нарушение авторских прав