Промежуточные места

Шеветта движется мимо бесцветного пламени костра торговца каштанами, серый порошок древесного угля спекается в перевернутом V-образном капоте двигателя какой-то древней машины.

Она видит иное пламя, горящее в памяти: сияние кокса в кузнечном горне, который работает на выхлопе пылесоса. Старик кузнец стоит рядом с ней и держит в руке приводную цепь какого-то допотопного мотоцикла, тщательно свернутую в компактную массу и закрепленную куском ржавого провода. Держит, чтобы взять щипцами и сунуть в плавильный горн. И чтобы в конце концов отковать из нее, добела раскаленной, странно-зернистое лезвие дамасского кинжала, призраки звеньев становятся явственно видны, когда клинок выкован, погашен водой, выправлен и отполирован на точильном круге.

Куда же делся тот клинок, размышляет она.

Она наблюдала, как мастер искусно вытачивает и тушит, как мясо, медную рукоять, ломает пласты ламинированной печатной платы и придает им нужную форму шлифовальным ремнем. Жесткая, ломкая на вид плата, слоистая ткань, попавшая, как насекомое, в ловушку фенольной смолы, на мосту была буквально повсюду — единая валюта мусорных ям. Каждый пласт это и платы — как карта с тусклым металлическим узором, похожим на улицы и города. Когда их приносили мусорщики, платы были усеяны мелкими деталями, которые с легкостью снимала горелка, плавя серый припой. Детали летели на землю, и получались обожженные зеленые доски с утонувшими в них станиолевыми картами воображаемых городов, останками второй эры электроники. Скиннер говорил ей, что эти доски вечны и инертны, как камень, что их не берут ни влажность, ни ультрафиолет, никакие другие силы распада; что их назначение — заполонить всю планету, а поэтому стоит их использовать снова, объединять, по возможности, с материей других вещей, что они — бесценный ресурс, если хочешь построить что-нибудь долговечное.

Она знает, что сейчас ей нужно побыть одной, поэтому она бросила Тессу на нижнем уровне, пусть собирает наглядный материал со своей "Маленькой Игрушкой Бога". Шеветта не хочет слышать ни слова о том, что фильм Тессы должен быть более личностным, связанным с ней, с Шеветтой, и Тесса, видимо, не способна заткнуться или принять в качестве ответа слово "нет". Шеветта помнит Банни Малатесту, он был ее диспетчером, когда она работала здесь курьером, помнит, как он любил повторять: "Какой слог слова "нет" до тебя не доходит?" Но у Банни была способность выдавать подобные штучки с видом грозной силы природы, а Шеветта знает, что лишена подобной способности, что ей не хватает жесткости Банни, того напора, без которого никогда ничего никому не вдолбить.

В общем, она добралась эскалатором, которого напрочь не помнит, до верхнего уровня, и теперь бредет, сама того не сознавая, к подножию их со Скиннером башни. Водянистый свет превратился в редкий порывистый дождь, бьющий о ветхую надстройку моста. Люди втаскивают в дома постиранное белье, висящее там, где они его обычно развешивают, прямо на тросах, и кругом царит обыденная предштормовая неразбериха, которая, как она знает, тут же сойдет на нет, стоит лишь проясниться погоде.

И ведь до сих пор, размышляет она, я не видела ни одного лица, знакомого по прошлой жизни, и никто не сказал мне "привет", и она уже ловит себя на мысли, что все население моста подменили в ее отсутствие. Нет, вот прошла женщина, владелица книжного лотка, та самая, костяные палочки для еды торчат из крашенного черной краской узла волос, и еще Шеветта узнает того мальчика-корейца с больной ногой, он тащит куда-то отцовскую суповую тележку с таким лязгом, будто на ней стоят тормоза.

Башня, по которой она каждый день взбиралась наверх, в фанерную лачугу Скиннера, вся облеплена пристройками, ее железный остов погребен в сердцевине органического комплекса помещений, приспособленных для особых нужд. На туго натянутые, бьющиеся на ветру листы молочно-белого пластика падают огромные тени от листьев, отброшенные неземным светом устройств гидропоники. Она слышит рычанье электропилы из крохотной мастерской мебельщика, его помощник терпеливо сидит, натирая воском маленькую скамейку, коллаж из наборных дубовых досок с облупленной краской, растасканных мусорщиками с облицовки старых домов. А еще кто-то варит джем, большой медный чайник кипит над пропановой конфоркой.

Вот то, что нужно Тессе, думает она: люди с моста, занявшие свои промежуточные места. Занятые своими нехитрыми делами. Но Шеветта видела, как они пьют по-черному. Видела накачанных наркотой, видела сумасшедших, навеки исчезающих в серой безжалостной зыби. Видела, как мужчины режут друг друга насмерть ножами. Видела окаменевшую мать, бредущую на рассвете с задушенным младенцем на руках. Мост не туристическая фантазия. Мост абсолютно реален, и жить здесь — значит платить за это твердую цену.

Это мир внутри мира, и раз уж есть промежутки между вещами мира, пространства, построенные в промежутках, то в них обязательно есть свои вещи, и между ними — свои промежутки, а в тех промежутках — снова вещи, и так без конца.

Тесса этого не знает, и не дело Шеветты ей это объяснять.

Она пригибается, проходя, мимо съехавшего листа пластика, во влажное тепло и свет гидропонных ламп. Вонь химикалий. Черная вода побулькивает среди обнаженных корней. Это лекарственные растения, предполагает она, но, наверное, не наркотические, в уличном смысле слова. Те выращивают поближе к Окленду, в особом секторе, специально для этого отведенном, и в теплые дни дурман смолистого душка повисает там в воздухе, отчего почти ощутимо звенит в ушах, незаметно меняется восприятие.

– Эй, есть здесь кто-нибудь?

Бульканье жидкости в системе прозрачных трубок. Пара измазанных илом разбитых желтых болотных сапог болтается рядом, но нет и намека на присутствие их хозяина. Она движется быстро, ноги сами помнят — туда, где виднеются изъеденные коррозией алюминиевые ступеньки в зарослях больших, словно кулаки, пузырей суперэпоксидки.

Когда она начинает карабкаться, застежка старой Скиннеровой куртки, массивный шарик на цепи, цепляется и позвякивает. Эти ступеньки — пожарная лестница, запасной выход на случай опасности.

Миновав тошнотворно-зеленое солнце главного гидропонного фонаря, помещенного в ржавую строительную арматуру, она подтягивается на последней алюминиевой ступеньке и пролезает в узкое треугольное отверстие.

За ширмами стен из разбухшего от дождей композита темно. Одни лишь неясные тени там, где она помнит яркий свет, и она замечает, что верхнюю лампочку в этом глухом помещении кто-то выкрутил. Это нижний конец фуникулера Скиннера — маленькая подъемная тележка, взятая у мусорщиков. Фуникулер соорудил для старика чернокожий мужчина по имени Фонтейн, и именно здесь она пристегивала велосипед в свои курьерские дни, втаскивая его на плече по другой, не потайной лестнице.

Она рассматривает зубчатый трос фуникулера, от скопившейся пыли смазка на нем стала тусклой. "Гондола", желтый муниципальный ящик для вторсырья, достаточно глубокий, чтобы стоять в нем, держась за край, ждет, где и положено. Но если "гондола" находится здесь, это скорей всего значит, что нынешнего жителя кабельной башни нет дома. Если, конечно, тачку не спустили вниз в ожидании гостя, а в этом Шеветта сомневается. Когда находишься наверху, лучше, чтобы тачка была под боком. Шеветте знакомо это чувство.

Она начинает карабкаться по деревянным ступенькам кое-как сбитой стремянки, и карабкается, пока не ударяется головой о трос, и вот уже щурится от ветра и серебристого света. Видит чайку, неподвижно зависшую в воздухе в каких-нибудь двадцати футах на фоне городской башни.

Ветер треплет волосы Шеветты, изрядно отросшие с тех пор, пока ее здесь не было, и в ней возникает чувство, которому не найти названия, но которое всегда было с ней, и она не видит смысла забираться дальше, потому что теперь она знает, что дома, который живет в ее памяти, больше нет. Лишь пустая скорлупка, дребезжащая на ветру, — там, где она лежала когда-то, закутавшись в одеяла, чувствуя запах машинного масла, кофе и свежих опилок.

И где, вдруг она понимает, была порой счастлива от полноты бытия и готовности встретить завтрашний день.

И она сознает, что стала другой и что, когда была счастлива, вряд ли осознавала это.

Она, сутулясь, втягивает голову в спасительный панцирь куртки и представляет себе, как плачет, хотя знает, что этому не бывать, и начинает спускаться вниз.