Два фонарика сзади

Они отыскали темную забегаловку, которая, чувствовалось, нависала над землей далеко за пределами несуществующих перил моста. Не очень просторное помещение, но довольно длинное, с баром вдоль стены, выходившей на мост, а напротив — ряд разномастных окон, глядевших на юг, через пирсы, на Китайский залив. Давно немытые стекла вставлены в рамы, промазанные бурыми стекловидными сгустками силикона.

Кридмор, пока суть да дело, оживился, выглядел искренним и благожелательным, представив своего спутника, упитанного парня, как Рэндалла Джеймса Бранча Кейбелла Шоутса, из города Мобил, штат Алабама. Шоутс был гитаристом-гастролером, если верить Кридмору, в Нэшвилле и еще где-то там.

– Рад встрече с вами, — сказал Райделл. Рука Шоутса была прохладная, сухая и мягкая, но с крохотными, твердыми мозолями, будто лайковая перчатка, вышитая острыми камешками граната.

– Друг Бьюэлла — значит мой друг, — ответствовал Шоутс без малейшей иронии.

Райделл глянул на Кридмора, пытаясь понять, какие бездны нейрохимии парень преодолевал в данный момент и сколь долго он был намерен держаться избранного курса.

– Я должен сказать тебе спасибо, Бьюэлл, за то, что ты там устроил, — сказал Райделл, ибо это была чистая правда. Чистой правдой было и то, что Райделл не мог с уверенностью сказать, устроил ли это Кридмор или кто-то другой, но сама ситуация выглядела так, будто Кридмор и Шоутс нарисовались в нужное время и в нужном месте — впрочем, собственный опыт работы в "Счастливом драконе" подсказывал Райделлу, что история еще будет иметь продолжение.

– Сукины дети, — подал голос Кридмор, комментируя в общих чертах положение дел. Райделл заказал всем пиво.

– Слушай, Бьюэлл, — сказал он Кридмору, — возможно, нас станут искать из-за того, что случилось.

– Какого хрена? Мы здесь, эти сукины дети там.

– Значит, так, Бьюэлл, — сказал Райделл, представив, что вынужден объясняться с упрямым и капризным ребенком, — я как раз получил вот эту посылку, до того, как у нас там случился маленький спор, а потом ты врезал охраннику под дыхло. Сейчас он не сильно этому рад, и, вполне вероятно, он вспомнит, что у меня была в руках эта посылка. Вот большой логотип "ГлобЭкс", видишь? Значит, охранник может взять записи "ГлобЭкс" и найти меня на видео или аудиозаписи, неважно как, и сдать все это в полицию.

– В полицию? Сукин сын будет нарываться на проблемы, мы их ему предоставим, правильно?

– Нет, — сказал Райделл, — это не поможет.

– Ну, если все так безнадежно, — Кридмор положил руку Райделлу на плечо, — тогда мы будем тебя навещать, пока тебя не выпустят.

– Ну, уж нет, Бьюэлл, — сказал Райделл, стряхнув с плеча руку, — на самом деле я вовсе не думаю, что тот тип станет обращаться в полицию. Скорей, он захочет узнать, на кого мы работаем, и стоит ли подать на нас в суд и выиграть.

– Подать на тебя?

– На нас.

– Ха, — сказал Кридмор, переваривая эту новость, — ну ты и попал, чувак.

– Не факт, — сказал Райделл, — смотря что скажут свидетели.

– Намек понял, — сказал Рэнди Шоутс, — но мне будет нужно поговорить с моим лейблом, поговорить с адвокатами.

– С твоим лейблом? — оторопел Райделл.

– Так точно.

Тут прибыло пиво в бутылках с длинным коричневым горлышком. Райделл хлебнул из своей.

– Кридмор работает на твой лейбл?

– Нет, — сказал Рэнди Шоутс.

Кридмор перевел взгляд с Шоутса на Райделла и снова на Шоутса.

– Рэнди, я всего-навсего дал тому типу разок под дыхло. Я и знать не знал, что это может сказаться на нашей сделке.

– Оно и не скажется, — откликнулся Шоутс, — если ты все еще будешь в состоянии войти в студию и принять участие в записи.

– Черт тебя дери, Райделл, — сказал Кридмор, — я тебя не просил лезть в это дело и делать мне гадость.

Райделл, рывшийся в эту секунду в своем вещмешке под столом, вытащил из вещмешка злополучный ранец, открыл его, посмотрел снизу вверх на Кридмора, но ничего не сказал. Он нащупал кратоновую рукоять керамического кнопаря.

– Вы, ребята, меня извините, — сказал Райделл, — но мне срочно нужен толчок. — Он встал, взял под мышку коробку "ГлобЭкс" и с кнопарем в кармане двинулся к официантке, чтобы спросить, где мужская уборная.

Во второй раз за сегодняшний день он убедился, что можно сидеть в туалетной кабинке и не использовать ее по назначению; эта благоухала значительно сильнее первой. Водопроводную систему здесь монтировали явно впопыхах, как, впрочем, и везде — куда ни глянь, пучками змеились прозрачные, отвратительного вида трубки, над раковиной с капавшими кранами отслаивались стикеры "ВОДА НЕ ПИТЬЕВАЯ", характерные для Северной Калифорнии.

Он вынул из кармана нож и надавил на кнопку, черное лезвие выскочило и щелкнуло. Он надавил на кнопку еще раз, сняв защелку с лезвия, закрыл кнопарь и открыл его снова. И что в этих кнопарях такого, озадачился он, отчего с ними хочется вот так баловаться? Ему казалось, что люди по большей части любят иметь кнопари как раз ради этого баловства, что это как-то связано с психологией — рефлексами тупых обезьян. Сам он считал, что на самом деле эти механизмы абсолютно бессмысленны, если не брать в расчет их простого бытового удобства. Малолеткам кнопари нравились своей крутостью, но если уж кто-то увидит, как ты открываешь такую штуку, он сразу поймет, что ты парень с ножом, и либо сбежит, либо пнет тебя пару раз, либо просто пристрелит, в зависимости от того, что он думает о парнях с ножами, и от того, как сам вооружен. Райделл допускал, что теоретически возможны весьма специфические ситуации, когда ты можешь просто щелкнуть кнопарем и воткнуть его в кого-нибудь, но он не верил, что это так уж часто случается.

Он положил коробку со стикером "ГлобЭкс" себе на колени. Кончиком лезвия — осторожно, чтобы не порезаться, как тогда, в Эл-Эй, — рассек серую пленку. Нож прошел сквозь материю, как сквозь масло. Когда разрез стал достаточно длинным, чтобы посылку можно было открыть, он опасливо сложил нож и отложил его в сторону. После чего поднял крышку.

Сперва ему показалось, что он смотрит на термос, на один из тех дорогостоящих шероховатых нержавеющих экземпляров, но, достав предмет из коробки, по его тяжести и высокому качеству изготовления сразу понял, что это нечто иное.

Он перевернул хреновину вверх тормашками и обнаружил вставленную в дно прямоугольную розетку с кластером микрогнезд — и больше ничего, за исключением слегка потертого синего стикера, на котором было написано: "Отличный вид". Он потряс "термос". Тот не забулькал, не издал вообще звуков. Монолит да и только, крышки нигде не видно, как открыть — непонятно. Райделл был удивлен, что подобную штуку пропустила таможня; интересно, как чиновники "ГлобЭкс" смогли объяснить, что это вообще такое, и как доказал и, что этот "термос", чем бы он ни был на самом деле, не напичкан какой-нибудь контрабандой? Лично он смог бы сам назвать хоть дюжину видов контрабанды, которой можно нашпиговать предмет таких габаритов и жить припеваючи, получив его здесь посылкой из Токио.

Может, внутри наркотики, подумал он, или еще какая-нибудь дрянь, и его просто-напросто хотят подставить. Может, копы сейчас выбьют дверь сапогами и нацепят на него наручники за незаконный ввоз эмбриональной ткани или вроде того.

Он сидел без движения. Ничего не произошло.

Он положил предмет на колени и обшарил плотную упаковку из пены, надеясь найти хоть какую-нибудь записку, какой-нибудь ключик, который мог бы объяснить, что это такое. Там было пусто, так что он засунул предмет обратно в коробку, покинул кабинку, вымыл руки не питьевой водой и вышел из уборной, намереваясь покинуть бар, а заодно и Кридмора с Шоутсом, после того как захватит сумку, которая находилась под их присмотром.

Оказалось, что к ним присоединилась та самая дама, Мэри-Элис, утренняя знакомая, и что Шоутс где-то успел достать гитару, потертую старую громину с длинной трещиной в корпусе, как попало заклеенной чем-то вроде изоленты. Шоутс отставил свой стул подальше, чтобы гитара влезла в пространство между его брюхом и краем стола, и настраивал инструмент. У него было выражение лица "я-слышу-тайные-гармонии", которое обычно бывает у людей, настраивающих гитары.

Кридмор весь вытянулся вперед, наблюдая; его будто мокрые, обесцвеченные прядями волосы тускло блестели в полутьме бара, и Райделл увидел взгляд Кридмора, нескрываемый голод, от которого ему стало не по себе, как будто он вдруг увидел, как Кридмор к чему-то стремится сквозь стену дерьма, которой сам себя окружил. От этого Кридмор внезапно стал выглядеть человечнее, но и менее привлекательно.

И тут Шоутс с отсутствующим видом извлек из кармана рубашки нечто, похожее на колпачок старомодной губной помады, и начал играть, используя трубку из золотистого металла как "слайд". Звуки, которые он ласково извлекал из гитары, ударили Райделла прямо под ложечку, так же точно, как Кридмор недавно одним кулаком уделал охранника: они липли к сердцу, как канифоль липнет к пальцам, когда играешь в пул. Мелодия этой волнующей музыки властно забирала сердце Райделла.

В баре в этот ранний час посетителей было немного, и все они затихли, завороженные будоражащими гитарными экспрессиями Шоутса, а потом Кридмор запел, с дрожью в голосе, о чем-то неземном, похожем на отходную молитву.

Кридмор пел о поезде, отбывающем со станции, о двух огнях последнего вагона — синим фонариком была его крошка.

Красным фонариком был его разум.

КОСТЮМ

Перестав спать, Лэйни, некурящий и непьющий, завел привычку опрокидывать содержимое крохотных коричневых стеклянных бутылочек патентованного средства против похмелья, старинного, но все еще популярного японского средства, состоящего из алкоголя, кофеина, аспирина и жидкого никотина. Он откуда-то знает (откуда-то он теперь знает все, что ему нужно знать), что это, наряду с периодическим приемом его успокаивающего сиропа от кашля, именно та комбинация, без которой ему никак не жить.

Сердце — как молот, глаза — нараспашку входящим данным, руки — ледяные; он решительно прыгает в бездну.

Он больше не выползает из своего картона, полагаясь одинаково на Ямадзаки (тот приносит лекарства, от которых Лэйни отказывается) и на одного из соседей по картонному городу, холеного безумца, очевидно, знакомого старика, конструктора трансформеров и хозяина помещения, в которое каким-то образом попал Лэйни.

Лэйни не помнит первого появления этого ходячего сумасшествия, о котором он думает, называя его Костюм, но это не главная информация.

Костюм, очевидно, бывший служащий. Костюм носит костюм — один и тот же костюм — всегда и везде. Костюм черный, и некогда был и вправду очень хороший костюм, и если судить по его состоянию, очевидно, у Костюма — в каком бы картоне он ни окопался — есть утюг, иголка и нитка (вне всяких сомнений), а также умение всем этим пользоваться. Нельзя, например, и предположить, что пуговицы на этом костюме были бы пришиты вкривь и вкось или чтобы белая рубашка Костюма, сияющая в галогеновом свете картонной коробки у мастера трансформеров, не отличалась бы белизной.

Но не менее очевидно и то, что Костюм знавал лучшие времена, что, впрочем, можно с уверенностью сказать обо всех обитателях этих мест. Вполне возможно, к примеру, что белая рубашка Костюма бела оттого, что Костюм ее ежедневно красит, по предположениям Лэйни (хотя информация эта ему не нужна), белым средством, предназначенным для обновления спортивной обуви. Тяжелые черные рамки очков Костюма скреплены подозрительно правильными дугами черной электропленки, нарезанной узенькими и ровными, как на заказ, полосками с помощью взятых у старика напрокат ножа "Экс-Экто" и миниатюрной стальной Т-образной линейки, — и только потом приклеены точно и аккуратно.

Костюм настолько опрятен, правилен, насколько это возможно для человека. Но Костюм не мылся очень давно — несколько месяцев, а может, и несколько лет. Каждый квадратный дюйм его видимой плоти, конечно, начищен и безупречно чист, но Костюм источает почти не поддающийся описанию запах самого отчаяния и безумия. Он носите собой всегда и везде три идентичные, упакованные в пластик копии книги про самого себя. Лэйни, не разбирающий японских иероглифов, заметил, что на всех трех копиях красуется одна и та же расплывшаяся в улыбке фотография самого Костюма, вне всяких сомнений Костюма лучших времен, почему-то сжимающего в руке хоккейную клюшку. И Лэйни знает (не зная, откуда он это знает), что книга — одна из тех самодовольных, вдохновенных автобиографий, которые наемные писатели сочиняют за деньги для некоторых чиновников. Но история Костюма покрыта для Лэйни туманом неизвестности, и весьма вероятно, что и для самого Костюма тоже.

Разум Лэйни занят другими делами, но ему случается осознавать, что если он просит сходить в аптеку Костюма как своего более презентабельного представителя, тогда он, Лэйни, действительно в плохой форме.

Так оно, конечно, и есть, но по сравнению со всемирным потоком данных, которые, не иссякая и вольно, как воды Нила, текут сквозь него, заполняя весь его внутренний мир, все это кажется сущим пустяком.

Теперь Лэйни знает о существовании талантов, для которых нет имени. О режимах восприятия, которых, возможно, никогда раньше не было и в помине.

Например, в нем развилось непосредственно пространственное чувство чего-то очень близкого к тотальности всей инфосферы.

Он ощущает ее как некую единую неопознанную форму, как нечто набранное шрифтом Брайля лично для него, на фоне декорации он сам не знает чего именно, и эта форма причиняет ему боль — ту боль, которую, как было сказано поэтом, мир причиняет Богу [19]. Внутри этой формы он нащупывает узлы потенциальности, нанизанные на линии, которые являются историями случившегося, становящегося еще-не-случившимся. Он очень близок, как ему кажется, к видению, в котором прошлое и будущее сливаются воедино; его настоящее, когда он вынужден вновь поселяться в нем, кажется все более бесконтрольным, а его конкретное расположение на временной линии, которая является Колином Лэйни, стало теперь скорее условностью, нежели чем-то абсолютным.

Всю свою жизнь Лэйни слышал треп о смерти истории, но, оказавшись лицом к лицу с буквальной формой всех человеческих знаний, всей человеческой памяти, он начинает видеть путь, которому в реальности попросту не было аналогий.

Никакой истории. Только эта форма, состоящая, в свою очередь, из меньших форм, и так далее — головокружительным фрактальным каскадом до бесконечно высокой степени разрешения.

Но есть еще будущее. "Будущее" — всегда во множественном числе.

И поэтому он решает больше не спать, и посылает Костюма купить побольше микстуры "Восстановитель", и вдруг замечает, — когда Костюм выползает наружу из-под одеяла дынного оттенка, — что лодыжки бедняги обмазаны чем-то чертовски напоминающим асфальт, вместо носков.

26. "СБОЙНЫЙ СЕКТОР"

Шеветта купила два сандвича с курицей прямо с тележки на верхнем уровне и пошла назад искать Тессу.

Ветер переменился, потом затих, а заодно с ним спало и предштормовое напряжение — это странно окрыляющее состояние.

Шторм на мосту всегда был делом серьезным; даже просто ветреный день усиливал вероятность того, что кто-нибудь расшибется. А если ветер крепчал, мост содрогался, словно корабль, зацепившийся якорем за дно бухты, но стремящийся в море. Сам мост стоял прочно, что бы ни стряслось (хотя Шеветта полагала, что он все же сдвинулся из-за прошлого землетрясения, по этой причине и не использовался по назначению), но все, что на нем потом наросло, абсолютно все было очень даже подвижно, и если случалось особое невезение, то порою с весьма катастрофическими результатами. Вот что заставляло людей бежать, когда поднимался ветер, — бежать, чтобы проверить стяжки авиакабелей, кое-как сколоченных пихтовых досок, сечением два на четыре дюйма каждая…

Скиннер научил ее всем этим штучкам между делом, хотя по-своему уроки он давать умел. Один из этих уроков касался того, каково было находиться здесь в ту самую ночь, когда мост впервые захватили бездомные. Что это было за чувство — карабкаться через баррикады, возникающие после того, как землетрясение разнесло конструкцию и движение транспорта остановилось.

Это было не так уж давно, если мерить время годами, но целую жизнь назад с точки зрения этого места. Скиннер показывал ей картинки — как выглядел мост до того, — но она, хоть убей, до сих пор не может представить себе, что раньше люди здесь не жили. Еще он показывал ей рисунки, изображавшие старые мосты, мосты с магазинами и домами, что показалось ей логичным: иметь мост и при этом на нем не жить?

Ей нравится здесь до сих пор, мост живет в ее сердце, но в то же время в ней что-то наблюдает со стороны и не принимает все это так, будто она сама снимает документалку вроде той, что хотела снять Тесса, некую внутреннюю версию всех видеопроектов, которые Карсон продюсировал для канала "Реальность". Как будто она вернулась и не вернулась. Как будто она стала иной, пока ее тут не было, за время отсутствия она не заметила в себе перемены, а сейчас наблюдает сама за собой.

Она обнаружила Тессу сидящей на корточках перед узким торцом какого-то магазина, слова "Сбойный сектор" разбрызганы аэрозольным баллончиком по фанерному фасаду, который выглядит так, будто его покрасили серебристой краской с помощью метлы.

На коленях у Тессы лежала "Маленькая Игрушка Бога", часть воздуха выпущена, а сама Тесса возилась с креплением камеры.

– Балласт, — заявила Тесса, подняв глаза, — всегда гибнет первым.

– Держи, — сказала Шеветта, протянув ей сандвич, — пока еще теплый.

Тесса зажала воздушный майлеровский шарик коленями и взяла промасленный бумажный пакет.

– Придумала, где собираешься спать? — спросила Шеветта, разворачивая свой сандвич.

– В фургоне, — сказала Тесса с набитым ртом. — Там все есть, в смысле пена, спальные мешки.

– Только не там, где он стоит, — сказала Шеветта, — там место такое, людоедское, в общем.

– Ну и где тогда?

– Если у него еще остались колеса. Есть место, рядом с одним пирсом, в самом начале улицы Фолсом; люди паркуют там тачки и там же спят. Копы знают об этом, но смотрят на это сквозь пальцы; им же легче, раз все паркуются в одном месте — получается вроде как кемпинг. Но свободное место порой найти трудно.

– Это хорошо, — сказала наевшаяся Тесса и тыльной стороной ладони вытерла жирные губы.

– Цыплята с моста. Их разводят у Оклендского конца, кормят объедками и всякой дрянью, — Шеветта откусила сандвич — белая квадратная булочка, присыпанная мучной пылью. Она стала жевать, уставившись от нечего делать в окошко "Сбойного сектора".

Квадратные плоские бирки — или просто пластины? — из пластика разных цветов и размеров сперва озадачили ее, но потом она поняла: это были диски для данных, древние магнитные носители информации. А вон те здоровенные круглые плоские черные пластиковые штуки — аналоговые аудиомедиа, механическая система. Ставишь иголку на спиральную царапину и крутишь эту хреновину. Откусив еще кусочек, она отошла от Тессы, чтобы получше все рассмотреть. В окошке виднелись мотки отличной стальной проволоки, зазубренные розовые цилиндры из воска с выцветшими бумажными ярлыками, желтоватые прозрачные пластиковые катушки четвертьдюймовой коричневой пленки…

Разглядывая этот склад, она увидела в глубине шеренги старинных процессоров, большинство в корпусах из этого бежевого, как личинка жука, пластика. Почему это люди в первые двадцать лет компьютерной эры абсолютно всему придавали этот мерзкий цвет? Все цифровые устройства, изготовленные в том веке, были почти на сто процентов такого же убогого сиротского цвета беж — если, конечно, дизайнеры не хотели придавать им оттенок драматизма, какой-то особенной крутизны, и в таком случае неизменно красили все черным. Но в основном эту старую рухлядь штамповали по одному шаблону — безымянных оттенков, не поддающихся описанию.

– Все, теперь этой штуке каюк, — печально вздохнула Тесса, которая, прикончив свой сандвич, снова взялась ковырять отверткой в "Маленькой Игрушке Бога". Она протянула руку, предлагая отвертку Шеветте. — Верни это ему, ладно?

– Кому?

– Борцу сумо из магазина.

Шеветта взяла небольшой инструмент с микрорезьбой и вошла в "Сбойный сектор".

За прилавком стоял молодой китаец, весивший, судя по виду, фунтов двести, а то и больше. Голова, как обычно у борцов сумо, недавно обритая, с петушиным хвостом на макушке, маленькая бородка под нижней губой. На нем была хлопковая рубашка с короткими рукавами — большие тропические цветы, а мочку левого уха пронзал конический шип голубого люсайта [20]. Парень стоял за прилавком возле стены, обклеенной рваными постерами с рекламой доисторических игровых приставок.

– Это ведь ваша отвертка?

– Она с ней справилась? — он даже не шелохнулся, чтобы взять инструмент.

– По-моему, нет, — сказала Шеветта, — но думаю, она решила проблему.

Послышалось тихое быстрое щелканье. Она посмотрела вниз и увидела робота шести дюймов ростом, стремительно семенящего поперек прилавка на длинных мультяшных ножках. Он был похож на рыцаря в доспехах: глянцево-белые щитки-сегменты, надетые на сверкающий каркас из стали. Она уже видела таких роботов: это были дистанционные периферийные устройства, контролируемые программой, которая заняла бы почти весь объем памяти стандартного ноутбука. Робот остановился, сложил кисти ручек вместе, виртуозно исполнил миниатюрный поклон, выпрямился и протянул свои крохотные кистевые зажимы к отвертке. Шеветта позволила ему взять отвертку, резкий рывок его маленьких рук испугал ее. Он встал по стойке "смирно", взяв инструмент на плечо, словно крохотную винтовку, и отдал Шеветте честь.

Парень сумо, видимо, ожидал реакции, но Шеветта никак не среагировала. Она ткнула пальцем в бежевое "железо".

– Отчего вся эта старая рухлядь всегда одного цвета?

На лбу сумо появилась складка.

– Есть две теории. Суть первой в том, что это должно было помочь людям, торчащим на своих рабочих местах, испытывать больший комфорт от новаторских технологий, которые вполне могли привести к модернизации или сокращению рабочих мест. Поэтому производители и выбрали оптимальный цвет — он напоминал окраску дешевых кондомов. — Он ухмыльнулся.

– Да ну? А вторая теория?

– Люди, которые занимались дизайном этого барахла, подсознательно пришли в ужас от собственного продукта и, чтобы не испугаться до смерти, постарались придать ему максимально невзрачный вид. В буквальном смысле "ванильное мороженое без наполнителя". Следите за ходом мысли?

Шеветта поднесла кончик пальца к роботу; тот совершил уморительный кувырок, упав на спину и засучив лапками, чтобы избежать прикосновения.

– Кому же нужна эта старая рухлядь? Коллекционерам?

– Разве не понятно?

– Кому тогда?

– Программистам.

– Не понимаю, — сказала Шеветта.

– Начнем с того, — сказал он, протянув руку, чтобы позволить крохе киберу отдать отвертку, — что когда это старье было новьем, когда эти бедняги писали программы во много миллионов строк каждая. По умолчанию предполагалось, что через двадцать лет весь этот софт заменит некая улучшенная, усовершенствованная версия. — Он взял отвертку и сделал ею жест в сторону процессоров на полках. — Но производителей ждал сюрприз: они обнаружили, что есть порочные, но могущественные силы, не согласные тратить десятки миллионов долларов на замену существующего софта — не говоря уже о "железе", — а также на переобучение, возможно, нескольких тысяч наемных работников. Поспеваете за мной? — он поднял отвертку на уровень глаз и прицелился ей в Шеветту.

– О'кей, — сказала она.

– Так, идем дальше. Если вам нужно, чтобы техника стала способна на новые трюки или лучше справлялась со старыми, что вы делаете — пишете новые программы, так сказать, с нуля или же комбинируете старые программы?

– Комбинирую старые?

– В самую точку. Ты наращиваешь новые процедуры. Когда машины заработали быстрее, стало не важно, что процедура тратит на выполнение задачи триста шагов, хотя в принципе обошлась бы всего тремя. Все равно на это уходит почти бесконечно малая доля секунды, так что кому до этого дело?

– Ладно, — сказала Шеветта, — так кому до этого дело?

– Разным умникам, — сказал он и почесал свой "петушиный хвост" концом отвертки, — потому что они понимают, что все, что сейчас реально творится, следующее: такой вот ископаемый софт непрерывно наращивает кору подпрограмм, пока дело не доходит до точки, в которой ни один программист в буквальном смысле не может понять, как же конкретно достигается решение любой из возможных проблем.

– Я все равно не вижу, какой может быть прок от этой туфты.

– Ну, на самом-то деле, — сказал он, — ты абсолютно права. — Он подмигнул ей. — Ты рубишь, сестричка. Но факт остается фактом: существуют очень продвинутые ребята, которым нравится иметь под боком всю эту рухлядь — может быть, просто чтобы не забывать, откуда пошли все нынешние навороты и что все, чем каждый в наши дни занимается, — это всего лишь непрерывные доработки. Ничто не ново под луной, сечешь?

– Благодарю за отвертку, — сказала Шеветта. — Мне нужно срочно пойти повидать одного маленького африканца.

– Что, правда? И зачем?

– Фургон, — сказала Шеветта.

– Ну, подруга, — сказал он, приподняв брови, — соображаешь!