Опасная игра

Вечером следующего дня я вновь повела детей в Дом‑Сумеречье. По ту сторону клубящегося тумана нас уже ждал юноша лет шестнадцати‑семнадцати. Он поклонился нам в знак приветствия – и я уже собиралась представиться. Но Пол коснулся моей руки.

– Это ведь Дункан? – спросил он.

Юноша выпрямился – и я вгляделась в его лицо. В облике незнакомца, несомненно, угадывались черты проказливого немого мальчугана – и на губах его застыла точно такая же многозначительная улыбка; но ведь нас не было всего пару дней, а цвет кожи юноши почти не отличался от обычного человеческого, в то время как физиономия Дункана имела отчетливый желтовато‑оранжевый оттенок. Мне никак не верилось, что передо мною – мой прежний провожатый; но вот он поднес палец к губам.

– Неужто нас так долго не было? – тихо промолвила я, мысленно представляя себе, что Лили Дэрроу в Сумеречье совсем одна и разлука кажется ей длиною в годы. Впрочем, скорее всего обучение Оливии отнимает немало времени и сил; и, уж конечно, ей при желании есть чем заняться. Интересно, а как она проводит свободное время? Мне вспомнилась комната с просвечивающими шелковыми завесами и пристегнутый к креслу мистер Сэмсон. Я неуютно поежилась на стылом ветру и, чтобы согреться, нагнала Дункана.

– А откуда вы узнали, что мы идем?

Он сделал деревьям знак длинными, веретеновидными пальцами; ветви дрогнули, заколыхались. Висящие плоды развернулись к нам – навстречу Дункану. Он проводил нас до выхода из сада и в дом, провел мимо комнаты, где звучала негромкая дивная музыка – ничего прекраснее я в жизни не слышала, хотя никаких музыкальных инструментов взгляд не различал. Мы обнаружили еще одну комнату, окна которой выходили на залитую солнцем горную вершину, при том, что поблизости от усадьбы мистера Уотли, насколько я знала, не наблюдалось ничего похожего. Следующая комната, целиком из стекла, изнутри напоминала бельведер; проходя сквозь нее, я была уверена, что в отражениях различаю деревню Блэкфилд. Но времени хорошенько это обдумать мне не дали: Дункан стремительно шел по коридорам; неспешная, вальяжная походка подростка сменилась напористой уверенностью взрослого.

Лили и Оливия обнаружились в небольшой гостиной. Обе сидели за мольбертами, а на мольбертах стояли расписанные листы стекла, в точности такие же, как в коллекции мистера Уотли. Лили помогала девочке смешать нужный оттенок зеленого для волнистого склона холма. Завидев нас, она выронила палитру; краски так и брызнули во все стороны. Встав из‑за мольберта, минуту она не могла произнести ни слова – просто опустилась на колени и, облегченно вздохнув, крепко обняла обоих сыновей. Поднявшись, она поприветствовала меня легким поцелуем в щеку.

– Вы вернулись, – промолвила она, медленно приходя в себя от потрясения.

– Конечно, мамочка! Мы по тебе скучали! – И Джеймс уткнулся лицом ей в юбки.

Она слабо улыбнулась, погладила малыша по щеке и обернулась к своей ученице.

– Оливия, я тебя оставлю на минуту? Мне нужно кое‑что показать детям.

Девочка кивнула с присущим ей прохладным равнодушием, слишком увлеченная сотворением своего пейзажа: он словно оживал под кистью художницы по мере того, как она выписывала детали.

Лили увлекла нас из гостиной, провела по подъемному мосту между двумя благоухающими лавандой водопадами, через комнату, где шел снег (мне пришлось развести мальчиков в разные стороны, а то они уже начали кидаться друг в дружку снежками), и, наконец, в пустую банкетную залу, что вполне могла попасть сюда из какого‑нибудь средневекового замка, – потолок поддерживали грубо обтесанные деревянные балки, а стены были из крошащегося пористого камня. В одном конце залы обнаружилась мрачная дверь из черного кованого железа, что еще и вилось вдоль дверного полотна как плющ, и с серебряным молоточком в центре.

Лили подошла к двери.

– Итак, скажите мне, что вы видите.

– Это дверь, – отозвался Джеймс.

– Да, но какая?

– Тяжелая, из дубовой древесины, – откликнулся Пол. – С металлическими заклепками.

Маленький Джеймс бросил на него типичный для братьев взгляд, сочетание удивления и жалости: дескать, неужели он и впрямь в родстве с таким олухом?

– Но это ж не все. А как же горгульи? – И Джеймс указал на верхнюю часть двери, где я не различала ничего, кроме черных металлических петель вроде вьющихся лоз.

Лили встала между сыновьями.

– Эта дверь для каждого выглядит по‑своему. Одним показывает то, в чем они больше всего нуждаются, другим – тот вариант жизни, которую им не довелось прожить. Говорят, она даже будущее умеет предсказывать. Хотите посмотреть, что нас ждет?

Я собиралась было запротестовать – ведь есть вещи, о которых детям знать рано, – но Лили уже открыла дверь. По ту сторону порога царила тьма – она хлынула в каменную залу и обступила нас. Мы словно бы парили в пустоте. Я по‑прежнему видела миссис Дэрроу и мальчиков: вокруг них кружились с десяток светящихся точек, принимая формы оправленных в раму картин.

На первой была изображена Лили – на одре болезни в Эвертоне, одна рука поднесена ко лбу, смятые атласные простыни эффектно драпируют постель, точно в студии художника‑романтика; врач щупает у нее пульс. Внезапно картина ожила – мы четверо так и вздрогнули, когда в бездне эхом отозвался голос доктора, далекий и гулкий:

– Мадам, я готов поручиться: вы выздоравливаете!

Видение погасло; мать и дети перешли к следующей подвижной раме. На этой картине изображалось Рождество в Эвертоне. Дом был украшен так заботливо, с таким вниманием к деталям, о каком я и мечтать не могла. Лили сидела у очага и любовалась на свою семью. Повзрослевший Пол прижимал к груди малыша; молодая женщина, по‑видимому, его жена, держала за руку малютку‑девочку; они помогали детям выбрать себе игрушки с роскошной рождественской елки. В другом конце комнаты подросший Джеймс, поймав юную хохотушку под омелой, дерзко целовал ее в щеку. Мистер Дэрроу присел рядом с женой у очага и взял ее руку в свою. Я покраснела. То были домашние, такие интимные моменты, и все‑таки им не суждено было случиться наяву.

Я чувствовала себя не в своей тарелке и не скрывала этого, и неловкость грозила перерасти в нечто большее. Накатил гнев, да такой, что словами не выразишь. Меня обманули, предали. Детям следовало попрощаться с матерью. Вот зачем я их привела. Но вместо того Лили позволяет им упиваться своей потерей, одержимо мечтать о том, что никогда не сбудется, о жизнях, которые им не суждено прожить. Но если на то пошло, разве я не такова же? Разве я каждую ночь не вижу во сне Джонатана, мать и отца? Гнев мой обратился против меня же самой. То, что мы делаем, таит в себе опасность.

Я отступила назад и попыталась выйти из комнаты. Невдалеке светилась еще одна точка; я направилась к ней, надеясь, что там выход, но нет: это оказалась еще одна парящая в пустоте рама. И тут я поняла, что ошиблась. В стекле отражалась я сама, дробясь на миллионы различных образов. Нет, это не картины; это зеркала; а в этом одного кусочка недостает. Даже в расколотом зеркале я видела, как в глазах моих блеснула догадка, лицо исказилось от отвращения, а затем от гнева.

Мне вспомнились окровавленные руки Сюзанны и пронзительный крик няни Прам, прозвеневший в ночи много недель назад. Но еще отчетливее мне вспомнился человек в черном: фантом моей юности, что преследовал меня сквозь годы, уничтожая всех, кого я любила.

Кто‑то караулит вас. Караулит и ждет.

Неужели призраки из моего прошлого и этот, нынешний – одно и то же? Как диковина из Сумеречья попала в подвал церкви Святого Михаила и почему была использована против Сюзанны?

Усилием воли я заставила себя выбраться из этой тьмы: пошарила вокруг в поисках твердой стены, пока не ощутила под рукой края двери, и выскользнула обратно в пустую каменную залу. Там меня уже ждал Дункан с запиской на пергаменте: мистер Уотли изъявлял желание побеседовать со мною наедине.

Юноша повел меня в самые недра особняка, вниз по бессчетным лестницам, в комнату, что очень напоминала турецкие бани. Невзирая на густые завесы пара, что растекались в воздухе, я различала мистера Уотли в противоположном конце помещения: он был наполовину погружен в мутную минеральную ванну. Вот он запрокинул голову; концы волос легли на воду. Бассейн был огромен; вот всколыхнулась рябь – там, куда хозяин никак не мог дотянуться. Я заметила, как под водой скользнуло что‑то вроде угря или змеи, и меня осенило: это же щупальце! С полдюжины щупалец отходили от тела мистера Уотли, неспешно и томно выныривали и вновь погружались на дно. Однако ж лицо его оставалось человеческим – таким же топорным и диким, как в нашу первую встречу.

– А, миссис Маркхэм. – Он самодовольно ухмыльнулся, видя, как я смутилась, став свидетельницей сцены настолько интимной.

– Мистер Уотли, – резко бросила я. Вдохнула поглубже, пытаясь взять себя в руки. Жестом руки, что все еще напоминала человеческую, хозяин пригласил меня присесть на мраморную скамеечку у кромки воды. Я знала, что при виде подобного создания, тем более в обстановке столь домашней, мне полагалось прийти в ужас, но места для страха не осталось – такой гнев владел мною. Он запылал в тот самый миг, как я обнаружила разбитое зеркало и проассоциировала призрак человека в черном с Домом‑Сумеречьем. У кого, кроме коллекционера вроде мистера Уотли, окажется в распоряжении такая редкость, как загадочная, непрестанно меняющаяся дверь?

– Я знаю, я должен извиниться за то, что принимаю вас в таком виде: в вашей культуре это, по‑видимому, считается неприличным. Должен – но не стану.

– Вы рассчитываете произвести на меня впечатление своей грубостью?

– Вероятно. Я всего лишь разделяю интерес моей дочери к людским обычаям – иногда, под настроение. Во всех других случаях я остаюсь самим собою.

– Ваше счастье. Могу ли я полюбопытствовать о цели этой встречи?

– Не часто случается, чтобы Лили и дети были заняты одновременно. Как вам их занятная игра?

– Я нахожу ее менее занятной, нежели вашу.

– В самом деле? – На миг отвлекшись, он игриво плеснул водой. Сощурившись, я глядела на него.

– Мне представляется маловероятным, что такой коллекционер, как вы, позволит использовать какие‑либо экспонаты без своего ведома.

– Уж не считаете ли вы, что мои сокровища используются во зло? – осведомился он, криво усмехнувшись.

– В Блэкфилде происходит нечто такое, что объяснению не поддается, – или, может быть, разгадкой могли бы послужить наши недавние визиты в Дом‑Сумеречье. Выбор времени наводит на подозрения.

– Возможно, это просто совпадение?

– Или, как я уже сказала, кто‑то ведет свою игру?

Хозяин, на краткий миг задумавшись, склонил голову набок.

– В этом отношении я вынужден с вами не согласиться: играть в игру одному невозможно. Игроков должно быть двое. – Он поглядел на меня через весь бассейн: в глазах его читалось нечто алчное, добавляя словам веса, превращая их в своеобразное приглашение, что повисало в воздухе на клубах пара, остужая жар моего гнева и самоуверенности, пока меня не пробила дрожь. Я скрестила руки на груди, пытаясь скрыть нервозность. К подобной дерзости я готова не была – но и позволить запугать себя отказывалась. Я вспомнила о Сюзанне, выпрямилась и ответствовала:

– Уж не предлагаете ли вы делать ставки?

– Разумеется. Если вы сумеете доказать, что между Сумеречьем и Блэкфилдом существует связь, обещаю вам, что непонятные события, уж в чем бы они ни заключались, прекратятся.

– А если не сумею? – ровным голосом спросила я.

– Мне не нравится, когда меня обвиняют в вероломстве под моим же собственным кровом. – Лицо его внезапно помрачнело, а гладь воды застыла неподвижно, словно отзываясь на смену хозяйского настроения. – А если не сумеете, я заберу у вас что‑нибудь по своему выбору и добавлю в свою коллекцию. Вы достаточно уверены в себе, чтобы рискнуть?

Я встала с мраморной скамьи и опустилась на колени у края бассейна, перегнулась через бортик и заглянула в черные провалы глаз этого существа.

– Все зависит от правил.

– Единственное правило – это выиграть.

– Отлично. – Я встала и отряхнула повлажневшие руки. – С чего начнем?

– С вопроса. Станете ли вы и впредь приводить сюда детей?

– После сегодняшнего я не склонна больше этого делать.

– Они возненавидят вас.

– Я готова принести эту жертву.

– Какая вы храбрая. Сомневаюсь, впрочем, что мистер Дэрроу останется доволен.

– Мне казалось, вы не имеете удовольствия быть с ним знакомым?

– А у меня такое ощущение, что я его отлично знаю. Обычная история, не так ли? Вдовец нанимает юную красавицу гувернантку ходить за своими детьми. Тайный роман, социальные преграды рушатся, роскошная свадьба в финале. И все они жили долго и счастливо.

Я вгляделась в его лицо, пытаясь понять, что стоит за этими словами, но пар нависал слишком густо, а черные глаза сохраняли отсутствующее, непроницаемое выражение. Я скрестила руки и прошлась вдоль бортика неглубокого бассейна.

– История, может быть, и обычная, только прожить ее мне не суждено. Я очень мало знакома со счастьем.

– И не познакомитесь, если не позволите Лили и детям заканчивать всю эту историю на их собственных условиях. Они сами должны поставить точку.

– Вы оскорбляете мое достоинство. Меня занимает только благополучие детей.

Мистер Уотли нырнул под воду и доплыл до противоположного конца бассейна. Дункан уже ждал его у лесенки с халатом в руках. Уотли без тени смущения выбрался из купальни. Тело его открылось взгляду во всех бесстыдных подробностях – абсолютно человеческое, воплощение мужской мускулистой мощи. Я покраснела – и порадовалась, что в помещении темно. Он надел халат; Дункан подал ему сигару.

– А вы недооцениваете мой интеллект. С вашей стороны не рассчитывать на такой союз – просто глупо. Кроме того, детям нужна мать. Желательно из числа живых.

Тут мне возразить было нечего. Я подумала о мистере Дэрроу, о наших разговорах в музыкальной комнате, о наших полуночных чаепитиях. И, содрогнувшись от отвращения, задалась вопросом: а искренни ли наши отношения или я с самого начала подсознательно замышляла сыграть в эту игру? Джентльмен откусил кончик сигары, но выплюнуть не выплюнул. Дункан поднес огня; Уотли глубоко вдохнул дым.

– А как же Лили? – спросила я. – Она тоже будет жить долго и счастливо?

Мистер Уотли извлек изо рта сигару и снова улыбнулся.

– Возможно. Но «долго» – это слишком неопределенный отрезок времени. Удачи вам, миссис Маркхэм. Ваш ход.

Рядом со мной словно из ниоткуда возник Дункан. Мистер Уотли скрылся в туннеле, что уходил куда‑то в глубину под купальню. Мерцающий огонек сигары канул во мрак вместе с ним.