Дена Нордстром, репортер

Элмвуд‑Спрингс, штат Миссури

1978

Едва войдя в дом, Дена позвонила доктору Диггерс и рассказала о матери.

Диггерс удивилась не меньше самой Дены.

– Что ж, должна сказать, я ждала чего угодно, только не этого. А уж я‑то могла бы догадаться. Когда я начинала практику, половина моих пациентов были как раз из тех, кто перешел к белым. О да, к сожалению, я об этом все знаю, и, должна сказать, это та еще дрянь. Неважно, еврей ли ты, перешедший к неевреям, или черный, перешедший к белым, коварное это дело, под каким соусом ни подай. Важно вот что: как вы себя чувствуете?

– Преданной, наверное. Запутавшейся. Потерянной, как будто я никогда по‑настоящему не знала свою мать.

– Милая моя, да, была большая часть ее души, о которой вы не знали, но теперь у нас есть внятное объяснение, почему она казалась такой отстраненной. Может, она испытывала смертельный страх двадцать четыре часа в сутки. Притворяться – сложное дело, и к этому в комплекте прилагается целый ряд проблем. Чувство вины, дезориентация, ощущение изоляции, обмана, покинутости. Очень большой стресс. Я видела, как люди сходят от этого с ума.

– Все это понятно, непонятно только одно: почему она мне не сказала. Я могла бы ей помочь.

– По поводу причин не нам судить, но точно не потому, что она вам не доверяла. Это был обыкновенный страх. Если строишь жизнь на такой лжи, сплошь и рядом становишься параноиком. Может, она боялась кому‑либо довериться.

– Но я – не кто‑нибудь. Я ее дочь.

– Да и она могла бояться вас потерять, бояться, что, если вы узнаете, вы ее разлюбите. Я с таким встречалась. В попытке удержать люди отталкивали как раз тех, кого не хотели терять. Слушайте, я не говорю, что ваша мать поступила правильно, но она имела причины бояться. Вы должны понять, какие тогда были времена. В ее детстве не было такого понятия, как интеграция. Черные и белые – это были два разных мира.

– Я знаю, но ведь шел 1959‑й, разве она не видела, что все меняется? Принимаются новые законы.

– Вряд ли она это видела. Судя по вашим рассказам, я подозреваю, что она не очень‑то понимала, что вокруг происходит. Люди, которые притворяются белыми, слишком заняты тем, чтобы постоянно оглядываться, скрывать следы, они уже ничего другого не замечают. Вероятно, ее заклинило на этом страхе, как будто в голове крутилась одна и та же пластинка, и ничего другого она уже не замечала.

– Думаете, это имеет отношение к ее исчезновению?

– Возможно. Люди, сбежавшие от одной жизни, часто делают это снова.

– Но почему именно тогда? Почему в Рождество? Почему она не могла подождать?

– Ох, дорогая вы моя, может быть сотня разных причин. Она могла кого‑то встретить или дойти до точки, не выдержав ежедневного стресса. Знаете, все по‑разному справляются со стрессом. Но похоже, это длилось годами, и просто она больше не могла выдержать и сломалась психически, потеряла связь с реальностью. Такое постоянно случается. Люди выходят в магазин и больше не возвращаются, исчезают в никуда. Но главное – вы наконец поняли, что ее проблемы не были связаны с тем, как она к вам относилась. Она дала вам всю любовь, какую могла. Этого было недостаточно, но что делать. Это нечестно, но это жизнь. Теперь мы хотя бы знаем причины ваших проблем. Следующий шаг – попробовать их принять и жить дальше. Ну что ж, теперь скажите, когда вы возвращаетесь в Нью‑Йорк?

– Не знаю, пока не думала.

– Да, видимо, вы еще в состоянии шока. Окажите мне любезность, не решайте пока ничего, ладно?

Вечером Норма и Мак принесли ей горячий ужин.

Когда Дена рассказала, что считает доктор Диггерс, на лице Нормы явно отразилось облегчение.

– Я так рада, что наконец все прояснилось. Я‑то всю жизнь дергалась, что мы что‑то не то сделали или просто ей не понравились.

Следующие три дня у Дены прошли как в тумане, а спустя неделю она проснулась среди ночи и села в кровати. Что‑то было не так, не складывалось. В истории отсутствовало звено. Теория доктора Диггерс казалась приемлемой, но слишком упрощенной, притянутой за уши.

Мама ее любила, теперь она это знала. Она бы не ушла, если бы не случилось что‑то из ряда вон выходящее. Что‑то такое, чего она испугалась. Но что? Слишком много вопросов еще оставалось без ответов.

Почему мама так внезапно уехала из Элмвуд‑Спрингс в 1948‑м? Что за человек говорил с ней по‑немецки?

Дождавшись утра, она сделала первый звонок.

– Кристина, это Дена.

– Дена! Здравствуй!

– У меня к вам вопрос. Вы говорили, что в газете проскользнуло что‑то о мамином брате, Тео, и я хотела спросить, в каком году это было и название газеты.

– Вроде бы в начале сороковых. А в какой газете? В какой‑то крупной. Но я помню имя женщины, которая писала для этой газеты, это тебе как‑то поможет?

– Да.

– Ида Бейли Чамблес.

– Кто она?

– Одна глупая курица, мнившая себя журналистом, писала в колонку сплетен. Я ее не читала. Но папа говорил, что она пустое место, но почему‑то считает себя особенной. У нее была какая‑то ссора с вашим дедом, и она из мести прицепилась к бедному Тео. Притворялась, что проводит кампанию в защиту прав, на деле же просто завидовала. Если она не смогла стать белой, то никто не посмеет. Мне еще повезло, дорогая, что она за меня не взялась.

– Она жива?

– Слава богу, нет. Папа говорил, что она в конце концов доигралась, ее убили.

У Дены екнуло сердце.

– Убили? Когда?

– Давно, я еще в Нью‑Йорке жила. Должно быть, году в 1948‑м, что‑то около того.

Тот самый год, когда они с матерью в такой спешке покинули Элмвуд‑Спрингс.