Скажи волкам, что я дома 9 page

По словам Греты, Кровавая Мэри – единственный разумный персонаж во всей пьесе. Она знает все, что происходит на островах.

– Но ведь она злая, – сказала я.

Мы с Гретой стояли на улице перед домом и ждали школьный автобус. Солнце светило так ярко, что мне приходилось щуриться и прикрывать глаза рукой, когда я смотрела на Грету.

– Она не злая, – сказала Грета.

– Ну, пусть не злая. Но хитрая. И манипулирует людьми.

– Нет. Она просто умная. Вот и все.

– Ладно, тебе виднее. – Но я ни капельки не сомневалась, что большинство считает Кровавую Мэри отнюдь не положительным персонажем.

– Вообще‑то, я не об этом хотела поговорить, – сказала Грета. – Мне интересно, где ты была вчера.

– Я же тебе говорила. В библиотеке, с Бинз. И вообще, это не твое дело.

Грета улыбнулась.

– Ладно, спрошу у Бинз.

Я подумала, что вряд ли она станет расспрашивать Бинз. Но твердой уверенности у меня не было.

– А почему тебя это так волнует? – спросила я. Мне действительно хотелось понять, почему человека, который меня ненавидит (если судить по его поведению), так занимает вопрос, что я делаю после школы.

Ее улыбка мгновенно погасла. Грета поморщилась и отвернулась. Из‑за угла уже показался желтый школьный автобус. Когда он подъехал, Грета на миг обернулась ко мне и вызывающе вскинула подбородок.

– Мне это вообще по барабану, – сказала она.

В тот день я взяла с собой ключ от банковской ячейки. Думала после уроков сходить посмотреть на портрет. Мне хотелось увидеть, какой я была до того, как не стало Финна. Плюс к тому подвал в банке – это же подземелье, а подземелье уже совсем близко к темнице средневекового замка. Мне давно хотелось узнать, на что это похоже.

Когда мама давала нам с Гретой ключи, она попросила нас расписаться на бланке, чтобы у сотрудников банка был образец наших подписей. Когда кто‑то из нас придет в банк, нас пропустят к портрету, только когда убедятся, что мы – это действительно мы. Для этого мы должны предъявить ключ и где‑нибудь расписаться. Я слегка опасалась, что моя подпись не совпадет с образцом. Когда человек часто где‑то расписывается, у него вырабатывается определенный автоматизм, и его подпись всегда выглядит одинаково, но до этого мне было еще далеко. Пока что мне приходилось расписываться всего лишь три раза. Один раз – под правилами поведения, когда мы в восьмом классе ездили на экскурсию в Филадельфию. Один раз – в пятом классе, когда мы с Бинз и Френсис Вайковски заключили договор о том, что начнем гулять с мальчиками лишь в старших классах. (Из нас троих договор соблюла только я.) И третий раз – на банковском бланке. Я давно позабыла, как выглядела моя подпись в первые два раза, но нисколечко не сомневалась, что на бланке она была совершенно другой.

Как оказалось, беспокоилась я зря, потому что работником банка, отвечавшим за доступ к сейфовым ячейкам, был отец Денниса Циммера, знавший меня с детского сада.

– Малышка Джун Элбас, – улыбнулся мне мистер Циммер. Его лицо чем‑то напоминало морду большой черепахи. Видимо, формой верхней губы: было в ней что‑то такое… черепашье. Я так и не поняла, издевается он или нет, называя меня малышкой. Потому что я выше его сантиметров на пять, если не больше. Мистер Циммер был значительно старше, чем большинство родителей моих сверстников, так что, наверное, он просто пытался шутить, чтобы показать, как он еще молод духом. Он галантно открыл передо мной дверь на лестницу.

– Спасибо, – сказала я.

Мне понравилось, как пахнет в банке (это был запах пыли, но чистый, не затхлый), и я сделала глубокий вдох. Мистер Циммер прошел вперед и повел меня по длинной лестнице вниз. Примерно на середине он остановился и с очень серьезным видом повернулся ко мне. Теперь он казался еще меньше ростом, потому что стоял на несколько ступеней ниже.

– Я видел вас с Гретой в библиотеке, – сказал мистер Циммер.

– Э?..

– В газете… в статье про портрет.

– А, в статье.

Лицо мистера Циммера сделалось еще более напряженным.

– Ваш дядя… У него и правда был СПИД?

Я уставилась себе под ноги и молча кивнула, не глядя на мистера Циммера.

– Я… я почему спрашиваю… я тут недавно узнал, что мой старый друг, бывший сокурсник… тоже болен, – проговорил мистер Циммер, нервно постукивая по перилам указательным пальцем.

– Очень сочувствую, – сказала я, по‑прежнему не глядя ему в глаза.

– Это было очень страшно? – В его голосе слышалось странное отчаяние.

Мне совсем не хотелось вести разговор о СПИДе с отцом Денниса Циммера, стоя на лестнице в подвале «Бэнк оф Нью‑Йорк». Я совершенно не представляла, что тут можно сказать.

– Да, очень, – ответила я.

На самом деле я не знала, как это было. Меня не было рядом в самом конце. Рядом был кто‑то другой, а не я.

– Очень сочувствую, – проговорил мистер Циммер. – Прости, что побеспокоил своими вопросами. Жаль, что так вышло с твоим дядей. Это очень хороший портрет.

Мы спустились до самого низа, там обнаружился небольшой коридор и открытая дверь в хранилище. У меня не было ощущения, что я попала в подземную темницу. Скорее, в сцену из фильма про Джеймса Бонда. А я‑то надеялась, что все будет гораздо таинственнее.

– Ну вот, мы и пришли. Теперь мне нужен твой ключ.

Я отдала мистеру Циммеру ключ. Он достал из кармана свой, и два ключа вместе открыли дверцу тонкой и узкой сейфовой ячейки.

– Твоей маме очень повезло, что у нас сразу нашлась свободная ячейка таких нестандартных размеров, – сказал мистер Циммер.

Я кивнула.

– Ага, повезло.

– Открою тебе кабинет номер три, хорошо?

– Да, конечно.

Мистер Циммер открыл дверь в кабинет, вошел туда вместе со мной и включил свет.

– Можешь быть здесь сколько хочешь. Тебя никто не торопит, – сказал он и вышел, прикрыв за собой дверь.

Кабинет был отделан роскошно. Темно‑красные обои до середины стены. Фигурная лепнина под потолком, сделанная «под старину». Как будто в банке стремились к тому, чтобы ценные вещи клиентов чувствовали себя как дома в своем новом пристанище, так далеко от настоящего дома.

Я открыла коробку не сразу. Мне нравилось просто сидеть в одиночестве в этой маленькой комнате под землей. Я закрыла глаза и представила себя узницей. Мятежницей, брошенной в темницу по приказу злого короля. Интересно, а стены здесь звуконепроницаемые или нет? Если я запою «Реквием», меня будет слышно снаружи?

Когда я достала портрет из коробки и положила его на стол, первое, что бросилось мне в глаза, – эти черные пуговицы у меня на футболке. Пять черных кружочков, похожих на оброненные кем‑то лакричные конфеты.

Потом я попыталась увидеть волка. Это оказалось не так‑то просто – на настоящем портрете. Пришлось поставить картину, подперев ее коробкой, и отойти в самый дальний конец маленькой комнатки, чтобы хоть как‑то его разглядеть. Да и то пришлось прищуриться. На настоящем портрете задний план весь заполнен деталями. Окно. Развевающаяся на ветру занавеска. Какие‑то вещи на подоконнике, картины на стене у нас за спиной. Все негативное пространство изрезано на кусочки, оно распадается на отдельные фрагменты, и почти невозможно удержать взглядом волка. В какой‑то момент мне показалось, что я его вижу. Но в тот же миг он ускользнул.

Мое лицо на портрете практически не отличалось от меня настоящей, хотя уже было заметно, что на картине я все‑таки чуть‑чуть моложе, чем в жизни. Уже сейчас было понятно, что портрет сделался для меня чем‑то вроде волшебного зеркала, и оно всегда будет показывать, какой я была раньше. Мое восприятие портрета стало немного другим еще вот по какой причине: теперь мне очень хотелось узнать, какую именно тайну Финн вписал мне в голову. Жалко, что я сразу не спросила.

Я повнимательнее пригляделась к Грете. Поначалу мне показалось, что она совершенно не изменилась, но потом я заметила одну вещь. У нее на руке, на тыльной стороне ладони, был нарисован череп. Черный контур размером примерно с крышку от пластиковой бутылки. Очень тонкий, как будто его начертили самой тоненькой кисточкой, какая вообще может быть. Я видела такие кисти у Финна: каждая состояла из одного волоска, прикрепленного к ручке. Я смотрела на этот череп и не понимала, как могло получиться, что я не заметила его раньше. И как его не заметила мама. Это просто невероятно! Но еще более невероятным было бы предположение, что череп пририсовали уже потом. Да и кто бы стал это делать?

Я наклонилась так близко к картине, что едва не коснулась носом холста. Мне казалось, что, если смотреть с очень близкого расстояния, мне откроется тайна этого волшебства: как на руке у сестры вдруг появился какой‑то загадочный череп. Но нет. Тайна так и осталась тайной.

Я убрала портрет обратно в коробку и вышла из кабинета. В коридоре меня ждал мистер Циммер.

– Все в порядке? – спросил он.

– Я бы хотела узнать… Мне интересно, а кто‑нибудь еще приходил посмотреть на портрет?

– Я не имею права ничего говорить. Политика конфиденциальности и все такое… – Он постучал пальцами по металлической дверце сейфа. – Но, насколько я знаю, ключи от ячейки есть только у двух человек: у тебя и у твоей сестры. Таково было распоряжение вашей мамы.

Я тоже так думала. Но, с другой стороны, это могла быть и Грета. Она могла прийти сюда раньше меня и нарисовать этот череп у себя на руке.

Похоже, весна началась уже по‑настоящему: снег таял вовсю. Была суббота, и Грета вытащила из гаража шезлонг. Папа сказал, что еще рановато, но Грета упрямо надула губы и заявила, что по литературе им задали прочитать книжку, а поскольку погода хорошая, то читать лучше на улице. И папа не стал возражать. Так что Грета устроилась в шезлонге на заднем дворе, в толстовке и шортах, с раскрытым томиком «Одиссеи», лежащим страницами вниз у нее на груди.

Мама с утра пораньше уехала за покупками и на обратном пути забрала почту из ящика.

– Тебе письмо, Джун.

– Мне?

Она протянула мне большой плотный конверт.

– Юные сыроделы Америки?

Тоби. Я знала, что это Тоби. Я постаралась не запаниковать.

– А, да… Это для наших занятий… по домоводству.

– На, держи. – Мама улыбнулась. – Кстати, я бы не отказалась от большой головы зрелого камамбера. Если ты его сделаешь.

– Да, хорошо… Камамбер. – Я швырнула конверт на стол, как будто это и вправду были всего лишь учебные материалы, причем не особенно мне интересные, но при первой же возможности схватила письмо и поднялась к себе наверх.

Тоби прислал нашу «старинную» фотографию из парка аттракционов. Я невольно улыбнулась: это был наш с ним секрет, и мама держала письмо в руках и даже не догадывалась, что это такое.

Фотография была сделана с эффектом сепии, и если бы я верила в сказки, я бы сказала, что Тоби на снимке похож на ангела. Он стоял, заложив руки за спину и слегка наклонив голову, но смотрел вверх, как будто услышал над головой колокольный звон и поднял взгляд. Он стоял слева, а я сидела на стуле в центре композиции. Я не улыбалась, что добавляло снимку аутентичности, потому что раньше на фотографиях никто никогда не улыбался. Я держала руки сложенными на коленях и смотрела прямо в объектив. Мы оба надели пышные гофрированные елизаветинские воротники, и поэтому казалось, что наши головы лежат на больших белых тарелках. Фотография получилась отлично, но было в ней что‑то странное. Что‑то очень неправильное.

Пару минут я очень внимательно изучала снимок и наконец поняла, что не так: это был фотоснимок, а в елизаветинскую эпоху никакой фотографии не было и в помине, и хотя мы с Тоби очень даже неплохо смотрелись в этих костюмах, сама затея со снимком казалась глупой и бестолковой. Если бы я была с Финном, он бы сразу сообразил, что надо выбрать костюмы из тех времен, когда фотографию уже изобрели. Он бы мигом уговорил меня предстать в образе Энни Оукли[2]или кого‑то еще в том же духе.

Перевернув карточку, я увидела, что Тоби приклеил с обратной стороны коротенькую записку: «Можешь отрезать меня, если хочешь». Сначала я даже не поняла, что он имеет в виду, но потом до меня дошло: Тоби писал, что можно разрезать фотографию пополам. Если мне захочется, можно отрезать и выкинуть его половину.

На следующий день, в воскресенье, мы сидели с родителями на кухне и читали юмористическую страничку. Это было самое обычное утро, пока к нам не спустилась Грета. Она пришла прямо в пижаме и первым делом потянулась к кофейнику.

– Вот она, наша будущая звезда, – сказал папа.

Родители смотрели на Грету с таким восторгом, с каким фанаты глядят на своих кумиров.

Я посмотрела на них, как на чокнутых. Потом посмотрела на Грету, пытаясь понять, что происходит. Но Грета сидела с совершенно каменным лицом.

– А что случилось? – спросила я.

– Похоже, она и тебе ничего не сказала.

Я покачала головой.

– Скажи ей, Грета, – попросил папа. – Поделись новостью с сестрой.

– Да рассказывать нечего, – пробормотала Грета. – Я даже еще не знаю, приму я это предложение или нет.

– Конечно, примешь, – сказала мама. – Если возможность сама идет в руки…

– Да, мама. Мы все это знаем.

Я по‑прежнему ничего не понимала.

– Так что случилось? Кто‑нибудь мне все‑таки скажет?

– Вчера вечером позвонил мистер Небович и сказал…

– И сказал, – перебила отца мама, – что у него есть приятель, занятый на бродвейской постановке «Энни». И этот приятель интересовался у мистера Небовича, нет ли у него кого‑нибудь в студии, кто мог бы временно заменить их актрису. Им нужна девушка на роль Пеппер – на это лето. И мистер Небович сказал, что у него есть единственная кандидатура, кого он мог бы рекомендовать. И это – твоя сестра. Потрясающе, правда?

Грета стиснула зубы и принялась нервно постукивать ногой по полу.

– Мам, я еще ничего не решила. Может, на следующий год… ну, или потом как‑нибудь.

Мама перестала улыбаться. Она нахмурилась и уперла руки в боки.

– Никакого «потом» не будет. Думаешь, тебя станут ждать целый год? Но даже если бы и стали… хотя вряд ли… на следующий год ты уже будешь слегка старовата для этой роли. Такая возможность бывает раз в жизни.

– А может, мне это и не нужно, – сказала Грета.

Мама уставилась на нее широко раскрытыми глазами.

– Тебе не нужно, а мне нужно. Многие о таком только мечтают, а тебе само плывет в руки. Если упустишь эту возможность, потом всю жизнь будешь жалеть. Доживешь до моих лет – и будешь клясть себя и говорить: «Какой же я была дурой!» – Лицо у мамы сделалось красным. – Думаешь, что всегда есть второй шанс? Ты правда так думаешь? Так вот, открою тебе секрет. Никакого второго шанса не бывает. Куй железо, пока горячо. Если не схватишь сразу, шанс просвистит мимо на всех парах, и за ними уже не угонишься, как ни старайся. И что тогда? Что тогда делать? Звонить маме и говорить: «Ну, почему я тебя не послушала?» Когда человеку дается шанс, его надо использовать. Потому что потом…

Мы все потрясенно застыли.

– Мама, ты плачешь? – спросила я.

Она покачала головой, но мы все видели слезы у нее на глазах.

В конце концов Грета сказала, что будет участвовать в «Энни». Конечно, люди из театра еще должны посмотреть на выступление Греты, прежде чем все решится. Но мы были уверены, что Грета получит эту роль. Выйдет на сцену и сыграет настоящую сироту. Когда Грета сказала «да», мама еще долго донимала ее вопросами, уверена ли она в своем решении, и уверяла, что никто на нее не давит. Абсолютно никто.

Мы смотрели «Семейные узы». Всей семьей, включая и Грету, которая после того разговора об «Энни» стала еще более мрачной и замкнутой, чем обычно. Это было так здорово – собраться всем вместе! В последние время такое случалось нечасто: только в те вечера, когда шли «Семейные узы» или «Шоу Косби». Я ни капельки не сомневалась, что Грета сидит вместе с нами исключительно потому, что ей нравится Майкл Джей Фокс в роли Алекса Китона. Она считала, что он милашка. Однажды я слышала, как она его так назвала, когда говорила по телефону с кем‑то из подруг.

– Кому попкорна? – спросила мама, когда закончилась серия.

– Мне, – сказала я.

– И мне тоже.

На Рождество папа купил электрическую машинку для приготовления попкорна, и она очень нам нравилась. Даже просто сидеть наблюдать, как зерна взрываются и разбухают, переполняют контейнер и высыпаются в миску – это само по себе было развлечение.

По телевизору начались новости, и теплый запах растопленного масла смешался с рассказами о военных преступлениях Клауса Барби и новыми фактами, связанными со скандалом «Иран‑контрас».

– И как там наш «Юг Тихого океана»? – спросил папа.

Грета пожала плечами.

– Нормально. Как всегда.

Папа, похоже, ждал продолжения, но Грета быстро схватила журнал с телепрограммой и принялась сосредоточенно его изучать.

Мама вошла в гостиную с огромной миской только что приготовленного попкорна.

– Сразу две порции, – сказала она. – А сколько я туда бухнула масла, вам вовсе не обязательно знать. – Она улыбнулась и поставила миску на стол. Мы все тут же набросились на попкорн, загребая его горстями.

Местные новости начались с сообщения о пожаре в Маунт Киско, уничтожившем многоквартирный дом. Потом был репортаж о судье из Йонкерса, который перенес слушание дела на автостоянку перед зданием суда, потому что у подсудимого был СПИД. «Свежий воздух и солнечный свет», – сказал судья, поясняя, почему он решил, что проводить суд на улице будет значительно безопаснее (для работников судопроизводства), чем в крошечном тесном зале вместе со всякими вредными микробами. Журналисты, снимавшие репортаж, спрашивали у прохожих, что они думают о поступке судьи: было ли это разумным решением? Одна женщина сказала, что не уверена, но береженого бог бережет, и в таких делах лучше перебдеть, чем недобдеть. А еще один парень сказал, что это не судья свихнулся с ума, это СПИД свихнулся с ума.

После этого пошел уже более общий сюжет о СПИДе. Как обычно, он начался сценой из какого‑то мрачного ночного клуба, где геи, одетые в дурацкие кожаные наряды, танцуют друг с другом. Я не могла себе даже представить, что Финн стал бы вот так танцевать целую ночь, нарядившись каким‑то придурочным полуголым ковбоем. Сама мысль об этом казалась дикой. Было бы здорово, если бы те, кто готовит сюжеты для телеэфира, хоть раз догадались бы показать, как геи сидят дома в гостиной, пьют чай и беседуют об искусстве, кино или о чем‑то еще в том же духе. Если бы их показали вот так, тогда, может быть, люди сказали бы: «Ну и что здесь такого?»

Я уже собиралась идти к себе, но тут диктор заговорил про зидовудин – новый лекарственный препарат, который уже доказал свою эффективность в борьбе со СПИДом. Я осталась послушать, что скажут дальше. А когда услышала, меня буквально парализовало. Диктор сказал, что лекарство одобрено Комиссией по контролю за лекарствами и питательными веществами. И уже через полгода поступит в продажу.

Никто из нас не произнес ни слова. Это было так убийственно несправедливо, что мы лишились дара речи. Я стиснула кулаки. Финн не дождался. Слишком рано умер. А если бы продержался еще чуть‑чуть… Буквально несколько месяцев, то…

Мама резко поднялась и вышла из комнаты, а я осталась сидеть на месте, не в силах даже пошевельнуться. Диктор дал слово научному консультанту, который принялся объяснять, как именно действует зидовудин, но я его просто не слышала. Папа, самый тихий и сдержанный в нашей семье человек, рявкнул в экран:

– Хватит уже!

Подошел к телевизору, с размаху хлопнул ладонью по кнопке ВЫКЛ и вышел из комнаты.

Это было 17 марта, на сорок первый день после смерти Финна. Мистер Зебрик, наш географ, рассказывал на уроке о черных дырах. Вообще‑то черные дыры не относятся к географии, но мистер Зебрик частенько пускается в пространные рассуждения на отвлеченные темы. Адам Белл задал вопрос об осколке метеорита, который он нашел во дворе за домом, и мистер Зебрик тут же объявил, что «сейчас мы слегка отклонимся от темы, но…» – и, конечно, всем сразу стало интересно. Если бы учителя притворялись, что их объяснения – это лишь рассуждения «не по теме», у нас бы вся школа ходила в отличниках. Именно так я и буду строить свои уроки, если когда‑нибудь стану учительницей. Пока что я не собираюсь посвящать свою жизнь педагогике, но если не сложится с соколиной охотой, тогда можно будет подумать об этом всерьез. Когда мистер Зебрик заговорил о космосе, у него загорелись глаза. Как будто он с детства мечтал стать астрономом, а не школьным учителем географии. Он воодушевленно размахивал руками и взахлеб рассказывал о законе всемирного тяготения и космических скоростях.

Мы по очереди задавали ему вопросы, стараясь задержать его на космической теме как можно дольше. Я подняла руку и спросила, правда ли, что черные дыры – это провалы во времени. Я где‑то читала, что искажения пространства и времени в черных дырах могут открыть проходы для путешествий в прошлое или будущее. Мистер Зебрик ответил, что это вряд ли.

– Это уже из разряда научной фантастики, мисс Элбас, – сказал он, после чего заявил, что мы как‑то уж чересчур увлеклись и что нам пора возвращаться к теме урока. Весь класс тихо взвыл. Я заметила, что Дженни Халпен недобро прищурилась в мою сторону. Впрочем, меня это мало заботило. Завтра я точно ее не увижу. И всех остальных одноклассников – тоже. Завтра у наших учителей методический день и уроков не будет.

Позавчера я позвонила Тоби и сказала, что собираюсь приехать в гости. Судя по его голосу, он даже не сразу поверил такому счастью, что я все‑таки позвонила, а я подумала про себя: «Ты‑то не слишком радуйся, приятель», – ведь для меня это была просто исследовательская экспедиция. С целью как можно больше узнать о Финне.

Грета с Джули и Меган собирались поехать в Уайт‑Плейнс прошвырнуться по «Галерее». Я сказала маме, что, может быть, зайду в библиотеку. А может, и не зайду. Так что я вроде как даже и не соврала. Мама спросила, пойдет ли со мной Бинз, и я ответила, что, наверное, да. Это было уже откровенное вранье, зато мама осталась довольна. Главное, теперь я могла совершенно спокойно уехать в город на целый день, и мне не пришлось бы переживать, что кто‑то заметит мое отсутствие.

Я села в следующую электричку после той, на которой уехала Грета, и всю дорогу до города ужасно смущалась. Мне казалось, все на меня смотрят и понимают, что я делаю что‑то не то. Я надела свои средневековые сапоги, а перед тем, как выйти из дома, пробралась в комнату Греты и надушилась ее «Жан‑Нате». У меня было чувство, что я маскируюсь, прячусь за запахом Греты. Я ехала в город, ощущая себя не собою, а кем‑то другим – незнакомкой, пахнущей лимоном и детской присыпкой.

Тоби сказал, чтобы я взяла такси от вокзала. Всю дорогу до дома Финна я смотрела в окно, потому что шел дождь, а я обожаю смотреть на город во время дождя. Он весь такой чистый и свежий. Все буквально сияет, и огни отражаются в темных лужах. Как будто весь город покрыт тонким слоем сахарного сиропа. Как будто это не город, а огромное яблоко в карамели.

Тоби сказал, что встретит меня у подъезда и расплатится с таксистом. В доме Финна нет консьержки. Там стоит домофон, и чтобы войти в подъезд, нужно позвонить снизу тем людям, к кому ты идешь, и они откроют тебе дверь. Когда мы подъехали, Тоби уже стоял на застекленном крыльце между дверью на улицу и дверью в дом. Он вышел наружу, под дождь, и улыбнулся. Теперь я разглядела, что он был в вязаной кофте Финна. Только Финну она была велика и доходила почти до колен, а Тоби она была коротковата, и он оттягивал ее вниз. На нем эта кофта смотрелась странно. Совершенно неправильно. Наверное, я нахмурилась. Потому что, как только Тоби открыл мне дверь и увидел мое лицо, он первым делом спросил:

– Все в порядке?

Я сказала, что да. Я очень старалась не таращиться на кофту Финна, но ничего не могла с собой поделать. Тоби, похоже, слегка растерялся и не знал, что говорить.

– Ну, тогда хорошо. – Он слегка сгорбился и склонил голову. Потом сунул деньги таксисту и махнул рукой – мол, поезжай, – даже не озаботившись тем, чтобы взять сдачу.

– Дамы вперед, – сказал Тоби, распахнув передо мной дверь подъезда. Вторую дверь он оставил приоткрытой и подпер толстой телефонной книгой, чтобы она не захлопнулась. Когда мы вошли, Тоби поднял книгу с пола. Мы встали у лифта. Тоби протянул длинную руку у меня над плечом и нажал кнопку вызова. Я заметила, что он смотрит на мое отражение в гладких металлических дверцах лифта.

– Спасибо, – сказал он. – Спасибо, что пришла.

– Да ну, ерунда, – отмахнулась я, словно это и вправду был сущий пустяк. Хотя для меня это был далеко не пустяк: сорваться в город одной и не сказать никому из домашних, где я и с кем.

Лифт в доме Финна старый и очень медленный. Мне всегда казалось, что он ползет на двенадцатый этаж целую вечность.

– Там открыто, – сказал Тоби, когда мы подошли к двери в квартиру. Я взялась за дверную ручку, но потом нерешительно замерла и обернулась к Тоби.

– Там теперь все по‑другому? – Мне не хотелось показывать Тоби свой страх, но голос меня все‑таки выдал.

Тоби ничего не ответил. Молча протянул руку над моей головой и толкнул дверь. И когда дверь открылась, я увидела, что внутри все по‑прежнему. Все как было при Финне. Турецкий ковер на полу. Слоник из папье‑маше. Старый сундук с резной крышкой. Две черно‑белые фотографии в рамках на стене по обеим сторонам большого окна, выходящего на Восемьдесят третью улицу: руки моего деда, правая и левая. Финн снял их с такого близкого расстояния, что они представлялись фрагментами инопланетных пейзажей. Все осталось таким же, как раньше. Изменился лишь запах. В квартире больше не пахло лавандой и апельсинами. Теперь здесь пахло застарелым табачным дымом.

Тоби сгреб в кучу разбросанные на диване бумаги, книги и одежду и переложил это все на стул у обеденного стола.

– Вот, так уже лучше, – сказал он. – Садись.

Похоже, он здорово нервничал. Невпопад улыбался, суетился, носился из угла в угол. Разгладил смятую диванную подушку. Подправил покосившуюся картину на стене. Он снял кофту Финна, и под ней обнаружилась заношенная черная футболка из Музея естественной истории с рисунком в виде скелетов динозавров. Я знаю такие футболки: в темноте рисунок будет светиться. Наконец Тоби слегка успокоился и тоже присел на диван.

– Как тебе фотография?

– Хорошая.

– Хорошо, что хорошая. – В его голосе слышалось легкое удивление. – Мне она показалась немного странной, я даже не знаю… Но я рад, что тебе понравилось.

– Ну… она и вправду немного странная.

– Да? – Тоби весь как‑то сник.

– В хорошем смысле. Как произведение искусства.

Лицо Тоби вновь озарилась улыбкой.

– Да. Как произведение искусства. Именно так. – Он посмотрел на меня с таким искренним восхищением, словно в жизни не слышал ничего более умного. – Как я уже говорил, если хочешь, можешь меня отрезать. Я не обижусь. Там между нами достаточно места. Вообще не будет заметно, что там кто‑то был.

– Да нет, все нормально, – сказала я. – Не буду я никого отрезать.

– Это твоя фотография, ты можешь делать с ней все, что захочешь. И если вдруг передумаешь…

– Не передумаю.

Потом мы просто сидели молча, не зная, о чем говорить. Через пару минут Тоби поднялся.

– Хочешь чаю?

Он ушел на кухню заваривать чай, а я воспользовалась случаем и спокойно осмотрелась, не смущаясь чужих глаз. Старое синее кресло Финна стояло на месте. Сиденье было вытертым до залысин, а спинка казалась почти нетронутой, потому что Финн всегда наклонялся вперед, когда сидел в кресле перед мольбертом.

На столике в дальнем углу стоял светильник, который Финн смастерил из круглого аквариума: наполнил его зелеными стекляшками самых разных оттенков и установил среди них электрические лампочки. Когда светильник включали, он представлялся каким‑то загадочным артефактом из далекого будущего. Там же на столике стояли шахматы, которые Финн сделал, когда учился в художественном колледже. Он говорил, что хотел выкинуть эти шахматы, но все же решил сохранить – в качестве напоминания и назидания, что не надо быть претенциозным придурком. Все клетки на доске были черного цвета, так что играть на ней было совсем неудобно. Вместо фигур Финн взял настоящие крысиные черепа, которые он собственноручно отчистил и залакировал. Каждый череп он отметил специальным значком, чтобы было понятно, что это за фигура. Слонов обозначил крестами, коней – крошечными конскими головами. А в остальном все черепа были практически одинаковыми. Хотя, если как следует присмотреться, все‑таки можно заметить различия. Например, сколотый зуб или мелкую трещинку. Мне всегда нравились эти шахматы. Я не считала их претенциозными или дурацкими. Да, они были странными, даже слегка жутковатыми. Но мне они нравились.

Когда Тоби вернулся с чаем, я как раз вертела в руках один из черепов.

– Сыграем? – предложил Тоби.

Я пожала плечами.

– Если хотите.

Вообще‑то, я не умею играть в шахматы, но мне не хотелось в этом признаваться. Я взяла доску и перенесла ее на журнальный столик рядом с диваном.

Date: 2015-12-12; view: 399; Нарушение авторских прав