Скажи волкам, что я дома 8 page

Я посмотрела в окно и увидела Дайена Бергера, с которым мы вместе ходили в математический класс. Он направлялся как раз в нашу сторону. Я сползла вниз по сиденью.

– Может, поедем куда‑нибудь? – сказала я.

– А, да. Конечно. – Тоби резко газанул, шины заскрипели по асфальту, и я сползла еще ниже. Он рассмеялся. – Оп‑ля!

Мы проехали через весь центр города. Мимо лютеранской церкви и круглосуточного супермаркета, по Янгстаун‑роуд. Тоби свернул на бульвар Таконик и поехал на юг.

– Знаешь… я тут подумал… может быть, съездим в парк отдыха?

– В парк отдыха? Это где аттракционы? – спросила я.

– Да, аттракционы там тоже есть. Но я хочу показать тебе кое‑что другое.

– Что именно?

– Увидишь.

Бульвар Таконик переходил в шоссе, почти такое же узкое, как сам бульвар, а Тоби не слишком умело водил машину. Всю дорогу он гнал как сумасшедший, и держался так близко к дорожному ограждению, что иногда я закрывала глаза – потому что было действительно страшно. Я сидела вцепившись в сиденье двумя руками. У меня с собой не было ни часов, ни денег. Только рюкзак, в котором лежал учебник по геометрии и тетрадка с коротеньким сочинением о книге «Убить пересмешника», за которое мне поставили «четыре с плюсом».

Я принялась составлять в голове список вопросов, которые мне хотелось задать Тоби. Список получился немалым. Но когда я повернулась к Тоби, готовясь задать первый вопрос, мне вдруг пришло в голову, как глупо все это прозвучит. По идее, я должна была знать ответы и так. Если бы со мной хоть как‑то считались, мне бы давно все рассказали. Потом я вспомнила о статье, которую послала Тоби, и мне стало стыдно.

– Вы простите меня за статью. Я поступила нехорошо.

Я заметила, как напряглись руки Тоби, лежавшие на руле.

– Все было не так, – сказал он. – Совершенно не так. Я хочу, чтобы ты это знала.

Я едва не спросила, а как это было. Как именно. Но я не была уверена, что хочу это знать. Поэтому я решила сменить тему:

– Это машина Финна?

Мне казалось, что это достаточно легкий вопрос, но Тоби ответил не сразу.

– Ну, купил ее Финн, – наконец сказал он. – Но ездил на ней я. Финн не умел водить машину. Ты разве не знала?

Я старательно делала вид, что меня не задело вот это «Ты разве не знала?».

– Значит, если вы с ним собирались куда‑то поехать вдвоем, то за рулем были вы?

Тоби кивнул.

– Ага. Вообще, если честно… у меня нет американских водительских прав, но я умею водить машину. Так что ты не волнуйся.

– Я и не волнуюсь. Я просто спросила.

Я провела рукой по сиденью у себя под ногами. Здесь сидел Финн, на этом самом месте. Может быть, так же, как я, вцеплялся в сиденье двумя руками. Мне хотелось открыть бардачок и посмотреть, что там внутри. Но я постеснялась и вместо этого опустила стекло. Небо над нами было таким пронзительно‑ясным, а я сидела в машине с Тоби, и мы с ним мчались по шоссе, прочь из города, и никто в целом мире не знал, где я сейчас. Мне хотелось высунуть руку в окно и потрогать ветер.

– Вы англичанин, да? – спросила я.

Тоби что‑то ответил, но я ничего не услышала из‑за ветра. Я закрыла окно.

– Что?

– Наполовину.

– А на вторую половину?

– Моя мать испанка.

– Теперь все понятно, – сказала я.

– Что понятно?

– Ваши глаза. Очень темные.

– Ага. Глаза полукровки – дворняги.

– Нет. – Я отвернулась к окну и сказала, не глядя на Тоби: – Они очень красивые.

Не знаю, почему я так сказала. Я никогда никому не говорила таких вещей. Я натянула свитер на колени и украдкой взглянула на Тоби. Он улыбался, хотя и пытался скрывать улыбку.

Мы свернули на трассу 287, довольно широкую и уже не такую страшную, как Таконик. Я отпустила сиденье. Тоби прибавил газу и, не включив поворотник, перестроился в левый ряд, обгоняя большой грузовик с эмблемой какого‑то супермаркета.

– Я привез тебе кое‑что. Посмотри на заднем сиденье.

Я обернулась назад. На заднем сиденье лежала большая черная папка.

– Это она?

– Ага, – сказал он, на миг оторвав взгляд от дороги.

– А что там?

– Возьми и посмотри.

Я медленно, даже с опаской открыла папку, мысленно готовясь к тому, что увижу внутри. Оказалось, что это рисунки. Карандашные наброски, сделанные рукой Финна. Я посмотрела на Тоби. Он улыбнулся и подбородком указал на папку:

– Смотри.

На первой странице были маленькие рисунки с изображением колен. Не целых ног, а только колен, согнутых под разными углами. Каждый отдельный рисунок состоял всего из нескольких линий, но все равно это было прекрасно. Гораздо лучше, чем нарисовала бы я, даже если бы очень старалась. На следующей странице были локти, прямые и согнутые. Дальше шли губы. Мои губы. Я поняла это практически сразу. Вернулась к локтям и коленям и присмотрелась получше. Да, это были мои колени и локти. Вернее, какие‑то – мои, а какие‑то – Греты. Я принялась смотреть дальше. Вот подол юбки Греты. Вот тонкий краешек моего уха, проглядывающий под волосами. Темный глаз Греты с изогнутой над ним бровью. Там были все мы, в этой папке. На каждом листе – какая‑то маленькая деталь, крошечная часть портрета. Мы с Гретой, разрезанные на кусочки и собранные под черной обложкой.

Я продолжала рассматривать рисунки. Дошла до листа со схематичным наброском всего портрета, на котором пространство между моей рукой и рукой Греты было закрашено черным. Негативное пространство. Так называл его Финн. Он пытался добиться, чтобы я поняла, что такое негативное пространство. И я понимала. Я понимала, что говорил Финн, но мне было трудно самой различать это пространство. Мне было нужно, чтобы кто‑то подсказывал, как смотреть и куда – чтобы увидеть те вещи, которые есть, но их как бы и нет. На этом рисунке Финн зачернил негативное пространство, и я сразу увидела, что оно сделано в форме собачьей головы. Или нет, не собачьей. Конечно, нет! Это была голова волка. Запрокинутая голова волка с открытой пастью. Как будто он выл на луну. Это не слишком бросалось в глаза. Негативное пространство – оно такое… чем‑то напоминает созвездия. Сразу его не увидишь. Нужно приглядываться и включать воображение. Или чтобы кто‑то тебе показал, буквально ткнул пальцем, куда смотреть. Что Финн и сделал на этом рисунке. Причем сделал мастерски. Складки на рукаве Греты, разворот моего плеча… Буквально несколько линий. Но все так искусно. Все именно так, как должно быть. Этот кусок негативного пространства казался таким настоящим, таким пронзительным, что на него было больно смотреть. В этом черном пятне был весь Финн. Я провела пальцем по грубым карандашным линиям. Мне так хотелось, чтобы Финн был рядом. Хотелось, чтобы он узнал: я все увидела и поняла. Я увидела этого тайного зверя, которого он разместил между Гретой и мной.

Я посмотрела на Тоби. Он поставил кассету с Джонни Кэшем и теперь подпевал «Джексону» за обе партии дуэта. Я хотела показать ему волка, но потом передумала. Финн, наверное, ему показывал. И ничего нового я для него не открою.

За весь остаток пути мы перемолвились разве что парой слов. Промчались мимо съездов к Уайт‑Плейнс и Харрисону. Я проезжала тут сотни раз, но в тот день все казалось чужим, незнакомым и странным. А ведь день начинался обыкновенно: я была в школе и собиралась после уроков поехать домой на автобусе. Но вместо этого оказалась на стоянке у парка аттракционов в компании человека, одетого в твидовый пиджак и жующего клубничную жвачку.

Машин на стоянке было совсем мало, и мы встали у самого входа. Тоби расправил пиджак, немного смявшийся за то время, пока его обладатель сидел за рулем. В тот день Тоби выглядел почти так же, как и в нашу предыдущую встречу. Разве что только глаза стали немного другими. Как будто чуть больше.

Тоби купил два билета, себе и мне. И хорошо, что купил – у меня с собой не было денег. Рядом с кассой располагался большой шумный фонтан.

Тоби посмотрел на него, потом повернулся ко мне.

– Сейчас я покажу тебе то, что хотел показать. Это в дальнем конце парка. Обещай, что тебе понравится.

– Я не могу этого пообещать.

Он улыбнулся.

– Конечно, не можешь. Хороший ответ.

Мы пошли по центральной аллее, носившей название Никербокер‑авеню. Мимо всех аттракционов, на которых мы раньше катались с Гретой. Карусель, «русские горки», «Вверх‑вниз», «Пляшущий паук». Грета всегда выбирала самые быстрые, самые страшные аттракционы. И мне приходилось кататься с ней, хотя меня постоянно тошнило.

Народу в парке было совсем мало, но там все равно пахло попкорном и сладкой сахарной ватой. Как будто кто‑то готовил их в неимоверных количествах исключительно ради запаха. Чтобы посетителям сразу стало понятно, что здесь положено развлекаться и вовсю радоваться жизни. Мы прошли мимо ряда скибольных столов и длинного тира с жутковатого вида мишенями, изображавшими ковбоев, которые высовывались из бочек и прятались обратно. Тоби указал на узкую дорожку, уводящую вправо.

– Нам туда, – сказал он. – Финн говорил, что ты любишь историю, стародавние времена и все в таком роде…

Мне опять стало обидно: Тоби знал обо мне столько всего, а я о нем – ничего. Почти ничего. Это неправильно. Несправедливо. Каждый раз, когда я задумывалась о том, как Тоби и Финн говорят обо мне у меня за спиной, меня буквально трясло от злости.

Тоби остановился перед маленьким павильоном с вывеской «Образы прошлого». Перед входом в павильон по обеим сторонам дорожки стояли выставочные щиты с фотографиями цвета сепии: люди в старинной одежде. Семейные снимки, снимки детей. Иногда попадались и одиночные снимки мужчин или женщин. Наряды у них были самые разные. Ковбои с Дикого Запада. Мужчина в форме гражданской войны, сердито хмурясь, сидит на стуле с ружьем в руках и флагом Конфедерации, разложенным на коленях. Женщина с дочкой в чопорных викторианских платьях. Некоторые снимки были по‑настоящему хороши. Как будто и вправду из прошлого. Но в основном сразу было понятно, что это лишь современные имитации. И дело даже не в современных прическах моделей, а скорее – во взглядах и выражениях лиц. В деланых глупых улыбках.

– Ну, что? Хочешь сфотографироваться? – спросил Тоби немного нервно. Как будто ему вдруг подумалось, что это была не самая удачная мысль – привести меня сюда.

Я знала про такие фотосалоны, видела их много раз. Но никому из моей семьи никогда и в голову не приходило, что можно зайти туда сфотографироваться. Им это было неинтересно.

– Я плохо получаюсь на фотографиях, – сказала я.

– Ты хорошо получаешься. Я видел портрет.

– Это совсем другое.

Конечно, другое. Когда твой портрет пишет художник, он сам решает, как ты будешь выглядеть. Как он сам тебя видит или хочет видеть. А камера просто тупо снимает как есть.

– Это не будет другим, – сказал Тоби. Он зашел за выставочный щит, так что я не могла его видеть. – Если хочешь, можем сфотографироваться вместе.

Я покачала головой. Но потом все же задумалась. Безусловно, я буду меньше смущаться, если мы сфотографируемся вдвоем. А то что я, как дура, пойду наряжаться одна? Пусть уж нас будет двое – двое ненормальных. Я не знала, сколько сейчас времени. Может быть, дома уже беспокоятся, что меня нет. Но вдруг поняла, что мне действительно хочется сфотографироваться.

– Ну, хорошо. Можно. Если хотите.

– Прошу прощения?

– Давайте сфотографируемся. Вдвоем.

Голова Тоби возникла над верхним краем щита.

– Отлично! – сказал он, сияя улыбкой.

Женщине, сидевшей за стойкой у кассы, было где‑то лет сорок пять – сорок семь. Тени у нее на веках отливали тремя оттенками синего. Она читала журнал «People» с фотографией Пола Хогана в роли «Крокодила» Данди на обложке. Когда Тоби к ней обратился, она отложила журнал, перегнув его, чтобы потом не искать страницу, на которой остановилась.

– Пожалуйста, нам на двоих, – сказал Тоби.

– На двоих?

– Да, мы вдвоем. И мы хотим у вас сфотографироваться.

Тоби улыбнулся кассирше точно так же, как только что улыбался мне. Своей детской улыбкой, как я ее про себя называла. Кассирша посмотрела на Тоби, потом – на меня. Снова перевела взгляд на Тоби. Она так внимательно его изучала, словно пыталась его разгадать. Через пару секунд она, похоже, пришла к некоему заключению. Открыла ящик стола и достала листок с прейскурантом.

– Сначала нужно выбрать костюмы. У нас их много: и мужских, и женских. Примеряйте, смотрите, что вам понравится, а потом дайте мне знать, что вы выбрали.

Мы оба кивнули. Кассирша вышла из‑за стойки и отперла дверь в костюмерную.

– Ты заметила? – шепнул мне Тоби.

– Что?

– Она, похоже, решила, что мы – парочка влюбленных.

– Жуть.

Не знаю, сколько времени мы выбирали костюмы. Я примерила викторианское платье. Потом – средневековое. Мне, в общем, понравилось и то и другое. Но в итоге я остановилась на елизаветинском: ярко‑красном, с золотым шитьем. И глубоким вырезом. Но поскольку груди у меня не было и в помине, платье смотрелось вполне прилично. Тоби выбрал солдатскую форму времен войны за независимость. Она была синей, и когда я сказала ему, что синий – цвет американцев, он ответил, что ему без разницы. Тем более, сказал он, на фотографии не будет видно, какой там цвет. Потому что она черно‑белая. Кстати, ему очень шла форма. В ней он выглядел как настоящий солдат. Как человек, повидавший немало кошмаров и ужасов. Он стоял, прислонившись спиной к стене. Держа на плече бутафорскую винтовку.

Кассирша оказалась по совместительству и фотографом. Нам пришлось подождать, пока она подготовит свое оборудование. Установив штатив, она оглядела нас и сказала:

– По‑моему, вы не понимаете.

– Чего не понимаем?

– Нужно, чтобы костюмы были из одной эпохи. Нельзя смешивать разные времена.

– Ничего страшного, – сказал Тоби. Сказал дружелюбно и очень спокойно. – Мы знаем, что делаем.

– Сэр, вы просто не понимаете, – повторила женщина, скрестив руки на груди. – Мы не делаем снимки в костюмах из разных эпох. Таковы правила. Как я уже говорила, у нас большой выбор костюмов.

Я посмотрела на свои ноги. Елизаветинские туфли, имевшиеся в костюмерной, были мне маловаты, и пятки немного свисали. Тоби положил руку мне на плечо, и у меня вдруг возникло странное ощущение, что мы с ним заодно. Я не уверена, что мне хотелось быть заодно с Тоби в чем бы то ни было, но в тот конкретный момент – перед этой упертой теткой с ее глупыми правилами – я очень остро прочувствовала наше с ним единение.

– Прошу прощения, – сказал Тоби. – В смысле, простите, пожалуйста, но если мы платим деньги, то какая вам разница, в каких костюмах мы будем фотографироваться?

– Не знаю, насколько вам будут понятны технические подробности, но, во‑первых, есть разные фоны…

– Фон – это не главное. Пусть не подходит. Возьмите что‑нибудь среднее между нами. Да что угодно возьмите, нам это не важно. – Голос Тоби утратил обычную мягкость. Но уже было понятно, что эту упрямую тетку ничто не заставит пойти на уступки.

– Сэр, посмотрите на образцы наших снимков в фойе и на улице. Посмотрите внимательно и скажите, есть там хотя бы одна фотография со смешением эпох? Я слышу, вы иностранец. У вас, может быть, принято по‑другому, не знаю… А у нас принято так.

Тоби не нашелся, что на это ответить. Повисла неловкая пауза. Все ждали, что будет дальше: кто не выдержит первым.

– Я переоденусь, – проговорила я почти шепотом.

– Что вы сказали? – переспросила женщина.

– Я сказала, что переоденусь. Подберу себе что‑нибудь в колониальном стиле.

– Нет, Джун. Не надо. Мы все это затеяли ради тебя. Просто поедем в другое место. Найдем что‑нибудь… Должно же где‑то быть место, где мы можем делать все, что захотим.

В общем‑то, правильные слова. Вот только нет никакого другого места. Я посмотрела на Тоби, и у меня в голове промелькнула мысль, от которой мне сделалось по‑настоящему страшно: а что, если я никогда больше не встречу такого, как Тоби, – человека, готового совершать всякие прекрасные глупости вместе со мной? И что тогда со мной будет? Как тогда жить?

– Нет, – сказала я твердо. – Я хочу здесь.

Пару секунд мы смотрели друг другу в глаза, а потом Тоби опустил голову.

– Ну почему все всегда именно так? – сказал он. – Только я сам переоденусь. Дайте мне пару минут.

Я кивнула, и Тоби скрылся в костюмерной. Елизаветинский наряд не подходил ему категорически. И к тому же был мал. Слишком короткий камзол. Слишком тесные рейтузы – так что сразу было видно, какие худые у Тоби ноги. Очень‑очень худые. Это первое, что я подумала. Но, с другой стороны, я не так часто вижу мужчин в облегающих рейтузах. И особенно – худощавых и стройных мужчин типа Тоби. Может быть, это нормально. Может быть, у них у всех такие ноги. И все, что мне говорили о Тоби, – это неправда. Может быть, у них с Финном и не было ничего такого. Может быть, Тоби был его другом. Не близким, а просто. Как я сама.

Женщина извинилась за причиненные неудобства и сказала, что сделает несколько снимков. Сказала, надо поэкспериментировать с разными позами. Даже не знаю, что там на них получилось, на этих снимках. Один раз Тоби приобнял меня за плечи и прошептал на ухо:

– Не бойся, Джун.

Он то и дело поглядывал на меня краем глаза. С таким видом, как будто знает меня всю жизнь. С одной стороны, это бесило, но с другой – даже нравилось, и в какой‑то момент мне вдруг стало смешно. Вся эта затея показалась настолько нелепой и безумной, что я еле сдержалась, чтобы не расхохотаться.

– Готово! – объявила женщина.

Она сказала, что пришлет нам фотографию, как только та будет готова.

– То есть как? После стольких хлопот мы не можем забрать фотографию сразу? – возмутился Тоби.

– Конечно, нет. Проявить, напечатать – это требует времени.

Тоби был похож на ребенка, которому не разрешили уйти из магазина уже в новеньких, только что купленных кроссовках.

– Хорошо, но нам нужно два экземпляра.

Женщина сделала пометку у себя в блокноте.

– Без проблем, сколько скажете. Кстати, а можно полюбопытствовать: вы сами откуда?

Тоби ответил не сразу. Он заговорщицки взглянул на меня, потом прищурился и посмотрел женщине прямо в глаза.

– Мы сами издалека, – произнес он с таинственным видом. – Мы оба. Из чужедальних далеких краев.

По дороге домой мы договорились, что расскажем друг другу по одной истории о Финне. Тоби рассказал, как они с Финном ездили на пляж на заливе Кейп‑Код – на тот самый пляж, куда Финна и маму возили детьми. Тоби был никудышным рассказчиком. Он постоянно сбивался и путался, забегал вперед и возвращался назад, запинался на каждом слове и подолгу молчал, вспоминая детали и соображая, как лучше сказать. Но я все равно слушала с интересом, потому что это была новая для меня история. Никакого особого смысла в ней не было. Разве что в самом конце, когда Финн и Тоби ужасно замерзли, потому что Финн уговорил Тоби переночевать прямо на пляже. Под конец я уже пожалела о том, что услышала этот рассказ. Потому что мне тоже захотелось туда, на тот пляж. Вместе с Финном.

Рассказ Тоби занял почти всю дорогу до дома, так что на мою историю времени уже не осталось. И хорошо, что не осталось. Я получила новую историю о Финне, а мне самой не пришлось ничего говорить. Не пришлось ничем делиться.

Я не знала, который час, но попросила Тоби высадить меня рядом с библиотекой. А уж оттуда я дойду пешком. Тоби въехал на стоянку у библиотеки и заглушил двигатель. Еще пару секунд мы просто молча сидели, как будто не зная, что делать дальше. В машине не было часов, и мне вдруг подумалось, что я, возможно, нашла свою складку во времени. Тесную синюю капсулу, где времени не существует вовсе. А Финн, может быть, прятался в бардачке. Мне казалось, что, если сейчас открыть дверцу, волшебство тут же закончится.

– Хочешь еще? – Тоби протянул мне упаковку клубничной жвачки, и я взяла еще одну пластинку.

– Уже поздно, наверное. Мне надо домой. А то мне влетит.

– Одну секундочку. – Тоби опустил стекло, сунул руку в карман и достал монетку в один цент. На миг зажал ее в кулаке и выбросил в окно. – На счастье, – улыбнулся он. – Иди посмотри, орел там или решка.

Мне не хотелось ему говорить, что так ничего не получится. Счастливые центы приносят удачу, только если найдешь их случайно. Я убрала в рюкзак папку с набросками и открыла дверцу.

– Ну, до свидания. И спасибо. Вроде неплохо так провели время.

– Приезжай в гости, ладно? К Финну домой. И если тебе что‑то нужно… Все, что угодно…

– Да, вы в прошлый раз говорили.

– И это не просто слова.

Я захлопнула дверцу и пошла к тому месту, куда упала монетка. Я знала, что так не приманишь удачу, но все‑таки втайне надеялась, что монетка легла вверх орлом. В какой‑то момент я не выдержала и побежала, но даже издалека мне уже было видно, что это решка. Я все равно подняла монетку. Потом повернулся к Тоби, улыбнулась ему и подняла вверх большой палец. Ему вовсе незачем знать, как оно на самом деле.

Когда я пришла, дома была только Грета. Период подачи налоговых деклараций вступил в самую тяжкую стацию. Это был уже не завал, а «полный обвал», как называли его родители. В последнее время они редко когда возвращались домой раньше восьми часов вечера. Грета лежала на диване в гостиной и смотрела очередную серию «Славы», записанную на видео. Лерой, как обычно, стоял, уперев руки в боки, и пререкался с преподавательницей балетного класса.

С той вечеринки миновала почти неделя, но мы с Гретой так и не поговорили о том, что случилось в лесу. Мне ужасно хотелось узнать, почему Грета пришла именно на «мое» место, но просто спросить не могла. Потому что иначе мне пришлось бы открыть собственный секрет: зачем я сама хожу в лес. Иногда я украдкой наблюдала за ней – на автобусной остановке или дома за ужином, – пытаясь понять, помнит ли она, что говорила в тот вечер по дороге домой. Но так и не поняла.

Когда я вошла, Грета улыбнулась.

– Кто‑то явно напрашивается на крупные неприятности.

– Что?

– Где ты была?

– А тебе не все равно?

Я чувствовала себя очень взрослой и сильной. Сегодня я делала что хотела, не спрашивая ни у кого разрешения. Поехала с Тоби в парк аттракционов, так далеко от дома – и никто не знал, где я и с кем. Я стояла, возвышаясь над Гретой, и она вдруг показалась мне такой маленькой… Маленькой и печальной. Но тут она выключила телевизор, села, выпрямив спину, и все вернулось на круги своя. Маленькой и печальной была уже я. Как всегда.

– Так где ты была?

– В библиотеке. С Бинз. Рассказать, что мы там делали? Хотя тебе вряд ли это интересно.

Грета широко улыбнулась и выжидающе уставилась на меня. Я так и не поняла, чего она ждет.

– Что? – спросила я.

– Сегодня в библиотеке был тематический вечер? Конкурс на лучший костюм малолетней проститутки?

– Что?! Ты о чем?

Она отвернулась и снова включила телевизор.

– Миленький макияж, – проговорила она, не глядя на меня.

Внутри у меня все оборвалось. Я совершенно забыла, что у меня все лицо заштукатурено фотографическим гримом. Нам с Тоби совсем не хотелось гримироваться, но женщина‑фотограф все‑таки настояла. Тоби умылся сразу по окончании съемки. А я не стала смывать свой грим. Не то чтобы я себе нравилась в такой раскраске. Просто в гриме я стала немного другой, и это было забавно и даже приятно: хоть немного побыть не такой, как обычно. И может быть, чуть красивее, чем всегда.

Как оказалось, в тот вечер родители ужинали в ресторане с каким‑то клиентом, так что я налила себе из мультиварки куриного супа с рисом и села за стол на кухне. Я с трудом сдерживала себя, чтобы не вернуться в гостиную и не рассказать Грете о Тоби. У нее наверняка отвисла бы челюсть, если бы я ей рассказала, как Тоби просил меня о встрече. Как приехал меня искать. Мне бы очень хотелось увидеть, какое будет у Греты лицо, если я расскажу ей обо всем. И покажу папку с рисунками Финна. Суну ей эти рисунки прямо под нос и скажу: «Вот смотри. Видишь? Я знаю много такого, чего ты не знаешь». Но, конечно же, я не могла этого сделать.

Суп был горячим и пересоленным, но я его съела. Постаралась доесть побыстрее. Потом поднялась к себе в комнату и зажгла все свои свечи. У меня есть набор из шести электрических свечей. Я купила его в прошлом году, сразу после Рождества, когда в «Вулворте» была распродажа товаров, оставшихся после праздника. Огоньки в этих свечах ярко‑оранжевые, совершенно ненатуральные, но других у меня не было. В моей комнате два окна. Я поставила по одной свечке рядом с каждым, а остальные расставила на столе. Когда у меня будет свой дом, там будут повсюду гореть настоящие свечи. В больших тяжелых подсвечниках на каминной полке. В люстрах под потолком. Даже если я буду жить в тесной квартирке в какой‑нибудь унылой многоэтажке, все равно я ее обустрою так, словно это кусочек иных времен. И гости, впервые попавшие в мое жилище, не поверят своим глазам.

Как‑то раз я рассказала об этом Финну. Мы с ним были на выставке турецкой керамики шестнадцатого века. Стояли перед витриной с подсвечниками, расписанными замысловатым узором в сине‑белых тонах, и я рассказывала о том, каким мне видится мой будущий дом. Финн повернулся ко мне, улыбнулся и сказал:

– Джун, да ты романтик.

Я стояла совсем близко к Финну, чтобы не пропустить ни единого слова из его рассказов о выставке. Но тут сразу отпрянула и покраснела так густо, что буквально почувствовала, как горят щеки. Как будто вся кровь, что была в моем теле, разом прилила к лицу, и кожа над сердцем сделалась абсолютно прозрачной.

– Я не романтик, – выпалила я, глядя в сторону, чтобы Финн не заметил моего смущения. Я боялась, что он прочтет все мои мысли. Мои ненормальные мысли.

Когда я решилась повернуться обратно, Финн смотрел на меня как‑то странно. В его взгляде на миг промелькнула тревога, а потом он улыбнулся. Как будто пытаясь скрыть беспокойство.

– Вы, барышня, просто не поняли. Романтик не в смысле «любовь‑морковь». – Финн наклонился, вроде бы собираясь легонько толкнуть меня плечом в плечо, но потом передумал.

– А в каком смысле? – осторожно спросила я.

– Романтик – это такой человек, который смотрит на мир и видит в нем красоту. Видит только хорошее. Ему не нужна неприглядная суровая правда. Он искренне верит, что все будет правильно и хорошо.

Я медленно выдохнула. Такое определение мне нравилось. Я почувствовала, как кровь отливает от щек.

– А ты сам? – спросила я, набравшись смелости. – Ты романтик?

Финн на секунду задумался. Посмотрел на меня прищурившись, как будто пытался предугадать мое будущее. Даже не знаю, откуда взялась эта странная мысль, но именно так я и подумала. Наконец он сказал:

– Иногда. Иногда – да, а иногда – нет.

Я достала из рюкзака папку с набросками и нашла тот рисунок с волком. В тусклом свете мерцающих электрических свечей закрашенное пятно в форме волчьей головы выделялось особенно четко. Или, возможно, все дело в том, что я уже видела его раньше и мои глаза знали, куда и как смотреть, чтобы сразу же выделить негативное пространство. Я провела пальцем по внешнему краю темного силуэта. Мне хотелось спать, глаза слипались.

Я спрятала папку с набросками под подушку и легла. Я не стала выключать свечи – они так и горели всю ночь. Мне снились волки в лесу. Волки вышли из кусочка пространства между Гретой и мной. Сильные и грациозные, они выступили из портрета в реальный мир. Выходили наружу, стряхивали свой нарисованный облик и делались настоящими – один за другим, пока не набралась целая стая. Целая стая голодных волков, бегущих по снежному насту в ночном лесу. Я тоже была в том лесу. И там, во сне, я понимала язык волков.

– Ты бери ее сердце, – шепнул один волк другому. – А я возьму глаза.

Там, во сне, я не сдвинулась с места. Не побежала. Просто стояла – ждала, когда волки меня растерзают.

В «Юге Тихого океана» две основные сюжетные линии. Две истории. Одна – с хорошим концом, другая – с плохим. Кровавая Мэри участвует в той истории, где все печально. Ее дочь Лиат влюбляется в американского моряка, лейтенанта Кейбла, выполняющего на островах какое‑то сверхсекретное задание. Лиат молода и красива, и Кейбл тоже в нее влюблен. Но не может жениться на ней, потому что она – полинезийка, а он все‑таки не лишен расовых предрассудков.

Вторая сюжетная линия – рассказ о любви молоденькой американской медсестры, раздражающе жизнерадостной барышни по имени Нелли, к пожилому, но весьма импозантному французу‑плантатору Эмилю. Эмиль вроде бы нормальный дядька, и хотя я уже видела «Юг» много раз, я каждый раз вполне искренне недоумеваю, что он нашел в этой Нелли. Хотя, может быть, так и было задумано: показать, что делает с человеком любовь. Как потом выясняется, Эмиль – убийца. Но Нелли это не беспокоит. Ее беспокоит другое: у Эмиля была жена‑полинезийка, которая умерла, и теперь у него двое детей, наполовину полинезийцев. А Нелли тоже расистка, под стать лейтенанту Кейблу.

По правде говоря, меня всегда удивляет, почему лейтенант Кейбл и Нелли не закрутили любовь друг с другом. Из них получилась бы идеальная пара. Наверное, тут смысл в том, что противоположности притягиваются, но мне лично кажется, что в реальной жизни все происходит иначе. В реальной жизни нам хочется, чтобы рядом был тот, кто по‑настоящему близок. Кто понимает тебя с полуслова, а часто – и вовсе без слов.