Джефферсон. Еще один чудесный весенний день после крушения цивилизации

Еще один чудесный весенний день после крушения цивилизации. Я иду по Вашингтон-сквер-парку; изгибы дорожки напоминают перекошенный знак бесконечности. Прохожу мимо столов, где когда-то играли в шахматы старики; сейчас здесь обосновался Умник, устроил мастерскую под открытым небом. Чуть дальше – фонтан, очевидец миллионов первых свиданий, косячков с марихуаной и водных баталий шумной детворы. В нем теперь клановый резервуар, укрытый брезентом: приходится защищать воду от голубиных экскрементов и беспощадного солнца, которое провоцирует рост ряски.

Памятник Гарибальди – или, как мы окрестили его, Гари Балде – увешан гирляндами из искусственных цветов, бусами и допотопными рэперскими побрякушками. Трофеями поисковых вылазок в гиблые земли по ту сторону стен. В обреченные кварталы: Бродвей, Хьюстон; в тиры Вест-Виллидж. Постамент украшают памятки об умерших. Моментальные снимки родителей, младших братьев и сестер, утраченных домашних любимцев. Мама называла такие фотографии «настоящими», в отличие от цифровых аналогов. Бумажные копии – как раз то, что надо по нынешним временам, когда миллионы, нет, миллиарды воспоминаний бесследно растаяли в небесах. Целый океан бессмысленных единиц и нулей двоичного кода.

Сквозь каменную арку Вашингтона (нашего всеобщего отца-основателя Вашингтона, а не моего старшего брата Вашингтона) хорошо просматривается Пятая авеню, вплоть до Эмпайр-стейт-билдинг. С верхних этажей небоскреба валит дым. Ребята говорят, там обитает Старик – единственный взрослый, переживший Случившееся. Вечно они что-нибудь выдумывают.

Там, где раньше были трава и цветы, качели и площадки для выгула собак, теперь длинные овощные грядки. Фрэнк отчитывает рабочую команду. Те молча терпят. Вчерашний провинциальный мышонок сегодня стал нашим избавителем. Фрэнк жил на ферме, он один знает, как выращивать еду. Без него у нас бы уже начался рахит, или цинга, или еще какая-нибудь гадость, о которой мы до Этого понятия не имели.

Через ворота, ведущие на Томпсон-стрит, возвращаются фуражиры. Консервы, бензин для генераторов. Для маленьких красных агрегатов марки «Хонда», наших транжир по прозвищу Дженни, что заряжают рации и прочую нужную ерунду. Плюс – нечаянная милость! – могут оживить «айпод» или «гейм бой», с разрешения Умника, естественно.

Шелестят от ветра листья, рвутся с высоких ветвей навстречу гибели. С севера налетает вихрь, приносит аромат горящей пластмассы и разлагающейся плоти.

Моя рация кашляет.

– У нас гости, двигаются к югу по Пятой. Прием.

Это Донна, с другого конца парка.

– Далеко? – спрашиваю я и легкой рысью припускаю в ту сторону.

Нет ответа. Наверное, не до конца кнопку нажал, когда говорил.

– Ты не сказал «прием», – наконец прорезается голос Донны. – Прием.

– Господи, Донна, «прием»?! Обалдеть. Прием, прием. Сколько их? Далеко от нас? Прием.

– Посредине между Девятой и Восьмой. Человек десять. Вооружены до зубов. Прием.

– Не наши?

Тишина.

– Прием?

– Не наши.

С верхних этажей высотки на Восьмой авеню Донне хорошо видны окрестности. Я замечаю дуло ее винтовки, выставленное из окна.

– Ты не сказала «прием», – кусаю я.

– Ой-е-ей! Прием. Мне стрелять? Они счас прям подо мной, но, как только пройдут, позиция будет идеальная. Прием.

– Не. Стреляй. Прием.

– Ладно, как скажешь. Отдуваться тебе. Передумаешь, сообщи. Прием.

Пора поднимать тревогу.

Возле каждого входа в парк к деревьям прикреплены допотопные сирены. Где Умник их раздобыл, история умалчивает. Я с трудом проворачиваю ручку; сухожилия напрягаются, болят. Раздается тихий жалобный скулеж, который по мере раскручивания шестеренок переходит в адский рев.

Налегаю на ручку еще старательней. Интересно, сколько энергии сейчас из меня утекает? А сколько калорий я сегодня съел? Если не употреблять больше, чем расходуешь, – начинается умирание. Отрешенно вспоминаю бургеры, картошку фри, булочки с корицей. Канувшие в историю деликатесы, немыслимая роскошь.

Через шестьдесят секунд огневые позиции ощетиниваются оружием.

Проход блокирует бронированный школьный автобус. В нем устроены амбразуры, сквозь них Пятую авеню берут под прицел шесть пулеметов – значительная часть нашего арсенала. Плюс к ним – снайперская винтовка Донны. Двери зданий, примыкающих к баррикаде, давным-давно заколочены, и улица считается зоной свободного огня: стрелять здесь можно, не дожидаясь приказа.

К нам заскакивает Вашинг. Я жду, что он примет командование на себя. Но генералиссимус Вашингтон отмахивается. Твоя, мол, очередь, братишка.

– Они вооружены до зубов, – сообщаю я, намекая: «Мне как-то не до тренировок».

– Значит, быстро роди план, – отзывается Вашинг.

Радость какая. Забрасываю на плечо винтовку AR-15 и стрелой мчусь в автобус.

Дерматиновые подушки нещадно исполосованы. На стенах – перлы черного юмора.

Сегодня ночью тусим у меня!

Папики – на том свете.

«Гребаный мир!» – я.

«Не, гребаный ты!» – мир.

Помни! Сегодня первый день конца всего на свете.

Рассматриваю своих бойцов. Надо же, мир превратился в ад, а народ все равно не утратил чувства стиля. Вид у ребят, надо сказать, разношерстный – результат мародерства. Пальто «Прада», украшенные воинскими знаками отличия; деревенские рубахи, стянутые армейскими поясами. А вон тот парень, Джек, вообще выглядит настоящим трансвеститом. И никто слова по этому поводу не скажет. С Джеком ссориться опасно – мальчуган вымахал метр восемьдесят ростом и комплекцией напоминает пресловутый шкаф.

Заметка на полях: вот бы мне шкаф, набитый едой.

Я где-то читал, будто в наполеоновской армии ребята, ходившие в опасную разведку, тоже не страдали особенным вкусом и наряжались кто во что горазд. Они называли себя авангардом – от французского «передовая стража».

Глядя на свой «авангард», вспоминаю романы Патрика О’Брайана – по ним еще фильм сняли, с австралийцем в главной роли. Там бравые вояки вот так же выстраивались у артиллерийских орудий на батарейной палубе. Захотелось сказать что-нибудь вроде: «Спокойно, ребята! Ждем приказа», – но это так банально… В общем, я просто награждаю каждого ободряющим тычком – кого между лопаток, кого пониже спины – мол, вперед, к победе.

– Э! – возмущается один из стрелков.

Это девушка, блондинка, ее зовут Каролина. До Случившегося она была настоящей модницей. Упс, выходит, девочки не одобряют шлепки по своей пятой точке даже после апокалипсиса.

– Прости, – говорю с напускной беспечностью. – Я без всяких задних мыслей.

В ответном взгляде читаю: «Ага, без задних, как же!», но времени на расшаркивания нет. Пробираюсь в наблюдательный пункт, обустроенный Умником на переднем пассажирском сиденье.

Десять человек, как и сообщила Донна; глаз у нее наметанный. Все, кажется, мужского пола. Не первой молодости, лет по шестнадцать-семнадцать. Одеты в зеленый камуфляж, совершенно бесполезный в городских условиях. Костюмы увешаны орденскими планками, медалями и тому подобным хламом. У каждого гостя на груди какая-то эмблема, похоже, герб учебного заведения; на плечах красуются нашивки с черепами – будто флажки на крыльях давних истребителей, отмечавшие их воздушные победы.

Один из пришлых тащит внушительный ручной пулемет, снизу болтается пулеметная лента. Что за штука? Может, «BAR» – автоматическая винтовка Браунинга? Вашинг наверняка знает. Другой парень подносит к огнемету зажигалку «Зиппо». Не нравится мне все это…

Поясные сумки, полные гранат, «кошки» – все, чего душа пожелает. AR-15, как у меня. Наши гости, видимо, распотрошили какой-то арсенал.

– Чего надо? – выкрикиваю я. Отрывисто, но без показухи. Как учил Вашинг.

– Поговорить с главным, – отзывается один из пришлых.

Блондин, лет семнадцать, голубые глаза, четкие скулы. Типичный квотербек. До Случившегося я таких не особенно любил. А теперь не люблю и подавно.

Весь автобус ждет, что скажет Вашинг. Но тот бросил меня отдуваться самостоятельно. Спасибо, брат.

Рывком подношу рупор назад ко рту. Ай! Надо будет попросить Умника приделать к горлышку что-нибудь мягкое.

– Ну, я – главный.

– Маловат ты для главного, – заявляет Скуластый. Наши взгляды скрещиваются сквозь пуленепробиваемое стекло.

– Я главный, ясно? Чего вам?

Но Скуластый не спешит переходить к делу. Он легко кланяется и, словно персонаж из «Игр престолов», нараспев произносит:

– Северная конфедерация приветствует клан Вашингтон-сквер. Мы – парламентеры.

Кто-то из моих бойцов прыскает. Похоже, гости услышали – разочарованно переглядываются. А чего они ждали? Церемониального ответа?

– «Парламентеры» означает… – открывает рот Скуластый.

– Мне известно, что означает «парламентеры», – обрываю я. – Сказал бы просто, что хотите поговорить.

– Хорошо. Мы хотим поговорить, ясно? Поговорить о деле.

Они тянут за веревку, уходящую им за спину, и перед нами вдруг появляется…

Свинья. Не какая-нибудь там симпатяга с хвостом-бубликом из детской книжки, а здоровая вонючая свинья.

Животный белок.

Как же они приволокли ее сюда аж с севера Манхэттена, через огромные вражеские территории? Выглядят «парламентеры» изрядно потрепанными, у одного, похоже, пулевое ранение. Во всяком случае, рука его болтается на перевязи, а кровь на ней еще не успела потемнеть. Недавняя стычка – возможно, возле Юнион-сквер. Утром я слышал стрельбу. Хотя стрельбу слышно каждое утро.

– О деле? Надеюсь, ты не замуж за свинью собрался? Хочешь в ходе «парламентских переговоров» попросить нашего благословения?

Скуластому я не нравлюсь, но у него – миссия, приходится терпеть.

– Почти, хитромудрый ты наш. Мы будем вам ее продавать.

– Понятно. Человек я здравомыслящий. Что вы за нее хотите?

– У этой свиньи куча наград, она с фермы Хансена, на севере штата, – принимается нахваливать товар гость. – По классификации Министерства сельского хозяйства – мясо высшей категории, по всем параметрам. Выше не бывает! Сертифицированная органика.

– Ты в курсе, что Министерства сельского хозяйства больше не существует? – интересуюсь я. – И что нам без разницы, органическая еда или нет?

– По барабану! Брат этой хрюшки был очень вкусным.

Я бросаю вопросительный взгляд на Фрэнка.

– На вид хороша, – пожимает плечами тот. – Большая, откормленная.

– Ладно, – кричу я Скуластому. – Тощевата, конечно, но поторговаться можно. Что вы за нее хотите?

Вот тут-то он меня и огорошивает.

– Двух девушек.

Немая пауза. На языке «Скайпа» здесь надо бы вставить смайлик с удивленно выпученными глазами.

– Повтори, пожалуйста.

Скуластый вновь переходит в режим «Властелина Колец» и отчетливо провозглашает:

– Мы готовы обменять свинью на двух особей женского пола.

Та-ак, детки, берем ручки и записываем новое слово: «сконфуженный».

– Ты имеешь в виду человеческих особей женского пола? – уточняю я.

Пришелец дергает плечом, мол – ну да, две девчонки за одну свинью, что такого?

Оживает моя рация.

– Джефферсон, чего он хочет? – доносится голос Донны. – Мне тут не слышно. Прием.

Думаю, нашей воинственной феминистке-снайперу лучше не знать о том, что эти социопаты предлагают обменять свинью на девушек (не самый лестный обменный курс, надо сказать). Я не отвечаю.

– Ал-ло-о-о! Что там у вас происходит? Прием.

– Я справлюсь сам, Донна, спасибо за поддержку. Прием.

Справлюсь, хм. А как? Пока не придумал. Девочки у бойниц выжидательно смотрят на меня.

– Эм-м… – Я прочищаю горло. – Блин, мужики, вы что несете? Если вам так одиноко, я, конечно, сочувствую, но…

– Девчонки у нас есть. Просто нужно больше, – вклинивается один из конфедератов, здоровяк с клюшкой для лакросса, в которую вставлена граната.

Почему, ну почему весь мир вокруг стал подозрительно напоминать антураж фильма «Безумный Макс»? Скуластый испепеляет здоровяка взглядом – видимо, недоволен, что кто-то из его свиты посмел открыть рот.

– Соратник прав, – заявляет Скуластый. – Девушек у нас много, и еды тоже. У нас всего много – электричества, проточной воды, чего душа пожелает. Косметики там, не знаю, разной. Смотри.

Он переводит глаза на девушку из своей группы, хорошенькую блондинку с сердитым лицом. Та выходит – точнее, ее выталкивают – вперед.

– Расскажи им про Конфедерацию, – говорит ей Скуластый. – Объясни девочкам, что опасаться им нечего.

Но блондинка молчит. Я приглядываюсь к ней повнимательней и – может, из-за упомянутого слова «косметика» – невольно замечаю толстый слой тонального крема на лице слева. Как раз там, куда пришелся бы удар правши.

Увиденное мне не нравится. И не понравилось бы, даже если б в нашем клане нашлись девушки, желающие уйти. Я не доверил бы их этим фашистам. И уж конечно, не стал бы обменивать человека на свинью, даже если при мысли о беконе начинаю захлебываться слюной.

– Можно мне пристрелить эту козу? – спрашивает Каролина.

Чем ей, интересно, не угодила пришлая блондинка?

Каролина передергивает затвор винтовки, пришлые улавливают этот звук, и с их стороны тут же доносится дружный устрашающий лязг: бряцает оружие, клацают обоймы, щелкают предохранители. Конфедераты падают кто на колени, кто на живот и берут под прицел наши бойницы.

«Сейчас полоснут по автобусу, – испуганно мелькает у меня в голове, – изрешетят армированные пластины, мы все погибнем».

– Говорит Донна. При…

Я выключаю рацию.

Куда подевался Вашинг?! Нигде его не видно. Взвалил все на «сына номер два».

– Вы что, решили в «Колл оф дьюти» поиграть?! – кричит вдруг Фрэнк. – Думаете, вам тут сетевая игра? Вай-фай хренов, да? Типа, сейчас вас всех перестреляют, а потом вы воскреснете в каком-нибудь респауне? Мы не в «Икс-боксе», чуваки! И респаунов не существует, никто не воскреснет. Так что остыньте, е-мое!

Это точно. Воскресать еще никто не научился. Кроме крыс. Им нет конца. Убьешь одну – на ее месте тут же появляется новая.

– Мост в никуда, – говорю я.

Фраза всплыла в памяти откуда-то из детства. В напряженном молчании, повисшем между готовыми поубивать друг друга людьми, она звучит громко и многозначительно.

– Что? – спрашивает Скуластый.

– Спасибо за предложение, но нет! – ору я. – Ступайте с Богом, о северные конфедераты.

– Мы пойдем к Рыболовам! – вопит в ответ Скуластый. Торгуется.

Рыболовы обитают на юге, на Саут-стрит. Живут в старом американском паруснике, если мне не изменяет память, «Пекине». Правильнее было бы звать их не рыболовами, а пиратами, но так уж сложилось.

– Передавайте им привет. Не забудьте попробовать сашими.

Однако ничего не происходит. Конфедераты лежат, где лежали. И даже, кажется, наслаждаются передышкой. Вон оно как… Никуда они отсюда не двинутся. Никакого плана Б у них нет. Им нужно вручить свинью нам. Это плохо – если выбора нет у них, значит, его нет и у нас.

– Мы ведь можем просто забрать то, что нам нужно, – заявляет Скуластый.

Нельзя демонстрировать ни намека на слабость. Вашинг говорит, даже если хищник уверен в собственной победе, он опасается жертвы: вдруг та его ранит.

– Нет, не можете. Всего хорошего – и вам, и хряку.

Они негромко совещаются…

Парень с клюшкой для лакросса тянется к кольцу своей гранаты…

И…

Выстрел.

Я часто слышал выражение «пуля пропела», но на самом деле в звуке выстрела нет ничего мелодичного. Это взрыв. Б-БАХ! На миг все чувства исчезают – в том числе и потому, что ты инстинктивно зажмуриваешься и ищешь в земле ближайшее укрытие.

– Донна, я же сказал не стрелять! – кричу в рацию.

– А я и не стреляла, Джефферсон. Прием.

Все замирают – наши люди, их люди. А потом вдруг как по команде начинают орать друг на друга, словно в сериале про бандитские разборки, – с угрозами, проклятьями, матами. Однако никто из наших не пострадал. Да и у незваных гостей, собственно, тоже все целы.

Свинья.

Глаза ее закатываются – до смешного вовремя, надо сказать. Она будто хочет рассмотреть новую дырку у себя голове. Огромная туша с грохотом валится на бок как подкошенная и дергает ногами.

– Не стрелять! – приказываю я, видя, как мои ребята (и девчата) сжимают приклады и прицеливаются.

Парочка конфедератов хватает свинью за ноги и пытается оттащить в сторону. Не тут-то было. Хрюшка и при жизни-то была тяжелой, а уж после смерти – подавно. Мертвая туша не желает помогать своим носильщикам, демонстрируя потрясающее безразличие.

Учитывая, как сложно было «парламентерам» притащить свинью сюда, в центр, вряд ли им удастся доставить ее обратно. Запах свиной крови привлечет диких собак со всей округи.

Видимо, этого Вашинг и добивался.

Мой старший брат. Он стоит на стене – высокий, красивый, – как на ладони у конфедератов, и те дружно берут его на мушку.

– Вперед, – подзадоривает их Вашинг. – Завтра мне исполняется восемнадцать.

Я старался об этом не вспоминать. Но он прав. Совсем скоро… Никакого воскрешения. Респауна не будет. И поэтому брат провоцирует пришлых его пристрелить.

Он даже не попрощался. Знаю, это чистой воды эгоизм, но ни о чем другом я думать не могу. Он даже не попрощался.

Освещенный сзади Вашинг улыбается своему будущему и, стоя на верхушке стены, напоминает памятник.

Скуластый, который явно – явно! – горит желанием всадить в Вашинга смертельную пулю, опускает оружие и ухмыляется.

– Не, – решает он. – От меня ты помощи не дождешься. Наслаждайся Хворью!

Северные конфедераты препираются между собой. Кое-кто предлагает штурмовать ворота, остальные мечтают побыстрее рвать когти. Наконец Скуластый их утихомиривает, и они отступают, пятясь бочком и поблескивая ощетинившимися стволами, придерживаясь порядка, который наверняка позаимствовали из какой-то видеоигры.

– Это еще не конец! – орет Скуластый.

– Вот и славно, – соглашается Вашинг. – Возвращайтесь с тушеной фасолью.

Примерно через час становится ясно: непрошеные гости действительно ушли и не обстреляют нас из какого-нибудь укрытия, воспользовавшись свиньей как приманкой. Мы втаскиваем тушу внутрь, предварительно отогнав крыс.

Донна

Да уж, любят авторы в книжках использовать «ненадежного рассказчика». Мол, пусть читатель помучается в догадках; пусть знает – нет ничего абсолютного, все относительно; как-то так, в общем. По мне, это отстой. Так что я, к вашему сведению, буду рассказчиком надежным. Типа, на все сто. Можете мне доверять.

Первый факт обо мне – я не красавица. Если пытаетесь меня представить, не воображайте кинозвезду или кого там.

Лучше – девчонку из соседнего дома. Правда, в Нью-Йорке немножко по-другому: мы живем не в отдельных домах, а в многоэтажках, причем напиханы туда штабелями. Помню, когда я смотрела по телику передачи о пригородах – где люди типа играли на лужайках и ездили на велосипедах, – вечно удивлялась: что за экзотика?

Короче, как меня назвать – девчонка с соседнего этажа? Да пофиг. Главное, без фанатизма. Если актриса, то характерная. Озорная, немножко чокнутая. Никаких там ног от ушей, буферов и белоснежной улыбки.

Но я и не тролль, конечно. Просто фигура чуток подкачала, не помогает даже новая диета под названием «конец света пришел». Может, дело в недостатке белка? Наверное, надо меньше париться. Жизнь так коротка.

Ха-ха. Жизнь коротка.

Коронная папашина фраза. Папашей я звала его назло, ему-то хотелось слышать от меня обращение «Хал». Оно, в принципе, логично, полное имя отца Гарольд; только я вас умоляю, мы что, в шестидесятых? Можно подумать, от моего «Хал» он бы помолодел! Фигушки, все равно те девчонки, которых он мечтал затащить в койку, по возрасту – как бы это сказать? – больше в дочери ему годились. Фу.

Но ты умер, Гарольд, и мама тоже, и все остальные долбаные взрослые. Окончательный и бесповоротный облом. И маленькие дети. Все до единого малыши. Чарли.

Короче говоря, есть у меня к родителям парочка претензий. Они, например, назвали меня в честь Мадонны – не матери Иисуса, а той, которая пела «Вог». Спасибо, учудили.

Думаете, я собираюсь сменить имя? Не-а. Сейчас модно себя переименовывать. Народ прикинул: а что, прикольно звучит: «Привет, меня зовут Китнисс», или «А я – Трийонсе», или «Зови меня Измаил». И не мечтайте. Хочу сохранить от прежних времен хоть что-то, даже если это «что-то» – полный отстой.

Так вот, проблема (Ма)Донны – в питательном отношении, так сказать, – состоит в том, что найти источник белков очень трудно. А углеводов? Не легче. Если б вы знали, как быстро плесневеет хлеб! Дерьмовый неорганический хлеб, это чудо из чудес. Иногда крысы добираются до него раньше нас. Так чем же мы кормимся? Крысами. А что? Крысы едят хлеб, мы едим крыс – значит, вроде как тоже употребляем хлеб.

Чем еще питаются крысы? До того, как попасть к нам в желудок? Не будем вдаваться в подробности.

В свое время мы сожгли немало трупов. Очищение огнем, сказал Вашинг. Мол, какие-то чудики заявили, что так делали зороастрийцы. Да, я правильно это выговорила. Может, у меня и не такой богатый словарный запас, как у Вашинга с Джеффом, но заумь не поможет им взять надо мной верх.

Очищение огнем! Хорошие были времена. Окунаешь бандану в «Шанель № 5», натягиваешь ядовито-розовые спортивные перчатки «Норт фейс» и – раз-два взяли! Задача – сделать большую кучу из тел, использовать поменьше горючего и не вернуть обед, которым так и так не наелся.

Однако ни рук, ни времени все равно не хватало. Мертвецы валяются повсюду. Море мертвецов, они медленно превращаются в перегной, кишат червями. Для трупоедов год явно выдался удачным.

Надеюсь, аппетит я вам не испортила. Потому что с моим все в порядке. Как только жирная хрюшка валится на землю, а придурки из не-пойми-откуда смываются, я такая: «Ура, барбекю!» Еле дождалась, пока меня сменят на посту (может, поведение у меня и расхлябанное, только на самом деле я девочка хорошая. Знали бы мои преподы!) – и мигом на площадь, прямиком к Фрэнку. Он приказывает связать туше задние ноги и взгромоздить ее на ветку. Народ послушно выполняет. Я такая: бутербродика мне, пожалуйста, со свининкой струганой! Или с отбивной, или с куском ляжки, или с пятачком, без разницы. Я радостно выплясываю, но тут…

Тут замечаю Джефферсона, а тот замечает меня, и вид у него какой-то пришибленный, и я вспоминаю о Вашинге – он стоял на стене под кучей прицелов как болван, и до меня доходит, раз-два-три, ох, вот оно что, вот почему… Вот почему Джефферсон такой мрачный. И я чувствую себя засранкой.

Понимаете, когда человек голодный, за него думает желудок. Нет, правда думает! Говорят, в желудке столько же серотониновых рецепторов, сколько в мозгах. Так что мы настоящие динозавры – потому что с двумя мозгами. Да и в остальном тоже динозавры. Например, потихоньку вымираем.

Чарли больше всего нравились стегозавры. У него была такая мягкая игрушка по имени Шип…

Хватит!

В общем, до меня доходит – Вашинг пытался совершить «полицейское самоубийство». Так это раньше называлось, когда какой-нибудь тупой идиот решал: жизнь дерьмо, жить не стоит (напоминаю, речь идет о временах, когда жить еще стоило), и начинал задирать копов, размахивая пушкой и провоцируя собственное убийство…

Или Вашингу и правда так сильно захотелось биг-мака, что он подумал: «Черт с ним, ради котлеты можно и под пулю»?

Мне становится любопытно, и я топаю к Вашингу. Тот стоит у дерева, на которое подвесили свинью, – привязывает водительским узлом веревку к изогнутой арматурине, вбитой в землю.

Вашинг всегда подает подчиненным личный пример. Настоящий офицер времен Поки (этим смешным словом я окрестила апокалипсис; еще так называются вкуснющие японские бисквитные палочки в глазури). Дипломатично прошу у него объяснений.

– Что это, блин, было, чувак?

Он продолжает возиться с навороченным узлом.

Вашинг. Ты о чем?

Я. М-м… даже не знаю… счас скажу… ну вот картина, где ты стоишь перед кучей вооруженных отморозков и подначиваешь их высадить тебе мозги.

Вашинг затягивает веревку, пожимает плечами. Выпрямляется и наконец-то смотрит мне в глаза.

Я. Людям нужен вожак.

В моих устах это звучит странно. Я так обычно не выражаюсь. Но из песни слов не выкинешь.

Вашинг. Им все равно придется скоро искать нового.

И уходит. Некрасиво, между прочим, поступать так с человеком, который тебе… м-м, не совсем, ну, безразличен. Невежливо.

Я, естественно, психую. Но тут он оборачивается и с улыбкой говорит:

– Да, приглашаю тебя на барбекю по случаю моего дня рождения. Сегодня вечером. Тема вечеринки…

Задумчивая пауза.

Я. Постапокалипсис?

Он смеется.

Вашинг. Преапокалипсис. Будем делать вид, что переписываемся в «Твиттере». Обсудим новый «айфон», который все никак не выпустят на рынок. Вышлем друг другу фотки.

Я. Спросим: «Я здесь не толстая?» Загрузим мелодии для звонков.

Вашинг. Точно. Будет круто.

И снова порывается уйти. Не тут-то было. На сцену выходит младший брат Джефф, догоняет Вашинга и пихает того в бок. Они нахохливаются, как бойцовские петухи. Вашингтон и Джефферсон. Вот ведь кому с родителями повезло. Назвали детей именами президентов. Предки небось говорили братцам: «Ну вот, сынок, пришла пора тебе узнать золотое правило нравственности»; по выходным ходили с детьми в море, потом чистили рыбу или кого там; и не спрашивали у ребенка, где достать травку, – а то их дилера, понимаешь ли, арестовали.

Ладно, проехали.

Мне не слышно, о чем они спорят, но выглядит это как что-то с чем-то. Вашинг тянется, чтобы обнять Джеффа – все нормально, мол, – а Джеффу явно не нормально. Мне на его месте тоже, наверно, было бы кисло. В конце концов старший силой прижимает к себе младшего, и я отворачиваюсь: мальчишки не любят, когда кто-то видит их переживания.

Отсечение. Так Вашинг это однажды назвал. Кладете чувства в один отсек, а разум – в другой. Я тогда подняла голову с его груди и спросила: «А в какой коробке лежит твое сердце? В большой?» Он посмотрел на меня и промолчал. Вот тогда-то я типа и поняла – не светит Вашингу и Донне любовь среди руин.

– Где брезент и ведро?! – устраивает кому-то разнос Фрэнк.

Он хочет собрать из свиньи всю кровь и приготовить колбасу-кровянку в оболочке из кишок. Пару лет назад меня бы от такого блюда стошнило, но сейчас живот только сильней урчит от голода.

Вж-ж-жик! – нож Фрэнка скользит по животу добычи. Хрясь! – и вся рука Фрэнка вместе с ножом проваливается куда-то в хрюшкину грудную клетку. Фрэнк делает разрез, и свиные внутренности плюхаются точнехонько на расстеленный брезент. Будто свинья – просто очередная конструкция Умника, из которой выдернули ограничитель или как оно там называется.

– Собирайте кровь! – командует Фрэнк, и его помощники суетятся с ведрами, подставляют их под льющуюся кровь.

Я решаю сходить домой – не от отвращения, от голода.

Дом отсюда недалеко – Вашингтон-сквер-норт, двадцать пять; симпатичный четырехэтажный особнячок без лифта, с зеленой дверью. Недвижимость премиум-класса, но предложение сейчас превышает спрос.

Нас на Площади всего человек двести. У большинства классное жилье – кроме Умника, который поселился в библиотеке. Серьезно, он обитает в библиотеке Бобста на территории университета.

Жить на северной части Площади мне нравится – недалеко от моего снайперского поста, много света. Шесть спален. Да уж, взлет социального положения налицо.

Дом я обставила в эклектическом стиле конца времен. Трофейное кресло знаменитых дизайнеров Эмсов, ящики из-под молока, пара-тройка поленьев, сохранившихся от зимних кострищ. Да, и крысоловки, куда ж без них. А вы знаете, что название «тако» – это аббревиатура? «Такая а-фигенная крыса – объеденье!» Ну, не совсем точно, но мысль, думаю, понятна.

На первом этаже осматриваю своих болящих нетерпил. Я говорила, что у меня докторские гены? Ага. Мама была медсестрой. Когда у них в приемном отделении не хватало сиделок, она вызывала меня, так что я неплохо разбираюсь во всяких ушибах, синяках и повреждениях эпохи Поки.

Так, колено Эдди Хендрикса. Опухоль сошла. Скоро он встанет на ноги, однако тест «выдвижного ящика» показывает, что передняя крестообразная связка порвана, а это грозит смещением голени. Во всяком случае, если верить старому справочнику «Руководство по медицине. Диагностика и лечение». Раньше такую травму вылечили бы с помощью трансплантата из связки надколенника или, на худой конец, из сухожилия трупа. А теперь? Эластичный бинт, да и то если повезет. Так Эдди и надо! Нечего было рисковать жизнью, играя в баскетбол за стенами.

Дадди тоже идет на поправку. Стрептококк у него или нет, наверняка не скажу – больницы-то не работают, анализов не сделаешь, – но эти бактерии живут в глотках примерно у шестидесяти процентов ребят; колбасятся на своих стрептококковых тусовках и ждут удобного случая, чтобы расцвести буйным цветом. Я изолировала Дадди на всякий случай, чтобы не заразился кто-нибудь еще. Выглядит он уже получше.

Покончив с обязанностями няньки, принимаюсь за чтение. Я работаю над дипломом по теме «Преапокалиптическое устройство общества», учусь в университете Донны. На данный момент вот штудирую ежедневник «Аз уикли» за две тысячи одиннадцатый год.

Спальню я люблю больше всех других комнат в доме. Потому что здесь нет ни единого гребаного намека на мое прошлое. Многие девчонки залепили стены картинками семьи и всякого такого: Диснейленд, пони, друзья (ах-ах!), вечеринки. Прелесть. Нравится устраивать оргии с собственными призраками – на здоровье. Это, наверно, даже покруче будет, чем порнуха в комнатах у некоторых мальчишек. Народ, хотите бесплатный совет по любовным отношениям? Чтобы испортить свидание, нет ничего лучше плаката над кроватью с изображением вагины во всей красе.

Довольно быстро смеркается, пора зажигать свечи.

Кое-кого ужасно возмущает отсутствие электричества, дефицит разных благ цивилизации, бытовых приборов, горячего душа – всего того, что раньше было само собой разумеющимся.

Я – одна из таких страдальцев.

Утомила меня эта походная жизнь в городских условиях! Не собираюсь я делать вид, будто огонь свечей – сплошная романтика. «Ах, как приятно почитать в их мерцающем свете… Нам в известном смысле даже повезло. Мы не ценим того, что имеем, пока его не лишимся». ПРЕКРАСНО, Я ОЦЕНИЛА. Хочу центральное отопление. Хочу телик. Фен хочу. Можете подавать на меня в суд.

В дом вползает темень – будто замедленная смерть. Будто еженощное повторение Случившегося.

Но из окна тянет волшебным запахом…

Свинья!

Слетаю вниз по лестнице, мчу к двери, по дороге обещаю своим нетерпилам вернуться с угощением; сулю им капустный салат, домашнее печенье, ореховый пирог и всякие небылицы.

Площадь Вашингтон-сквер в отсветах огня и правда выглядит красиво. Факелы на столбах зажжены. Они подсвечивают наше десятиакровое чистилище, бросают вокруг красные и желтые отблески. Огонь, может, штука и неяркая, зато, как и мы, дышит кислородом. Огонь живой.

Дорожки размечены садовыми фонариками на солнечных батареях. Света от них чуть, зато видно, где грядки с фасолью, не споткнешься. Я, зажав в руках миску, несусь вприпрыжку – вприпрыжку, честно! – к центру Площади. На снайперские посты уже высланы гонцы с едой для дозорных. Остальные выстраиваются в аккуратную очередь, а там, впереди, – насаженная на перекладину от турника, водруженная на стойку для штанги (и где Умник ее раздобыл?), переворачиваемая несколькими парами рук над огнем, разведенным из раскуроченных библиотечных стульев, – красуется она, наша дорогая свинка.

Все мы читали «Повелителя мух» Голдинга в каком-то – шестом? – классе, так что знаем: хрюшу надо хорошенько прожарить, иначе животам хана.

Фрэнк швыряет на поднос несколько внушительных кусков свиного сала.

– Обваляйте-ка в соли, – командует он.

Я предвижу будущее. Бекон.

По Площади расставлены старые кресла и диваны. Когда идет дождь, они покрываются плесенью, но сейчас стоят сухие, удобные. На них можно лечь и рассматривать звезды. При хорошем ветре, который развеивает дым от окраинных пожарищ, звезды видны ясно, как в деревне. Море звезд, которым на тебя плевать.

Звучит гитара – это, слава богу, Джек Туми, а не Джо, который играет только «Битлз». Кто-то потягивает пиво, стыренное невесть откуда. Взрослых-то нет, сами понимаете. Кто-то курит травку, выращенную на крыше. Там, наверху, она растет, как… как травка, короче. Сильные наркотики и крепкое спиртное Вашинг запретил. И правильно сделал. Надо всегда быть начеку, не то кто-нибудь перережет тебе горло.

Умник выделяет немножко своего драгоценного бензина для одного из своих драгоценных генераторов. Он зовет их Дженни. Мы дали имя каждому: Дженни Джонс, Дженни Крейг, Джей-Ло, Дженни Эгаттер – эта снималась в каком-то фильме про Австралию, который нравится Джеффу. Короче, сегодня Дженни Хонда Гарт демонстрирует нам кино на простыне, натянутой между двух деревьев.

Любимый фильм нашего клана, «Звездные войны. Эпизод IV: Новая надежда». Путаница там у них какая-то, это ведь на самом деле эпизод первый, ну да ладно.

Большинство девчонок в «Звездных войнах» ничего не смыслят. Максимум, на что они способны, – мечтают вырядиться на Хеллоуин принцессой Леей, когда та вся такая расфуфыренная в золотом купальнике. Я же в детстве хотела стать Ханом Соло. Этот парниша был нереальным крутяком. И по совместительству – контрабандистом, наркотики возил: тайные отсеки «Тысячелетнего сокола» предназначались явно не для транспортировки световых мечей.

Спрашиваю Джефферсона, кем хотел бы быть он.

– Люком, конечно, – отвечает Джефф.

Конечно.

Я. По-моему, ты больше на Три-пи-о похож.

Он вспыхивает.

Мы с Джефферсоном ведем дружескую окопную войну еще с детского садика. Я прикалываюсь над его правильностью. Он у нас типа парень, изъясняющийся полными предложениями. Джефф песочит меня за то, что я много ругаюсь и постоянно говорю «типа».

Постоянно, значит, да? Но вот ведь какое дело. Все считают «типа» словом-паразитом – ненужной добавкой или как-то так. Однако, по моей теории, его несправедливо оклеветали.

Возьмем метафоры и сравнения. Они типа языковые любимчики. Без них стихов не напишешь. Но что такое метафора? Утверждение, будто одна вещь – такого же типа, как другая. По сути, о чем бы люди ни говорили, они все время сравнивают. То хорошо, то плохо, подлежащее-сказуемое-глагол. Поэтому «типа» – очень полезное слово. Оно означает: то, о чем я толкую, не совсем так. А как бы так. «Типа» – это скромное языковое средство сравнения. Признание: да, мир не только черный и белый; да, люди понимают друг друга лишь приблизительно. Въезжаете?

Короче, Умник заявляет, что хотел бы быть Р2-Д2. М-да. Робот, которого не понимает никто, кроме Три-пи-о? Ну-ну.

Джефферсон. Вообще-то я думаю, Р2-Д2 и есть главный герой фильма.

Я. Почему это?

Джефферсон. Смотри. Он перевозит планы Звезды смерти, да? Бежит с осажденного корабля мятежников, подстраивает так, чтобы попасть к Люку, после чего сбегает и находит Оби-Вана. Именно Р2-Д2 чинит гипердвигатель. В конце его подстреливает Дарт Вейдер. И все-таки робот выживает. Ну правда, в этой истории именно он проявил себя на все сто.

Я. Нет, ты точно Три-пи-о.

Джефферсон почему-то весь фильм вздыхает, печалится и тс-тс-кает, а когда зеленый чудик в баре целится в Хана Соло, швыряет в экран камень. Далекая-далекая галактика покрывается рябью. Я молчу, ничего не спрашиваю.

Мои мысли сами по себе возвращаются туда, куда я не хочу их пускать. Не мысли, а наркоманы в поисках дозы.

…Два года тому назад. Хворь как раз начала свое грязное дело.

Мама не вылазит из больницы, там нет отбоя от пациентов. Но Чарли стало плохо, поэтому сегодня она дома. Мама и о себе-то с трудом может позаботиться – у нее Это. И у всех взрослых в городе, кажется, тоже. Телевизор в гостиной постоянно включен, болтает без умолку, как невменяемый. Говорит, что Хворь распространяется по США и что зарегистрирован первый случай в Европе.

Слышу, где-то блюет мама. Температура Чарли подскакивает до небес.

– Я умру? – спрашивает меня Чарли, в голосе слезы.

– Нет, малыш, не умрешь, – вру я и промокаю ему лоб. Почему я жива и невредима, а он заболел?! – Хочешь пить?

– Нет. – Братишка тихий, слабый. – Хочу к тебе. Пообнимаешься со мной?

Я киваю, слезы у меня льются все сильней. Ложусь на кровать Чарли, прижимаю его к себе.

– Я боюсь засыпать. Боюсь, что больше не проснусь.

Я тоже. Но вслух говорю:

– Ты поправишься, малыш. Выздоровеешь. Закрывай глазки. Отдохни.

Держу его крепко-крепко, пока он не засыпает последним сном.

Date: 2015-12-12; view: 363; Нарушение авторских прав